Лимонад0

Сегодня очередь в гипермаркете напоминала автомобильную пробку. Под сотню человек собралось перед входом в отсек с пятью терминалами самообслуживания. Сразу вспомнились мрачные и аскетичные магазины позднего СССР. С такими же чудовищными очередями, только не в пример шумными и агрессивными. Но если тогда причиной столь унизительного явления был дефицит продуктов, то теперь ею стал дефицит жизненной энергии в людях. Именно её недостаточность во многих современных хомо чересчур сапиенс и породила такую закупорку, что легче верблюду войти в игольное ушко.
В очереди никто не роптал. Многие зачарованно водили пальцем по стеклу своих смартфонов и каждое их движение было похоже на неслышный и сонный всплеск вёсел разомлевшего на солнце лодочника. Потом подходили к терминалам, вяло выкладывали из тележек на столики свои сомнительные продукты и томно сканировали штрих-коды. Машина каждый раз пикала в ответ, и это пиканье казалось свидетельством неутешительного пульса покупателя. Пульса, который вот-вот остановится. А ведь всего лишь каких-то семнадцать лет назад жизнь была похожа на пузырящийся лимонад в моём стакане, стоящем сейчас на столе перед монитором.
Именно Лимонадом называли за глаза все знакомые предпринимателя Виктора Бандурака. Получил он такое прозвище в силу своего непривычного для русского слуха отчества — Леонардович. Но в дальнейшем оказалось, что этот «позывной» имеет двойное дно. Бандурак регулярно фонтанировал идеями, как сейчас сказали бы, стартапов для бизнеса, подобно живородящему лимонаду, исторгающему из своих недр на поверхность мириады пузырьков газа. То он собирался прикупить пуговичный станок и клепать пуговицы для населения, то намеревался приобрести оборудование для производства цветных мелков — ума у него была палата. Однако вкусить горя от своего недюжинного ума Лимонаду не довелось, поскольку самые экстравагантные его идеи, из разряда  — не было у бабы забот, купила порося, погибали в зародыше при первом же столкновении с колкими и едкими контраргументами бизнес-партнёров.
Виктор Леонардович постоянно заряжал кипучей энергией окружающих, пресекал на корню любые намечающиеся перекуры или пересуды, а если врачи прописывали его работникам постельный режим, то разгневанный Бандурак прямо называл такие демарши озлобленных низкими зарплатами «совковых» терапевтов заговором против молодого и ещё неокрепшего класса российских предпринимателей. Что ни говори, а марксистское образование не пропьёшь. «Упырь трансильванский», — часто бурчали друг другу работники, которых сам Лимонад, смеясь, называл «русскими хохлами», подчёркивая специфичность региона, находящегося на стыке двух суверенных государств. Особенно его забавлял местный суржик, когда какая-нибудь тёща из деревни, приехавшая погостить к городскому зятю, наставляла своего малолетнего внука, обляпавшегося мороженым на лавочке в парке: «Йишь мовчки!»
Родом Бандурак был из Ивано-Франковска, откуда и попал по распределению во времена тошнотворной для него уравниловки в белгородское статуправление, где околачивал груши до былинного богатырского возраста. Единственным развлечением в жизни этого одинокого человека был любительский хор, куда он исправно ходил после работы и, грассируя, перекрикивал всех поющих: «Белая а-рр-мия, чё-рр-ный ба-рр-он снова готовят нам ца-рр-ский т-рр-он!» Дирижёр душил в себе смех, глядя как горлопанит на разрыв аорты этот оголтелый трубадур — приземистый и некрасивый, с большой головой, выпуклым животом, короткими руками и ногами.
Замкнутый в себе Лимонад жил тогда в общежитии для молодых специалистов и собирал деньги на первый кооперативный взнос. Чтобы процесс накопления первоначального капитала из скудного заработка советского служащего двигался быстрее, Бандурак зачастую питался в столовке манной кашей и картошкой с подливой, будто какой-то кутила, не рассчитавший возможностей своего кошелька. Сослуживцы косо поглядывали на коллегу и подозревали его в сношениях с женщинами низкой социальной ответственности. Ни в чём подобном Лимонад никогда замечен не был, но именно эта его «неуловимость» лучше любых доказательств убедила неравнодушную общественность в истинности своих предположений. Уж такова человеческая натура, что каждому лестно слыть тонким и проницательным психологом, насквозь видящим ближнего своего.
После распада единого государства, что можно сравнить с кораблекрушением в открытом океане, кишащем акулами, Бандурак отважился стать шабашником. Иванофранковец, перекладывавший бумажки в конторе статуправления, оказался рукастым мужиком. Он подрядился мастерить декорации для учреждений культуры города и области. Энергии у Лимонада было много, а жадности ещё больше. Брался за все заказы, пахал в авральном режиме, спал четыре часа в сутки, тут же на рабочем месте возле своих инструментов — то в драмтеатре, то в краеведческом музее, испортил желудок и подорвал организм.
Однако к тому времени Бандурак успел выйти на новый уровень опасной коммерческой стези. Он заимел связи с нужными людьми в администрации и стал выхватывать жирные заказы по тендерам. Лимонад развешивал по городу флаги и баннеры, высаживал молодые деревца, штукатурил стены и устанавливал унитазы в детских садах. По мелочи заготавливал кроликам сено, снабжал школы стендами, а предпринимателей визитками и  буклетами.
Заработав небольшой стартовый капитал, он стал пользоваться услугами субподрядчиков — то спецтехнику закажет, то наймёт бригаду промышленных альпинистов или студентов-землекопов. Лимонад выписал себе из Германии  «немецкий танк» — новый чёрный внедорожник БМВ второго поколения. Нанял несколько постоянных работников и снял просторный офис в деловом центре, образовавшемся на месте разорённого завода. Купил сначала квартиру в городе, а затем два земельных участка с мазанками у самой границы с Украиной в живописной Таволжанке, окружённой сосновым бором, где на удивление местным селянам узбеки построили Бандураку двухэтажный шестиугольный дом со стенами метровой толщины и глубоким бетонным бункером.
Казалось бы, жизнь удалась. Однако сказка о сварливой старухе, осыпанной благодеяниями золотой рыбки — классика на все времена. Бывая на банкетах у хлебосольного губернатора, Лимонад сразу распробовал, что и хлеб, и масло, и колбаса на барском столе были совсем другого качества, не такого как в магазинах. А всё потому, что у главы региона были свои фермы и заводики по переработке даров природы. Губернатор даже не подозревал, что Бандурак, сидящий за его длинным столом где-то у чёрта на куличках на правах благодарной челяди, крайне недоволен таким положением дел.
Приходя после щедрых застолий к себе на квартиру и выкладывая из карманов на кухонный стол стыренные у губернатора бутерброды с колбасой и сыром, завёрнутые в целлофан, Лимонад испытывал смешанные чувства, подобно подпольному миллионеру Корейко. Он легко мог позволить себе заказать иномарку за несколько миллионов, но не мог купить нормального человеческого хлеба.
— Ку-у-пишь вече-рр-ом батон пектиновый в магазине, а ут-рр-ом он уже весь зе-е-лёный, — картавил и слегка заикался Бандурак в пустоту.
Отношение к столичной российской власти у Лимонада, как и у всякого коммерсанта той поры, тоже было неоднозначным. С одной стороны, он получил возможность наваривать барыши, не снившиеся его западным коллегам, но с другой — власть не дала ему инструмента воздействия на дармовую рабочую силу, который был у помещиков при крепостном праве — пороть нерадивых. Аргумент, что лучшая мотивация — это деньги, отвергался новыми хозяевами жизни с ходу: «Так им ещё и деньги платить надо?»
Как-то олигархи всем скопом пытались продавить через нового главу государства введение принудительных сверхурочных работ. Но молодой президент, застенчиво улыбаясь, решительно ответил нахрапистым нуворишам, что никогда не пойдёт на такой шаг, поскольку это приведёт к повторению 1917 года. Вот и приходилось Лимонаду лавировать, исходя из установленных правил игры. А тут ещё после известных событий 080808 к кадровым проблемам добавился рукотворный финансовый кризис.
В октябре этот кризис стал особенно ощутим. Даже несмотря на все свои связи Бандурак серьёзно просел с заказами. Только одного из своих работников он смог пристроить штукатурить стены в детском саду. Ещё трое безработных мужиков из его бригады потихоньку лепили курятник и вольер к нему в усадьбе Лимонада. Очевидно, иванофранковец собирался закидать куриными яйцами надвигавшийся финансовый кризис, а если точнее — заблаговременно обеспечить свою продовольственную безопасность по примеру губернатора.

Итак, утром на Покров Лимонад выехал из своей городской квартиры на работу. Но прежде чем забуриться в офис и оттуда управлять всеми процессами своей маленькой империи, он решил посмотреть, как осваивается на новом объекте его штукатур. Объём работ предстоял небольшой, но сроки жёсткие. А штукатур Саша Гришечкин был не только хорошим специалистом, но и колдырём изрядным.
Когда Лимонад подкрался на своём «танке» к детскому саду, тихо шурша протекторами, то застал совершеннейшее непотребство. На площадке возле закопчённой печки, на которой разогревалась бочка с битумом, на деревянных ящиках расположились трое мужиков — двое загорелых кровельщиков, один бородатый, другой лысый, оба с закатанными рукавами спецовок, и тот самый Гришечкин — тощий  и высокий, с кадыкастой длинной шеей, в трико и тельняшке, поверх которой была накинута на плечи замызганная болоньевая куртка.
После ночи в траве серебрился иней, но солнце всё выше поднималось в безоблачном небе, прогревая воздух. В ещё зелёных кустах трещали воробьи, в полупрозрачных кронах расписных осенних рябин звонко перекликались синички, на заборе сидела и умывалась рыжая кошка, а возле печки лежал, вытянув вперёд лапы, такой же чёрный, как битум, крупный пёс-дворняга по кличке Байкал — лучшая версия сторожа этого объекта.
Мужики соорудили себе стол из картонной коробки, поставленной вверх дном. Вокруг початой бутылки водки, как подарки под ёлкой, разместилась нехитрая рабоче-крестьянская закуска — круглая буханка ржаного хлеба, разрезанная на четыре части, дюжина мелких бурых помидорок, розовые ломти толстого деревенского сала и несколько пёстрых мичуринских яблок.
В руках у рабочих были одноразовые стаканчики, наполненные на треть. Гришечкин как раз держал ответный тост за знакомство. Но тут он услышал хлопок автомобильной двери сзади и осёкся, будто кто его кулаком саданул между лопаток. А потом раздался скрип старой калитки с поржавевшими петлями. Штукатур обернулся, и застыл с широко раскрытыми глазами и ртом. 
Навстречу рабочим по асфальтированной дорожке вдоль охваченных осенним пожаром рябин уверенно шёл Лимонад. В белых кроссовках, синих джинсах, чёрной кожаной куртке, квадратных солнцезащитных очках, волевое выражение лица, сурово стиснутые губы — прямо Терминатор Судного дня. Стаканчик затрясся в руке у Гришечкина, как при землетрясении.
