***
Смерть началась. Теперь они вдвоем
пойдут по свету
в ту сторону, куда мы все несем
себя к ответу.
Казалось, будет страшно, но когда
оно случилось,
жизнь просто отвернулась, - как вода
остановилась.
В запруде, в этом круге без чудес,
как две подруги,
две тени, жизнь и смерть, сейчас и здесь
сомкнули руки,
и первая прильнула ко второй
и, слившись с нею,
прозрачнела и делалась водой,
живой живее.
***
Раздергана, распорота, разъята,
подточена привычкой к воровству –
дышать, желать и брать, не зная платы, –
вот жизнь моя. Я все еще живу.
Вранье и похоть, зависть и злодейство –
чего в себе за свой не сыщешь век!
Состаришься – и вновь впадаешь в детство.
Вот – человек. И все ж я – человек.
Могу жалеть, любить и восхищаться –
творить могу! И знать, что я умру.
И стыдно мне обидами считаться,
скулить и ныть у жизни на ветру.
***
Луна кругла – попробуй ущипни.
Ага, никак. И сны уже не снятся,
считай, сто лет. От старых только пни
торчат в мозгу, как дни пустые в святцах.
Ладонь так гладит тело, что оно
старается подставиться все сразу,
но резко открывается окно,
и звон стекла дробит в осколки фразу:
зачем – ты здесь – оставь – меня – уйди! –
не голос, а предсмертная икота.
И, трепыхаясь в такт ему, в груди,
сходя на нет, пульсирует пехота
диастол, систол, экстрасистол… Стоп!
Крутить кино назад
не позволяет
игрушечный дешевый диаскоп,
каких никто не перезаряжает.
***
Он так устал, что потерял ключи
к реальности. Как раз весна случилась,
слетелись натуральные грачи,
и голова гормонами спьянилась.
Не сделав то, что делал он всегда
и в марте, и во времена иные,
он отмочил коленце хоть куда:
шагнул в окно, где мы найдем и ныне
его последний в жизни силуэт:
сутулый и нескладный, не похожий
на тот, что в детстве был, скорее, свет, –
скорее, тень с ободранною кожей.
Блокпост
Хроническая острая тоска,
нескромные несбыточные планы;
нет чувства, будто истина близка;
газета безнадежно иностранна,
инопланетна; все разобщены,
лишь страх любви чуть-чуть объединяет,
когда с чужой, враждебной стороны
внезапно к сердцу пуля прилетает.
***
Он все расставил по своим местам:
тебя, меня, и всех, и даже то,
что вне всего и недоступно нам:
для времени и смысла решето.
Сопротивляться, видя ход вещей,
и бесполезно, и всего верней,
поскольку, руки опустив в поток,
мы устье замыкаем на исток.
И ток бежит, и нам цветет сирень,
и тщится разум что-нибудь объять,
и начинают камни собирать
те, что имели сердце как кремень.
***
Все разминулись, поскольку никто
никого не узнал.
Каждый в нужде и обиде на то,
что себя не отдал.
Многие так озверели, что страх
им отъел по лицу:
шутка ли – шарить сознаньем впотьмах
с пустотой на весу.
Если и вышло кого-то найти, –
принимая гостей,
помни всегда, что сиротство – в пути.
Жди и бойся потерь.
***
Еще неплохо все, что делает погоду
и дорого душе:
здоровье близких, сон, досуг после работы,
замки на гараже.
Нам то и хорошо, что не напоминает
о бренности своей,
публично правит бал, но скрытно угасает,
как тень среди теней.
А близится закат. Ненужные длинноты
фальшивят звукоряд,
проплешины едят лазурь и позолоту, –
то авангард утрат.
Бросать курить, худеть, тревожить призрак детства –
ничто теперь не впрок.
Неси свой крест, смирись и раздели наследство,
чтоб не ушло в песок.
Еще неплохо все, но нам с тобой понятно:
по правилам игры
мы движемся туда, откуда нет обратно.
На свет – из мглы.
***
Действительность коварна и смутна.
Попытки разгадать ее не дали
нам результата. Выйдя из окна
и слившись с ней, мы различим детали.
В подобном приближении весь мир
сужается до камешка, травинки,
к которым вся приблудия – гарнир,
свалившийся с хрустальной Божьей вилки.
***
Только то и было, что с тобою,
факелом в горсти.
Ставлю на кон брыли с бородою –
было б, чем трясти.
Если это – страсть, ее порочность
явлена ль, когда
ты меня проверила на прочность,
как сосуд – вода?
