ГОЛУБАЯ КРОВЬ
рассказ
Егорыча в Чудиловке не любили. Да и откуда было взяться этой любви, если трезвым его помнил только герой гражданской войны Митрич да ещё несколько стариков. Последующим поколениям встретиться с трезвым Егорычем не удавалось. К тому же за какой-либо работой его никто никогда не заставал.
В привычном для себя состоянии, седой, лохматый и небритый, Егорыч каждое утро усаживался на лавочку возле остатков забора и пел. Земляков любитель музыки репертуаром не баловал. В сольную программу входили исключительно матерные частушки. Тексты, не отличающиеся разнообразием, он выучил, читая тетрадь, найденную им на месте развалившегося от ветхости клуба.
Напрочь лишённый музыкального слуха, Егорыч сам придумывал мелодии к своим произведениям, отчего те были похожи на песни акына. От этого вокала сотрясалась не только Чудиловка, но и стоящая в километре от неё птицеферма. Директор предприятия Ляпин был уверен, что низкие показатели птицефермы напрямую связаны с концертами Егорыча. Но сколько с ним ни пытались беседовать, вечно пьяный певец выступления не прекращал.
Жил он один в родительской избе, а точнее, в своём маленьком мире с большими бутылками самогона и, как отмечали односельчане, «жистью был доволен». Комиссованный по ранению во время войны, Егорыч так и не нашёл себе работу. По правде говоря, он её не искал. В кармане лежала бумага, благодаря которой статья за тунеядство запевале не грозила. Всю жизнь он проживал на деньги своих родителей, а колхозные скотники Егор Ильич и Марья Захаровна души не чаяли в сыне, позволяя ему абсолютно всё. К тридцати годам Егорыч уже не представлял, как можно завтракать, обедать и ужинать без стакана самогонки.
Чудиловка и самогон были такими же неразлучными понятиями, как «Сухово» и «Кобылин». Святых в деревне не было, пило практически всё взрослое население. Вот только «дотянуть» до уровня Егорыча не мог никто. Да, был в Чудиловке дед Гордей, который тоже постоянно прикладывался к бутылке, но вёл он себя тихо и никому не досаждал ни песнями, ни плясками. Гнали самогон почти в каждом доме, однако всенародно нелюбимый певец за покупкой далеко не ходил: родители всегда держали в погребе мутный и зловонный продукт.
Располагалась деревня в отдалённом живописном уголке Советского Союза. О том, что самогоноварение наказывается законом, жители Чудиловки догадывались, поэтому гнали аккуратно, не афишируя своё хобби. К тому же районная власть показывалась в этих краях крайне редко. Милицию отродясь не вызывали, а если и случались конфликты, справлялись своими силами.
Когда Егорычу стукнуло шестьдесят, один за другим ушли к своим предкам Егор Ильич и Марья Захаровна. Для любимого сыночка родители накопили денег, и он продолжал жить припеваючи, тратя родительские сбережения на выпивку и нехитрую закуску. Сам Егорыч, в силу своей лени, самогон не гнал. Изделие из свёклы и дрожжей продавали ему все, к кому он обращался с этой просьбой. Сельчане прекрасно знали, что после акта купли-продажи последует концерт, но, боясь остаться без приработка, закрывали на неудобства глаза. Правда, было несколько попыток объявить Егорычу бойкот и не продавать ему самогон. Но каждый раз кто-нибудь не соблюдал соглашение, в результате чего бойкоты проваливались, а весёлый и пьяный Егорыч снова и снова приводил окрестности в ужас своим пением.
В тот июльский день, который перевернул сознание сельчан с ног на голову, концерт продолжался уже часа три. К солисту Чудиловки подошла соседка Валька, держащая пустые вёдра, и по сложившейся традиции поприветствовала хранителя фольклора словами:
– Когда ж ты, чёрт непутёвый, заткнёшься-то? Тудыт твою налево!
По той же традиции Егорыч запел ещё громче. Решив не нарушать обычая, Валька смачно сплюнула и пошла в сторону колодца.
Валентина была чуть младше Егорыча, но, как и старшее поколение Чудиловки, искусно скрывала свой интеллект. Порой казалось, что из всего литературного наследия ей была знакома только азбука.