— Ты чего, Сань? — бородатый кровельщик высвободил питьевую посуду из дрожащих пальцев штукатура и поставил её на стол.
Вскочив с ящика и дико вращая глазами в поисках спасения, Гришечкин впал в невменяемость, будто жюльверновский Бен Ган, одичавший на необитаемом острове. Инстинкт подсказал ему искать убежище в детском саду, с зияющими темнотой оконными проёмами без стеклопакетов. Туда штукатур и ринулся, словно был на ходулях. В воздухе он размахивал руками, как крыльями, точно собирался взлететь. Лимонад хоть и не соответствовал кондициям бегуна, но принял вызов Гришечкина и бросился за ним в погоню. А следом и Байкал вскочил и залаял, чтобы показать, кто здесь власть.
— Евпатий Коловратий! — хлопнул себя ладонью по лысине второй кровельщик. — Вот это мужик задолжал банкирам!
— Башкой надо было думать, — поддержал его напарник, тоже принявший Лимонада за коллектора. — Зачем набрал столько?
А тем временем Гришечкин с Бандураком носились по двухэтажке, как взбесившиеся школьники на перемене. Вот мелькнула в проёме впалая грудь верзилы штукатура в матросской тельняшке — «Последний парад наступает!», вот пронёсся коротышка Лимонад в эсэсовской куртке — очки задраны на макушку, пот со лба смахнул ладонью. А внизу Байкал скачет, подпрыгивает, заливается, и всё понятно, что сказать хочет: «Гав-гав-гав! Вы чьё, мудачьё? Гав-гав! А ну, выметайтесь оттуда! Гав! Покиньте территорию! Гав-гав! Меня начальство высушит из-за вас, сволочи! Гав-гав-гав!»
— Да сколько ж можно?! — возмутился бородатый. — Ни выпить, ни закусить нормально!
— Достал бы уже ствол, — согласился лысый, — да подстрелил голубчика. Чего в догонялки играть?
И тут раздался отчаянный вопль человека, которому нечего больше терять. Гришечкин сиганул со второго этажа на кучу песка. Он точно попал задом на её вершину и съехал вниз, как с детской горки. А Лимонада подвели короткие ноги. Начальник шмякнулся на землю рядом с кучей, только лицом врезался в песок, будто в подушку безопасности. После глухого падения грузного тела округу огласил душераздирающий крик Бандурака:
— Рр-ука! Чё-рр-т! Г-рр-ишечкин! С-с-ука!!!
Возле Лимонада скакал Байкал, глаза которого только по гневному блеску можно было отличить от чёрной шерсти: «Гав-гав-гав! Допрыгался? Гав-гав! Допрыгался? Гав! Думаешь, я тебе «скорую» вызову? Гав-гав! А вот фигушки! Гав-гав-гав!»
— Убе-рр-ите собаку! — рыдал, выплёвывая песок, Бандурак.
В этой ситуации Гришечкин должен был протянуть руку помощи травмированному работодателю, но штукатур был охвачен таким паническим ужасом, что только и сподобился — подобрать на бегу свой пакет с чистой одеждой да скрыться за пятиэтажками в неизвестном направлении.

Кровельщики вызвали «скорую», которая и отвезла Лимонада в травмпункт. В помещении было почти пустынно. Многие горожане поумнели, стали осторожнее и хотели больше попадать в это безотрадное учреждение, вызывающее дрожь в теле и скорбь в душе одним своим видом. В коридоре техничка мыла серые стены тряпкой с дезраствором. На вахте за стеклом сидел здоровенный секьюрити, по комплекции похожий на снеговика. Он наслаждался утренним кофе с круассаном.
— Рр-ука! — жалобно всхлипнул Бандурак.
— Туда, — указал длинным морковным носом «снеговик» в левую сторону и шумно втянул ртом молочную пену из стаканчика. — В первый кабинет.
В доврачебном кабинете Лимонада оформили и велели идти в пятый кабинет, где его встретил высохший в хворостинку, но необычайно бодрый и весёлый старичок в белом халате и колпаке.
— Ну, — не скрывая возбуждённого блеска в глазах, старичок-травматолог нетерпеливо забарабанил пальцами по столу. — Рассказывай, дорогой.
— Во-от... — Бандурак положил на стол свою опухшую и покрасневшую правую руку.
— Давай смотреть, — старичок надел очки. — Пошевели пальцами... Ясно... А теперь я сделаю вот так.
— Уй! — застонал Лимонад.
— Ага, — и травматолог стал прощупывать руку дальше. — Потерпи ещё немного, дорогой.
— А-а-а! — заорал, как резаный, пациент.
— Понял, дальше можешь не объяснять, — старичок оставил в покое руку Бандурака и стал заполнять карточку.
— Ч-что у меня?
— Закрытый перелом со смещением.
— А рр-ентген?
— Обижаешь, дорогой, у меня стаж хирургической практики больше, чем тебе лет, — ответил врач пятидесятилетнему коммерсанту, бросил писать и азартно потёр руки. — Ну, идём, починим тебя!
Из пятого кабинета они перешли в седьмой, с такой же серой и невзрачной казённой обстановкой. Лимонада усадили на кушетку, и старичок сделал ему обезболивающий укол. Пышная пожилая медсестра, больше похожая на дореволюционную прачку в застиранном халате с закатанными рукавами и свинцового цвета резиновом фартуке поверх него, принесла гипсовые бинты и таз с тёплой водой.
— Ну, пора! — сжал и разжал пальцы травматолог.
Врач немного растянул сломанную кость и правильно сопоставил отломки. 
— Д-да что ж у вас за ук-колы такие! — слёзы брызнули из глаз Лимонада. — Бо-ольно!
— Не капризничай! — строго прикрикнула на него медсестра.
— Бо-о-ольно! — круглое лицо Бандурака с недельной щетиной стало всё мокрым.
— Ничего, — смягчилась медсестра. — Больше поплачешь, меньше пописяешь.
— Сейчас, дорогой, скоро уже, — старичок виртуозно обматывал руку коммерсанта размоченными бинтами, как контрабандисты из фильма «Бриллиантовая рука».
Когда экзекуция была завершена, деликатный старичок дал жертве бюджетной медицины немного прийти в себя, попутно высказав некоторые рекомендации на ближайшее время. Сердобольная медсестра принесла стакан чая и домашний пирожок:
— На, плакса.
— А к-как с рр-укой быть? — недоверчиво осматривал гипс Лимонад.
— Мешки таскать сможешь, — весело пообещал старичок. — Пойдём больничный оформим.
— Н-не надо больничный, — отрицательно мотнул большой головой Бандурак. — Мне рр-аботать надо.
— Не так быстро, — рассмеялся травматолог, он почему-то принял коренастого коротышку с забавно-свирепым выражением лица за грузчика. — Никуда твои мешки не денутся, а рука...
— Эт-то вы, хи-рр-урги рр-аботаете рр-уками, — разозлился на «мешки» Лимонад. — А я рр-аботаю го-оловой!
— А кто же ты такой будешь?
— П-рр-едп-рр-иниматель.
— А, ну иди, иди, — небрежно махнул рукой старичок и язвительно усмехнулся. — Работай, однорукий бандит.

На  дежурившем рядом с больницей такси, Бандурак быстро доехал до своего офиса. Но, выйдя из машины, он увидел нечто такое, что на время напрочь забыл о перипетиях сегодняшнего, крайне необычного для него, утра.
Ещё до финансового кризиса напротив делового центра  принялись возводить ударными темпами новый большой храм. Годы стабильности обеспечили в страну такой приток нефтегазовых денег, что он добрался даже до самых отдалённых уголков, где стали реставрировать сельсоветы и мостить тротуарную плитку вокруг них. Из каждого утюга горожане слышали каждый день: «Вперёд, вперёд, Святое Белогорье!» И Святое Белогорье на всех парах неслось навстречу интеграции в глобалистский мир со всеми его плюсами и минусами. 
И на этом позитивном фоне, быстро возводимый храм вызывал у стариков глазащипательные ностальгические аллюзии с комсомольскими стройками, у среднего поколения, вписавшегося в рынок, напротив, окрепла уверенность в окончательной декоммунизации и забвении «совка», а молодёжи было просто «прикольно» смотреть на  огромные купола, горящие золотом на солнце и слепящие глаза похлеще пиротехнических эффектов, да любоваться стенами храма из массивных брёвен, а-ля Русь изначальная, ведь ничего подобного они сроду не видели в своих каменных джунглях.
Словом, каждый видел в строящемся храме своё, но все были воодушевлены и ожидали в скором времени услышать перезвон колоколов. Однако незадолго до даты торжественного открытия сварщик-узбек случайно уронил горящую окалину на пол, где валялась промасленная ветошь и храм Божий вспыхнул, как спичка. Брёвна оказались всего лишь стилизацией под дерево из пустотелого пластика. 
Чёрный дым столбом уходил в синее небо, а мелькающие, как молнии во мраке, языки пламени подбирались уже к самим куполам. У Лимонада отвисла челюсть, как у собачки, сидевшей на руках у стоявшей рядом с ним кавказской женщины. Казалось, что вместо интеграции в «цивилизованный мир» Святое Белогорье погрузилось вглубь веков, когда жестокие кочевники, половцы и печенеги, осаждали градом горящих стрел русские деревянные крепости.
Люди стояли вокруг небольшими группками или поодиночке. Тинейджеры снимали происходящее на телефоны и, хвастовства ради, рассылали эмэмэски своим знакомым. Иванофранковец подошёл к одному из подростков, у которого в ухе блестела серьга в виде серебряного креста.
— Это ж пожа-рр... Ту-ушить надо...
— Да вызвали уже, — не отрываясь от телефона ответил подросток. — Не парься, дядь.
И действительно, вскоре гул голосов из разношёрстной толпы — Едут, едут! — смешался с воем сирен. Красные машины с синими мигалками окружили эпицентр возгорания. Из кабин повыскакивали сосредоточенные укротители огня в скафандрах, шлемах и с кислородными баллонами за плечами. Ещё недавно они кормили приблудившуюся к ним кошку с котятами, а теперь рисковали собой в прямом эфире, на глазах у зевак разматывая шланги и перенося выдвижные лестницы к самому пеклу.
— В-все сго-рр-ело уже, — Бандурак был хоть и католик, но всё же христианин, он с болью и досадой махнул здоровой рукой и направился в офис.
На третьем этаже он арендовал три комнаты. Одна из них была его личным кабинетом, другая офисом, а третья, самая большая, приспособлена под рабочую мастерскую. В офисе постоянно сидели две женщины — бухгалтер Ганна, сестра Лимонада, и менеджер Оксана.
Ганна была худощавой и на голову повыше своего брата, мужеподобное лицо, колючий взгляд, стрижка «ёжик» — Керенский в юбке. Оксана же была из тех молодых и пышущих здоровьем хуторянок, вскормленных в здешних местах на козьем молоке, которые вовремя сделали ноги из родительского дома и перебрались в город. Благодушная и похожая на Неваляшку, она любила раскачиваться на стуле влево-вправо, делая зарядку для туловища.
