Что за голос в ночи?
Это я. Это я. Это я.
Ефим Бершин. «Вороватое небо крадётся в закрытую дверь…»
…Девочка хмурит прозрачные новорождённые брови, будто вспомнила. Держу её, как полотно без рамы. Рассматриваю. Репуссуар портрета – мои руки. Даль горизонта – дома, башни, антрацитовые тучи с ослепительными золотыми каёмками. Перемалюем в технике сфумато. Сколько слоёв положил Леонардо, пока родилась абсолютная Джоконда, которая трясёт меня за плечи? Сколько понадобится нам с изъятой из тьмы девочкой?
Я вынимаю девочку из портрета, беру в руки, чтобы дотетешкать в любви ко мне, то есть к себе. На ухо воркую: мы, русские девочки, воспитаны великой русской литературой. Обучены любви-катастрофе. Нам не возлюбить ближнего, как самого себя. Нам ближнего возлюбить – раз плюнуть, но не как самого себя. Мы горожанки, но нас замотали в красный сарафан и выпустили в рожь. Колоситься. Но дух наш в Гардариках1, а не под заигранным и лживым некрасовским конём. Мы горожане от роду.
– А что с конём? – спрашивает девочка умными глазами. Первый вопрос ребёнка. Радуюсь. Отвечаю:
– Перепутали. Блендер. Психология восприятия – крупная дура: смешала две поэмы, взбила в кашу. Смешан прыгучий конь с дворянками2. Конь победил. Ядовитая легенда, будто русская женщина – мускулистый монстр в сарафане и походя хватает коня на скаку, всех отравила. Мой третий муж тоже кричал мне над кухонной плитой: когда ж ты станешь настоящей русской бабой! Думал, нам без коня никак. Но мы от корня до верхушки ствола – горожанки. Я слышу дрожь и ток по стволу. Русских женщин не понимают. Мужчин тоже.
Бессонница обернулась непредумышленным благом, и теперь я выбираю фотографии, раскладываю по возрастанию лет и ласкаю растущего в моих руках ребёнка: меня.
…Девочку в руки беру, пою «Котя серенький коток…» и тетешкаю. Главное – погладить и признать её существование попущенным свыше и вне чувств кровных родичей. Девочка закрывает глаза и выворачивается из распашонки. Подставляет мне под губы свою розовую подмышку – целовать. Молча ждёт ласки, я набрасываюсь, как на воду в пустыне; она подставляет вторую подмышку, потом живот и коленки. Я спешно, будто отнимут, вылизываю её спину, утыкаюсь в шёлковую макушку. Засыпаю счастливая.
Я расскажу ей, крошечной, начало, и мы перепишем оба портрета и всю жизнь – в молочно-грудном безмолвии полного понимания. Русская история горожанки обязательна к переписыванию, ибо всё перепутано: некрасовские женщины-дворянки поехали за мужьями-декабристами в каторжную сторону. Хочу поймать в школьном коридоре учительницу и вырвать у неё признание: в каком возрасте она узнала, и узнала ли, что некрасовские русские женщины блудного коня пальцем не трогали.
И лошади! Сплошной сивый мерин. Поговорим без обязательств, как оправдывались старые ловеласы, уносимые сквозистыми фру-фру. Бедная лошадь Вронского. Смак и шёлк, приданные Толстым, пропали, а ныне роман выведен из филологии за штат, на вузовский факультатив, и школяры не знают нарядного слова с шелестом волнующей шёлковой юбки – фру-фру по-испански.
Увлекаюсь лекцией, поскольку читаю её для единственной в мире целевой аудитории, равновеликой лектору. Я и прежде впадала в лекторство машинально, а тут сам Бог велел. Это я, Господи.
Любовь, говорю я девочке, таилась по золотым сундукам, в мехах и парчовых пеленах, веками прячась от Тертуллиана: «Известно, какою приманкою сии прикрасы служат к вовлечению людей в запрещённые удовольствия. Зачем вам возжигать преступное пламя?».3
…Девочка слушает, внимательна и счастлива. Хлопает ресницами, мурлыча: «Credo quia absurdum».4
…Девочка вдруг встаёт, надевает каблуки с подковами, хлопает в ладоши. Юбки вскруживаются гордо, гремит фламенко. Малышка моя с юмором: на кончиках длинных ресниц щёлкают малюсенькие кастаньеты. Ах, любовь? А что ты, плакса бессонная, знаешь о любви?
