Сны Буратино0

День уже клонился к вечеру, а папа, который уже давно-давно должен был быть дома, всё не приходил и не приходил.

В комнате, и солнечным днём-то не светлой, было полутемно, и в этой полутьме метались какие-то тени – должно быть, от колеблющегося на ветру уличного фонаря, свет которого, хоть и с трудом, но всё же проникал в комнату через подвальное оконце.

Буратино стало страшно. И как всегда в таких случаях, когда он оставался один и его окутывал страх, он побежал к топчану, на котором они с папой спали, лёг, укрылся с головой их залатанным-перелатанным одеялом, подоткнул его изнутри со всех сторон под себя, так чтобы никто не мог к нему проникнуть незамеченным – и мгновенно заснул.

Удивительные сны приснились ему.

I.1.

В первый раз ему приснилось, что он, поссорившись с папой, убежал из дому, а перед тем, как захлопнуть за собой дверь, закричал ему, что он никогда-никогда-никогда не вернётся домой, потому что папа злой и жестокий, и заставляет его, Буратино, учиться в школе, а после учёбы ещё помогать ему чинить какие-то дурацкие стулья, которые не чинить, а давно уже выбрасывать пора. Потом он изо всех сил хлопнул дверью и выбежал на улицу.

Сперва он бежал по их улице, да так быстро, что и думать нельзя было его догнать, потом по каким-то другим улицам – куда глаза глядят! – и наконец, очутился на опушке леса.

Недолго думая, он пошёл по лесной дорожке дальше и вошёл в лес. Как вдруг в их городе оказался лес, когда его там отроду не было, и как он найдёт потом дорогу домой – об этом он не задумывался. Да и чего задумываться – лес так лес. А потом: в лесу было так красиво!

В небе ярко светило солнце, лучи его пробивались сквозь кроны деревьев, оставляя на дороге светлые полосы. Верхушки деревьев чуть колыхались от лёгкого ветерка, а с ними трепетали и полосы на дороге – то они вдруг темнели, то становились ярко-светлыми. Весь лес был наполнен удивительными звуками, которые сливались в какой-то единый гул – совсем для него, Буратино, новый, но не страшный, а наоборот – приятный.

Кругом пели и перекрикивались птички – их весёлый гомон заполнял весь лес – прыгали с ветки на ветку невесть откуда выскакивающие длиннохвостые белки. Дятел сидел на стволе дерева и деловито долбил его своим клювом, время от времени останавливаясь, поворачивая голову и как бы прислушиваясь к чему-то, а потом опять возвращался к своему делу.

Вдруг дорожку, по которой он, Буратино, шёл, перебежало целое семейство зайцев! Впереди бежал заяц-папа, за ним – зайчиха-мама, а за ними – маленькие зайчишки, и самый крохотный из них старался не отстать от своих братьев. А зайчиха-мама несколько раз оглядывалась на бегу на своих зайчат, все ли бегут – и потом всё семейство исчезло за ближайшим придорожным кустом.

Всё это было страшно весело!

Вдоль дорожки на кустах росли на кустах крупные ягоды ежевики! С голодухи он срывал их вначале со всех сторон без разбору и совал в рот, но некоторые были горькие, а некоторые – ужасно кислые, так что сперва он только сплёвывал то, что положил в рот и раскусил. Но потом он набрёл на густой малинник – и вот тут-то уж он настроился поесть как следует.

Ягоды были зрелые, совсем не кислые, а многие так уж и вовсе сладкие! Но, как назло, самые красные, самые сладкие, самые спелые были в самой гуще малинника, и он порядком исколол себе и руки, и ноги, и даже нос, пока до них добрался. Но он всё- таки добрался до них и стал есть, забыв про всё вокруг.

Вдруг он услышал странное шипение, и почти в тот же миг увидел почти у самого своего лица страшную змеиную голову. Он мгновенно отпрянул, и продравшись сквозь кусты, прыгнул обратно на дорогу, и уже оттуда услышал, как змея прошипела ему: С-с-с-кверный мальчиш-ш-ш-ш-ка! Ты помеш-ш-ш-шал мне принимать с-с-с-солнеч-ч-чную ванну! Ух-х-ходи с-с-с-корей, а то я укуш-ш-ш-шу тебя с-с-своими ос-с-с-трыми з-з-з-зубами и ты умрёш-ш-ш!

Он стремглав бросился бежать от страшного куста, а вслед ему, подталкивая его спину, неслось: "Укуш-ш-ш-у! Умрёш-ш-ш!"

Думая, что змея пустилась за ним, он бежал всё быстрее и быстрее, не замечая, что давно уже не бежит по главной дорожке, по которой он вошёл в лес и шёл до сих пор. В конце концов, не в силах больше бежать, он остановился и, тяжело дыша, оглянулся.

Дорога вообще куда-то пропала, и вокруг, сколько видел глаз, никого и ничего не было, кроме высоченных деревьев и травы. Это ему очень не понравилось, но он решил пока не унывать и прежде всего поискать ту тропинку, по которой он шёл, пока не дошёл до малинника.

Он пошёл по дорожке, по которой только что бежал, назад, она вывела его на другую дорожку, та – на третью... – и в конце концов он понял, что заблудился. Тогда он решил, что бы там ни было, идти дальше – уж куда-нибудь он точно придёт. А чтобы себя подбодрить, он стал насвистывать весёлую песенку, которую сам же и сочинил.

Он всё шёл и шёл, а лес и не думал кончаться. Наоборот, он становился всё гуще, солнце всё хуже проникало сквозь густую листву деревьев, а потом его и вовсе не стало видно. День постепенно клонился к вечеру. И вот наступил вечер.

Лесной гул постепенно затихал. Умолк оглушавший днём птичий гомон, дятел прекратил свой стук и устраивался в своём дупле на ночлег. Изредка перекликались друг с другом дрозды и, перекликнувшись, опять смолкали. Дневному шуму уступили место шорохи, пугавшие его, Буратино, тем сильнее, чем темней становилось вокруг.

Он ещё мог видеть тропинку, по которой шёл, видел двух зайцев, внезапно выскочивших из-за придорожного куста на дорожку почти у самых его ног и, видимо, испугавшихся не меньше его самого.

Заметил он и серого ежа с насаженным на иголки большущим грибом, деловито, не очень спеша, переходившего дорожку. Но постепенно даже очертания дорожки перестали быть видными, а кусты, ещё так недавно нежно-зелёные, были теперь тёмными-тёмными, почти чёрными.

Его охватил страх.

Казалось, деревья сгрудились вокруг него обступив его со всех сторон – вот-вот задушат. А тут ещё прокричал своё "Ух-ху!" филин, медленно пролетела над головой Буратино сова, едва не задев его крылом. Вдруг перед самым его носом зависла на трепещущих серых крыльях летучая мышь, и он от испуга не мог двинуться, пока она не полетела дальше.

Ему стало вдруг очень-очень жалко себя. Он попытался снова просвистеть свою песенку, но губы не хотели его слушаться, и вместо того, чтобы свистеть, он захныкал, а потом громко, во весь голос заплакал. Но видя, что на этот плач никто не откликается, он вытер слёзы и решил идти – будь что будет! – дальше.

Ах, это было правильное, очень правильное решение! Потому что не успел он пройти и двадцати шагов, как заметил впереди крохотный, еле видный огонёк. Это сразу придало ему сил, и теперь он шёл быстрее, стараясь только не упустить огонёк из виду, а тот, как назло, то прятался за деревьями, то опять появлялся, то опять прятался.

Он уже не шёл, а бежал к огоньку.

Вскоре послышались человеческие голоса, потом раздался смех. Теперь он бежал так быстро, как только мог, задыхаясь на бегу, глядя не на дорожку, по которой бежал, не себе под ноги, а только прямо перед собой.

Вдруг он споткнулся обо что-то и со всего маха шмякнулся на землю. В ту же секунду он почувствовал, как чья-то рука схватила его железной хваткой за плечо, подняла в воздух – и тут же он услышал грубый голос: Ты что тут делаешь, щенок? A?

Он изо всех сил старался освободиться, отчаянно болтал в воздухе ногами, вертел головой – ничего не помогало.

– Ах ты вот как! – сказал он про себя. – Ну, погоди же!

И изловчившись, изо всех сил ущипнул руку, которая держала его как в тисках. В тот же момент ему отвесили оплеуху – да такую, что у него зазвенело в обоих ушах. От страха, что ему отвесят ещё одну, он зажмурился и открыл глаза только тогда, когда та же рука, которая его схватила, поставила его на землю.

I.2.

Первое, что он увидел, был большой костёр, на котором жарился на вертеле огромный кабан. Вокруг костра сидело человек десять, а может и больше – все с бородами, а у одного были ещё вдобавок большущие чёрные, закрученные кверху усы.

Одеты они были кто во что горазд – кто был в шёлковом жилете и матерчатых штанах, кто в короткой кожаной куртке и длинных кожаных же штанах, заправленных в сапоги, кто в длинном плаще – но всё это было не какое-то там тряпьё, а новенькое-новенькое! На ногах у всех были длинные кожаные сапоги – у кого чёрные, у кого коричневые, а у кого и вовсе красные, и были эти сапоги такие красивые, так ярко блестели они в свете костра, что просто нельзя было на них не заглядеться.

А главное – рядом с каждым лежало ружьё – да, да, самое настоящее ружьё, точь-в-точь такое, какое он, Буратино, как-то раз видел у проходившего по их улице солдата! – а за поясом ещё и пистолет. А у того, который был с усами, этих пистолетов было целых два! И ещё у каждого на поясе висел большущий кривой нож. Ну тут он, Буратино, конечно, сразу понял, что это разбойники. Кто же ещё будет сидеть ночью у костра и жарить на вертеле целого кабана? У кого ещё будут за поясом пистолеты и такие большущие ножи? Разбойники, конечно разбойники!

Но он ни капельки, ну даже вот ни на столечко не испугался! Наоборот, ему стало весело: вот это приключение так приключение!

Рядом с костром стоял большой чан с горячей похлёбкой, от которой шёл такой дивный запах, что у него потекли слюнки. Ещё бы им не потечь: целый день ничего не ел – не малину же считать за еду, да и малины поесть он как следует не успел, помешала эта страшная змея! Ах, если бы у него было тогда такое ружьё или такой пистолет! Уж тут-то бы он не испугался – выпалил бы ей прямо в голову, так ей и надо было бы!

Он уже хотел попросить, чтобы ему дали немножко похлёбки, как вдруг усатый разбойник – по всему видно, главный – сказал кому-то: Ладно, Джованнино, иди на свой пост и гляди в оба! В полночь тебя сменят. А ты, мальчишка, подойди-ка сюда! Да поживее! Что – ноги отнялись? Ну-ка, Микеле, согрей-ка его оплеухой!

Но он не стал дожидаться пока тот, кого звали Микеле, встанет со своего места и согреет его оплеухой, подошёл к усатому разбойнику и уставился ему в лицо.