— Виктор, что с рукой? — с тревогой вскочила со стула сестра. — Мы звонили тебе пять раз!
— Г-рр-ишечкин у нас больше не рр-аботает...
— Так это он...
— Не п-рр-иставай, Ганна, без тебя т-тошно! — отмахнулся Лимонад.
— Здравствуйте, Виктор Леонардович, — подала тонкий голос и Неваляшка, но Бандурак только поморщился, будто над ухом пискнул комар.
Он зашёл в свой кабинет, всегда имевший такой привычный и аскетичный вид — серые стены, дешёвый офисный стол, жёсткий стул, у окна маленький холодильник, на нём электрочайник, под столом коробка с Роллтоном. Но сейчас повсюду струился такой «несказанный» есенинский свет, от пылающего через дорогу храма, что Лимонаду казалось, будто у него по комнате расхаживает сказочная жар-птица.
Привыкнув к слепящему свету, Бандурак решил заварить брикет роллтона. Он считал, что проблемному желудку «супчики» нужны каждый день. Однажды, шастающие по офисным центрам коробейники, предложили Лимонаду бесплатно продегустировать вновь появившийся «борщик». Однако в процессе подогрева все мухи в его кабинете попадали замертво, поэтому иванофранковец из двух зол выбрал меньшее — «супчики», которые делали на большой харьковской фабрике люди в противогазах. Если бы Бандураку нужна была кандидатская степень, он легко смог бы защитить диссертацию о влиянии «супчиков» и «борщиков» на человеческий, и не только, организм. 
Пока его обед заваривался в кипятке, Лимонад тупо рассматривал, висевшую над дверью небольшую картину в раме с изображением букета сирени в глиняном кувшине на белом столе. Ещё несколько подобных натюрмортов стояли прислонёнными к холодильнику, будто пчелиные рамки с вощиной. И на всех картинах — то васильки, то черёмуха, то анютины глазки. Можно было подумать, что их рисовала какая-то сентиментальная барышня. Ан нет. Автором картин был грузный, седой старик с причёской, как у дикобраза — бывший следователь на пенсии.
Один из знакомых Бандурака решил подшутить над ним и шепнул старику-пейзажисту, что Лимонад является большим любителем искусств и щедрым меценатом. Бывший следователь поблагодарил доброжелателя и зачастил к «меценату» с подарками. Сначала он приносил иванофранковцу свои ванильные натюрморты, потом стал напрашиваться на чай и угощать Альпен Гольдами. Шоколадки больше всего пришлись по душе «любителю искусств», потому что ими хорошо было осаждать «супчики». При каждом расставании художник заискивающе скалился и жал дряблыми руками пухлую руку, ничего не понимающему и хлопающему глазами Лимонаду.

— Виктор, тебе помощь нужна? — сочувственно улыбаясь, вошла в кабинет к брату Ганна.
— Н-не нужна мне помощь, — почуял неладное Бандурак.
— А я тебе уже помогла, — бесшабашно хохотнула сестра и положила на стол стопку платёжек из РЭУ.
— Т-ты заплатила за ква-рр-ти-рр-у? — Лимонад с трясущимися руками стал вникать в бумаги. — З-за весь год?
— Да, за весь год.
— Т-ты совсем рр-ехнулась?
— Виктор, вот повестка...
— Ганна, я п-плачу тебе тысячу долла-рр-ов, — у Бандурака затряслась нижняя губа, — бо-ольше, чем каменщикам, а ты рр-азо-рр-ить меня хочешь?
— Виктор, так они же на тебя в суд, за неуплату, я всё уладила...
— Уладила? — в бешенстве припечатал кулаком платёжки Лимонад. — Я с-сам всегда рр-азби-рр-аюсь со своими делами. А т-ты... Пошла вон!
— Виктор! — взвизгнула Ганна, как собака, в которую швырнули палкой.
— Пошла вон!!!
— Виктор Леонардович, — в дверях показалась Оксана, — это я отнесла ваши платёжки в РЭУ.
— Т-ты? А кто тебе рр-аз-рр-ешил б-рр-ать мои личные вещи?!!
— Так я же не себе...
— П-последнюю рр-убаху сняла!
Бандурак встал с перекошенным от ярости лицом, подошёл к Оксане и занёс растопыренную пятерню над взволнованно колышущейся грудью девушки:
— Т-ты заб-рр-ала мои вещи, а я забе-рр-у твои! Снимай блузку!
— Что? — лицо Оксаны сделалось пунцовым.
— Снимай блузку!!! — заорал Лимонад, и Ганну, как щепку, ветром сдуло за дверь.
— Хорошо, — Оксана скрестила руки на животе, взялась пухлыми пальцами за концы блузки  и подтянула её вверх. — Только предупреждаю, я без лифчика. Не забоитесь?
Представив, что сейчас может кто-то войти из клиентов или партнёров, а перед ним в кабинете стоит полуголая сотрудница, Бандурак оттолкнул Оксану плечом и выскочил в коридор с малиновыми ушами. 
Он решил немного постоять на воздухе, чтобы остыть. Огонь уже потушили. От храма остался один остов. И тут, будто в насмешку, когда пожарные уже сматывали свои шланги и убирали лестницы, а зеваки начали потихоньку расходиться, налетели мрачные тучи, послышался глухой рокот в небе и обрушился проливной дождь.
Лимонад высунул руку из-под козырька центрального входа, наполнил пригоршню влагой и вылил её себе на макушку. «Спокойствие, только спокойствие!» — повторил он про себя девиз человека с моторчиком, прототипом которого послужил известный нацистский преступник. 
Только какое тут может быть спокойствие? Бандурак видел, что двери всех подъездов в городе обклеены списками должников. Дескать — они позорят наше ТСЖ. От знакомых он знал, что «лучшие люди» области, живущие в роскошных особняках, тоже с высокой колокольни поплёвывают на эти платёжки. И что же получается? Олигархи не платят, маргиналы не платят, а он должен за всех отдуваться. 
Затянутое небо распорол солнечный луч, и вымытый асфальт перед козырьком заискрился жемчужными блёстками. «Де-рр-жи меня, соломинка, де-рр-жи», — вспомнил старый шлягер Бандурак и пошёл назад.
В офисе сидела одна только Ганна с пылающими щеками. Она дышала, как при бронхите, а невидящие глаза упёрлись в монитор, как в тупик. На столе в кабинете лежало заявление Оксаны, написанное неровным почерком. Сейчас, когда психоз прошёл, Лимонад досадовал на свою несдержанность. Оксана обходилась ему всего в двести долларов и найти на такие деньги новую сотрудницу будет крайне трудно и очень долго. Особенно теперь, когда эти «неадекваты» в Кремле решили, в связи с финансовым кризисом, поднять пособие по безработице до пяти тысяч рублей. «Кто ж работать станет, — беззвучно негодовал Бандурак, — если у каждого в холодильнике будет стоять бутылка кефира?»
И вот итог дня — потерял двух работников, сломал руку, ещё и квартиру оплатил за целый год. «Шлимазл», — закрыл глаза ладонью иванофранковец, чтобы света белого не видеть. Это горькое слово он употреблял только наедине со своими страданиями, когда не было рядом посторонних ушей.

— Я не вовремя? — в кабинет осторожно вошёл знакомый бизнесмен Лев Харченко.
Он был ровесником Бандурака, но от него всегда веяло какой-то затхлостью, будто от пня болотного. Косматый и высокий мужик с обветренным и красным лицом, флегматик Харченко был психологическим антиподом взрывоопасного Лимонада. Он также, как и его товарищ, участвовал в бюджетных тендерах со своей бригадой строителей. Временами коммерсанты выручали друг друга, когда кто-то не справлялся с объёмом работ, а сроки горели. Это вынужденное сотрудничество их сблизило.
— Т-ты всегда вовремя, — кисло усмехнулся Бандурак и протянул коллеге левую руку.
— Узнал про пожар, решил тебя проведать, — Харченко расстегнул плащ и сел на свободный стул. — Что с рукой?
— Д-да Г-рр-ишечкин, что у т-тебя рр-аньше рр-аботал...
— Понятно, — глухо отозвался Харченко.
— Д-да не, это не он. Я п-погнался за ним, чё-рр-том, — страдальчески попытался пошутить Бандурак. — П-поскользнулся, поте-рр-ял сознание, ги-ипс.
— Зачем погнался?
— А з-зачем он убегал?
— Боялся тебя. Ты ж его, наверное, задушить хотел. — Харченко закашлялся и полез в карман за платком. — Или нет?
Не выдержав такого рассудительного допроса, Лимонад возбудился, как Ленин в Октябре. Он вскочил со стула, гневно сверкая глазами, и принялся чеканить свои «октябрьские тезисы».
— П-потому что ду-рр-ак! И ты, Ха-рр-ченко, ду-рр-ак! Мы оба ду-рр-аки! Кто мы есть? Мы — п-рр-едп-рр-иниматели! П-рр-едп-рр-иниматель — это человек, кото-рр-ый всем должен! Т-ты должен налоговой, коммунальщикам, клиентам, рр-аботягам, всем и к-рр-угом должен! — Бандурак с широко расширенными зрачками вошёл в раж. — К-как рр-аботать, так никого не докличешься, а в день зарплаты все приходят — и б-больные, и косые, и х-рр-омые! Со всех щелей, как та-рр-аканы голодные лезут. И все рр-уки к тебе тянут: «Д-дай нам, дай нам, Виктор Леонардович, де-енег!» И ты платишь всем без рр-азбора, сам не зная кому и за что! Ну не ду-рр-аки ли мы с то-обой?!
— Я с тобой не согласен, Виктор. — Харченко вытер платком испарину на лбу. — Сейчас самое главное — это удерживать людей. У меня каменщики без работы сидят, в карты играют, а я каждому по восемьсот долларов плачу. Знаешь почему? Потому что кризис закончится, а каменщики уже не вернутся. Людей беречь надо.
— Л-лев Николаевич, ты та-ак скоро договоришься до неп-рр-отивления злу насилием! — ещё сильнее разозлился Бандурак. — Во-от все говорят, что П-пётр П-первый жестоким был, м-много людишек загубил, а ка-ак иначе с этими рр-усскими?
Иванофранковец ничего не мог поделать со своей неприязнью ко всему русскому. В Первую мировую его предки воевали против России за Австро-Венгрию, а во Вторую мировую служили немцам. В 1945-м они сдались в плен американцам и благополучно уехали в Канаду, бросив своё потомство в Галиции, отошедшей к Сталину.
— Т-ты знаешь, что эти к-рр-епостные с Фетом сделали?
— С каким Фетом?
— П-поэтом Фетом! Т-ты что, Ха-рр-ченко, с го-рр с-спустился?