Любитель акапельного пения закончил исполнение частушки про любвеобильного индюка и собрался порадовать население очередным музыкальным шедевром «Полюбило наше стадо удалого пастуха», но вдруг уставился на показавшийся в начале улицы иностранный автомобиль. Не доезжая до дома Егорыча метров сто, машина остановилась, и из неё вышел представительный мужчина в чёрном костюме и белой рубашке. Человек направился к ближайшему дому и стал разглядывать полустёртую табличку. В этом доме проживал Павел Губкин – молодой инженер, приехавший в Чудиловку по распределению. Была суббота, и Павел собирался отоспаться. Но после бесполезных обращений к Егорычу с просьбой закрыть рот дипломированный специалист тщетно пытался найти в доме место, куда не проникали бы нарастающие децибелы песен. Не обнаружив такового, молодой человек решил ещё раз попробовать обуздать пьяного солиста. В тот момент, когда инженер спустился с крыльца, концерт неожиданно прервался, и Павел заметил незнакомца, стоящего у калитки.
Егорыч увидел, как инженер показывает рукой на его дом и что-то объясняет мужчине. Незнакомец сел в авто. Через несколько секунд машина остановилась напротив покосившегося строения. Из неё вышел тот же обладатель стильной одежды, а с ним ещё двое не менее солидных мужчин. Наблюдавшая за происходящим Валька так и не дошла до колодца и решила вернуться с одной целью – понять, что всё это значит. Она приблизилась вплотную к приезжим, которые уже стояли рядом с Егорычем. Одетые с иголочки мужчины что-то бурно обсуждали на неизвестном ей языке, а человек, общавшийся ранее с Губкиным, переводил Егорычу на русский всё, что говорили два иностранца. При этом гости показывали чудиловскому запевале нарисованное на большом листе бумаги дерево.
Разговор между представителями интеллигенции и представителем нетрудового народа продолжался минут тридцать, после чего Егорыч сел в автомобиль и куда-то уехал со своими новыми знакомыми.
Свидетельница беседы Валька бросила вёдра и со всех ног побежала к сельмагу, где в это время обычно было много народу.
– Ой, бабоньки! Ой, мужики! – заголосила Валька. – Певец-то наш недоношенный… Егорыч-то…
– Что?.. Что с Егорычем? – послышались вопросы из очереди.
– Егорыч-то наш, знаете, кто? Прынц он заморский, тудыт твою налево, – выпалила Валька.
– Рехнулась ты что ли, Валентина? – поинтересовалась продавщица Дуся.
– Ой, бабоньки, – не унималась Валька, – я дерево видела, это, как его, гине… гине… гине-кологическое. Точно – прынц Егорыч.
– Кажется, Валентина умом поехала, – сделал смелое предположение ветеран трёх войн Митрич.
Вальку окружили односельчане, превратив очередь в хоровод, в центре которого стояла обезумевшая женщина.
– Тётя Валя, – обратилась к ней десятилетняя праправнучка Митрича, – в нашей стране нету ни принцев, ни королей. У нас товарищ Горбачёв самый главный.
В хороводе стало тихо. Собравшиеся в магазине люди начали понимать, что Вальке светит либо дурдом, либо политическая статья. Кто-то из сельчан протянул Валентине бутылку с водой. Женщина выпила из горлышка всё содержимое ёмкости, после чего выпалила:
– Да не трёхнутая я!
– Тады толком объясни, чё случилось! – прикрикнул на раскрасневшуюся бабу Митрич.
– Так слушайте, чаво я вам скажу, – почти басом произнесла Валька.
Из повествования нетрёхнутой Вали односельчане узнали следующее: приехавшие к Егорычу «городские тилигенты» рассказали ему, что «в какой-то стране с неприличным названием» стали переписывать потомков «ихнего короля, который помер чёрт-те сколько лет назад». Нашли всех, кроме одного. И вдруг выяснилось, что недостающий потомок – это Егорыч. По словам Вальки, «евонная бабка ещё до революции снюхалась с каким-то заморским не то траташе, не то атнаше. А потом бабку Егорыча увёл у него буржуйский прынц, который приезжал в царскую Россию… А опосля у бабки родилась дочурка Мари. Так вот эта самая Мари и была мамкой Егорыча».
– Я не поняла, – орала Валька, – чё у них тама случилось, но во время революции деваху подобрали красноармейцы. Деваха сказала им, что она сиротка, что звать её Марьей. Вот солдатики и дали ей отчество «Захаровна», потому как фамилия ихнего командира была «Захаров». А фамилию свою она сама себе придумала… я забыла ужо, какую. И для того она это сделала, чтоб её не убили за иностранных сродственников.