Я не унимаюсь и ною: не шуры-муры хотела я с пелёнок, а мужчину как молитву, но на молитве между русскими женщинами и мужчинами – коммуникативная пропасть. Могла бы – протянула бы ладонь в XVI век и вырвала бы по волоску бородёнку у Сильвестра5 жестоковыйного, сгубившего душу молодого царя Ивана отнятием Анастасии, любимой жены. Убили его царицу.
…Девочка умалилась и вернулась в распашонку: ну-ну. Выговорись.
И меня – как с ледяной горки, со свистом ветра. Как же, ну вот же человек для разговора. Слова знает все до единого. Говорит, лучше бы ты мне купила внутриутробный игральный автомат. Я и наяву склоняю всех к словарю: листайте словарь, всегда листайте. И не удивляйтесь, когда увидите у Даля дермо без мягкого знака. Этимология полезна для кругозора. Вода для здоровья. Что-нибудь о воде? Пожалуйста. Вплоть до начала ХХ века частое мытьё женщины осуждалось как ведущее к бесплодию. Судьи Тертуллиана не читали, но разврат постигли как могли: «…украшайте себя, если угодно, убирайте тщательно тело свое, дабы братья ваши, смотря на вас, погибали».6
…Девочка быстро, к XVIII веку примерно, понимает мою мстительную ярость и время от времени высовывает ручонку из пелёнки и кладёт на мои губы, успокаивает, ласкает.
Кричу страшно, своевольно, подхватила безнаказанную независимость: «Алмазы чистых идей утонули несчётно в чернильницах отцов_учения! Реки откровения, теряя прозрачность, текут из чистого первоистока мысли к багровому устью толкования, всегда кровавому: „Сие совершенство… должно не только отнять у вас желание быть любимыми, но заставить вас ненавидеть и отвергать всё то, что может воспламенять опасную любовь в других». Там же. Кстати, Тертуллиан автор догмата о Троице. Ты знала? Вот и верят ему по сей день во всём…».
…Девочка заснула. Пока спит и пока маленькая, поясню, как мы встряли и как выпутались.
Тетешкать девочку-себя – сажая к себе взрослой на колени, гладить нежными словами и ладонями – в полную длину памяти от первого вздоха, – меня научила Наташа З., актриса Художественного театра. Дать ребёнку всё, чего у него нет и не было, посторонний не может. Никто лучше самого младенца не знает, сколько и чего недодано младенцу, когда он уже вырос до пенсии, а порепанные сандалики потерялись во тьме детства. Психолекари, пользующие детскую травму, ныне делают состояния и никому не признаются, что травма неизлечима, но приспособить можно. Обойтись без лекаря можно любовью. Надо провести ладонью по годам, как по волосам, и всё получится как надо и лучшим образом. Ментальное зеркало. То есть вышло у нас с девочкой по пословице «не было бы счастья, да несчастье помогло». Мы гуляли с Наташей З. по бульвару на Пресне в мае 2020, когда послушные сидели по домам и верили в болезнь целого мира. А мы ломали сирень в центре Москвы среди бела дня, чихая на панику. Страх дело личное. Полосатые клейкие ленточки, крест-накрест натянутые на парковые скамейки, мы не трогали.
В мае мы с Наташей З. в пустом городе рассказали друг другу всё. Выбили все пробки. Людей-то никого, о чём тут скромничать и таиться. Особенно прохудилась я: бессонницу свою рассказала, бездомицу в крови, беспутицу и мужа с моей бескислородной мукой к нему.
Мгновенно перелистав мои диагнозы, Наташа З., потерявшая в своей долгой жизни всё, артистично меня научила спать и любить себя, не отпуская ничего и никому не прощая. Оголтелый психологизм, за потоковые деньги ныне затыкающий все дыры современности, выбросила на помойку.
Помню, Наташа встала в середине аллеи, как балерина у станка, взмахнула крыльями, обняла свой фантом с бантом и показала мне вalance и рasse и как положено гладить ту, ещё грудную, здоровую, себя. Бери себя, говорит, новорождённую. Девочку совсем маленькую люби, признавай, дай всё, чего не было. Потом бери подрощенную, потом юную, молодую, взрослую, веди до сего дня – ласкай. Однажды она растает и запоёт, и заснёт. Помнишь свои фотографии? Можно.