Губернатор был большим поклонником всемирной классической литературы и постоянно напрягал, как прямых своих подчинённых, так и всех, кто с ним пересекался на ногах. То возьмёт ни с того, ни с сего Ходасевича процитирует, то Джека Лондона. И сверлит собеседника взглядом — а ну-ка, Гюльчатай, покажи своё личико. Если испытуемый не мог поддержать разговор, разочарованный губернатор сразу делал выводы и больше не замечал такого человека в упор. Поэтому все заинтересованные в благосклонном отношении первого чиновника области лица, упорно штудировали литературную матчасть, которая как-то незаметно прошла мимо них в институтах.
— Поэта Фета знаю, — вяло подтвердил Лев Николаевич, уставший от трескотни Бандурака.
— А з-знаешь, какой это ба-рр-ин был? По-честному хотел, по-хо-рр-ошему с к-рр-епостными! они чуть не рр-азо-рр-или его!
Лимонаду и самому довелось побывать в роли Фета, когда он нанял двух студентов копать траншею, пообещав по тысяче рублей каждому, а те проявили солдатскую смекалку. Они сговорились с отдыхавшим рядом экскаваторщиком из другой организации, и тот за бутылку водки, цена которой сто рублей в «Магните», вырыл им траншею. Студенты подровняли края канавы лопатами и улеглись топить массу в теньке. Вечером, после того как Лимонад рассчитался с работниками, к нему подошёл поддатый экскаваторщик: «Слышь, мужик, если тебе нужна траншея, я тебе за пузырь хоть до Китая вырою. Ты это, мужик, не будь лохом». «Р-р-р...» — как трактор завёлся от негодования Лимонад, но так и не смог выговорить своё кровное ругательство —  «русские».
— А всё-таки я считаю, что сейчас людей надо беречь, Виктор, — упорно не соглашался Харченко. — Знаешь, что мне по ночам снится? Приезжаю утром на объект, а каменщиков нет, никого нет, людей нет.
Такие сны неспроста стали сниться Харченко. Было время, когда при малейшем ропоте недовольства со стороны работяг в касках, Лев Николаевич орал на них, разевая рот, как гиппопотам, и гневно указывал перстом с золотым болтом на забор стройки. Дескать, знаете сколько там, за забором, вашего брата мается? После развала страны, заводов, фабрик, армии и флота, ликвидации строительных «пятилеток» и внедрения «великих рыночных реформ», миллионы честных тружеников — каменщиков, инженеров, сварщиков, офицеров, фрезеровщиков, врачей — остались не у дел, чем и воспользовались новые бесы эпохи, оборотистые коммерсанты. С людьми не церемонились и, зачастую, меняли их буквально, как одноразовые бахилы.
Однако эти разрушительные реформы не могли длиться долго и вскоре дали обратный результат — что посеешь, то и пожнёшь. И вот уже какой-нибудь взмыленный, как бык, наёмный менеджер, отстаивая шкурные интересы своих хозяев, орёт в бешенстве на работяг, отказывающихся от переработок: «Обнаглели? Страх потеряли? Знаете, сколько там, за забором?!» А те сидят на лавках и похохатывают: «А ты давно туда заглядывал, за забор-то?» Всё это стало возможным потому, что за десятилетие реформ вымерли десятки миллионов россиян, оставивших после себя родственникам в наследство квартиры, дачи, машины, гробовые деньги. 
Многие из этих людей умерли преждевременно — кого-то сожрала изнутри онкология, после регулярного употребления «Пиквиков» и «Херши»; кто-то угробил себя трудясь по 16 часов в день сразу на двух тяжёлых работах, чтобы решить свои проблемы; кто-то умирал от дорогих просроченных лекарств, а кто-то, наоборот, от дешёвых из мела. Причин уйма. Дикий капитализм — и этим всё сказано.  И чем больше людей умирало, тем «богаче» становились их выжившие родственники. Они сдавали в аренду лишние квартиры, продавали ненужные им дачи или дома в деревнях, перекладывали, заначенные покойными в старых диванах, гробовые деньги на депозиты в банках и получали максимальный процент. Именно в этом и заключался секрет «русского экономического чуда» для простых россиян в «сытые» нулевые.
Таким образом, людей, заимевших хоть какой-то небольшой дополнительный доход и ставших, в какой-то мере, мелкими рантье, трудно было запугать «кнутом» в виде угрозы увольнения или соблазнить «пряником» в виде тарелки супа. Почувствовав под собой пятой точкой не разверстую бездну хаоса, а надёжную подушку финансовой безопасности, люди обрели уверенность и внутренний покой, стали работать спустя рукава, всем видом показывая, что это они спонсоры и благодетели вечно жалующихся на судьбу работодателей, и что уже одним своим присутствием на рабочем месте, они оказывают последним щедрую милость. Поэтому Льву Харченко и снились кошмары по ночам с обезлюдевшими строительными объектами, и просыпался он в липком, холодном поту, и сердце  у него прыгало, как мячик под рукой баскетболиста.

— День добрый, господа, — в кабинет вошёл новый гость.
Это был импозантный сотрудник администрации Китаров, отвечающий за региональные тендеры. В итальянском синем костюме с иголочки, белой сорочке, серебряном галстуке, лаковых чёрных туфлях, с дорогим загаром на лице. Всё сверкало и переливалось на нём сочными цветами качественной материи. Лимонад указал Харченко глазами на дверь, и тот, с перепугу перед представительной персоной, как встал, не до конца разогнувшись, так и ретировался.
— Зд-рр-авствуй, Глеб Валентинович, — Бандурак вышел из-за стола и пододвинул Китарову стул. — Рр-ад тебя видеть.
— Ты тоже садись, — Китаров жестом указал Лимонаду его место. — Что с рукой?
— П-рр-оизводственная т-рр-авма.
— А у нас через неделю «Золотая осень» в Москве.
— Я сп-рр-авлюсь.
— Может тебе пока повременить с тендерами, — засомневался гость.
— Н-нет! — Бандурак жадно раскрыл рот, будто карп, просящий корма. — Т-ты мне всё, что будет сливай. Я сп-рр-авлюсь. И без рр-уки сп-рр-авлюсь. Д-даже если меня убьют, всё рр-авно сп-рр-авлюсь.
— Перед нами пока не ставилась задача тебя убить, — блеснул имплантной улыбкой Китаров, выглядевший лет на десять моложе иванофранковца. — А вот аппетиты нам с тобой придётся поумерить. Сам понимаешь — кризис.
— Н-не понимаю, — отрицательно мотнул головой Лимонад. — П-почему мы всегда к-рр-айние? П-пусть «они» подожмутся! «Они» к-качают нефть и газ! Это у них там к-рр-изис, а у нас тут полная дупа!
— Полегче, — хлопнул ладонью по столу гость. — Я говорил тебе, что семь миллионов на флажки и шарики ко Дню города — это слишком много? А ты мне — прокатит, прокатит...
— Т-так п-рр-окатило же.
— Прокатило бы! — сделал акцент на частице «бы» Китаров так мучительно, будто ему наступили каблуком на пальцы. — Если бы не этот грёбаный кризис! Теперь «они» все окрепли задним умом и вчерашний день ищут. Как не зайдёшь к нашему куратору, так Роза Семёновна закатывает глаза: «Как же так, Глеб Валентинович? Семь миллионов на воздушные шарики!»
— Т-так люди рр-аботали, им семьи ко-рр-мить надо...
— А ещё мне припомнили, что этим летом я был на Кипре, а прошлым на Маэ. Теперь буду всем говорить, что отдыхал в Анапе. Как можно работать с такими людьми? России сейчас нужен Сталин, вывернутый наизнанку!
— Это к-как? — насторожился Бандурак.
— А вот так! Донёс на соседа — и тебя расстреляли! Тебя расстреляли, а не соседа. Иначе эту парадигму не сломать — стукач на стукаче сидит и стукачом погоняет.
— З-зачем ст-рр-елять, рр-аботать надо...
— Так работать больше нельзя! Что ты заложил в смету на «Золотую осень»? Опять семь миллионов! Там у тебя семь миллионов, тут семь миллионов. Это у тебя такой «Фикс Прайс», Виктор? — мрачно пошутил Китаров по поводу набиравшей популярность в России сети магазинов, где все товары были по единой цене в один доллар.
— Г-глеб Валентинович! — навёл бульдожий взгляд на гостя Лимонад. — Я с-свои обязательства пе-рр-ед тобой в-выполняю?
— Виктор, ты не представляешь какие у меня обязательства перед всякими разными, сующими свои длинные шнобели не в своё дело, — гость зажмурил глаза, а ноздри его всё так же были жадно расширены, окутанные облаком парфюма с нотками табака, амбры и кедра. — В своей стране я словно иностранец!
— Г-глеб Валентинович, я с-свои обязательства пе-рр-ед тобой в-выполняю? — глядя исподлобья и не ослабляя бульдожьей хватки снова спросил Бандурак.
— Смету придётся пересмотреть, я за тем и приехал.
— Т-так её же давно утве-рр-дили!
— Придётся пересмотреть. — стиснул зубы Китаров. —  Экстренно.
— Хо-рр-ошо, — сдался Лимонад. — Я с-скощу десять п-рр-оцентов.
— Тридцать процентов, — гость встал и размял плечи. — И не надо смотреть на меня такими глазами. Тридцать процентов, Виктор, иначе мы с тобой больше не партнёры. 

Через неделю Лимонад и компания были в Москве. Вместе с Бандураком монтировать белгородский павильон на ВДНХ отправились — студент-лингвист Женя Новицкий, молодой водитель Серёга Яцуненко и мастер на все руки дядя Коля Тетерятник. 
Выехали они из Белгорода поздно вечером на БМВ, а разобранный каркас павильона из джокерных труб, пластиковые стенды, лампы, монтажные лестницы, ящики с инструментом — отправили грузоперевозками. 
В пути, когда выходили из машины в магазин на заправке в Обояни, или перекусить мантами в Мценске, их знобило от холода и в салоне они долго не могли угомониться, прежде чем снова согреться и задремать.
— Обоя-янь — с-столица де-рр-евень, — как кот мурчал, потягиваясь, Лимонад.
Или лукаво спрашивал через плечо Новицкого и дядю Колю, сидевших сзади:
— Н-никто не читал Лескова про л-леди Макбет Мценского уезда?
Никто, разумеется, не читал, и Бандурак упивался чувством интеллектуального превосходства над своим работниками, полагая, что не ударил бы в грязь перед самим губернатором, если тому вдруг вздумалось бы завести разговор о литературе на очередном банкете. 
Несмотря на потерю двух шальных миллионов, настроение у Бандурака было боевое. Всё равно эта поездка для него была очень выгодной — Россия щедрая душа. Глаза у иванофранковца горели, а руки чесались, даже та, что в гипсе, потому что бывших шабашников не бывает.
— В-вот п-рр-иедем, вы своими глазами у-увидите — сколько там людей, сколько рр-аботы! Г-рр-андиозный ч-человейник!
Когда они добрались до московской кольцевой, в салоне стало душно и парко, как в хамаме. Полтора часа ползли в серой дымке испарений большого города. У Лимонада платок промок насквозь. Круглое лицо, похожее на колобок, блестело в поту, как в росе. Но он не сварился в духоте, а продолжал петь гимны созидательному труду, чем окончательно вогнал своих работников в смурное настроение.