Валька посмотрела на пустую бутылку и сглотнула слюну.
– В общем, так, – сказала Валентина осипшим голосом, – Егорыч – сто пудов – прынц.
– А про какое такое дерево ты, Валюха, говорила? – спросила свою подругу Дуся, покинувшая прилавок и присоединившаяся к народу.
– Гине… гине… короче, на этой дубине нарисованы все прынцы и прынцессы. Городской мужик тыкал в ентот чертёж и говорил Егорычу о его сродственниках. «А тут, – говорил мужик, – ВЫ, дорогой Пётр Егорыч». А ешо документы разные ему показывал.
– Точно, – почему-то обрадовался дед Гордей, повисший на чьём-то плече, – Петром его зовут, ядрёна-бубёна.
– Да погоди ты, старая развалина, – одёрнул Гордея Митрич, который в тысяча девятьсот тринадцатом году гулял на свадьбе у его родителей. – Дай бабе дорассказать. Говори, Валюха.
– Вот я и говорю, – с новой силой начала Валька. – Теперь нашего Егорыча посодють на иноземный трон.
– А ты не врёшь? – спросила Валентину бабка Аксинья, лицо которой постоянно выражало испуг.
– А на кой ляд мне врать-то! – ещё громче заорала свидетельница международной встречи. – Я всё своими собственными ушами слыхала. И дерево видала гени… гени… и документы, – Валька захлюпала носом и подошла к Дусе.
Продавщица обняла трясущуюся подругу, и в магазине ненадолго наступила тишина.
– Да-а-а-а… дела… ядрёна-бубёна, – выдохнул дед Гордей, прижимаясь к спине Павла, который прибежал на крики толпы, – ведь это надо ж было, чтоб такое счастье дурню досталось.
– Дурень – не дурень, а иначе как «Ваше Величество» таперича к ентой контре недобитой не обратишься, – произнёс, закатив глаза, Митрич.
– Ты серьёзно? – повернув к себе лицом раритет Чудиловки, спросила бабка Аксинья.
– А то ж… Какие ж тут шутки, – пробубнил Митрич. – Мы таперича с него должны пушинки сдувать. А то международный катаклизьм будя.
– Не нужон нам ентот катаклизьм, ядрёна-бубёна, – произнёс дед Гордей из-за спины инженера.
– Какой катаклизм? – обратился к деду через плечо Павел Губкин. – Вы что, собираетесь поклоны бить этому пьянчужке? А вообще-то, – улыбнулся инженер, – не придётся вам ползать перед ним. Не останется он в Чудиловке. Его ж теперь наверняка в его же королевство поволокут.
– Ой, поскорей бы ужо уволокли, – запричитала до сих пор молчавшая Мироновна. – Пущай буржуям свои песни поёть, Кобзон хренов.
– Тут может по-всякому повернуться, – взял слово настоящий коммунист, бывший комбайнёр Антон Иванович Хряк. – Митрич-то и дед Гордей правильно ситуацию понимают. Вот не поедет Егорыч в своё буржуйское царство, что тогда? А я вам скажу, товарищи. Тогда в нашей Чудиловке будет ихняя резиденция, ну как в Москве посольство.
– Чё ж делать-то тады? – прохрипела Валька.
– Это дело обмозговать надо, – сказал уже далеко не юный ленинец, – тут политический момент.
– Како-ой ещё политический моме-ент, Антон Иванович? – растянуто произнёс Павел. – У нас в стране есть генеральный секретарь. Да и партия, как говорится, наш рулевой. Так вы что, ещё и перед пьяным буржуем будете пресмыкаться?
– Что значит твоё «ещё и…»? – резко спросил инженера Хряк. – Ты думай, что говоришь. А вот уважать принца и исполнять его наказы придётся, Паша. Вы поймите, товарищи, – обратился к зашумевшей толпе Антон Иванович. – Раньше-то кем был Егорыч? Дурнем, пьяницей. А теперь он представитель иноземной державы. Чуете, чем может закончиться несогласие с ним?
– Лично я повиноваться ему не собираюсь, – засмеялся Павел и подался вперёд, роняя почти лежащего на его спине деда Гордея. – С ума вы, что ль, все посходили?
Дед схватился за Мироновну и неожиданно бодро сказал:
– Посодють тя, Паш, едрё…
– За что? – перебил его молодой инженер.