Не без побочных. Дозволь дураку Богу молиться – он, как известно, лоб расшибёт. У меня на ночной воле распоясалось всё. Я пошла по всему стволу и потянула девчонку, а зачем оно ей! Девочку-меня надо просто признать: пришла? Заходи, нашей будешь. И погладить. Нет же! Всё поднялось:
– О, бисерные сумочки, бабетта7, чулки на поясах и с крошечными застёжками! Личность встаёт, выламываясь из гранитного коллективизма, отряхивается. Поцелуи, флирт, свободные взгляды. Театры-студии. Оттепель во всём. После 1964, когда повёл бровями Брежнев, граждане по инерции свободничают, и в семейных реках вскрываются вековые льды родовых вен. Юные женщины не знали, что по ту сторону фаллоса находится человек, а у него мнения, воззрения и туман, и если войти в соединённый санузел, когда муж сидит на толчке – ведь свои люди – это к беде. Муж это не свои_люди. Муж – вернулся из командировки, где у него всё хорошо и жил не вполжилы. Полно жил.
…Девочка спит в моих руках; я репетирую, что скажу по её пробуждении. Мне, выясняется ночью, надо поведать ей о городе, о русских женщинах и Левитане, великом художнике космической травы. Моих мыслей нет ни у кого. Надо объяснить ей Россию, ибо девочка пожелала в этот раз родиться русской; девочкой; в оттепель. Глупым женщинам кажется, что надо познать прошлое, чтобы понять настоящее и предвидеть будущее. Ну да, ну да. Пьедестойло.
…Наши родители, девочка, – родом из любовно-социального космоса оттепели, дети грома и пекла выпроставшихся чувств, – не уцелели. Оттепельные жёны не привыкли к свободе мужей. Не поняли. Многие страдали, многие смертельно. Конструкция трещала – от Тертуллиана до Сильвестра – вся.
Я лишь теперь задумалась о диаграмме любви на социальной выгородке – а могла бы раньше, могла. Нет. Фонтан мой, похоже, не заткнуть. Девочка тихо спит, а я лезу на трибуну:
– Принуждение человека к безропотному сходу-развалу коленок опасно для жизни всех её (sic) потомков. Наша бабушка рожала пять раз, до и после войны, но роды это всё-таки творчество, а лютые страдания и кровавые хлопоты ей доставили аборты, примерно двадцать. Запрещённые, они сделаны тайно и, понятно, без наркоза. Указ об отмене запрета вышел уже после смерти Сталина, когда бабушка всех своих уже родила. Деду она отказала в любви сразу после появления первой внучки. Первой была я. Слышишь, девочка? Это мы. По-над рекой времени пойдём ещё раз, и нас никто уже не напугает. А помнишь нашу бессонницу?
…Девочка приоткрыла глаза и спросила, когда же я выдохну наконец. Современничество непристойно, говорит она сквозь сон.
Бессонница современна во веки веков. Она гуляет по свету, а ты лежишь, будто стоишь, оголяешься и по мгновенной осени тревожно шуршишь гала-листопадом пёстрых дум. Со временем гульливая бессонница зреет и мужает, и мысли уже не срываются, оземь не бьются и даже не растут, как в детстве, палая листва не горит; ты растерял свои сонные ферменты-гормоны, как пьяница, водкой заместивший свой личный алкоголь в крови; как охромевший спортсмен утрачивает под гипсом крутые мышцы. Тебе никто не поможет, поскольку зависимость лечится только другой зависимостью, как сказал мне доктор.
Вторая картинка через неделю.
…Девочку – она в шелестящем платьице с юбкой-колоколом – фру-фру! – беру на колени вместе с её куклой, тоже в изумрудном платьишке и шоколадных косах. Подросла. Мы все улыбаемся друг другу. Кубики-брусочки сложены в домик на полу. Девочка моя строит ежедневный домик. Я вижу: счастлива домику девочка. Крупную куклу Катю не поселить – ростом Катя выше домика, но воображение четырёхлетнего строителя может всё.