В полдень они заехали на ВДНХ через северных вход и припарковались возле семьдесят пятого павильона с крышей, похожей на гигантскую доску скейтборда с выступом посередине. Внутри светлого здания из стекла и металла уже вовсю городили свои павильоны, как соты в пчелином улье, монтажники со всех регионов страны. Работали они с огоньком, регламент был жёсткий — всего два дня давалось на установку и оформление, поэтому на такие выставки брали лучших из лучших специалистов.
Пока в руках у одних рабочих людей визжали болгарки, ревели перфораторы, шуршали шлифмашинки, дребезжали электролобзики, звенели молотки об металл, другие, припозднившиеся, носились, как ошпаренные с тележками, выгружая из машин свои домашние заготовки, чтобы поскорее включиться вместе со всеми в строительный праздник страны.
— В-вот все гово-рр-ят: к-рр-изис, к-рр-изис! А где он этот к-рр-изис?! — Лимонад обвёл восторженным взглядом громадное помещение с копошащимися в нём людьми. — Рр-аботать надо, и к-рр-изсов не будет!
И глядя на этих замотивированных командировочным рублём и увлечённо трудившихся мужиков — с мокрыми спинами, закатанными рукавами, раскрасневшимися лицами — иванофранковцу хотелось каждого из них поприветствовать как родного брата. Всех до одного, кроме своих подневольных работников, стоявших у него за спиной.
— Н-ну, что стали? Впе-рр-ёд! — скомандовал Бандурак.
Вскоре они нашли место своей дислокации на ближайшие два дня. На зеркальном полу из бежевой импортной плитки лежал лист ватмана с начертанным на нём чёрным маркером номером региона — 31. Рядом стояла гора картонных коробов со всякой снедью — пряники, яблоки, мёд, лесные орехи, колбасы, подсолнухи, минералка — всё, чем богато Святое Белогорье. От увиденного бутербродник Лимонад пришёл в неописуемое возбуждение, как тот травматолог, что соединял ему кости сломанной руки.
На двух коробах сидел коренастый и толстозадый мужик не робкого десятка, из тех, что на собраниях сельчан бесстрашно ставят вопрос ребром: «Хозява мы или не хозява?» Широкие штаны, подпоясанные армейским ремнём, заправлены в хромовые сапоги, поверх клетчатой рубахи накинута болоньевая куртка, пшеничные усы, зелёные глаза, густая шевелюра, торчащая во все стороны из-под кожаной шофёрской кепки. Словом —  он был похож на Кота в сапогах.
— Приветствую! — поднял вверх левую руку Лимонад.
— Ребят, ну где вас носит хрен моржовый? — энергично поднялся «Кот в сапогах». — Я вас два часа поджидаю.
— М-московские п-рр-обки. Извини, — у Бандурака запищал мобильник. — С-слушаю... п-понял... выхожу.
— Э-э-э, — встревожился «Кот в сапогах».  — мне ехать надо!
— П-пять минут, — Бандурак угрожающе растопырил пятерню перед лицом строптивого мужика и снова скомандовал своим работникам. — Б-бегом! М-машина п-рр-ибыла!
Лица у разморенных работников скрючились, как засохшая ботва на огороде, а Лимонад расцвёл подобно японской сакуре. Он первым выбежал на улицу, быстро сориентировался и принялся регулировать рукой заезд десятитонника:
— П-пово-рр-ачивай, п-пово-рр-ачивай! Впе-рр-ёд, впе-рр-ёд! Ещ-щё! С-топ! Отлично!

За день они успели многое. Лимонад вертелся юлой вокруг работников и щедро делился с ними своей неуёмной энергией. Каждому подавал, когда требовалось, инструменты и заготовки, чтобы общее дело двигалось быстрее. Присесть он им дал только на обед, и то, прежде велел каждому взять по две коробки с едой и отнести к нему в машину. Пообедали они пряниками с колбасой, закусили яблоками, запили водой и снова — в темпе вальса. 
Когда Бандурак орал сквозь общий шум людей и рёв ручного инструмента дяде Коле: «Тете-рр-ятник!», гулкое эхо его раскатистого голоса уносилось высоко под самый потолок комплекса и все вокруг невольно поднимали головы вверх. Им казалось, будто там кружит, хлопая крыльями, невесть откуда залетевший в здание говорящий попугай с Антильских островов и выкрикивает: «Тете-рр-ятник! Тете-рр-ятник!» 
К вечеру павильон был собран. Появилось своё изолированное пространство и сразу стало как-то уютнее у всех на душе — не в чистом поле сидеть на мешках с картошкой. Со стендов с фотообоями на уставших людей, рассевшихся на коробках с продуктами, смотрели — породистые розовые свинки с трогательными нежными пятачками, суровые работники мясного цеха, разделывающие туши длинными ножами,  счастливый губернатор в белой рубахе, стоящий по пояс в колосьях спелой пшеницы.
— Л-лепота-а, — промурчал Лимонад, и велел работникам собираться на ночлег.
Через полчаса они подъехали к дешёвой гостинице, похожей на старую школу, в которой давно не было ремонта. Новицкий и дядя Коля вышли из машины, а Яцуненко доверительно попросил начальника:
— Виктор Леонардович, можно нам с мужиками немного из ваших коробок на ужин...
— Се-рр-ёж, — Бандурак вцепился в запястье водителя, будто вора поймал, — я ж-же вам командировочные пла-ачу.
— Ясно, — посмурнел Яцуненко.
— Д-давайте не будем п-превращаться в ди-икарей.
Работникам Лимонад снял трёхместный номер на втором этаже, а себе отдельный, с претензией на люкс, на четвёртом. В невзрачном холле с мрачными стенами, вытоптанной ковровой дорожкой и недружелюбной пожилой администраторшей на ресепшене, гости столицы ещё раз обсудили, что предстоит им сделать завтра — собрать и закрепить лампы над стендами, провести открытую проводку, сколотить стеллу, обклеить её фотообоями — и разошлись, с условием встретиться завтра здесь же в восемь утра. 
А потом работники сбегали в продуктовый через дорогу, взяли небольшую сетку картошки, три атлантических селёдки и две бутылки водки. Серёга Яцуненко, про которого Лимонад говорил, что он везде без мыла пролезет, договорился с  администраторшей и сварил у неё на электроплитке картошку в мундирах. Ужинать сели они поздновато, в восемь вечера.
Дядя Коля был самым старшим в компании. Родом из Ставрополья, ровесник Бандурака, седой, высокий и полноватый. Пять лет назад его сын разбился на машине, а ещё через два года умерла жена от рака. Раз в квартал у вдовца случались запои на пару недель. Пил-то он, обычно, всего дня три, а остальное время болел, на работу выйти не мог. Но Лимонад держался за такого универсального работника, который был и монтажником, и сварщиком, и каменщиком. А ещё дядю Колю после запоев мучило чувство вины, и Бандурак нагружал бедолагу работой под завязку в качестве компенсации за вынужденный простой и срыв сроков заказов.
Серёга Яцуненко тоже был не простак — водитель, электрик, поклейщик. Худой и высокий, смуглый и черноволосый, с бегающими чёрными глазами он был похож на цыгана-конокрада. Приехал в Белгород из райцентра, женился, сын уже пошёл в школу. Серёга сменил много работ и профессий, всё у смекалистого мужика получалось с ходу, но зарплата везде оставляла желать лучшего. В конце концов он разочаровался в диком российском капитализме и любил повторять: «Лучше за рубль лежать, чем за два бежать». У Лимонада он целыми днями протирал штаны в кабине, иногда выполняя мелкие поручения шефа, вроде — отвези-привези . Платил ему иванофранковец почти как каменщикам, но с уговором, что в случае форс-мажора «тёмная лошадка» Яцуненко выручит фирму.
Третий, и самый молодой участник алкогольной трапезы, студент Жека Новицкий, оказался сыном небедствующей вдовы, которая оплатила ему обучение на лингвиста. Парень тоже был высоким, а ещё нескладным, застенчивым, с ассиметричным лицом метиса и характером кота Леопольда. Никак не мог найти себе девушку. Недавно он побывал в Америке по обмену. Попал в Даллас, где его трудоустроили уборщиком в фитнес-клуб. Посещали клуб, по словам Новицкого, в основном «нигеры» и «мексы». Жека тогда забил во все колокола, его мать обивала пороги в МИДе и вскоре спецоперация по вызволению российского студента из маргинального гетто увенчалась успехом. Учёбу после этого Новицкий забросил, но мечта познакомиться с девушкой никуда не делась. У Бандурака ему сразу понравилось — всегда новые объекты, новые люди, командировки, приключения. 
— Разливай, студент, — сказал дядя Коля. — Будешь нашил Посейдоном.
Первую бутылку они оприходовали минут за десять в два захода. Между первой и второй, как известно, промежуток небольшой. Пили из одноразовой посуды, как Гришечкин с кровельщиками. На пластиковых тарелках дымилась варёная картошка. Селёдку порезали на куски, покрошили сверху кольцами фиолетовый лук и полили постным маслом. Ели с аппетитом, закусывали хорошо, чтобы не окосеть сразу.
— Колбаски бы ещё, — сказал захмелевший студент.
— Тю, — фыркнул Серёга, — не наелся этой дряни в Америке?
— В Америке куры яйца без скорлупы несут, — икнул Новицкий.
— Такими яйцами только онкологию кормить.
— Во, — поддержал Серёгу дядя Коля и подцепил вилкой кусок розовой селёдки в масле. — А у нас тут вкуснотеево!
— Колбаса разная бывает, — не соглашался студент. — Вот «Микоян», например...
— Женя, Женёк, — пьяно моргнул Тетерятник, —  послушай дядю Колю. Твой «Микоян» — это тот же «хрен», только в другой руке.
— Давайте вторую приговорим и спать, завтра опять на работу, — предложил самый благоразумный из них семейный Яцуненко.
— Сейчас полегче стало, пошло тепло, — дядя Коля вытянул ноги под столом и зажмурился, как кот на солнце. — Загонял меня этот чёрт нерусский: «Тете-рр-ятник! Тете-рр-ятник!» А мне не семнадцать лет уже, спину ломит, хоть плачь.
— Дядь Коль, а Виктор Леонардович, он кто? Немец или украинец? — Новицкого давно мучил вопрос национальности шефа.
— Хочешь знать, кто он? — глаза дяди Коли тоже помутнели как у студента.
— Ну да.
— Он чёрт знает кто! — выпалил Тетерятник и пьяные слюни разлетелись в разные стороны. — Это Гуцульщина, Женёк. Там какого сброда только нет — и гуцулы, и русины, и мадьяры и румыны, и поляки, и евреи, и чехи... А мы казаки!
— В Америке такая же фигня, но там все знают, кто они и держатся за своих, для них это важно...
— Для них это важно, потому что там негров линчевали, — перебил студента Серёга, — а у нас главное, чтобы ты человеком был, а не свиньёй.
— Согласен, — дядя Коля ребром ладони смахнул со стола картофельную кожуру на пол. — Разливай, Посейдон!