Тот посмотрел на него долгим страшным взглядом и сказал: Ну, рассказывай, кто тебя послал. И говори правду, не то я прикажу изжарить тебя на костре, как вон того кабана!

Вспомнив, как он канючил перед директором кукольного театра и как тот в конце концов не только не сунул его в очаг вместо полена, a наоборот – подарил ему целых четыре золотых монеты! – он, Буратино, упал перед главным разбойником на колени и, плача и всхлипывая, начал рассказывать... – но тут получил такую оплеуху, по сравнению с которой первая, доставшаяся ему от Джованнино, была просто ничем, детской игрой.

Он свалился на землю совершенно оглушённый, а когда опомнился, увидел, что он снова стоит перед главным разбойником, и тот, уперев в него свой страшный взгляд – даже усы у него затопорщились от гнева! – говорит ему громовым голосом: Послушай, щенок, если ты думаешь разжалобить меня твоим враньём, то не трать понапрасну время, а лучше сам полезай в огонь. Или нет: сперва я тебя разрежу на куски вот этим ножом – видишь? – а потом изжарю на огне! Ну: или ты сейчас же расскажешь как ты здесь оказался, или...

Тогда он, уже не хныча, рассказал, как он убежал из дому, как добежал до леса, как потом набрёл на малинник, как оттуда вдруг вылезла во-о-о-т такая большая страшная змея и как он от неё убегал, как заблудился и как обрадовался огоньку, и как потом шёл, а потом уже бежал на этот огонёк, все время боясь потерять его из виду. – Вот теперь ты, маленький негодяй, кажется, и вправду рассказал всё как было, – сказал главный разбойник совсем другим голосом. – Ты заслуживаешь хор-рошенькой порки, ну да ладно, мы люди добрые, зла никому не делаем.

При этих словах разбойники загоготали и, наверное, долго бы ещё смеялись, если бы не главный разбойник, который только посмотрел на них – и они сразу смолкли.

– Ты, сорванец, конечно, умеешь лазать по деревьям? A? – спросил он.

– А чего там спрашивать: все сорванцы умеют, а уж этот маленький негодяй и подавно должен уметь! – сказал кто-то из разбойников – и разбойники вновь загоготали.

– Ну, умеешь или нет? – повторил главный разбойник.

Он, Буратино, что-нибудь не умеет!? Он – и не умеет?! И хотя ему прежде никогда не приходилось влезать на дерево – да и где было их найти в их квартале, где не то что дерева, а и кустика никто не видал – он ответил звонким голосом, да ещё задрав нос: „Умею, а как же! Я всё умею! Я вообще самый..." – он уже хотел сказать "самый-самый умный!" – но главный разбойник не стал больше слушать.

– С мальчишкой разберёмся завтра, – сказал он обращаясь ко всем. – Сдаётся мне, что он не так глуп, как кажется, и может ещё нам пригодиться.

– А может, мальчишка хочет отправиться домой? – спросил один из разбойников.

– Да, – подхватил главный разбойник, – может быть, ты в самом деле хочешь отправиться домой?

– Домой?! – пронеслось у него в голове. – Домой?!! Да ни за что на свете! Тут такое приключение, а он вернётся домой к папе, который опять будет заставлять его ходить в эту чёртову школу, где так скучно, что и минуты высидеть невозможно. А потом, после школы, он ещё должен помогать папе чинить эти дурацкие стулья и столы. Домой! – как же: держи карман шире!

Тут он заметил, что уже думает вслух, потому что разбойники вновь загоготали, и сказал решительным тоном – да так, чтобы все сразу поняли: нечего тут гоготать: Ни в какой "домой" я не пойду! Ещё чего! Я останусь у вас – и всё!

– У нас! С нами хочешь быть – вон оно как! А знаешь ты, кто мы такие? – спросил главный разбойник, уже улыбаясь.

– Знаю, – ответил он и даже слегка поднял кверху нос.

– Ага, значит, знаешь. Ну, и кто же мы по-твоему?

– Разбойники! А Вы – самый главный разбойник! – и не успел он это произнести, как получил увесистую оплеуху – видно, сегодня был как раз его день для оплеух.

На этот раз он устоял – а может быть, оплеуха была не такая увесистая, кто его знает? – и не только устоял, но и успел спросить дерзким голосом: Чего Вы дерётесь?

Спросил – и сразу зажмурил глаза, ожидая очередной оплеухи. Но её на сей раз не последовало. Вместо этого главный разбойник взял его за руку и сказал: Вот что, малыш. Если хочешь быть с нами, запомни: никакие мы не разбойники. Мы – лесные люди. Запомнил?

– Ну а сейчас, – обратился он ко всем, – пора ужинать. Время уже позднее, да и кабанчик наш того и гляди пережарится на огне, и похлёбка остынет. И ты, сорванец, садись с нами, а то ты, кажется, от голода не только этого кабана, а и нас съесть готов. А? Правильно я говорю?

Тут все разбойники снова захохотали, но не зло, а добродушно.

Сели ужинать. Ему, Буратино, налили целую миску – целую большущую миску – похлёбки! Ну и вкусная же она была! Он мгновенно съел похлёбку, и тогда ему налили вторую миску, и никто-никто не сказал ему "хватит!"

Потом ему дали большущий кусок кабаньего мяса и он долго ел его, стараясь растянуть удовольствие.

А потом все пили ром, и ему тоже дали немножко, и был этот ром хоть и сладкий, но такой ужасно жгучий, что у него аж дыхание свело, когда он его выпил – и он потом долго-долго не мог отдышаться, и все вокруг хохотали, да и ему было весело.

А потом он вдруг как-то сразу захотел спать. Но разбойники, видно, этого не знали и спросили его, чего он ещё хочет, и тогда он, уже борясь со сном, начал думать, чего же ему такого ещё захотеть.

И вдруг он вспомнил, как год тому назад они с папой были в доме у одной синьоры, у которой стоял в комнате высокий-высокий, до самого потолка достающий шкаф, в котором ни одна дверь не открывалась – такие там были старые, давным-давно заржавевшие замки – и как папа, повозившись, все их открыл, и синьора не только дала ему тогда денег, которых им хватило на целых две недели, но и угостила их кашей, в которую – он, Буратино, сам это видел! – положила во-o-oт такой большой кусок масла, а потом, подождав, когда масло растает в горячей каше, полила её вишнёвым вареньем.

Боже мой, как это было вкусно!

Он съел тогда целую тарелку каши, и синьора положила ему ещё, и потом ещё, и он ел, забыв всё – и комнату, и шкаф, и то, как долго они с папой добирались до дома этой синьоры, и как он, Буратино, хныкал по дороге и злился на папу за то, что папа заставляет его, бедного Буратино, идти и идти, и идти, и совсем его не жалеет, и когда же они придут к этой самой синьоре...

Наконец, он не мог уже больше есть и сидел, глядя на стоящие на столе котелок с кашей и банку с вареньем, и думал, как это было бы замечательно, если бы у этой синьоры ещё что-нибудь испортилось, и тогда она снова позвала бы его папу и снова угостила бы их кашей. А синьора сидела напротив него и, вздыхала и всё говорила “Бедный, бедный мальчик!”, а он, Буратино, думал, что чего это она так вздыхает, когда ему так хорошо.

А потом они с папой ушли, и папа по дороге долго выговаривал ему, Буратино, за то, что он съел целых три тарелки каши, и всё говорил, что же подумает о них синьора, а он, Буратино, думал, что папа просто не понимает, как это вкусно – каша с маслом и с вишнёвым вареньем.

Потом он всё спрашивал папу, когда же они снова пойдут к этой синьоре, а папа всё говорил “не знаю”, “не знаю”, и под конец он, Буратино, уже больше не спрашивал.

Но он всё равно не мог забыть, как синьора поливала кашу вареньем из большой-большой ложки и как варенье разливалось по горячей каше, и потом ему даже несколько раз снилось, что они с папой снова пришли к этой доброй синьоре и папа снова починил её высоченный шкаф, а она на радостях, что её старый шкаф опять открывается, не только снова угостила их кашей, но и позволила ему, Буратино, самому поливать себе кашу вареньем, и как он осторожно окунал ложку в высокую банку и бережно, так что и капля по дороге не упала, доносил ложку до тарелки и потом уже медленно, наслаждаясь тем, как густой красный сок сползает с ложки в тарелку с кашей, поливал и поливал свою кашу вареньем, и всё никак не мог остановиться…

И вот сейчас, когда разбойники спросили его, чего же ему ещё хочется, он сразу вспомнил всё – и про синьору, и про шкаф, и про варенье – и сказал почти твёрдым голосом: “Хочу каши с ...” – тут он немного запнулся, почувствовав, что разбойники, кажется, опять готовы загоготать – но потом всё же продолжил “c маслом и... с вишнёвым вареньем”

Тут разбойники вновь захохотали. Они долго гоготали, держась за животы и повторяя: "Кашу – ха-ха-ха! С... ха-ха-ха... вареньем! С вишнёвым! Вот это отмочил!" – но ему было это уже всё равно, потому что ему ужасно хотелось спать.

Наконец, и разбойники это заметили, уложили его на овчину, прикрыли сверху другой – и он заснул.

Проснулся он среди ночи от какого-то знакомого голоса и, осторожно высунув из-под овчины голову, прислушался, а потом и огляделся. Все разбойники спали, и кроме их мерного храпа да время от времени потрескивания догорающих в костре угольев ничего не было слышно.

Он лёг снова, закрылся с головой овчиной, зажмурил глаза, до боли напряг уши – и услышал дребезжащий голос своего старого знакомого, говорящего сверчка Грилло, жившего у них в комнате и время от времени надоедавшего ему, Буратино, своими дурацкими поучениями.

Он уже не задумывался над тем, как же Грилло вдруг оказался здесь – он просто слушал.

– Эх Буратино, Буратино, – сказал говорящий сверчок, – с кем же ты связался? – с разбойниками! Да они тебе чуть что – враз голову оторвут! Вроде и не деревянный ты уже человечек, и сердце у тебя доброе, а мозги – эх, мозги у тебя как были деревянные, так и остались. Не доведёт тебя до добра это приключение! Ходил бы ты лучше в школу, помогал бы папе, а то ведь...

Сказать ему, Буратино, такое!! При словах про деревянные мозги и про школу у него аж дух от возмущения захватило.

– Ах ты жалкий, ничтожный старикашка-сверчишка, – крикнул он в темноту. – Это я тебе голову оторву! Ты ещё поучать меня вздумал! А ну, проваливай, а не то хуже будет! – и тут же кто-то схватил его больно за ухо и спросил: Это ты с кем, сорванец, сейчас разговаривал? – и услышав в ответ про говорящего сверчка, сказал грубым голосом: Какой ещё к чертям собачьим сверчок? Спи и не мешай мне спать, а не то так вздую, что не обрадуешься!

Он лёг и прислушался снова – было тихо. Он вслушался ещё, потом ещё – и не заметил как заснул.

I.3.