– Вот ты, Пашенька, сам подумай, – по-отечески обратился к Губкину Антон Иванович Хряк. – Допустим, пошлёшь ты Егорыча, то есть Его Превосходительство, простите, бабы, в жопу. А дальше что? А дальше – международный конфликт. А там и до войны недалеко. Чуешь? Павел сплюнул и вышел из толпы, которая, увеличиваясь, уже не умещалась в стенах сельского магазина и перекочевала на улицу.
– Э-эх, – с досадой произнёс молодой инженер, – вам бы Гоголя да Чехова почитать, подхалимы. У них про таких, как вы, много чего написано.
– Во-первых, ежели я не ошибаюсь, они не писали ни про колхозников, ни про коммунистов, – кричал вслед Губкину Антон Иванович, – а во-вторых, хоть ты и учёный, Павел, а всё же несозна-а-а-ательный ты элемент.
– Антон Иваныч, – сказала молящим голосом Мироновна. – Что получается-то? Пьянчужке ентому, буржую новопечёному будем в ножки падать?
– Войны хочешь? – заорал на Мироновну дед Гордей, отстраняясь от неё и пытаясь за кого-нибудь ухватиться. – Нам один хрен, под кем быть, лишь бы поскорее победил коммунизьм, ядрёна-бубёна! Коль Егорыч принц, значит, будем принцу бить поклоны! Мы за мир! – выдвинул лозунг дед Гордей и, покачнувшись, ухватился за Митрича.
– А с Егорычем разве построишь коммунизьм? – тихо спросила Мироновна.
– Глупая ты баба, – снова взял слово Хряк, – с Егорычем, конечно, коммунизм мы не построим, а вот с принцем, который за советскую власть, запросто.
Логика партийца осталась для всех загадкой, но вопросов больше никто не задавал.
– Всё понятно, – решила подытожить Дуся. – Нам международные обострения и войны не к надобности. Хорош митинговать, айда в очередь! А то с вашими принцами я про торговлю совсем забыла. Валька, – позвала возмутительницу спокойствия Дуся, – пойдём, водички тебе отпущу. Ежели денег нет, потом занесёшь.
Дуся, Валька и ещё человек пятнадцать зашли в магазин. Остальные стали расходиться.
– Кровь у него голубая, – бросил в пространство Антон Иванович.
– Чаво у него голубое? – переспросила шедшая рядом бабка Аксинья, не изменяя испуганного выражения лица.
Хряк не ответил.
– Да нам всё едино, – пробурчал догоняющий его дед Гордей, который пытался схватить Хряка за руку. – Коль надо, и голубым услужим. Лишь бы не было войны, да светлое будущее не проехало бы мимо нашей Чудиловки, ядрёна-бубёна.
Люди разошлись кто куда, но каждый знал, что если Егорыч вернётся, то любопытство само приведёт их к его дому.
Уже к вечеру у лавки, на которой обычно давал концерты Егорыч, остановилась иномарка. Из неё вышел тот же городской мужчина, который днём искал, как потом выяснилось, наследного принца. Человек открыл заднюю дверь, и в ту же секунду из авто показался улыбающийся и, как всегда, пьяный Егорыч. Односельчане, за исключением Павла, оставшегося дома, обступили наследника престола, не зная, как себя вести. Атмосферу разрядил сам потомок королей.
– Гляжу, Валька ужо всей деревне растрепала про моё ключение. Чё молчите? Да отрёкся я от ихнего престолу! Там ышо какой-то сродственник хочет свою задницу на трон посадить. Вот пущай и сажает. Чё я не видел в ентом, как его… тьфу, и не выговоришь. Оне ж и песен-то моих разуметь не смогут. Ужасть, как ностранцы енти излагаются. Говорят – что блюют. Нет, братцы, я уж здеся свой век доживу. А вот кописац… кописац… деньги за своё благородничество возьму. И на енти деньги…
– Купите цистерну самогону, Ваше Величество? – перебил нетрезвого принца настоящий коммунист Хряк.
– Не угадал ты, Антоша. Путёвого хлуба в деревне нет. Так пущай будет.
– Неужто, Ваше Высочество, вы нам клуб соорудите?! – завизжала бабка Аксинья всё с тем же, свойственным ей, выражением лица.
Вся деревня тут же забыла и про тунеядство Егорыча, и про бесконечные пьяные концерты.