Вторую бутылку опрокинули за полчаса, закуска пришлась в аккурат. Говорил в основном дядя Коля, он больше пил и нёс какую-то ахинею, а Серёга со студентом больше закусывали и помалкивали.
— Так что, Женёк, — сказал казак, когда на столе осталась одна пустая посуда, — ты не парься. Он сам не знает, кто он. А баб, говорят, у него было...
— Ребят, — подскочил Новицкий, — а давайте по вечерней Москве...
— Не, мужики, я человек семейный, я баиньки, — сразу осадил восторг студента Серёга.
И, в подтверждение своих намерений, он снял футболку и спортивки, оставшись в широких семейных трусах по колено и домашних тапочках, взбил подушку, укрылся одеялом и отвернулся к стенке.
— А давай, Женёк, — вытер седые, блестящие в масле, усы ладонью дядя Коля и по бесовски подмигнул студенту, — время-то ещё пионерское.

А Бандурак, войдя в свой номер и поставив дорожную сумку на стул, первым делом обильно смочил носовой платок одеколоном и протёр спинку кровати, стол, подоконник и все дверные ручки. Затем достал свой стакан с кипятильником и экономно поужинал чаем с печеньем, насквозь пропитанным маргарином, от местной кондитерской фабрики, представленной на выставке. Почистив зубы, Лимонад поменял наволочку и постелил две простыни — одну под себя, а вторую поверх себя, чтобы не контактировать напрямую с гостиничным одеялом.
Почти все знакомые иванофранковца были уверены, что он устраивает оргии с продажными женщинами. «Не будет же он, имея на руках миллионы, удовлетворять себя сам», — убеждали они сомневающихся. Некоторые из таких знакомцев по-свойски подмигивали Бандураку, выражая тайную поддержку. Лимонад не подтверждал и не опровергал скабрезных намёков, загадочно подмигивая в ответ. Такие люди представлялись ему безобидными чудаками. А вот пафосно рассуждающих о морали в людных местах мутных личностей с физиономиями игроков в покер, он серьёзно опасался. По своему опыту регулярного общения с разными людьми иванофранковец хорошо знал, что подобно тому как других любят стыдить те, кто сам кругом виноват, так и самыми суровыми ревнителями общественной нравственности зачастую оказывались скрытые половые извращенцы.
Когда записные хвастуны распушали перед ним свои куцые хвосты, рассказывая о своих фантастических победах над женщинами, и снисходительно поглядывали на Лимонада — уж куда тебе с нами тягаться — иванофранковец беззлобно улыбался в ответ:
— М-мужчина должен быть н-немного к-рр-асивее обезьяны.
Был у него круг знакомых зануд, которые не теряли надежды погулять на свадьбе Бандурака. «И дом ты себе в Таволжанке отгрохал, и тачка — конь-огонь, и денег полная чаша, — гудели они тучей комаров над ним, — а хозяйки всему этому у тебя нет!» Но и тут Лимонад привычно отшучивался:
— М-может ли женщина с-сделать из мужчины миллионе-рр-а? М-может, если до этого он б-был миллиа-рр-де-рр-ом.
Никто не знал, что у Бандурака осталась гражданская семья в Ивано-Франковске. В студенческие годы он встречался с однокурсницей, но в результате сшибки характеров они разбежались. После этого он стал опасаться женщин, а она мужчин. Лимонад уехал в Россию, но только в голодные девяностые подруга юности открылась, что родила от него сына. Мальчик был вылитый Бандурак. Иванофранковец стал помогать нежданно обретённой семье и хотел перевезти её к себе. Для этого он купил два участка в Белгородской Швейцарии, утопающей в соснах, с колоритными меловыми откосами, и стал строить большой дом. 
Поначалу его первая и единственная женщина ни в какую не хотела переезжать в Россию, полагая, что по запущенным улицам российских городов разъезжают в воронках озверевшие чекисты и расстреливают каждого, у кого найдут в кармане хоть один честно заработанный доллар. Лимонад, конечно, слегка офонарел от неоспоримых достижений демофашистской западной пропаганды в деле промывки мозгов «недочеловекам», но решил твёрдо бороться за своё семейное счастье.
На долгие годы Бандурак поневоле стал чем-то вроде эксклюзивного блогера для одной отдельно взятой ячейки общества. В Ивано-Франковск полетели регулярные фото и видео отчёты из Белгорода. Лимонад намеренно снимал парадно одетых милиционеров с человеческими интеллигентными лицами, вежливых и приветливых консультантов, в блещущих дешёвой роскошью бутиках торговых центров, счастливо визжащих и дрыгающих ногами от восторга и ужаса детей на новых каруселях в парке аттракционов, стаи раскормленных голубей, беспечно гуляющих по главной городской площади... 
В общем — дело с переездом вроде как сдвинулась с мёртвой точки. И в ежевечерние бухгалтерские бдения Лимонада, чахнувшего подобно Кащею над златом, вплелись сентиментальные и романтические мечтания. Он то и дело представлял, как они вместе с сыном рука об руку приведут семейный бизнес к ослепительному процветанию, апофеозом которого станет принятие родом Бандураков дворянского герба лично из рук губернатора, после чего президент на всю страну зачитает Указ о восстановлении исторической справедливости и введении крепостного права в России.
Бандурак включил телевизор и на экране появилась женщина в объёмном жёлтом платье, похожая на речную кувшинку. Рядом с ней плясал с гитарой в руках здоровенный мужик в розовом пиджаке и чёрных очках.
— Какао какао ко-ко-ко-ко, — зажигательно пела вычурным голосом женщина-кувшинка. — Какао какао ко-ко-ко-ко...
— Эх, — досадливо вздохнул Лимонад. — Спать ложись, курица. Какао-ко-ко...
«Ду-рр-аки эти рр-усские, — зевнул Бандурак, натягивая на себя простынь с одеялом. — Т-такая ст-рр-ана, столько рр-аботы, а у них одна ду-рр-ь в голове».
Но сегодняшним днём иванофранковец остался доволен. Он сам не ожидал, что будет столько сделано за каких-то неполных шесть часов. Подгоняя работников, Лимонад и сам утомился, веки слипались, будто мёдом намазанные — не разодрать... И вот он уже стоит у своего павильона на открывшейся выставке, где уставших рабочих в спецовках сменила толпа нарядных людей, неспешно разгуливающих по гигантскому выставочному центру. 
А вот и сам президент появился, окружённый плотным кольцом свиты. Но и в этом телесном занавесе глава государства смог обнаружить прореху, сквозь которую заметил Бандурака в гипсе: «А давайте посмотрим вот этот павильон».  И круг перед ним тут же разомкнулся, и сияющий солнцеликий президент красивой и уверенной походкой направился прямо на иванофранковца. «Г-господин п-рр-езидент, — затрясся Бандурак, — п-рр-ошу, п-рр-ошу, это всё для в-вас, для ст-рр-аны, вот этими в-вот рр-уками...» И тут Лимонад с изумлением заметил, что гипс на второй его руке исчез. «Н-ну надо же, — воздев руки кверху, свидетельствовал перед столпившимися вокруг него людьми Бандурак, — вст-рр-етил п-рр-езидента, и рр-ука выздо-рр-овела». И много ещё каких чудес случилось с Лимонадом этой ночью в мире грёз.

А тем временем, заправленные двумя бутылками водки на троих, дядя Коля Тетерятник со студентом Жекой Новицким направились обследовать вечернюю Москву. Решили поехать в центр. Пешком они дошли до ближайшей станции метро и через пятнадцать минут вынырнули из подземелья на Цветном бульваре.
В воздухе висела такая мжичка, будто тебе кто-то лицо протирал влажной салфеткой. Дядя Коля со студентом, оба в джинсе, жадно дышали и ловили кайф, как дождевые черви, выползшие после ливня на асфальт. Напротив выхода стояли цветочницы в прозрачных дождевиках. У каждой в ногах по несколько вёдер с букетами на любой вкус. Самая крупная и наглая из них — грудастая, мордастая, не задница, а два астраханских арбуза, упакованных в синие трико, с закрученным спиралью на макушке длинным пучком волос, как антенна у гуманоида, — сразу заметила хорошо поддатых провинциалов, явно ищущих приключений, и, выдернув из своего ведра пару пышных букетов, первой подскочила к ним.
— Молодой человек, купите девушке цветы!
— У меня нет...
— Денег нет?
— Девушки, — студент спрятался за собутыльника от буйной тётки.
— Мужчина! — торговка тряхнула за плечо дядю Колю.
— А-а...
— Купите жене цветы!
— Отстань, — отмахнулся вдовец.
— Вы не любите её?! — драматично воскликнула, сколько баса хватило, цветочница. — Купите букетик, самый лучший вам отдаю!
— Да засунь ты его себе в... — рассвирепел казак.
— Пойдёмте, дядь Коль, — студент потянул за собой старшего товарища.
— Хамы! Понаехали! — истерично выкрикнула им вслед торговка и вернулась к своим ехидно посмеивающимся товаркам.
А дядя Коля со студентом повернули налево и потопали по тротуару вдоль широкой реки медленно движущихся огней автомобильных фар в сгущающемся тумане. Кто-то нервно сигналил, кто-то кричал с кавказским акцентом, но двум праздным гулякам не было до всего этого никакого дела.
— Там, за туманами, синими, пьяными... — хрипло напевал дядя Коля. — Слушай, Женёк, надо горловину промочить. Давай в кабак.
— Можно, — согласился студент, а про себя подумал: «Вдруг познакомимся с кем».
Прямо по курсу нарисовался торгово-развлекательный центр. Над боковым входом светилась таинственным розовым светом английская надпись из неоновой трубки, загнутой в виде нечитабельного кракозябра, будто кто-то стержень расписывал на бумаге. Вокруг текста мигали белые звёзды-гирлянды на продолговатом овале из тёмно-синего композита.
— То, что надо, — одобрил увиденное дядя Коля.
Они поднялись по крыльцу и вошли внутрь. Но вместо того, чтобы спуститься вниз, куда указывала красная стрелка с кракозябром, собутыльники двинулись прямо, будто два быка на матадора, и попали в гипермаркет бытовой техники и электроники. На зеркальном полу, таком же как в выставочном центре, были расставлены по фэн-шую холодильники, газовые плиты, стиральные машины. Возле сверкающих чайников из нержавейки совещалась группа омоновцев. Рядом с ноутбуками и планшетами трещали, как воробьи, кавказцы в чёрных одеждах. А между теми и этими, посередине, стоял Борис Моисеев в алом костюме, собрав возле себя сразу четверых продавцов. Молодые люди почтительно ожидали новых вопросов от вип-клиента, но звезда российской эстрады продолжала раздумчиво смотреть в длинную трубку пылесоса с отвинченной щёткой.
— Дядь Коль, — пьяно хихикнул студент, — как вы думаете, что он себе пропылесосить решил?
— Сжечь нахрен эту Москву! — зарычал казак. — Пойдём отсюда!
Они вышли из торгового зала и Тетерятник яростно тряхнул седой головой, будто прогоняя морок.