Так он остался у разбойников. Ух и смелые же они были, эти разбойники! Никого не боялись – ни полицейских, ни солдат, ни даже самого короля! У него аж дыхание перехватывало, когда они вечером собирались у костра и начинали рассказывать про свои дела.

Например, как они захватили королевскую казну, которую везли в золотой карете.

Карету охраняли целых двести конников – и спереди, и сзади, и по бокам, и все были с саблями наголо, так что и подступиться к ним было нельзя. А они, разбойники, не побоялись ни солдат, ни их сабель – и захватили и карету, и казну, а солдат всех взяли в плен, а потом отпустили, да ещё каждому дали по золотой монете – знай, мол, наших! А золотую карету распилили на маленькие кусочки и раздали их бедным людям. И казну тоже почти всю раздали, себе оставили только немножко. И как потом король страшно разозлился и объявил награду в целых сто тысяч за голову каждого из разбойников. Но ничего у короля не получилось – никто их не выдал. Так вот!

Или как в другой раз они похитили королевскую дочку – ни больше ни меньше! – и держали её целый месяц в своём лагере, и как она влюбилась в одного из них, да так сильно, что не хотела возвращаться домой... – и много, много других увлекательных историй услышал он – историй, из которых разбойники всегда выходили победителями. Он слушал эти истории, раскрыв рот, а потом, когда засыпал, они снились ему со всеми подробностями.

I.4.

День шёл за днём – и каждый день был полон удовольствий. На второй день ему подарили чудную кожаную курточку, на третий – короткие чёрные атласные штаны и высоченные коричневые кожаные сапоги – хоть по болоту в них шагай!

Правда, курточка была ему немного велика, да и штаны пришлось подшивать – ну, да какое это всё имело значение, когда он выглядел как самый заправский разбойник. Не хватало только ножа и пистолета за поясом!

Но и за этим дело не стало: на четвёртый день он получил в подарок от главного разбойника маленький кривой нож и такой же маленький пистолет, которые он, недолго думая, сунул за пояс – слева и справа.

– Вот было бы здорово, – подумал он, – появиться в таком наряде на их улице, а уж тем более в школе. Тогда уж никто из мальчишек не посмел бы сказать ему "Буратино-Дуратино-деревянные мозги"! Он бы им всем показал! Да и учителям тоже: никто бы не посмел поставить его, Буратино, в угол!

У него аж слюнки потекли от мысли, как он возвращается домой в своём разбойничьем одеянии и как все мальчишки со стр-рашной завистью смотрят на его кожаную курточку, на его атласные штаны, на его высокие кожаные сапоги, которым никакой дождь не страшен. А уж про нож и пистолет говорить не приходится – все просто лопнут от зависти!

Ах, как же он хорошо сделал, что убежал из дому и попал к таким хорошим людям!

Но в конце недели он заскучал.

Что и говорить – у разбойников было, конечно, хорошо! Весело было смотреть, как они каждый вечер разжигают костёр, ставят вертел, нанизывают на него кабана – и откуда они только этих кабанов достают! – и как этот кабан жарится на костре, забавно потрескивая. Весело было думать, что это он, Буратино, собрал в лесу для этого самого костра хворост. Весело было есть со всеми вкусно пахнущую свежую похлёбку, а потом пить ром – пусть ему и давали только немножко, ну и что, подумаешь, зато это был самый настоящий ром! Весело было слушать разные истории, которые разбойники рассказывали.

Так-то оно так, но приключение – приключение, которого он так ждал, ради которого он у разбойников остался – это самое приключение всё не приходило и не приходило.

Уже с самого утра он томился, не знал, куда себя деть, болтался у всех под ногами. Послали его собрать хворост для костра – принёс мокрые сучья, послали принести воды из протекавшего неподалёку ручья – набрал воды с песком пополам.

Разбойники только диву давались – что с мальчишкой случилось? Но и сами они вели себя как-то странно: собирались в группки по двое, по трое, о чём-то тихо говорили, время от времени посматривая по сторонам. Несколько раз главный разбойник подзывал кого-то из них к себе и о чём-то с ним вполголоса совещался.

У него, Буратино, уши горели от любопытства! Но как он ни вслушивался, о чём же таком разбойники говорят, он не мог ничего толком понять. Из обрывков разговоров он уловил только, что речь идёт о каком-то деле, на которое они собираются идти, но что это за дело, как можно на какое-то дело идти и как они собираются это делать – этого он совершенно не понимал.

Он напрягался всем своим существом, стараясь хоть что-нибудь ещё услышать – но то ли разбойники говорили слишком тихо, то ли то, что он слышал, было ему совсем непонятно, но так или иначе, он не узнал больше ничего.

Постепенно любопытство стало распирать его так, что он задыхался: а вдруг... вдруг это будет какое-то приключение? И его не возьмут! А вдруг разбойники снова захватят золотую карету – а он ничего этого не увидит!

Под вечер, когда сели ужинать – в этот раз на вертеле жарился большущий баран с во- о-от такими здоровенными закрученными рогами! – он не выдержал и громко спросил: А когда мы пойдём на дело?

Тут разбойники захохотали, да так громко, что и кусты вокруг закачались, и главный разбойник тоже от них не отстал.

– Ишь ты, маленький шельмец, на дело ему захотелось!.. Ладно. О деле поговорим потом. А сейчас: ты, Микеле, иди-ка на пост, a остальным – спать.

И хотя время было совсем не позднее, никто не возразил, и скоро в лагере разбойников ничего не было слышно, кроме обычного храпа.

Он тоже отправился спать, но заснуть он не мог. Что-то ему говорило, что вот сегодня и начнётся то самое приключение, которого он так ждал с самого первого дня у разбойников. Под конец он уже так устал от этого ожидания, что стал засыпать. Но в этот момент чья-то рука взяла его за шиворот, слегка потрясла, поставила на ноги, и он услышал: А ну живей, пошевеливайся!

Едва продрав глаза, он увидел, что все разбойники уже проснулись и готовятся куда-то идти – ну, конечно же на это самое дело! Сон вытряхнулся из него мгновенно.

I.5.

И вот они пошли.

Было далеко за полночь. Полная луна освещала сонный, почти беззвучный в эту пору лес. Лесные прогалины и дорожки, куда попадал лунный свет, были освещены как днём, но на стоящие далеко в стороне кусты и деревья лунный свет не попадал, и они были тёмными-претёмными – так и казалось, что за ними кто-то стоит.

Но ему, Буратино, было ни чуточки не страшно: все его мысли были о предстоящем деле, да и потом рядом были Джованнино и Микеле, с которыми он успел за эти дни подружиться – уж они-то его в обиду не дадут!

Они всё шли и шли, и шли, и постепенно ему опять стало скучно – да что же это такое, в самом деле, когда же они, наконец, придут? Но спрашивать он не решался: и Микеле, и Джованнино шли молча, за всю дорогу ни звука не издали, а с другими – ну, тут уж он знал, как быстро разбойники переходят на оплеухи, если к ним пристаёшь.

Наконец, они подошли к опушке леса и остановились недалеко от неё перед высоченным деревом – таким высоким, что сколько он, Буратино, ни задирал голову, а верхушки не было видно.

Главный разбойник подозвал его к себе и сказал: Полезешь сейчас на дерево, да повыше, устроишься на крепкую ветку и будешь оттуда смотреть во все стороны, не появились ли откуда солдаты. Как увидишь что – засвистишь, уж это-то ты, сдаётся мне, умеешь! Когда вернёмся на это место, свистнем тебе, и ты спустишься. А до тех пор – сиди и смотри по сторонам, да внимательно. И гляди у меня: заснёшь – голову оторву!

– Заснуть – да как они могут такое подумать?! Он, Буратино, заснёт на посту?! – Но вслух он не сказал ничего.

Микеле поставил его к себе на плечи, он ухватился за ближайшую ветку, подтянулся и полез вверх.

Ух, и страшно же ему было, особенно вначале! Но он всё равно лез и лез, а разбойники делались всё меньше и меньше. Наконец, он нашёл толстую ветку, уселся на неё и огляделся.

Вот уж чего он не думал так не думал – что он по деревьям лазать умеет! Молодец, Буратино!

Он ещё раз огляделся по сторонам, посмотрел вниз – нет, никого не было. Разбойники за это время ушли – ну и быстрые же они! Подождали бы хоть, пока он устроится – так нет тебе! Он ещё раз огляделся по сторонам, потом ещё и ещё раз. Никаких солдат ни вблизи, ни вдали, но и разбойников тоже не было видно.

Когда же они появятся? Сами же сказали, что скоро придут, так чего же не идут? И сколько же ему ещё тут сидеть? Скорее бы уж пришли, свистнули бы ему, он бы мигом слез с дерева, а потом они пошли бы вместе обратно к их костру – он ещё не остыл, наверное! – где ещё осталась со вчера баранья похлёбка, да и целый бараний бок – он сам видел! – и он, Буратино, поел бы похлёбки и немножко от бараньего бока и послушал бы, как разбойники рассказывают про дело, на которое они сегодня ходили!

А потом бы все пили ром и ему бы дали немножко – чего там ни говори, а эти разбойники совсем-совсем не жадные! А потом бы его уложили спать – и он бы спал и спал, и ещё спал. А вместо этого: сиди тут и сиди, да ещё во все стороны поворачивайся!

Его так захватили эти мысли, что он и не заметил, как засыпает.

Вдруг он услышал тихий свист.

Свист повторился, потом раздался ещё раз – на этот раз погромче.

Он вздрогнул, открыл глаза, посмотрел вниз – и онемел от страха: внизу, недалеко от дерева, на котором он сидел, стояло трое солдат с ружьями, и один из них – это он, Буратино, видел со своей ветки так хорошо, как если бы стоял на земле – громко свистнул и сделал жест кому-то невдалеке.

Тотчас же из-за кустов, росших неподалёку, отделилось ещё несколько солдат – все они были с ружьями – и все сгрудились около дерева. Было видно, как один солдат – наверное, главный – что-то сказал другим, и они отошли кто куда к соседним кустам и, видимо, спрятались там. Потом и сам главный солдат куда-то исчез – тоже, наверное, спрятался, так что под деревом вскоре никого не осталось. Во всяком случае, как он, Буратино, ни вертел головой, никого он под деревом не увидел.

Теперь, когда солдаты ушли, страх его не только не ушёл вместе с ними, но наоборот – охватил его целиком с головы до пят. А тут ещё он издалека заметил возвращающихся разбойников.

Он хотел было что есть силы засвистеть – уж это-то он умел, никто в их школе – да чего там в школе, на всей улице! – не мог так здорово свистеть в три пальца! Но сейчас из его рта вылетало одно шипение.

А разбойники между тем приближались – вот сейчас они пройдут мимо кустов, где спрятались солдаты. Он попытался ещё раз свистнуть, и на этот раз свист получился как следует, потому что разбойники остановились вдалеке и стали совещаться. Но потом они, видимо, всё же решили идти к дереву – ему, Буратино, было видно с его ветки, как они идут.