– Ваше Сиятельство! Ваше Сиятельство! – кричала Дуся.
– А чё, пущай в Чудиловке построят хлуб из кирпича! – орал счастливый Егорыч, добавляя шёпотом, – а то пропью ведь деньги-то, пропью…
– Ой, Ваше Пресох… Ваше Пресох… Ваше Пре-во-сходительство! – с трудом выговорила Валька и бросилась в объятья к наследнику престола. – Да мы ж за вас, мы ж за вас… раскудрит твою… то есть, вашу…
Её восторженный хриплый голос потонул в океане одобрительных криков.
– … а в ентом новом хлубе, – продолжал Егорыч, – я буду вам песни петь и ни копеечки ни с кого не возьму. Кажный божий день буду радовать вас.
По мере того, как Егорыч произносил эту фразу, шум утихал, и последние слова благодетеля прозвучали в полной тишине.
Паузу нарушила Мироновна, держащая под руки деда Гордея:
– Ваше Благородие, лучше уж вам поехать в енту, как её… а?
– Не-е-ет, я тут родился, тут и помирать буду. А пока хлуба нет, я вам здеся буду петь. Хотите, спою прям щас? Тока вы не разбредайтесь.
– Да кто ж посмеет, Ваше Преосвященство, – сладким голосом почти пропел директор птицефабрики Ляпин, выглядывая из-за ошалевшего от событий Митрича. – Лично я специально приехал на ваш концерт.
– Вот и ладненько, – радостно отреагировал принц.
Он встретился взглядом с улыбающимся через силу Антоном Ивановичем и весело скомандовал, – хлопайте, хлопайте в ладоши-то.
Егорыч поудобнее уселся на лавочке и достал из-за пазухи бутылку виски – презент от капиталистов. Выпив граммов двести империалистического зелья, наследный принц прокашлялся и под аплодисменты сельчан запел матерную частушку «Полюбило наше стадо удалого пастуха».
ШЕСТЬ ГЛАВ
рассказ
Глава первая
– А ты красивая, Катька.
– Я? Ты фто, Илюфка, я в беввубая.
– Ничего. Вырастут ещё. Я тоже был беззубым. Выросли.
– Ага.
– Катька, а давай, когда будем большими, поженимся.
– Нувен ты мне больно…
– Ну, давай!
– Отфтань! Да и мамка заугается.
Глава вторая
– Катюха, у меня завтра выпускной.
– Ты думаешь, что я забыла?
– Мы всю ночь будем гулять по Ленинграду.
– Кто «мы»?
– Ну, выпускники будут гулять, а я убегу от ребят и буду бродить по городу с самой красивой девчонкой.
– С кем это?
– А вот угадай?
– А если она не согласится?
– Катька, перестань. И не говори, что мамка не отпустит.
Глава третья
– Катька! Катенька!
– Илюшка! Живой!
– Как ты? Как мама?
– Мамы нет…
– Когда!!!?
– Пять дней назад… А к твоей я хожу.
– Господи… Да, она мне сказала, что бываешь у неё. Спасибо, Катенька! Плохая совсем она у меня.
– Самое страшное уже пережила. Бог даст… А ты надолго? Ой, да ты совсем седой!
– На двое суток. Нашу часть перебрасывают на запад.
– Илюшка, я и живая-то только потому, что ждала тебя. Что ты так смотришь?
– Красивая ты.
– Перестань. Думаешь, я не знаю, какая я сейчас красивая.
– Ты самая красивая. Катенька, ты ещё немножко подожди. Разобьём фрицев и всю жизнь будем вместе.
– Я дождусь. Мы вместе с твоей мамой ждать будем.
Глава четвёртая
– Кать, почему Сашка не спит? Ему же завтра в школу.
– А он весь день в футбол прогонял, теперь вот над уроками сидит.
– Тяжело тебе без дедушек и бабушек?
– Конечно. Ещё и тебя воспитывать приходится.
– Кать.
– Чего?
– А ты красивая.
– Не подлизывайся. А то, что красивая, сама знаю. Илюшка, ложился бы ты спать. Проспишь ещё. Небось, думаешь, что без тебя завод работу не начнёт?
– Умеешь ты мысли читать. Ну, я ложусь?
– Да укладывайся уже.
Глава пятая
– Катюш, звонил Сашка. Они со Светой к нам в выходные приедут.