— Фу ты, ну ты... А у Лимонада, говорят, баб было! Они к нему, как мухи на сироп липнут.
— Дядь Коль, — страдальчески всплакнул студент, — мне б хотя бы одну.
— Спокуха, — лицо казака приняло снисходительный и покровительственный вид. — Решим вопрос.
Они снова выбрались на воздух. Люди спешили по мощёному тротуару, будто рыба на нерест. Все погружённые в свои мысли, под ноги никто не смотрел, вперёд и только вперёд, к своей цели. А может им и не хотелось никуда спешить, но неизвестно кем заданный ритм жизни и движения в больших городах требовал соответствовать негласным нормам и правилам.
В общем потоке людей внимание дяди Коли привлекла небольшая группа фанатов ЦСКА с длинными красно-синими шарфами. У одних на головах были шапки с рогами, у других гигантские цилиндры той же самой, клубной, красно-синей расцветки. Они дружно дудели в свои вувузелки, отмечая победу любимой команды в московском дерби. А следом за фанатами пристроился длинноволосый тинейджер в бежевой куртке, жёлтых штанах и красных кроссовках.
— Эй, командир! — Тетерятник грозно окликнул парня не из футбольной песочницы.
Но тот прошёл мимо, будто лунатик на своей волне, ноль внимания.
— Ты оглох?! — дядя Коля схватил его за плечо и вырвал тинейджера из общего потока.
Парень вынул из уха гарнитуру и оцепенел, будто бандерлог перед тигровым питоном, с ужасом глядя на человека, так бесцеремонно вторгшегося в его личное пространство.
— Где тут у вас девок можно снять? — понизил голос старый пьяница.
— Хи-хи, — пришибленно хохотнул тинейджер. — Не знаю.
— А что в этом смешного? — обиделся дядя Коля.
— Ничего, — попятился от него парень в жёлтых штанах.
— Что смешного я сказал, сопля?! — заорал казак, а тинейджер развернулся и пустил наутёк, мелькая подошвами кроссовок. — Убегай, убегай, я тебя уже почти не вижу.
— Поехали назад, дядь Коль, — уныло сказал студент, не этого он ожидал от прогулки по вечерней Москве.
— Постой, давай накатим.
Они вернулись в торговый центр и нашли бар. Диджей сидел за пультом в полумраке. Он исступлённо выкрикивал что-то по английски, а публика восторженно визжала ему в ответ. Какофония звуков стояла такая, будто сваи на стройке забивали. Дядя Коля со студентом плюхнулись на свободный липкий диван и дико таращились по сторонам, как рыба оглушённая динамитом. Пробегавший мимо официант, сам наклонился, прислонил ухо с ромбической серьгой к губам казака и тот проорал:
— Вискарь принеси!
Вместе с вискарём к ним каким-то ветром принесло худого белобрысого парня с криминальной мордой. Он оказался их земляком, поэтому дяде Коле со студентом пришлось раскошелиться на гостеприимство. Парень жестикулировал пальцами, словно сурдопереводчик. Он отсидел три года за сбыт, на зоне списался с москвичкой, потом женился и у них недавно родился мальчик. Бывший закладчик предложил землякам взять ещё вискаря и поехать к нему домой для продолжения банкета. Но как ни пьян был дядя Коля, он всё же здраво рассудил, что это плохой вариант — ребёнок начнёт орать, а жена такой скандал устроит на весь дом, что утром Бандураку придётся забирать их из отдела. Поэтому, выпив на посошок, они попрощались с земелей и через полчаса были у двери гостиницы.
Время ночное, дверь оказалась запертой, но замок довольно хлипкий. Дядя Коля упёрся подошвой в филёнку, сжал могучей рукой сварщика дверную ручку, один мощный рывок и — чпок — дверь распахнулась.
— Да, Женёк, — прошептал казак заплетающимся языком с нотками пьяного романтизма в голосе, — вот у Лимонада баб было... Я уверен, что он и сейчас там с ними.
Дядя Коля указал пальцем вверх, даже не подозревая, о чём сейчас во сне Бандурак разговаривает с президентом.
— Смотрите! — шёпотом воскликнул студент.
На ресепшене за полированным столом спала новая администратор в белой блузке, заступившая на ночное дежурство. Лицом она уткнулась в вытянутые вперёд руки, сзади на спине выпирали бугорками лопатки, в тёмных волосах блестела химическая сиреневая прядка. Слева от неё на столе горела лампа с абажуром, в котором заблудился и трепетал мелкий мотылёк. Справа чашка с какао, посередине, под ладонями, англо-русский словарь.
— А мы-то, дурни, вокруг да около шастаем, — обрадовался пьяный казак и подмигнул студенту. — Ну что, берём?
— Подождите, — остановил его Новицкий, — а вдруг она страшная.
— Темноты боишься?
— Чего?
— Женёк, ты в зеркале себя давно видел?
— А-а, — понял студент, — так это... Виктор Леонардович говорит, что мужчина должен быть немного красивее обезьяны.
— Не надо так обижать обезьян, Женя, — посуровел лицом дядя Коля. — Это наши с тобой предки.
— А давайте, — заговорщически предложил студент, — я приподыму её, а вы посмотрите, какая она.
— Нет, Женёк, ты смотри. На вкус и цвет товарища нет.
Дядя Коля сам зашёл сзади, просунул ладони под мышки тощей администраторши и рванул её так, будто редиску из земли. Женщина в ужасе чуть не задохнулась от крика. Она закрыла кулаками глаза, а потом разжала пальцы и смотрела на студента, будто в бинокль.
— Привет, — оторопел Новицкий.
— Ну что, берём? — нетерпеливо спросил Тетерятник, подняв женщину повыше.
Не зря студент сомневался — а вдруг она страшная? — потому что женщина в гневе страшнее любого мужчины. Дальше для двух алконавтов произошло нечто невообразимое. Администратор вьюном выскользнула из лапищ старого пьяницы и применила несколько приёмов рукопашного боя. Дядя Коля со студентом вмиг почувствовали себя боксёрскими грушами, только набитыми не песком, а мясом с костями, и потому жестоко страдающими от боли. Женщина крутанулась вокруг своей оси, словно фигуристка, стоя на одной ноге, а другую задрала высоко вверх и зарядила пяткой в нос дяде Коле. Попутно она чиркнула в воздухе ребром ладони на уровне скулы студента и глубоко оцарапала ему щёку своим опасным маникюром. Поскуливая и постанывая, один зажимая нос, другой защищая щёку ладонью, нападавшие не без труда унесли ноги с места побоища и заперлись в своём номере.

А поутру они проснулись...
Ключ в замке провернулся два раза, скрипнула дверь и раздался зычный бас, как голос дневального в казарме, только голос этот принадлежал какой-то исполинской женщине.
— Проходи, проходи, полюбуйся кого ты в Москву привёз.
— Рр-абочих п-рр-ивёз, — ответил мужской голос.
— И ты, Юлечка заходи. Смотри, это они?
Дядя Коля первым высунул из-под одеяла свой пострадавший нос, чёрный, как печёное яйцо в треснувшей скорлупе, и тихо застонал. На казака пристально смотрели три пары глаз — серых, карих и зелёных. Первые принадлежали Бандураку — гладко выбритому, наодеколоненному, обескураженному, в свежей рубашке, брюках с подтяжками. Вторые — гром-бабе в синих трениках и жёлтой кофте, похожей на ту самую торговку с Цветного бульвара, с которой прошлым вечером поругался дядя Коля. А третьи — жестоко избившей их со студентом администраторше с сиреневой прядкой, низкорослой сорокалетней тётке с недостаточным весом.
— А вот ещё один алкаш! — пробасила гром-баба, когда Новицкий открыл глаза и повернулся к ней расцарапанной щекой. — И ещё одна сволочь! — ничего не понимающий Серёга Яцуненко откинул одеяло и сел на кровати.
Со слов этой бабы, оказавшейся директрисой бюджетной гостиницы, Лимонад понял, что ночью его подопечные пытались затащить к себе в номер администраторшу, находившуюся при исполнении, но получили решительный отпор. Администраторша, которую директриса жалостливо называла «моя девочка», оказалась всесторонне развитой личностью. Она ходила на кизомбу и бачату, занималась кикбоксингом и джиу-джитсу, владела двадцатью двумя способами удушения, и только в силу присущего каждой женщине природного милосердия пощадила и оставила в живых этих двух забулдыг.
— О, Господи! — в номер вошла и перекрестилась маленькая горничная, старушка божий одуванчик с вологодским говором. — А бельё-то всё в крови! Как его теперь отстираешь?
— Я к-компенси-рр-ую, — растерянно полез в карман за бумажником Лимонад.
— На! Компенсируй! — гром-баба грубо швырнула Бандураку в лицо белую блузку, измазанную в какао.
На бейдже иванофранковец прочёл про себя английскую надпись: «Джулия Раззинская».
— Эт-то ч-чьё? — Лимонада передёрнуло, от блузки веяло криминалом.
— Это моё, — холодно ответила тётка с сиреневой прядкой.
«Джулия Раззинская», в коротких ей подростковых секондхендовских джинсах и болотной водолазке, скрестила за спиной руки, упёршись левой подошвой кроссовка в стену, и смотрела на Бандурака, как тощая цапля на жирную лягушку, мутными глазами, не предвещавшими ничего хорошего.
— Я к-компенси-рр-ую, — пробормотал Бандурак и опустил глаза.
— Сидели бы у себя дома на завалинке и бухали, — не слушая его, негодовала директриса. — Чего вы к нам всё едете и едете?
— У нас т-тут рр-абота...
— Знаем мы вас, алкашню белгородскую, были тут ваши писатели. Один графин разбил, другой унитаз расколол.
— М-мы не писатели, — по-совиному округлил глаза Лимонад.
— Вы хуже! Вы девочку мою обидели!
Серёга Яцуненко слушал всё это, как агнец Божий, не ведая за собой самомалейшего греха, но и он попал под раздачу гром-бабы, обидно, хоть плачь.
— А ты-то, ты-то, чучело! — налетела на него директриса. — Сидишь! В одних трусах! Перед женщиной! Совсем всякий стыд потеряли, алкаши проклятые!
— П-послушайте, — Бандурак осторожно приблизился к гром-бабе и доверительно заглянул ей в глаза, — д-давайте отойдём.
Та сразу всё поняла и крикнула горничной:
— Марья Андреевна, бельё на списание!
Директора уединились в закутке коридора. Глаза Бандурака сверкнули, как ножи:
— С-сколько ты хочешь?
— Двадцатку.
— С-сду-рр-ела? Пятёрку!
— Сам больной! Пятёрку я только моей девочке отдам. А ущерб?
После непродолжительной разведки боем они на скорую руку, по-деловому, сторговались на десяти тысячах и вернулись в номер.
— Собирайте свои манатки и проваливайте, пока я милицию не вызвала! — гневно пробасила гром-баба, — При тебе, Юлечка, говорю, больше они к нам не заселятся! — директриса потрясла в воздухе своей амбарной книгой, обращаясь к Бандураку. — Ваши паспортные данные теперь у меня в чёрном списке!