Шли разбойники медленно, осторожно, осматриваясь по сторонам.

Всё вокруг молчало, и он вдруг подумал, что, может, солдаты просто ушли – кто их там знает? Ну, а если и не ушли, а только спрятались – ну и пусть себе прячутся! Разбойники их не побоятся! Всех до одного победят! А потом отнимут у них ружья и отправят по домам, да ещё каждому по золотой монетке дадут, как тогда было, когда разбойники карету с королевской казной захватили!

И от этой мысли ему, Буратино, вдруг стало ужасно весело. Он так и видел, как солдаты бросают свои ружья и уходят домой. А тогда ему, может быть, достанется ружьё – настоящее! – и он будет из него стрелять, как самый заправский разбойник! Именно! Разбойники ему ничего не пожалеют – подарили же они ему и нож, и пистолет, и курточку, и кожаные штаны, и сапоги! Ах, шли бы они скорее, что ли, а то ему уже надоело тут сидеть!

И вдруг весь лес огласился криками и странными звуками, доходившими до него как "Тр-р-рах-пах-х-х-па-х-х... ", и он увидел как из-за кустов выбегают солдаты и гонятся за разбойниками, а те убегают и отстреливаются.

И, не думая уже о том, что он делает, он прыгнул с ветки, на которой сидел, на нижнюю ветку, с неё – ещё на нижнюю, оттуда – ещё ниже, потом ещё и ещё – и наконец, обняв, сколько мог захватить, ствол дерева, сполз с него, спрыгнул на землю – и что было силы побежал туда, где, как ему казалось, не было никаких солдат.

На бегу он увидел, как Джованнино, Микеле и ещё кто-то из разбойников бегут вглубь леса. – Джованнино! Микеле! Куда же Вы? – закричал он, видя, как разбойники, забыв про него, улепётывают от солдат. – Что же вы бросаете своего маленького братишку Буратино?

Но куда там! Разбойники разбегались как зайцы во все стороны, солдаты бежали за ними и стреляли.

Вот уже Джованнино, словно наткнувшись на что-то, со всего размаху шлёпнулся на землю, да так и остался лежать. Вот солдаты поймали Микеле и связывают ему руки, вот откуда-то издали раздался голос: Гляди, ещё один!

Сейчас наступит его, Буратино, очередь!

Он подбежал к ближайшему кусту, залез в него как можно глубже и сидел теперь в нём тихо, как мышь. Он уже не думал о том, что в кусте может быть змея – он вообще ни о чём не думал и только слышал, как время от времени в воздухе раздаётся "Тр-р-рах- пах-х-х-па-х-х... Тр-р-рах-пах-х-х-па-х-х..." – и чьи-то крики – то ли солдат, то ли разбойников.

Потом он услышал, как кто-то совсем рядом сказал: А ну-ка, поищите в кустах, да как следует! Сдаётся мне, что кое-кто из бандитов мог там спрятаться – гляди, какие они густые, эти кусты! Сейчас, его увидят! Он вжался в куст как только мог, затаил дыхание и сидел, не двигаясь, видя сквозь листву, как солдаты обыскивают куст за кустом.

Они обыскали уже несколько кустов, никого не нашли и, видимо, собирались уходить.

Вдруг какой-то голос у него за спиной громко сказал: А-а-а-х, вот ты где, маленький негодяй! Ловко же ты спрятался! Ты погляди только, куда он залез! – и чья-то рука схватила его за шиворот и потянула к себе.

Он извивался как угорь, пытался уцепиться за землю ногами, когда его тащили, в конце концов изо всех ухватился обеими руками за ветки куста, дико закричал – и проснулся.

Сердце его билось где-то у самого горла. Он прислушался: в комнате было тихо.

Потом он осторожно высунул из-под одеяла голову и медленно осмотрел комнату. В ней стало ещё темнее чем было, когда он заснул. Фонарь с улицы уже не светил – видно, погас на ветру.

Медленно, осторожно встал он с топчана, ещё раз оглядел комнату, потом так же медленно, стараясь как можно тише ступать, подошёл к столу, на котором стоял котелок с водой, и отпил из его немного, оглядываясь после каждого глотка.

Потом он подошёл к двери, подёргал её – нет, дверь изнутри не открывалась, недаром папа, когда уходил, запирал дверь на крепкий-крепкий замок.

Он отошёл от двери, поглядел в окно, за которым, кроме качавшегося фонаря да время от времени мелькавших силуэтов прохожих, ничего не было видно. Потом он медленно обвёл глазами комнату, проверил, не спрятался ли кто под топчаном, заглянул под стол и за печку.

Страх его понемногу утих, и тогда он, всё ещё стараясь как можно тише ступать, подошёл к топчану, забрался под одеяло, подоткнул его под себя, и долго лежал, не двигаясь, ожидая, когда наконец раздастся знакомый скрип открываемой двери, в комнату войдёт папа – и всё будет опять хорошо.

Папа принесёт чего-нибудь поесть и они вместе сядут ужинать, а он, Буратино, расскажет ему свою историю про разбойников, и папа будет всё время вздыхать, а в конце концов скажет: Вот видишь малыш: озорство да проделки до добра не доводят! Долго же должен жить ещё папа , чтобы увидеть тебя хорошим работящим мальчиком. Эх, малыш, малыш!

А он, Буратино, всё равно будет улыбаться и всё равно будет любить папу.

Но папа всё не приходил, и Буратино постепенно устал от думания и от лежания. Мысли его стали затуманиваться и он заснул.

II.1

Он увидел себя стоящим на просёлочной дороге, по обе стороны которой, сколько хватал глаз, тянулись поля, кончавшиеся с каждой стороны лесом.

Как он, Буратино, тут очутился – это было ему непонятно, но задумываться времени не было: из-за леса и с той, и с другой стороны выбегали люди и бежали по полю, размахивая руками и что- то выкрикивая – бежали туда, где он стоял.

Он уже хотел было задать стрекача, но куда там: и с обеих сторон дороги тоже бежали люди, и тоже к нему. И они тоже размахивали руками и чего-то такое выкрикивали. Тут уж не побежишь!

А бегущие были всё ближе и ближе, и теперь он уже смог разглядеть, что у одних были в руках охапки цветов, у других какие-то флажки, и что они махали кто цветами, кто флажками во все стороны, а ещё – что лица у всех бежавших были совсем не угрожающие, а совсем даже наоборот – радостные и весёлые.

– Ну и историйка! – подумал он. – И чего это им всем от меня надо?

Наконец, передние из бегущих приблизились настолько, что он уже мог разобрать, что они такое кричат. А кричали они вот что: "Да здравствует наш король Буратино Первый!"

Тут уж он совсем удивился.

– Буратино Первый, Буратино Первый. Так ведь... так ведь Буратино – это я и есть! A причём тут какой-то король, да ещё и первый? А если есть Буратино Первый, то тогда есть и Второй, а может быть, и третий и... – а какой же тогда я? Чепуха какая-то получается! Нет, тут что-то не так!

Между тем люди, продолжая кричать про Буратино Первого, окружили его плотным кольцом. И вдруг, стоящие близко к нему, подхватили его на руки и принялись подбрасывать вверх, крича: "Ура Буратино Первому! Ура нашему королю! У-ра! У-ра!"

Сперва это ему очень нравилось. Ну и здорово же было лететь вверх, а потом ухать вниз под крики "У-ра!" и самому при этом кричать "у-у-ухх!", и чуть-чуть бояться, что тебя не успеют подхватить и ты ка-а-ак шмякнешься о землю! – но конечно, бояться только чуть-чуть, а на самом деле он, Буратино, ни вот столечко не боялся – и чего там бояться!

Да-a-a, и подбрасывали и ловили его они-таки здорово – ничего не скажешь!

Но потом эти подбрасывания и уханье вниз ему как-то надоели. Вдобавок у него ещё начала кружиться голова и засосало под ложечкой. А его подбрасывали и подбрасывали, и засыпали цветами, так что он под конец только и делал, что головой вертел, отряхивая цветы, которые не то что видеть – и дышать мешали.

Он уже крикнул им несколько раз: Да хватит вам! Довольно! Не хочу больше! – а они всё никак не могли угомониться.

Наконец полёты вверх и вниз кончились. Теперь его плавно несли куда-то на руках – и вот тут-то до него вдруг дошло, что все эти самые "Ура!" – это ведь не для кого-нибудь, а именно для него, и что король Буратино Первый – это он-то самый и есть! Он!

– Ух ты, – подумал он, – вот это да! Это приключение так приключение! Не какие-то тебе там разбойники!.. Что – разбойники? Хвастали-перехвастали: никого, мол, не боимся, всех победим! Сам, мол, король нас боится!... Боится, как же – держи карман шире! Пришли вон королевские солдаты и – раз-раз – похватали всех разбойников. А те улепётывали от солдат как зайцы, и его, Буратино, бросили! И никто-никто из разбойников ему не помог, когда солдаты его за шиворот из куста тащили.

Да и солдаты эти самые тоже хороши! Тоже, небось, хвастают: мол, мы да мы, да сами с усами – а на деле? Куда им скажут, туда они и идут, что им король прикажет, то и сделают. А не сделают, так зададут им хор-рошенькую трёпку!

Зато вот теперь он – король. И уж теперь-то его точно никто тащить за шиворот не будет – не посмеют, небось! И солдаты эти самые будут его слушаться, а он им что захочет, то и прикажет! Так-то вот! Ах, и хорошо же это – быть королём!

Между тем люди, нёсшие его на руках, внезапно остановились, а когда он приподнялся, чтобы посмотреть, что же там такое случилось, то увидел стоявшую на дороге карету – да, да, самую настоящую карету – и какую! Вся она была из золота и блестела на солнце так, что глазам больно.

Но это ещё что! В карету были впряжены целых шесть лошадей – одна другой красивее, и уздечки у лошадей были, наверное, тоже из золота, а когда лошади переминались с ноги на ногу – скучно, что ли, им было стоять на одном месте? – было видно, что подковы у них тоже золотые – ну, или какие-нибудь ещё – но блестели они на солнце как золотые, не хуже чем карета.

Но и это было ещё не всё! По бокам кареты было по четыре конных солдата в красивой форме из красного сукна. На шапке у каждого было длинное разноцветное перо, а в руке – сабля, и не какая-нибудь там деревянная, какую как-то раз папа ему из старого полена сделал, а самая что ни на есть настоящая! И сабля эта самая тоже блестела на солнце – и как!

Всё было точь в точь как на картинке из книжки про то, как король приезжает в их город. Там была такая же красивая золотая карета и такие же солдаты на конях, и даже сабли блестели так же. Но то было на картинке и для какого-то другого короля, которого он, Буратино, кроме как на картинке, никогда и не видел. A тут – нате вам! – наяву, и для него, Буратино!