– Я знаю. Да, Илюш, Света была у врача.
– Ну и…?
– Всё нормально. Весной будем с тобой внучку нянчить.
– А может, внука?
– Они девочку хотят.
– Такую же красивую, как ты?
– А разве бывают красивее?
– Ты права, Катька, не бывает. Значит, точно – внука будем ждать.
Глава шестая
– Катюш, Оленька пишет, что все экзамены сдала.
– Ой, правда? Дай письмо-то.
– На, почитай. Что, опять очки на кухне оставила? Да сиди, я принесу.
– Спасибо, Илюшка.
– Кать…
– Хочешь сказать, что я красивая?
– Хочу.
– Я ж беззубая.
– Ничего. Вырастут ещё. Я тоже был беззубым. Выросли.
ИГРА
рассказ
В центре уральского села без малого век стоял бревенчатый дом. Его хозяева, совсем не сказочные старик со старухой, с утра до вечера занимались огородом, изредка дед латал избу. Было у стариков одно желание на двоих: повидаться с сыном Васенькой. Он уехал из родного дома и, став «большим человеком», уже много лет трудился сначала в обкоме, а затем и в столице. Чем дальше продвигался Василий по службе, тем реже от него приходили письма. Но о сыне старики знали из «Новостей». Когда ещё работал телевизор, дед с бабкой то и дело видели на экране любимого сына и не без гордости обсуждали это с односельчанами. «Вчера передали, что Ваське-то вашему руку пожимал не кто-нибудь, а сам…», – говорил старикам сосед Михеич, указывая пальцем вверх. «Да, – кивали дед с бабкой, – он всегда у нас был молодцом». На вопрос односельчан, «когда же Вася приедет в гости?», Семён Николаевич и Клавдия Ильинична отвечали, что у их сына не бывает отпусков, но, «как только дадут, обязательно навестит».
Шло время, в стране начались перемены. Колхоз развалился, сельчане один за другим стали уезжать «поближе к цивилизации», а старожилы, решившие дожить свой век в родном доме, провожали детей и внуков, говоря, что никуда с этой земли не уйдут. И действительно, уходили они только в землю. Скоро в селе остались лишь дед да бабка. Старики по-прежнему без чьей-либо помощи справлялись с нехитрым хозяйством и всё реже говорили о сыне, переставшем им писать. Но оба думали о нём постоянно. Про них забыл не только Василий, но и власти. Заброшенное село было теперь лишь ненужной точкой на карте.
Однажды в дождливый июньский вечер дед сказал бабке:
– Давай смотреть телевизор.
– Сдурел? – уставилась на мужа старуха. – С весны ж нет электричества. Ты что говоришь-то, Сёма?
– Да и хрен с ним, – рассмеялся в усы дед. – А мы будем делать вид, что всё у нас по-старому, что есть свет, телефон в клубе, что сельмаг работает и больница тоже, что…
– Точно, чокнулся, – бабка подошла к деду и заглянула ему в глаза.
– Здоров я, Кланя. Ну, это… игра такая будет.
– Тебе сколько лет-то, чтоб в игры играть? – Ну, как хочешь, а я буду телевизор смотреть.
В течение нескольких вечеров дед исправно садился перед телевизором и громко комментировал «происходящее» на экране. Семён Николаевич ни разу не упомянул о Васе и «включал» только те программы, где «показывали» исключительно старые советские фильмы. Эти «просмотры» забавляли старуху, и спустя неделю бабка уже сидела рядом с мужем и тоже «смотрела кино». Семён Николаевич, глядя на чёрный экран, рассказывал сюжеты запомнившихся фильмов, а бабка бурно реагировала на «кадры», то смеясь, то вытирая платком глаза. Старики хотели остаться в том, ушедшем времени, и вымысел постепенно стал частью их жизни.
– Была сегодня в сельмаге, – говорила деду бабка, возвращаясь с огорода. – Там столько народу!
– А чего народ-то туда попёр? – интересовался дед, включаясь в игру.
– Так ведь тюль завезли, Сёма. Жаль, передо мной всё расхватали.
– Не повезло тебе, Клань, – смеялся дед. – Завтра иди к открытию. Может, чего ещё привезут.
Ложась спать, старики наперебой рассказывали друг другу, как прошёл день. «Новостей» было много: то «с утра приходили соседи за молоком», то «местный автобус завяз в огромной луже», то «председатель колхоза вручал передовикам грамоты».