В виду ментального упражнения против бессонницы, бездомицы, безлюбицы я узнала, что если выспаться как положено, то всё вокруг по праву моё сразу, поскольку нет отравления. Божественное свободно нисходит и окутывает. Прежде я волновалась умно, как дура: думала, что на болоте любой жизни первый штамп, как водяной из трясины, – родословие, гены, мозговой горошек Менделя, древо. Диктат – и ни единой знакомой ветки. А, к слову, на что тебе, новая девочка, губы юных бабушек и стойкость прабабушек моих! Куда тебе, новый мальчик, мудрость и доблесть бравых прадедушек! В наше трудное время литературный приём Авраам родил Исаака не работает, и пресловутая связь пресловутых времён стала пресловутой, – я так думала и глупо волновалась. Ощутить родство – важно! – и хныкала я, и соседям по миру внушала страх. Казалось, очевидно: повиснуть на ветвях древа и горя не знать. Я же видела: иные гордятся предками. Гордостью. Но есть, оказалось, и другой подход. Очень удобно родиться на своей родине. Ствол родины крепче фамильного. Крепчайший ствол и чувство, похожее на восторг: родился у тех, кто уже готовы, и потом могут быть страдания, разумеется, но вырастешь – и твои ноты, Боже мой, твёрдо стоят на линейках, и музыка окрест солнечным ветром пролетает сквозь тебя, промывает озадаченную душу и полным оркестром самоцветов оседает внутри. Родиться в оркестре и немедля сыграться. Счастье и земной рай – родиться наконец у себя дома. Девочка моя, ты только послушай! Родиться яблоком, листочком, паутинкой – но дома, на своём стволе! – медовое счастье.
Третья картинка.
…Девочку девяти лет прошу сойти с велосипеда. Глаза – каштан с изумрудом, коса золотистая длинная пушистая. Фотографирует добрый сосед. Двор огромный, велосипед с шёлковой сеткой, дамский, подарен девочке на день рожденья. Привычно касаюсь её головы, но она вдруг отталкивает мою руку, словно и не было ни распашонки, ни куклы, ни кубиков. Девочка не верит никому, заболевает и падает в конвульсиях. Родная тётка обозвала отродьем и криворукой. Ствол рода холоден, как мраморный в дорогой операционной.
Я привыкла к ней ещё грудной, и лёгкая падучая не пугает меня, ведь я знаю, что она очнётся через преодоление, вот же мой паспорт, – и я могу её успокоить, пока её крутит в мясорубке первой агонии. Я ненавижу слово преодоление, я научилась учить и еженощно с чистого листа начинаю с себя, грудной и в распашонке:
– Мы родились в оттепель. Талия (42 см) юной Л. Гурченко в «Карнавальной ночи» (1956) – точный символ оттепели. Не джинсы Аксёнова, не хрипы Высоцкого – всё это позже. Женщина, сбросившая условную гимнастёрку – вот где оттаяло, и на её бёдрах – тут следует выразиться крепко и неожиданно – заиграл новый социально-политический румянец. Sic. Разморозилось бедро, да не всё расскажешь. Никаких тайн, а просто не поймут, ибо в нашем обществе не принято говорить о тесной связи между политикой верхов и ответным сексом низов. А надо. Стукачи запечалились, доносить не на кого: все пишут сами.
Я давно поняла, что массовый мужчина, особенно политик, не очень представляет, зачем женщина ложится в постель с мужчиной. Он Тертуллиана не читал, но знает. И тут одной оттепелью не обойдёшься, надо две-три. Многие дети, рождённые до войны, выросли к началу оттепели весёлыми радостниками, готовыми к джазу, к сёстрам Берри (The Barry Sisters) на рёбрах, твисту, стиляжничеству, любви бешеной. Счастье воспринимали как программу настрадались – и хватит. И… кто весь во фруктовой глазури политической расфокусировки; кто наслаждается собственной ванной; кто-то любит по-модному, со стыдными выкрутасами, в переулках по-запретному оглядывая женщин из-под фетровой шляпы под душепомутительное пенье заморского мафиозо Синатры World We Knew (Over and Over) – так называемый дух времени пьянит, и женщины тонко блистают взорами. Сколько лет уже не блистали с намёками, а теперь и декольте, и панбархат, и шёлковые комбинации.
…Дневная девочка действительно приходит в себя и встаёт. Она всё слышала. Она в падучей не пенилась и не теряла сознания. Она всё слышала, как в коме. Это страшно неловко: свидетели думают, что коматозные лишаются слуха.
Она хочет стать балериной и записывается на художественную гимнастику. Морфей не заходит, но попрыгать! а на шпагат! а батман! Сколько всего в мире.