И всё-таки он решил это дело проверить – а может, ему это просто снится? Он зажмурил глаза, потом медленно открыл их – ни карета, ни солдаты на конях не исчезли. Тогда он ещё крепче зажмурился, потом быстро открыл глаза – нет, всё было на месте.

Ну, теперь всё было ясно: это не сон, а самое что ни на есть настоящее приключение. Настоящее!

От этой мысли ему стало так весело, что ему ну просто ужасно захотелось просвистеть какой-нибудь весёлый мотивчик – а лучше всего песенку, которую он сам про себя сочинил. Но потом он подумал, что, может быть, королю этого делать не полагается, и решил пока помолчать и посмотреть, как оно будет дальше.

Долго ждать ему, впрочем, не пришлось. Дверца кареты приоткрылась, из неё выглянул кто-то, чьего лица он не успел рассмотреть, и, видимо, что-то сказал, потому что люди, державшие его, Буратино, до сих пор на руках, поднесли его к карете и медленно, бережно – ну и ну! больной я, что ли?! – поставили на землю как раз перед каретой.

Теперь дверца кареты открылась уже настежь, и из кареты вышел одетый в зелёный плащ с какими-то замысловатыми узорами маленький, сухонький человечек, похожий на сморщенный гороховый стручок – даже лицо его и руки были какими-то зелёными – ну, надо же!

Сходство было таким сильным что он, Буратино, еле сдержался, чтобы не расхохотаться или не сказать этому стручку чего-нибудь этакое! Ну, например "Старичок-сморчок – гороховый стручок!"

Между тем человечек, склонившись, сказал, что он – королевский камергер, счастлив видеть своего короля и что он просит Его Величество Буратино Первого подняться в карету, которая и отвезёт Его Величество во дворец.

Ну что ж – во дворец так во дворец!

И они поехали.

Уже в пути этот самый камергер, предварительно несколько раз откашлявшись в свой маленький зеленый кулачок, сказал – нет, ну вылитый гороховый стручок, даже и слова, кажется, шуршат у него во рту как зёрнышки в сухом стручке гороха, а потом он их выплёвывает – ну и забавно же! – что ему, Буратино, хорошо бы уже в карете переодеться в королевскую одежду. Что он, Буратино, и сделал.

Теперь на нём были замечательные красные, бархатные, чуть-чуть раздутые штаны до колен, подпоясанные поясом с золотой пряжкой, и расшитая золотыми узорами курточка, и башмаки с золотыми пряжками, на каждой из которых была видна большая буква "Б" – ну, тут он сразу догадался, что эта самая буква означает: "Буратино".

И курточка, и штаны были ну точь в точь на его размер, ни маленькие ни большие – не то, что тогда у разбойников: хоть и были штаны, которые они ему подарили, тоже красивые, да и курточка была хороша, ничего не скажешь – а всё-таки не впору! А тут – всё как раз, ну надо же! И пряжки на башмаках – как же они здорово блестят – хоть так ногу поверни, хоть эдак!

Ах, если бы видели его сейчас мальчишки с их улицы – или учитель в школе, который вечно к нему, Буратино, придирался: и это ему не так, и то не нравится. Небось, сейчас бы всё понравилось.

А ещё – а ещё хорошо бы, если бы его увидел папа! Теперь-то уж он бы не говорил своё обычное: "Эх малыш, малыш! Всё-то тебя к развлечениям тянет! Не доведут они тебя до добра, ох, не доведут!" Уж папа бы удивился – ух!

Да-а-а... а где же сейчас папа? Чинит, наверное, как всегда, чьи-то старые столы и стулья. Ничего: он, Буратино, сейчас король, и как только он приедет во дворец, сразу же прикажет, чтобы отыскали папу. И папу, конечно, отыщут, и он, Буратино, подарит папе много-много денег, и папа станет самый богатый и не будет больше чинить старые стулья, а будет сидеть в своём деревянном кресле – пусть оно и старое, но страшно удобное! – курить свою трубку и думать про то, какой у него умненький сынишка Буратино.

A ещё он подарит папе красивую курточку и новые штаны и... – и башмаки с золотыми пряжками. И ещё папа не будет никогда-никогда больше ложиться спать голодным и не будет говорить: "Ничего, завтра вот заработаю немного денег, купим хлеба, поедим всласть. Ну а сегодня – сегодня уж придётся лечь спать голодным. И то не беда, пока руки-ноги на месте".

Между тем карета подъехала к большущему дому – такому огромному, какой он, Буратино, ещё ни разу жизни не видел. Он уже хотел спросить, что это за дом такой, но его спутник опередил его:

– Мы у дворца Вашего Величества – проскрипел он. ...Да именно так. Ваше Величество изволили правильно сказать – у Вашего дворца...

Перед домом стояло множество празднично одетых людей с цветами в руках, а перед ними на лестнице стояли три человека в длинных, красных с жёлтыми кантами, плащах нараспашку. За поясом у каждого висел нож – длиннющий и тонкий- претонкий. Такого и у разбойников не было.

По всему было видно, что эти трое – ух, и толстые же! эти уж точно не ложатся спать голодными! – в чём-то главнее тех, кто стоял подальше.

Он уже хотел спросить своего спутника, что кто эти трое, как карета, подъехав к ним почти вплотную, остановилась, его спутник открыл дверцу, спустился, помог ему выйти из кареты, взойти на лестницу, и сразу отошёл в сторону.

Теперь он, Буратино, смог лучше разглядеть эту троицу – и от него не укрылось, что они хоть и сладко улыбались, а глаза у всех троих были хитрющие-хитрющие. Что -то тут было не так.

– Мы счастливы видеть Ваше Величество, – сказал тот, что стоял слева. – Мы – это я, первый министр королевства, это господин главный королевский судья – да, да, Ваше Величество, Вы верно угадали, именно он – и господин гофмейстер. Первые люди королевства и Вашего Величества верные слуги – при этих словах он как-то особенно переглянулся с двумя остальными, и во взгляде его мелькнуло что-то кошачье – ну, а может быть, это ему, Буратино, так показалось.

Но раздумывать было некогда, и он, сопровождаемый своими спутниками, сошёл с лестницы и подошёл к толпе.

Ну, здесь повторилось то, что уже было. Люди кричали "Ура Буратино Первому!" забрасывали его цветами – хорошо ещё, что не подхватили на руки и не принялись подбрасывать – ну, да его спутники никого к нему уж особенно близко и не подпускали.

Так они дошли до первых ступенек лестницы поднялись по ним и наконец! – уф-ф-ф! – зашли внутрь.

И устал же он сегодня от всех этих криков, от подбрасываний, и от всех этих "Ваше Величество... Ваше Величество" – а кроме того, ему ужасно захотелось есть. Ну хоть чёрствой корочки бы дали – и то ничего.

Но какое там!

Прежде всего его спутники повели его по дворцу. И в каждой комнате им надо было обязательно задерживаться и чего-то пусть коротко, но оттого не менее нудно рассказывать, так что под конец он уже плохо помнил, для чего служит предыдущая комната – а уж о тех, что видел перед ней, и говорить нечего.

Названия "малый кабинет Вашего Величества", "большой кабинет Вашего Величества", "малый зал для приёмов", "средний зал для приёмов", "музыкальный кабинет" мелькали в его голове, и в конце концов смешались в одну кучу.

Но две комнаты ему всё же запомнились: "тронный зал" и "столовая".

Тронный зал был огромный. В нём стоял красивый стул – точно такой, какой был на картинке в его школьном букваре. Только вместо какого-то другого, ему, Буратино, неизвестного короля, над троном была надпись "Буратино Первый". А у стен были зеркала, и от многочисленных отражений этот самый тронный зал казался ещё больше, чем был на самом деле – а уж большим-то он был и без этого.

А в столовой стояли тарелки, и около них лежали ложки, ножи и вилки – интересно, дадут ему тоже такую тарелку и что в ней будет: может быть, каша, а может, даже и суп? Скорей бы дали что-нибудь поесть!

Он уже почти не выдержал и вот-вот хотел попросить, чтобы ему, наконец, дали поесть, но вдруг подумал, что короли, кажется, никогда ничего не просят, а только говорят – м-м-м... что же они такое говорят, когда чего-то очень хотят? Но, как он ни старался, никак не мог это вспомнить, и потому решил подождать.

Наконец они обошли, кажется, все комнаты, вернулись к столовой, и кто-то из его спутников – кажется, гофмейстер – сказал: А теперь, если Ваше Величество не возражает, будет подан праздничный обед. Может быть, у Вашего Величества будет какое-нибудь особенное желание?

– Особенное желание, особенное желание! Да всё, что угодно, лишь бы поскорее! – хотел было сказать он, но вместо этого быстро произнёс: Особенное желание? Да. Я хочу... полную большую тарелку каши... каши... – медленно, неуверенно добавил он, заметив, как трое его спутников переглянулись, – с... маслом... и с... с вишнёвым вареньем.

Тут уж трое его спутников обменялись друг с другом такой откровенно ядовитой улыбкой, что ему так и захотелось дать каждому по хор-рошенькой оплеухе – этому он у разбойников быстро выучился. Знали бы тогда, как на ним, Буратино, смеяться! Задавалы несчастные!

– Но, Ваше Величество – произнёс гофмейстер сладким голосом – короли не кушают кашу. ...Да, именно так – не кушают. Даже с вареньем. ...Что же они тогда кушают? О, я уже позаботился о самых лучших кушаньях для Вашего праздничного обеда, так что… ...Нет, нет, мы и не думаем с этим медлить: праздничный обед начнётся сейчас же, немедленно.

Обед и в самом деле был отличный! Чего только на столе не было – и жареные цыплята, и варёная курица под соусом, и куриный бульон с яйцом – как оно ни увёртывалось от его ложки, в конце концов он всё-таки его поймал и отправил в рот – ну и вкусное же оно было! И ещё на столе был хлеб, и брать его можно было сколько угодно. И был он мягкий-мягкий, белый-белый и ужасно вкусный.

Ах, и хорошо же это было – стать королём!

…Интересно, а завтра, когда будет простой обед, а не этот самый праздничный – завтра тоже будет так же много всего – ну, пусть не всего, а вот… суп с яйцом – хорошо бы, если бы его и завтра дали. И хлеб к нему, и соус, чтобы в него хлеб макать…

А потом его повели в спальню, раздели и уложили на кровать. Ну, и огромная же она была, а главное: совсем-совсем не скрипела. Не то, что их с папой старая развалюха- топчан, в котором, когда на него ложились, всё скрипело и каждая досочка, казалось, говорила: “О-х-х! О-х-х! Отжила я свой век, а меня всё не оставляют и не оставляют в покое. Будет ли этому конец?”

A когда все вышли, он даже немного попрыгал на кровати, чтобы попробовать, что будет. Но, как бы высоко он не подпрыгивал, ничего особенного не случилось. A потом он улёгся, закрылся одеялом и заснул.

На следующий день после завтрака главный королевский казначей – маленький, худой как жердь, одетый во всё чёрное человечек – показал ему королевскую казну.