Как-то раз среди ночи дед разбудил бабку:
– А главную-то новость я тебе не сказал!
– Сём, ну что ещё? – пробурчала бабка.
– Приходил почтальон, принёс письмо от Васи. Старуха широко открыла глаза и уставилась на мужа.
– Вон, Клань, на столе лежит. Она машинально свесила с кровати ноги и, не став искать тапочки, подошла к столу. Сон мгновенно испарился, но в голове звучал вопрос: «Какой почтальон? Откуда он взялся?»
Бабка зажгла свечу. На столе стояла только пустая крынка.
– Ну что, увидела? – спросил дед. – Нет? Слепая ты у меня, Клавдия Ильинична. Сейчас сам найду и прочитаю.
Старик сел на кровати, нащупал тапочки и медленно добрёл до стола.
– Да вот же оно! – радостно произнёс дед и «взял в руки» несуществующее письмо. – Садись и слушай, что нам пишет Васенька.
– Сёма! – взмолилась старуха. – Не надо! Я тебя прошу! Заигрался ты. Перестань! – руки у женщины дрожали, а на глазах выступили слёзы.
– Какие игры? Садись и слушай.
Дед «положил» воображаемое письмо рядом со свечой, сел на стул и начал «читать»: «Здравствуйте, мои родные! У меня много работы, но я договорился с начальником, и он отпустит меня в отпуск. Приеду на Покров. Ждите. Ваш Василий».
– Так что, Кланя, в октябре Вася приедет, – радостно сказал старик, «складывая» несуществующий лист. – Немного осталось ждать.
Бабка закрыла лицо руками и ничего не ответила. С той самой ночи дед постоянно говорил о приезде сына. Среди «новостей», которые, как обычно, старик рассказывал жене, были и новости о Василии: то дед сообщал о «выступлении Васьки по радио», то о «звонке сына по телефону в клуб», то о «посылке от Василия», которую «сбросили с самолета» и которая «сейчас спрятана в погребе». Старик почти каждый день ходил в лес за грибами и заставлял жену солить свою «добычу», чтобы «Васенька поел любимых рыжиков». Деда не останавливали ни гроза, ни мольбы бабки. «Чем причитать, – говорил он с раздражением, – лучше бы посмотрела, чего у нас в погребе делается. А то приедет Васенька, а окромя грибов и его посылки на стол и поставить-то нечего». Жена сдавалась и отвечала, что всего у них достаточно. «Даже спирт есть, Сёма, – оправдывалась старуха, – целых полторы бутылки. Это тот, что от покойного Михеича остался. Не переживай ты, стол будет царским».
Когда бабка оставалась одна, она с ужасом думала о Покрове. Ещё никогда в жизни приближение Праздника так не пугало старуху, и она часами стояла перед иконой, вымаливая у Бога прощение за свои мысли.
Снег припорошил село в ночь на Покров. Бабка ворочалась почти до рассвета, но сон взял своё. Когда старуха открыла глаза, то увидела деда, стоящего у окна. Он смеялся и хлопал себя руками по бокам. Обернувшись к жене, старик бодро сказал:
– Проснулась, что ль? А я вот смотрю… – старик снова прильнул к окну. – Ну, Михеич! Ну, лысый чёрт. Глянь, Кланя. Перехватил нашего Васеньку и затащил к себе в огород. Во, гляди, клубникой хвастается. А Васька-то, Клань, стесняется его послать куда подальше. – Семён Николаевич рассмеялся звонким детским смехом.
Бабка, хватая губами воздух, встала рядом с мужем. За стеклом белел вымерший соседский огород.
– Господи, Сёмочка! – прошептала бабка. – В больницу тебя надо… в больницу… срочно.
– Клань, доставай припасы. – Старик явно не слышал жену.
– Сёма, всё будет хорошо! В больницу… в больницу… – Бабка забегала по комнате и вдруг остановилась. – Ой, да что это я? Господи, больница-то через дом от нас. Сейчас, Сёмочка, сейчас. Я уже бегу.
Старик продолжал смотреть в окно, трясясь от смеха. Бабка схватила из печки уголёк и написала им на столе: «Вася, папа в нашей больнице. Я с ним. Иди туда». Она поставила точку и, выбежав за порог, поспешила в сторону покосившегося заброшенного дома, над входом в который сохранился выцветший крест да несколько букв – «БОЛЬ…И……».