Мы обе знаем, что верую – несклоняемое существительное, а с кем ещё так поговоришь. Мне – нам – не до логики, наши ночные сеансы падают в необжитую бездну памяти. Вместе. Из глубин и тьмы вылетает фейерверк неслыханной дружественности. Вот оно! Подружись, а у потом уже полюбишь как самого себя. Через конвульсии, да, но – не без побочек, как уже сказано выше. Начни с конца. Первым напиши последний роман.
Мы перебираем молекулы судьбы, благодарим Господа, шквальные рыжие искры впиваются в наши босые ноги, я вспыхиваю лучезарной, в ре-мажоре, яркой любовью к себе. К утру любовь абсолютного накала красивыми каплями расходится в воздухе над моей кроватью. Повисает облаком. Необозримое счастье. Оно пришло. Счастье. Танатос и Гипнос держим и ансамблируем в четыре руки по очереди. Девочка по взмаху волшебного жезла то растёт у меня в горячих, разыгранных, поющих руках, то садится на колени, обнимает за шею, знает все мои слова, смотрит в шепчущие губы, а я всё болтаю, не в силах выбраться из учительской:
– У моей\нашей мамы были лайковые перчатки до локтя и чёрная пелерина с атласной подкладкой цвета крем-брюле. Иные говорили персиковый. Людей вывели из послевоенных подвалов и бараков.
…Девочка внезапно расхохоталась. Её позабавило малочастотное слово барак, игровое на слух. Что бы ей для уточнения слуха? Пробую музыку:
– Клавиши костяные, тон ангельский; дедушка мой, наш, по мольбам нашей с тобой бабушки выкупивший редчайшее пианино-прямострунку – в ореховом корпусе, с медалями Императорского Русского музыкального общества, бронзовыми подсвечниками, неподъёмной чугунной рамой и невесомыми, слоновой кости, отзывчивыми, заласканными клавишами, – отдал полную цену, хоть и начальник. Бабушка видела смысл жизни в искусстве и всем своим детям и внукам дала музыкальное образование. Пианино было необходимо. Дедушка был антикоррупционный столп. Он, атеист, истово чтил заповеди. Десятки антикварных пианино стояли на складе под открытым воронежским небом. С неба могли струиться воды, сыпаться снега, и драгоценные инструменты следовало спасать, но всяк желающий взять что-либо трофейное домой должен быть заплатить свои деньги в государственную кассу. Дедушка наш с тобой, кремень честности, в армии служил по интендантской части. Что такое хозяйство воюющей армии – мирным детям не понять. Впрочем, роль хозяйственника в Великой Отечественной и взрослой литературой не воспета. Штампы, стереотипы, а правды мало. Алмазно-золотые ордена деда и мне в детстве казались обычным делом: был человек на войне – значит, ордена. А как! У них сын-гений.
Девочка усмехается гению. Она сама гений, дух – genius. Хорошая вышла девочка: не клюёт на космические токи мужа, как на сексуальный мармелад. Молодец. А я ничтожество: меня так и тянет на причинно-следственные, земные, где кажимость и рацио. Был месяц – я как озверела, и хоть уже научилась спать и радоваться, каждую ночь зову девочку нарочно, чтоб она тетешкала меня, капризную. Девочка в одиннадцатом измерении растёт в любую сторону. Учёные на днях нашли, кстати, в одиннадцатом измерении Бога непосредственно.
Наша любовь обрывается, как басовая струна концертного рояля, только от мальчика в седьмом классе. Я слышу медный крик струны. Шаг назад – цела струна. Шаг вперёд – рвётся. С обеих сторон шкалы мы спотыкаемся на краю могилы ввиду безответной любви – вот так штука! – к мальчику. Любовь к себе стоит обескураженно в углу как замороженная, худеет и лысеет: вчера мы с девочкой полвека назад попали в детскую больницу с перитонитом и застряли в палате смертников на сорок пять дней. До вчерашней ночи я думала, что в моей жизни один лишний сюжет – беспочвенная любовь и глупая смерть, – ценность любой страсти мозг оценивал как несомненную добродетель: это семейное. Ну и оттепель подсуропила. Но нас это больше не оправдывает. Не там ищем.
– Э, нет! Ты выбрала родню и родину сама! – напоминает девочка, наблюдая за моими занудными повторами. – Себя возлюби за выбор, себя.