...Да, на это стоило посмотреть! Вдоль каждой стены невысокого, но у-у-ух! какого длинного подвала – конца его в свете факела даже не было видно! – стояли сундуки и сундуки, и сундуки, и опять сундуки – и каждый-каждый был доверху полон золотыми монетами! И как же они чудесно блестели!

Тут он сразу вспомнил про папу и подумал, что когда никто не будет знать, он один придёт сюда и набьёт карманы золотыми монетками – подумаешь, что мало их что ли? никто и не заметит! А потом он пошлёт за папой карету, и когда папа приедет, он, Буратино, подарит ему все эти монетки.

...Или нет: лучше он прикажет отвезти его в карете к папе: пусть все эти задавалы - мальчишки с их улицы, которые ещё смеялись на его рваными штанами и залатаной- перелатаной курточкой – как будто у самих было что-то получше! – пусть они все видят, что он теперь не кто-нибудь, а король – вот так! Небось, и они сейчас будут кричать: “Ура Буратино Первому”. А захотят, как прежде, дразниться, так им солдаты та-ак зададут!..

А потом он пойдёт в их старый подвал, а там будет сидеть папа и вздыхать, куда же это его сынишка Буратино запропастился, а он войдёт и скажет: Папа, я теперь король, и принёс тебе много золотых монеток, – а папа очень обрадуется. А потом они поедут в карете во дворец, и он устроит для папы праздничный обед, и папа будет есть за обедом суп с яйцом и жареного цыплёнка, и будет не такой грустный, как обычно, а наоборот – очень весёлый.

– Ну и здорово же это я придумал! – сказал он себе. – Молодец, Буратино!

А когда они поднялись наверх – ох и глубокий же был подвал, где эта самая казна находилась, вниз-то ещё было ничего, а наверх – oх-х-х! – лестница за лестницей, лестница за лестницей – то сразу был подан королевский обед.

И пусть он уже не назывался „праздничный“, а был не хуже вчерашнего, и вкусных вещей было на столе, кажется, не меньше, и он все-все перепробовал, так что в конце обеда ему вдруг захотелось спать. Но он, конечно и виду не подал: нехватало ещё чтобы эти задавалы – гофмейстер и королевский судья, да и первый министр этот тоже хорош! – над ним посмеялись.

Нет, всё-таки хорошо быть королём: каждый день можно обедать, и никто тебе не скажет “того нельзя, этого нельзя, а этого только немножко: и завтрашний день тоже есть!”

...Интересно, а откуда эти самые короли берут деньги? И что они делают, когда их казна кончается? Ну, ему-то это не грозит – а всё же интересно…

II.2.

Следующий день, однако, начался не очень хорошо: после завтрака первый министр сказал, что теперь надо заняться делами королевства и что надо много чего сделать… –

Сделать? То есть... работать? Ему, Буратино, предстоит работать? Это ещё почему? Разве… разве короли работают? Что, у них денег не хватает, что ли? Ну, может, у кого- то и не хватает, но у него!!

Но он всё это только подумал про себя, а вслух сказал: “Работать так работать!” – а потом подумал, что, может быть, королевская работа окажется интересной – кто его там знает? Уж во всяком случае это не то, что старые стулья чинить!

Ну и ошибся же он! Оно конечно – помогать папе чинить старые стулья или какие-то там ещё развалюхи было тоже не очень-то приятно – не развеселишься! Знай подавай ему то ножку от стула, то ещё какую-нибудь деревяшку, то банку с клеем, а то вообще стружки в мешок собирай.

Но всё равно эта работа была лучше королевской! Да и интереснее тоже! Не нашли ничего лучше, как заставлять его, Буратино, читать всякие дурацкие бумажки!

Но не тут-то было!

Он быстро сообразил, что этот самый первый министр – большая задавала и хитрюга, и хочет над ним просто посмеяться, показать что, он, Буратино, и читать-то как следует не умеет, а ещё король называется.

– Надо мной посмеяться? Фигушки тебе! – подумал он про себя и приказал первому министру, чтобы тот ему сам бумажки читал, и тот послушался как миленький! Ещё бы не послушался!

И всё равно это было скучно-скучно, нудно-нудно, а ещё хуже было то, что о каждой бумажке он должен был сказать первому министру, что он, Буратино, по этой самой бумажке решил! А у него уже после первых двух бумажек – ну и длинные же они были! – голова распухла!

Но он и тут придумал хитрость – сказал первому министру, чтобы тот сам всё решал, а ему, Буратино, только бы бумажки читал. И тот сразу согласился и даже в улыбке расплылся – кто его там знает, может быть, он и не такой уж и задавала?

Но под конец и это ему, Буратино, смертельно надоело, и он только и думал о том, когда же это кончится, когда же начнётся обед, и что сегодня на этот самый обед дадут – ну, не то, чтобы ему уж так хотелось есть, но всё-таки это было бы хоть какое-то развлечение.

Назавтра повторилось то же самое – завтрак, потом эта чёртова работа с бесконечными бумажками, в которых кто-то чего-то просил, кто-то на кого-то жаловался, кто-то чего- то такое сообщал – уф-ф-ф! и когда же это мучение кончится? – и только потом обед. А после обеда – опять работа. Стоило ради такой жизни становиться королём!

Но зато в конце недели его терпение было вознаграждено. Уже накануне первый министр сказал ему, что завтра предстоит поездка нового короля – то есть его, Буратино! – по стране!

Поездка по стране – это кажется, будет действительно интересно! И уж в поездке-то ему наверняка не нужно будет работать!

…А интересно – в какой карете они поедут – в той золотой, в которой он во дворец приехал, или в какой-нибудь другой? Та была очень красивая – хорошо бы, если в той! А кто с ним поедет? Лучше бы, если бы он ехал не один… Можно поехать, например, с первым министром или с гофмейстером или с королевским судьёй. Они, конечно, воображалы и хитрюги – ну, может, первый министр и не так, а те другие наверняка – но всё же в компании как-то интересней…

...А ещё… да, а где же он будет обедать? Ведь в карете такой большой стол, какой стоит в столовой во дворце, не поместишь, а если нет, то где же все эти блюда с супом и с жареными куропатками и со всеми другими вкусными вещами поместятся? Или везде, куда они приедут, будет такой же дворец, как у него здесь, и такая же большая столовая?

Хорошо бы спросить этого самого первого министра – или нет, лучше подождать, пока он сам скажет, а то ещё подумает: король, а таких простых вещей не знает…

Он так волновался, как же всё это будет, что всю ночь не мог сомкнуть глаз, и только под утро, незаметно для себя, уснул. Напрасно волновался – поездка удалась на славу!

Он ехал в золотой карете – та ли это была, в которой он в первый раз приехал в свой дворец, или нет, он так и не понял, да и какое это имело значение, когда стоял такой ясный солнечный день, когда всё вокруг так и сверкало – даже сабли у солдат блестели так, что казались золотыми!

А вдоль всей дороги, по которой он ехал, стояло много-много людей, и они размахивали флажками, на которых был нарисован, он, Буратино, и кричали “Ур-ра Буратино Первому! Да здравствует наш король!” – а он бросал в толпу золотые монетки. Ну, не здорово это было, а?

Нет, всё-таки замечательно быть королём – пусть он и должен читать все эти нудные бумажки. Подумаешь – почитал день, почитал два – ну, пусть даже три! – а зато потом можно отправиться вот в такую поездку! Даже и первый министр с гофмейстером и королевским судьёй – они – ну как же, как же! – ехали вместе с ним – не показались ему в этот раз такими уж хитрюгами и воображалами. И, что бы он ни спросил, они не переглядывались больше друг с другом, как тогда, и не улыбались так противно. А может, тогда ему всё только показалось?

II.3.

...Постепенно он полюбил эти поездки. Ему нравилась уже самая подготовка к ним, нравилось, как все вокруг уже задолго до поездки начинали суетиться, заботиться о том, чтобы ему было в дороге удобно, чтобы ни в чём не было недостатка.

Ему нравилось, как его спрашивали – и почтительно, всегда прибавляя при этом "Ваше Величество!" – о том, что ему в дороге было бы особенно приятно, нравилось видеть новые места, нравилось то, как его подданные с весёлыми лицами махали ему руками и кричали "Ура Буратино Первому!", как забавно они подпрыгивали, пытаясь уже в воздухе поймать монетки, которые он целыми пригоршнями бросал в толпу из окна кареты – это было и в самом деле очень, очень забавно!

Ему нравились их подарки – они всегда подносили их так приятно, так почтительно! А некоторые даже падали перед ним на колени – да, да! – и просили его, чтобы он милостиво принял их дар. Эти-то уж точно любили своего короля – то есть его, Буратино!

Но и он не оставался перед ними в долгу, и всегда давал каждому золотую монетку, что бы ни говорили ему при этом его первый министр или гофмейстер или главный королевский судья – а они всегда сопровождали его в дороге и говорили всегда одно и то же: Ваше Величество так добры, так добры! Но казна Вашего величества – эта казна может опустеть!

Но он их не слушал. Подумаешь – первый министр! Подумаешь – королевский судья! Воображалы! Как будто бы не он был здесь главный! И назло им он давал некоторым, кто ему особенно нравился, целых две золотых монетки, а если золотые в дороге и кончались, то две медных – они блестели на солнце не хуже золотых!

II.4.

Как-то он отправился со своими обычными спутниками – королевским судьёй, первым министром и гофмейстером – в одну из таких поездок.

Стоял пасмурный день, и из унылого серого сплошь покрытого тучами неба сыпался мелкий дождь. Карета медленно, то и дело останавливаясь, ехала по дороге – если это грязное месиво, в котором постоянно увязали колёса, можно было назвать дорогой.

Картина за окном была скучной-прескучной: куда хватал взгляд, были только поля и поля. Хоть бы один появился – но нет, ни одного в виду не было. Как назло! Попрятались они что ли? Да как они смели! Подумаешь – дождь! Целое дело! Вот если бы первый министр ехал или королевский судья или этот гофмейстер – ишь, как вырядился! тут ему казны не жалко! – если бы они ехали и все бы попрятались – это было бы оч-чень хорошо: знали бы в следующий раз как воображать! А то он – Буратино! – едет – и люди хоть бы хны!

Ладно, он вот приедет во дворец, узнает, кто это его встречать не вышел – они ещё поплачут! Уж им-то он и железной монетки не даст, не то что золотой. Так вот!

Но он всё равно то и дело выглядывал из окна кареты, надеясь всё же увидеть хоть что-нибудь интересное. Постепенно ему стало скучно, потом очень скучно, потом – ужасно скучно. Он уже хотел крикнуть: "Надоело! Возвращаемся обратно!", когда, в очередной раз выглянув из окна, увидел странное зрелище.

По просёлочной дороге ехало в отдалении, позади кареты, несколько повозок, на которых, насколько он мог разглядеть сквозь густую сетку дождя, сидели люди разного возраста; среди них было несколько детей. По бокам медленно ехавших повозок шли солдаты с ружьями наперевес.