То ль греховно, что считают люди,
вычислив корысть,
или нет греха воде в сосуде
путь себе прогрызть?
***
Все, что не случилось, – не случилось:
величавость и велеречивость,
полный список бонусных услуг.
То, что приключилось, – улучилось,
миновав, как праздник, как испуг.
А у нас часы бегут резвее:
краденое время голоднее,
ибо рассыпается пыльцой.
Как не-пчелы, власти мы над нею
не имеем, но зато умеем
время опылять своей судьбой.
***
Эти женские движенья:
кисти в сумочке возня,
тонких пальцев копошенье,
непохожих на меня,
головы как бы случайный
вопросительный наклон…
Если б то и было тайной,
я бы тотчас вышел вон.
Но порой… минуя зренье,
мимо логики – войдет
внутрь меня, как настроенье,
и гуляет там, цветет,
все вверх дном перевернет, –
не иначе наважденье!
***
Не понравилось – кнопку дави:
ход назад, и с учетом ошибки,
из гримас можно сделать улыбки,
больше выгод извлечь из любви,
девять жизней прожить…
Всякий раз,
как на сердце разор и беспутье,
«Что, судьба? – говорю. – Не компьютер?»
«Нет, - вздыхает, – единственный шанс».
Натюрморт
<3. Памяти человечества>
Всем видно, но все закрывают глаза,
дрожа, уповают на милость.
И раз уж никто это вслух не сказал,
и туча, глядишь, не сгустилась,
и роль не покинула тело.
А занавес кстати заело.
Бряцая ключами, вахтер удивлен,
что пьеса все длится и длится,
как сонная муха, что лету вдогон
садится на сонные лица
и их оживляет. На кнопку звонка
нажать – он команды не слышал пока.
Среди декораций вершится сюжет,
утративший, впрочем, сюжетность,
поскольку ни смысла, ни замысла нет
в истории. Есть – беспросветность.
Все меньше надежды на чудо,
все выгоду ищут покуда.
Не смутное время, – скольжение вниз
со всем ускореньем соблазна,
где необратимость – не частный каприз:
погибели семя заразно.
Всё черной гангреною поражено, –
прогресс ампутации просит давно.
<2. Памяти человека>
Вот-вот: человек, и всего боится,
но лезет упрямо и хочет, хочет,
да так ненасытен, как в засушь поле:
то с зеркалом спорит, потом хлопочет,
потом набивает желудок, после
детей поучает, семейной ссорой
пугает соседей, но тихнет возле
жены до утра, чтоб ей быть опорой.
С утра повторенье всего по списку:
кому насолить и кого взять в долю.
И всякий, косясь на чужую миску,
все ту же баланду из страха, боли
и жадности видит. Да, жизнь достала,
но так, как у всех, и ему не хило!
Он сам спровоцирует все начала
и сам себе выкопает могилу.
***
Мое маленькое смертное земное дитя!
Взрослый, опытный, хитрый, жестокий, –
я безутешен, думая о тебе.
Если ничего нельзя сделать,
я буду молиться хотя бы о том,
чтобы Милосердный Бог
забрал меня на небо прежде тебя.
***
Завьет себя, подкрасит, приоденет –
и вот уже с ней рядом ты – пигмей:
и ростом-то обидно коротенек,
и куц умом, и неуклюж, как пень.
И как прибился к этому причалу, –
не князь, и не купец, и не герой…
А час назад она взахлеб мечтала
построить жизнь – представь себе! – с тобой.
***
Семью их съела бедность. Поначалу
еще казалось, можно потерпеть,
но вскоре это слово прозвучало,
и стало крепнуть и звенеть, как медь,
и потрясло их дом до основанья:
надежды, идеалы и мечты –
все смел набат, все выпили страданья,
во всем явились тления черты.
Был век – любой, страна – любая, слово
могло звучать на языке любом.
«Но доброе всегда беднее злого,
и смерть всегда сильнее, чем любовь…» –
так думал – тот, а кто другой – иначе,
но мы об этом скромно промолчим.
Слова разят, но неизбежность сдачи –
вот что мешает говориться им.
***
Просто, забыв о смысле, заботиться о тебе.
Просто не быть в погоне, в страхе, в тоске, в борьбе.
Просто сидеть у моря или гулять в лесу…
Но ты меня уронила. И я тебя не несу.
Серый декабрьский вечер в длинном ряду других
серых, пустых, ненужных – станет зачином их
шествия друг за другом над суетой людской,
где никому не удастся нас вместе найти с тобой.