– В седьмом классе никто не знает, что Пушкин умер от перитонита. Дуэль звучит благородно, а разорванные пулей кишки, крошки костей, заражение, непереносимая боль, смерть наяву, всё без наркоза и на глазах у юной без пяти минут вдовы – полную картину в школе не показывают. Я передержала свою боль ради встречи с мальчиком – довела себя бессмысленной страстью, а лучше бы я уже знала о Пушкине и его перитоните. Нам давали русскую классику, скажем современно, через пьедестайлинг. Жаль.
Девочка ждёт, когда же волынка моя остановится. Тут под каждым кустом ларчики с яхонтами. Главное – вовремя остановиться. Ты совершенна. Всё. Стой.
…Вчера ночью моя девочка запела в палате смертников. Умирающие дети благодарили её за хрустальное сопрано и любовный сюжет детской песенки. Получив из прошлого века настоящие овации, встрепенулась она вчера новым трепетом, в секунду выросла лет на пятьдесят и показала мне пути, которых без юного безрассудства быть не могло. Неблагодарная ты, сказала мне девочка: ты бы не прошла Россию пешком: танки на мосту, и ты тут, сама, по-нашему, по-жречески, руками собирала брошенные наивными героями листовки. Ты пошла за старой любовью, а ствол неколебим и с гонором, а ты выбрала этих в родню, чтобы тебе влили вакцину безрассудства, и надолго хватило. Да, покрутило в судорогах, но, извини, в нашем процедурном кабинете мясорубка – обычное дело; а как иначе: ты древняя душа, посему сама и выбрала место рождения.
– Ты пользуешься пафосом, – учит она меня как девчонку, – как зубной щёткой. Любовь и смерть – отростки судьбы? Дурновкусие, мадам. Ни любить, ни умирать подавляющее большинство не умеет, от того и бессонница у вас, можно сказать, летаргическая. Стиляги, тоже мне. Сколько бед от неловкости. Сплошная смерть у вас от неловкости. Ствол не качался под ветром. Ствол – окаменевшее дерево, ему миллионы лет, как у мраморного пенька с годовыми кольцами. Ты же видела во дворике горного монастыря?
Девочка учит меня любодостоверности дум и даже гладит по голове, чего я не выношу в людях, а сегодня вынесла. Моя девочка скользит по логарифмической линейке времени прозрачным бегунком, и волосок, рассекающий стёклышко, делит меня надвое, как зиготу. Моя девочка – машина нашего времени. Стволы человеческие не все чисты, но деревья – коренные жители Земли. Четыре форте. Фермата.
– Я ходила в собор, – возражаю, – на органный концерт. Играла женщина. Звук у неё был шмяк – будто клавиши сделаны из парной говядины.
– Благо не из замороженной! – ласково улыбается. – Главное – своим делом заниматься.
…Заснула. И ей хорошо, и я всё не угомонюсь – дорастила девочку до пенсии; есть с кем поговорить, здорово устроилась. Мы с моей ныне зацелованной девочкой не дадим нам пропасть.
Вчера. В уверенности взрослого, надёжного счастья шествую по достопамятному бульвару, где весной 2020 года прекрасная Наташа З. научила любить себя как самого себя. Одна гуляю, Москва кругом, Россия, космос, Бог. Ни одной ошибки.
…Внутри меня зашевелилось тепло человека, я задохнулась и вспомнила: сегодня ночью со смехом и блаженством я рожала младенца; проснулась и хохочу, как ребёнок в руках удивлённой юной матери. Николушка святой Чудотворец мне в храме велел: «Пиши, пиши, смирись». Пишу смиренно и – вдруг наяву, на бульваре, днём, беспричинное шевеление живого. Человек в теле моём. Господи помилуй.
_____
Примечания:
1 Страна городов (исл. Garðaríki, Garðaveldi, швед.Gårdarike). Древнее название Руси, известное с XII века из скандинавских саг. Страна изобиловала, как сказано в источниках, всеми благами.
2 «Русские женщины» Н.А. Некрасова – поэма о декабристских жёнах.
3 Тертуллиан. О женских украшениях. 202 г. н.э.
4 Фраза, приписанная Тертуллиану, имевшего в виду «верую, ибо чудесно», то есть «Сын Божий воскрес – это несомненно, ибо невозможно».
5 Автор «Домостроя».
6 Тертуллиан. О женских украшениях.
7 Модная женская причёска начала 60-х годов ХХ века.