Он приказал остановить карету и теперь, когда повозки приблизились, мог лучше разглядеть сидящих в них людей. Некоторые из них плакали, другие сидели, безучастно смотря перед собой; какой-то старик грозил небу кулаком и что-то кричал, но на него никто не обращал внимания. Дети тесно прижимались друг к другу, ища защиты от холода и дождя. Солдаты в насквозь промокших от дождя мундирах шли медленно, опустив голову, глядя себе под ноги; их сапоги с хлюпаньем опускались в раскисшую от дождя дорогу.

Он уже хотел спросить, куда эти люди едут, с чего это они такие невесёлые и почему они его не приветствуют. Не знают они, что ли, что он, Буратино, уж-ж-жасно не любит, когда кто-то нюнится?

Но первый министр опередил его. – Ваше Величество, Вы, возможно, хотите спросить, куда эти люди едут? Они едут... они едут на казнь, Ваше Величество. ...На какую казнь?

Первый министр уже хотел ответить, но его опередил королевский судья: Ваше Величество, они едут на... свою собственную казнь. Им сегодня – да, Ваше Величество, как это ни грустно, но сегодня каждому из них... отрубят голову. Я по долгу службы должен был бы при этом присутствовать, но счастье ехать вместе с Вашим...

...Что сделали эти бедные, несчастные люди? Ах, Ваше Величество... – Ах, Ваше Величество, – перебил первый министр королевского судью, – это вовсе не бедные, несчастные люди! Это... это ужасные преступники. У меня... – ах, у меня не поворачивается язык, чтобы назвать те преступления, которые совершили эти негодяи.

Он долго терпел эти речи, но под конец стал уже задыхаться от возмущения. Людям собираются рубить головы, а он, Буратино – он, который здесь не кто-нибудь, а король! – он и знать ничего не знает!

– А ну ка, выкладывайте, – произнёс он решительно и для острастки топнул ногой – да, да, Вы! – он ткнул пальцем в грудь первый министра – и Вы, господин королевский судья, да и Вы господин гофмейстер – нечего Вам тут сидеть и в молчанку играть. Выкладывайте всё: что эти люди сделали, за что им отрубят голову! А ну, быстрей и без церемоний, нечего тут рассусоливать, не то я прикажу – и вам отрубят голову! Да, да, всем троим. Вот так!

– Ваше Величество, – сказал королевский судья со слезами в голосе – и двое других повторили как эхо: Ваше Величество, как же мало Вы цените Ваших преданных слуг, что по такому пустяковому поводу... – тут он сделал паузу, но увидев, что первый министр порывается что-то сказать, быстро произнёс: Эти негодяи собирались... свергнуть Ваше Величество! – и двое других повторили как эхо: Да. Именно так. Свергнуть – и потупили глаза.

– Свергнуть? Его, Буратино? Его, которому так весело кричали "Да здравствует наш король Буратино Первый!" Его, который бросал в толпу золотые монетки! Его, Буратино – свергнуть?! Он им покажет "свергнуть!" – и тут он услышал свой голос и понял что, кажется, всё это время думал вслух. – Свергнуть? Меня, Буратино, свергнуть? Я им покажу: "свергнуть"! Это я их всех свергну! Ах, они негодяи!

Именно, именно, Ваше Величество, именно так, как Вы изволили сказать, – произнесли одновременно королевский судья и молчавший до этого гофмейстер – и первый министр поспешил добавить печальным голосом: Именно так, Ваше Величество: негодяи.

Но эти ответы уже не могли его успокоить – наоборот, новый вопрос сверлил его, и он уже опять не заметил, что думает вслух: ...Как, и дети... они... это... тоже? Тоже хотели меня... свергнуть?

– Ах Ваше Величество, – произнёс со вздохом первый министр – это совсем, совсем не дети. Это преступники, и не менее ужасные, чем те, постарше. Эти маленькие негодяи... но – ах, мой язык отказывается это произнести. Но если Ваше Величество настаивает. ...Они называли... эти маленькие негодяи называли Ваше Величество "Буратино-Дуратино-деревянные мозги". И даже сочинили про Вас песенку с такими словами. Но...

– ...Вашему Величеству не надо так расстраиваться! – перебил первого министра королевский судья. – Моими усилиями, – и он обвёл гордым взглядом первого министра и гофмейстера, – моими усилиями преступники схвачены, и сегодня им, как я уже осмелился Вам доложить, отрубят...

Но тут Буратино снова услышал свой голос: Врёте вы всё! Да, вы, кто же ещё! Врёте! Это вас свергнут! Это про вас сочиняют песенки! Это у вас деревянные мозги! И сегодня – сегодня никто никому не отрубит голову! И завтра! И послезавтра! Слышали?

– Но это... это невозможно, Ваше Величество, – в сильнейшем волнении перебил его королевский судья. – Совершенно невозможно, – сказал первый министр и опустил глаза. – Да, Ваше Величество. Совершенно, – вздохнул из своего угла гофмейстер.

Эти задавалы, эти выскочки ещё будут его учить, что можно, а что нет! Забыли они, что ли, что это он здесь хозяин! Да, он! а не королевский судья и не первый министр и не это самый гофмейстер! – Эт-то почему ещё невозможно? – спросил он возмущённым голосом – Я что, не король здесь, что ли?

– Ах, что Вы, что Вы, Ваше Величество! Конечно, Вы король! Конечно – произнёс первый министр сладким голосом. – Но... если Вашему Величеству будет угодно дослушать до конца: Указ о казни этих преступников был подписан Вами ещё неделю тому назад, и...

– Увы! – это соответствует истине, – произнёс медоточивым голосом – сахара они все, что ли, в рот набрали? – гофмейстер. – Правда, Ваше Величество торопились к обеду и не имели поэтому времени вникнуть в суть дела, но... – но тут уж он, Буратино, больше не мог вытерпеть: – Ну и что! – произнёс он запальчиво. – Подумаешь: подписал! Вчера подписал, а сегодня – а сегодня отменил! Целое дело!

– Ах, Ваше Величество, – произнесли почти одновременно первый министр, королевский судья и гофмейстер печальным шёпотом и переглянулись друг с другом. Во взгляде каждого сверкнул на момент жёлтый кошачий огонь – впрочем, столь же мгновенно потухший и уступивший место грустно-медоточивому взгляду.

Но он, Буратино, всё равно всё заметил и ещё подумал про себя: Ну, погодите! Приедем обратно во дворец, я вам всем ещё покажу!

– Ах, Ваше Величество, – продолжил гофмейстер печальным голосом, – это невозможно, совершенно невозможно. Ведь после этого некоторые Ваши подданные – конечно не все, но всё же! – они не смогут верить Вашему королевскому слову.

– И кто же знает, – перебил его королевский судья, – что ещё придумают эти преступники, если Вы их сейчас вдруг помилуете, если их сейчас... если им сейчас не... не отделят голову от тела. Уверяю Вас, Ваше Величество, королевский палач сделает это самым... самым гуманным образом, эти несчастные негодяи даже не почувствуют ничего! Поверьте мне, я знаю, о чём говорю, я не раз присутствовал при этих... процедурах, и всё бывало так мирно, так тихо и спокойно, что... – но тут он осёкся, потому что Буратино изо всех сил хлопнул кулаком по стенке кареты.

– Я повелеваю, – произнёс он торжественно в полной тишине – кучер принял стук за приказ остановиться и остановил лошадей, так что на мгновение не стало слышно ни скрипа колёс, ни цокота лошадиных копыт, а слышался только шелест дождя за окном да шлёпанье капель о лужи – я повелеваю всех, кто едет в тех повозках – да, всех! слышали вы: всех! – помиловать! Пусть они отправляются по домам. Ну, пошевеливайтесь! И...

– Ах Ваше Величество, – произнёс вкрадчивым голосом королевский судья. Вы так добры к Вашим подданным, так доверчивы... И если бы не моя преданность Вашему Величеству, – тут в глаза ему попал ненавидящий взгляд первого министра, – и не преданность Ваших верных слуг господина первого министра и господина гофмейстера – если бы не это, Ваше Величество было бы не избавлено от многих бед.

– Да, – отозвались эхом первый министр и гофмейстер, – от многих, многих бед.

Но он, Буратино, теперь уж точно знал какие-такие преданные слуги этот самый королевский судья и гофмейстер, да и первый министр тоже. Он их всех на чистую воду выведет! Как только приедут во дворец, сразу прикажет их свергнуть, а ещё лучше – посадить в тюрьму. Пусть посидят, будут тогда знать как людям головы рубить.

…Рубить голову! – бр-р-р – но он уже засыпал, и последнее, что он, засыпая, услышал сквозь шелестение дождя за окном и скрип каретных колёс, был чей-то шёпот – то ли первого министра то ли гофмейстера. "Вы думаете – пора?" "Мне кажется, да. А как Вы считаете, господин королевский судья?" "Что ж, если вы берёте на себя главное, я был бы готов закрыть глаза".

Он было хотел спросить, кто на что собирается закрывать глаза, но уже почти заснувшие губы размыкались плохо, и он только пошевелил во рту языком – и заснул окончательно.

II.5.

Проснулся он среди ночи в своей спальне во дворце от сильного шума и от ощущения, что рядом с его постелью стоят люди.

Он протёр глаза и попытался вскочить с постели, но чья-то рука сжала со страшной силой его плечо, и он услышал свистящий шёпот: Ещё одно движение, негодяй, и ты умрёшь! Одно только движение или один звук!

В спальне было темно, но глаза его уловили в темноте стоящие по обеим сторонам постели серые тени. Рука, схватившая его за плечо, держала его по-прежнему так крепко, что ни освободиться, ни привстать он не мог.

За дверью послышался шум. Он всё усиливался, потом раздались какие-то отрывистые команды, но слов их разобрать через дверь было нельзя.

Внезапно дверь распахнулась, в спальню вбежало множество людей, в глаза ему ударила резкая полоса света, но тут же раздалась команда "Убрать огонь!"

Комната вновь погрузилась в темноту, и в этой кромешной темноте он услышал голос, показавшийся ему очень знакомым... – да, конечно, это был голос первого министра. – Возьмите этого негодяя и бросьте его в тюрьму, в подземелье! Завтра он предстанет перед судом! – и другой, тихий, вкрадчивый голос – гофмейстера, конечно, гофмейстера, уж этот-то голос он, Буратино, не узнать не мог! – Ах стоит ли доставлять себе столько хлопот? Этот негодяй Буратино – кто знает, как отнесутся к его казни в народе? А так – так он просто тихо исчезнет, мы, как и все порядочные люди королевства, пожалеем об исчезнувшем, и... Но первый из говоривших перебил его: Как это подать народу – это уже Ваше дело. А пока... "Заковать негодяя в кандалы, – сказал он вдруг громовым голосом, – и бросить в тюрьму".

И солдаты повели его в тюрьму.

Он пытался вырваться из их рук – но куда там! – его держали так крепко, что он и пошевельнуться не мог, а когда он попытался ткнуть одного из них носом в шею, то получил такую затрещину, что потом долго шёл, не чувствуя ни рук, ни ног, и очнулся только, когда его повели по лестницам в подвал.

За одной лестницей начиналась другая, за другой – третья, за третьей – четвёртая, и с каждой следующей вокруг становилось всё темней и темней. Солдаты всё вели его и вели, подталкивая сзади тычками.

Он шёл, стеснённый с двух сторон солдатами, и никак не мог понять, что же такое случилось. Только-только он был королём и мог, кому хотел что хотел, приказать – и вот вдруг он уже не король. Он не думал ни о тюрьме, куда его ведут, ни о том, как его будут завтра судить, а только о том, как же это всё вдруг так получилось, и как он мог бы освободиться, убежать. Но убежать было как раз невозможно.

Наконец, солдаты остановились перед железной дверью. Один из них зажёг стоящий на полу рядом с дверью светильник, снял со своего пояса огромный чёрный ключ, вставил его в замочную скважину, повернул, дверь, скрежеща на петлях, отворилась, солдаты втолкнули его в камеру, закрыли дверь – и ушли.

Он остался один – и прежде всего попытался оглядеться. Ну и темно же было в этой самой тюрьме! С трудом разглядел он лежащее у стены бревно, покрытое рваной циновкой.

Прямо напротив того места где он стоял, было крохотное окошко, но оно было высоко- высоко, и с такой частой решёткой, что сквозь него если и пробивался свет, то его почти не было видно.

Ему стало вдруг… – нет не страшно, а как-то очень-очень грустно. Он попытался, чтобы подбодрить себя, спеть какую-нибудь весёлую песенку или хотя бы насвистать чего-нибудь такое приятное, но слова песенки куда-то вдруг пропали из головы, да и мотивчик не вспоминался тоже.

Мысль о том, как же, почему же он, Буратино, попал в такой переплёт, не давала ему покоя – но думать об этом было всё равно лучше, чем о тёмной тюрьме или об окошке, которое так высоко, что и не допрыгнешь, а если и допрыгнешь – ничего не увидишь.

Внезапно послышался скрежет отпираемого замка, дверь открылась, и на пороге появился пожилой стражник. В одной руке он держал фонарь, в другой – поднос, на котором лежал большой кусок хлеба и кусок сыра.

Кусок хлеба и кусок сыра – это ему, что ли? Ему, Буратино, который уже и кашу-то с маслом и вареньем ни во что не ставил! Ему, который так по-королевски завтракал, а уж про обед и говорить не приходится. Ему, Буратино – хлеб и сыр!

Стражник посмотрел на него долгим взглядом и вздохнул. – Эх малыш, малыш, – сказал он голосом папы, – и куда же тебя занесло! Куда же ты полез – на королевский трон! Королём быть захотелось! А того не понял, что королём не всякий быть может, королём, может, и вовсе родиться надо. Вот и очутился здесь.

...Что будет завтра? Эх малыш, малыш, что же я тебе буду заранее говорить? – сам увидишь! Да что ты всё: скажи, скажи. Сказками дела не изменишь. На вот, поешь пока. А как поешь, отправляйся спать. Оно конечно: не королевская кровать, да если уж спать захочешь... Эх ты, малыш! Одно слово: Буратино!

С этими словами стражник, забрав фонарь, вышел, закрыл за собой дверь, ключ со скрежетом повернулся в замке – и он вновь остался один в полной темноте и тишине.

Поднос с хлебом и сыром стоял перед ним. Он отломил кусок хлеба, попробовал есть, но это получалось плохо: от чёрствого хлеба першило в горле, да и есть, хотя он и чувствовал голод, ему как-то не хотелось.

Мысль о том, как его будут завтра судить, а потом, наверное, казнить, как его поведут в цепях на помост, а около помоста будут толпиться люди – те самые люди, которые ему кричали "Ура!" и говорили, что он самый-самый лучший король на свете – эта мысль не давала ему покоя. Он верил этому – и не верил. Но думать об этом было всё равно очень тяжело, и он вновь попытался подбодрить себя, просвистев свою песенку – но свист получился какой-то невесёлый.

Незаметно для себя он погружался в дрёму.

Он уже почти засыпал, как вдруг в двери заскрежетал ключ, и на пороге появился стражник с фонарём в одной руке и с каким-то тряпьём в другой.

Он зашёл в камеру и закрыл за собой дверь. – На вот малыш, – сказал он, – переоденься, да поживее!... ...Зачем переодеваться? Ну да, как же! Королевская-то одежда, конечно, лучше! Так-то так, да не во всякое время и она хороша. А ну-ка не мешкай, а то гляди – как бы не пожалел потом!

"Ему Буратино менять свою королевскую одежду на какое-то тряпьё – ему!" – пронеслось у него в голове. Но он не сказал ничего, одел принесённые стражником штаны и рубаху – не таким уж они были тряпьём: у папы приходилось ему носить штаны и рубаху и похуже – и посмотрел на стражника, как бы спрашивая, что ему дальше делать.

Стражник показал ему пальцем на губы, чтобы он молчал, и на ноги, чтобы ступал как можно тише, взял его за руку, вывел из камеры и повёл по длинному-длинному коридору, по обеим сторонам которого тянулись камеры – был ли там кто-нибудь или нет, понять было нельзя, но не это сейчас занимало его, Буратино, мысли.

Он покорно шёл за стражником, не спрашивая себя, куда тот его ведёт, не думая ни о чём, кроме того, чтобы идти как можно тише. Наконец они подошли к стене, в которой виднелась маленькая дверца.

Стражник ещё раз показал пальцем на губы, потом открыл дверцу каким-то особо замысловатым маленьким ключом. За ней оказался люк, выходящий в длинную- предлинную трубу – конца её не было видно, да и внутри было темно. Только откуда- то сверху – наверное, с другого конца трубы – пробивался крохотный лучик света.

Стражник поднял его на руки, поднёс к люку, тихо сказал: Полезай, малыш, и лезь вверх, там поручни, есть за что цепляться. А как вылезешь – беги! Слышишь – беги, малыш! Рано ещё тебе умирать! Беги!

Он было хотел чмокнуть стражника в щёку, но стражник уже втолкнул его в люк и закрыл за ним – так же тихо, как и открыл – дверцу.

Он принялся ползти по трубе, хватаясь за поручни – их было действительно много. Позади себя он слышал какой-то скрежет, шум, и как будто крики – а может быть, это был шум от его собственных движений и его собственного голоса – время от времени он подбадривал себя.

Наконец, труба кончилась. Он подтянулся, вылез из люка – и очутился на освещённой луной просёлочной дороге. Вокруг не было ни души. Он набрал в грудь, сколько смог, воздуха и побежал по дороге.

Недавний дождь размыл дорогу, превратив её в месиво, в котором увязали ноги. Бежать было трудно, но он не думал в этот момент ни о чём – и это помогло ему.

Внезапно он услышал за собой конский топот, лай собак – и побежал ещё быстрее. Он бежал, едва касаясь земли, и оттого ноги его увязали меньше. Конский топот и лай собак, однако, слышались всё ближе – видимо, преследователи настигали его. Теперь он уже не бежал даже – летел, не чувствуя ног.

Вдруг он увидел свою улицу, побежал по ней, свернул к дому, в подвале которого они с папой жили, и уже брался за ручку двери, когда вдруг чья-то рука схватила его за шиворот и кто-то сзади его закричал грубым голосом: "Поймал! Поймал! Врёшь, теперь не уйдёшь, маленький негодяй!"

Он рванулся от своего преследователя, оставив у него в руках ворот рубашки, изо всех сил дёрнул ручку двери, вбежал в комнату, но не успел закрыть дверь на засов, и теперь держал изо всех сил дверь, которая начала мало-помалу под натиском извне открываться. Собрав последние силы, он надавил на дверь всем своим телом, закричал – и проснулся.

Он сидел на постели, рядом лежало скомканное одеяло, а у постели стоял папа.

– Что с тобой малыш? Кто тебя так напугал? – спросил он.

– Папа, папа, скорее закрой дверь, а то они меня уведут, – произнёс он быстрым шёпотом.

– Кто – они, малыш? – спросил папа. – Да успокойся ты: здесь только ты да я, другого никого здесь нет.

Он посмотрел на папу долгим взглядом, как бы постепенно его узнавая – и вдруг заплакал навзрыд.

– Они... Я был… я у них был король, – сказал он всхлипывая, – и они кричали “Ура!” А потом… потом они меня хотели свергнуть… и ещё потом солдаты отвели меня в тюрьму, a потом я лез по трубе и вылез, и побежал, a они за мной погнались и меня почти поймали, но я вырвался и успел забежать к нам домой. А они… они всё равно хотели меня поймать. И сейчас они… – добавил он шёпотом и оглянулся на дверь, – сейчас они, наверно, стоят за дверью.

– Никто ни за какой дверью не стоит, малыш. А сюда – сюда никто не придёт, кого не звали, – сказал папа и улыбнулся. – А придёт без спросу – отведает моей палки. Вот этой самой, – и он показал на стоявшую у стены суковатую палку.

– А тюрьма… а тюрьмы, значит, не было?, – спросил Буратино, всё ещё всхлипывая. – И солдат этих – тоже? И первого министра? А дворец… – его… его тоже не было? Это всё мне что – приснилось?

– Эх, малыш, малыш,– конечно же, приснилось! Да и то сказать: на голодный-то желудок и не такое присниться может! На вот, сынок, поешь хлеба с сыром, я то уж на сегодня подкрепился. И папа протянул Буратино ломоть хлеба и кусок сыра.

– Ты самый сильный, самый хороший папа на свете! И я никогда-никогда от тебя больше не убегу! И я буду хорошо учиться в школе и буду тебе помогать, а потом я вырасту большой, заработаю много-много денег, и у нас каждый день будет на обед жареный цыплёнок, и бульон с яйцом, и соус с орехами, и… и каша с вареньем! – произнёс Буратино полушёпотом и чмокнул папу в щёку.

Потом он поел хлеб с сыром и запил водой. A потом папа уложил его к себе на колени, сказал: “Спи, малыш” – и он, обняв папу и прижавшись к его груди, уснул.

Он спал – и ему снилось, как они сидят с папой в их комнате за большим столом, устланном красивой жёлтой скатертью с узорами. За окном вечер, валит снег и, наверное, ужасно холодно. В комнате жарко натоплено и замечательно пахнет свежими, принесёнными с мороза, дровами и еловыми шишками. Папа только что положил их в печку, запах от них ещё стоит в воздухе, а они уже разгорелись и теперь весело потрескивают.

На столе горит большая лампа с высоким стеклом, и от неё в комнате необыкновенно светло и уютно.

Они с папой сидят за столом, и перед каждым стоит тарелка, полная каши, политой вареньем, а посредине стола стоит большой котелок с кашей, и от него поднимается к потолку густой вкусный пар. Они едят кашу и хитро улыбаются друг другу.