— Я так поняла, — скривилась и отлипла от стены «Джулия Раззинская», — компенсации мне не будет.
— Девочка моя! — патетично воскликнула гром-баба. — Мы выдадим тебе новую блузку!
Горничная собрала окровавленное бельё и ушла вместе с директрисой и администраторшей. Оставшись наедине со своими работниками, Лимонад закатил истерику. Больше всех он костерил даже не дядю Колю со студентом, а Серёгу, не уследившего за напарниками. Если бы Бандурак знал, что именно Яцуненко стал инициатором водочки под селёдочку с картошечкой, то разговор был бы совсем другим. Серёга хотя и принял позу оскорблённой невинности, но помалкивал и не возражал, чтобы, слово за слово, не вскрылись новые обстоятельства вчерашней попойки.
— К-как рр-аботать тепе-рр-ь? — Лимонад  смотрел на своих оболтусов с такой мукой, будто ему в почку вонзили ятаган.
— Виктор Леонардович, — Новицкий шарил глазами по полу, не зная куда их спрятать. — я готов работать.
— Т-ты рр-ожу свою пласты-рр-ем заклей, маньяк н-недоделанный, — Бандурак немного перевёл дух и критически оглядел студента: побитый — да, помятый — да, но организм молодой, должен выдержать трудовые будни.
— Виктор Леонардович, — простонал дядя Коля, он так и не смог подняться с кровати, когда Серёга с Жекой уже оделись в треники и джинсу, — дайте мне оклематься немного, к обеду я буду как штык.
— Тете-рр-ятник! — заорал Лимонад с перекошенным лицом. — Это в п-последний рр-аз! Чтоб такого больше...
— Виктор Леонардович, — робко заметил студент, — мы ничего плохого не делали, только посмотреть...
— М-мамке своей будешь рр-асказывать!
— Твоё счастье, Жека, что ты не женат, — серьёзно посмотрел на студента Серёга.
Время не ждало, поэтому гнев Бандурака бушевал недолго. Белгородцы быстро собрали вещи и покинули злополучную для них гостиницу. По пути заехали в аптеку, набрали пластырей и таблеток Алка-Зельтцер. На объекте выяснилось, что они где-то посеяли фотообои для стеллы. Но в этой ситуации Бандурак проявил гораздо больше хладнокровия.
Было решено, что Серёга со студентом будут монтировать стеллу и, если раньше закончат, займутся проводкой. Дядя Коля пусть пока отсыпается в машине, а он, Лимонад, поедет на метро в рекламное агентство, где ему напечатают новые обои. Файлы перешлёт сестра Ганна по интернету. На том они и расстались. 

На второй день люди на ВДНХ работали уже на расслабоне, довершали последние штрихи. Многим ударникам капиталистического труда из регионов хватило и одного дня, чтобы сдать свой объект под ключ. Поэтому, то тут, то там можно было увидеть праздношатающихся работяг, сующих, из любопытства, носы не в свои павильоны. Местные уборщицы вовсю драили швабрами зеркальный пол, где-то гудел пылесос, и вскоре появились крепкие, похожие на «братков» мужики, несущие на плечах красные ковровые дорожки, скатанные в рулоны.
Закончив со стелой, Яцуненко с Новицким не спешили браться за проводку и сидели на коробках в своём закутке подальше от чужих глаз. Серёга переживал, что если они сейчас всё сделают, то после обеда работы для дяди Коли совсем не останется и это будет несправедливо по отношению к остальным членам команды. Студент не возражал, глушил минералку, грыз яблоки, но сушняк всё равно его не отпускал.
Минута уныло ползла за минутой, но в Москве разве можно соскучиться? Особенно в таком месте, где, как в Ноевом ковчеге, со всей России собралось всякой твари по паре. И в тот момент, когда водила со студентом дружно зевнули, будто две собаки, разомлевших на солнышке, к ним в павильон заглянула эффектная женщина в облегающем чёрном платье. Высокая и фигуристая, узкая талия с крутыми бёдрами, пышный бюст, характерное южное лицо с вьющимися виноградной лозой тёмными волосами, алый рот, очерченный влажной помадой, хмельной взгляд антрацитовых глаз — от всего её существа веяло древнегреческой вакханкой.
— Ребят, — женщина бальзаковского возраста грациозно наклонилась к ним, обдав терпким парфюмом, и жалобно улыбнулась, — нам продукцию выгрузить надо, а некому. Поможете?
— А вы кто? — спросил Новицкий.
— Ваши соседи, — оргазмично рассмеялась «вакханка» ему в лицо. — Наш павильон тет-а-тет с вашим. Так что, выручите девушку?
— А...а...э... — заклинило челюсть у невезучего студента, — ...можно.
— Тогда я вас жду, — смиренно опустила глаза женщина и деликатно удалилась.
— Ну что, идём? — приободрился студент, подобно ночному дяде Коле: «Ну что, берём?»
— Сам иди, — демонстративно отвернулся от него Серёга, — а мне и здесь неплохо.
У Яцуненко, разочарованного и повидавшего на трудовом пути многое, жизненным кредо было — каждый сам за себя. Бандурак часто злился на него за это. Дескать, тебе скажешь, ты сделаешь, не скажешь — не сделаешь. А если возникнет внештатная ситуация, и фирме от тебя потребуется оперативное принятие решения? На это Серёга всегда невозмутимо отвечал: «А мне не платят за принятие решений».
Студент поднялся и косолапой походкой выбрался на красную ковровую дорожку, где у павильона «Дары Кубани» его поджидала вакханка. В отличие от белгородского, где коробки с продукцией стояли прямо на полу, краснодарский павильон был оснащён трёхъярусными стеклянными витринами с подсветкой. За стеклом на полках, как в музее археологии, стояли глиняные горшки, кувшины, миски и стаканы в стиле ретро. Они были наполнены топлёным маслом, лесным мёдом, козьим сыром, томатным соком. Украшали всё это великолепие колосья спелой пшеницы, виноградная лоза, шапки подсолнухов, кустовые розы. Не хватало только главного продукта — знаменитых вин Кубани.
— А ваш товарищ разве не идёт? — вкрадчиво спросила «вакханка»  студента.
— Он сегодня что-то не в духе.
— А... — женщина сделала понимающее и огорчённое лицо, но уже через миг её глаза просияли чем-то многообещающим, как показалось Новицкому. — Так пойдёмте, пойдёмте, молодой человек, я отблагодарю.
Они вышли на улицу, где у самого входа их ожидала Газель с раскрытыми задними дверями. Из водительского окошка вылетел густой клубок сизого табачного дыма. Посреди салона, между притуленными по краям ящиками с вином, смачно храпел брюхом кверху какой-то в дупель пьяный мужик-коротышка, вроде Лимонада.
— Извините нас, — лицо женщины приняло неловкое выражение, но тут же она сделала вид, будто забыла об этом маленьком недоразумении. — Давайте начнём вот с этих ящиков. Только осторожнее...
И студент осторожно, как сапёр, стал выковыривать из машины ящик за ящиком. У него возникло стойкое ощущение, что храпящий в салоне мужик является взрывоопасным механизмом, зацепив который, можно отправить Газель с винами Кубани, а заодно и себя вместе с ними, в открытый космос.
Уже после третьей ходки, руки у Новицкого начали трястись, а бутылки в ящиках позвякивать. Взопревший, он поставил четвёртый ящик на пол в павильоне, вытер ладонью испарину на лбу и подумал: «Да ну его нафиг». Но «вакханка», спрятав руки за спину и едва касаясь ею витрины, смотрела на студента как на супергероя.
Неимоверными усилиями Новицкий с бурачным лицом дотащил последний, двенадцатый, ящик и присел на корточки.
— Молодец! — несколько раз хлопнула в ладоши от радости женщина. — А теперь обещанная награда! Я умею быть благодарной!
Студент при этих словах ощутил такой приток крови к малому тазу, что распрямился, словно пружина. «Вакханка» зашла за ширму, где у неё образовалась стихийная подсобка, и зашуршала там какими-то пакетами. «О-о! — фантазировал Новицкий в "зале ожидания". — Место для поцелуев! А может и для кое-чего ещё...»
— Для тебя только самое лучшее! —  женщина торжественно вручила ему три «огнетушителя». — Таманское Каберне!
— А...а...э... — студент тяжело сглотнул слюну, чтобы протолкнуть ком в горле.
— Что вылупился, алкаш?! — зашипела «вакханка» и полоснула острым ненавидящим взглядом. — Взял бухло, и отвалил!
Из «Даров Кубани» студент вышел озадаченным. Он выглядел как молодой растерявшийся отец на крыльце роддома с тройней на руках. Три таманских Каберне не сильно обрадовали Новицкого. Жека не понимал, что с ним не так. Он к женщинам со всей душой, а они как кошки и змеи шипят на него. Что им надо, наверное, один только Виктор Леонардович знает. Но сейчас хоть не побили и вином подогрели, хорошо не на «Джулию Раззинскую» нарвался. Но всё равно было очень обидно.
В своём павильоне студент нашёл пакет, сложил в него бутылки, добавил пряников и яблок, — ну как можно работать в таких расстроенных чувствах? — и, не сказав Серёге ни слова, отправился на парковку проведать больного и страждущего дядю Колю, изолированного от общества в машине Лимонада.

— Дядь Коль, — приоткрыв дверь машины, студент лыбился тимуровцем, — как оно ваше «ничего»?
— Подыхаю, — глухо простонал Тетерятник, не открывая глаз.
Он сидел, откинувшись в кресле, и тяжело дышал. Внутри об лобовое стекло панически билась крупная муха, отчаянно пытаясь найти выход, пока перегар дяди Коли не накрыл её медным тазом.
— Значит я вовремя, — Новицкий забрался в салон.
— О-о-о! — простонал уже более оптимистично казак, услышав позвякивание бутылок в пакете у студента. — Малиновый звон!
— Таманское Каберне, — сообщил «тимуровец».
— Родная Кубань, — сладко и гадко улыбнулся дядя Коля, по-прежнему не открывая глаз.
Даже находясь вдали от родины, Тетерятник гордился своим краем. Он знал, что во многих российских городах прочно обосновалась сеть магазинов «Вина Кубани», ставшая брендом номер один для простых выпивох. Впрочем, не только для них одних. Нередко дядя Коля наблюдал, как какой-нибудь вполне приличный человек выйдет на улицу прогуляться — солнышко светит, птички поют, настроение отличное. А он возьми да и заверни в «Вина Кубани», чтобы ещё больше улучшить это самое настроение, и чтобы выйти потом из магазина на весёлых ногах и увидеть небо в алмазах.
— Дядь Коль, — казак разлепил, наконец, глаза и обнаружил у себя под носом пластиковый стаканчик. — Держите.
— Зачем это?
— Наливать буду.
— Дай-ка сюда, — Тетерятник отобрал бутылку у студента и прочертил ногтем посередине этикетки. — Вот по эту ватерлинию.
Он запрокинул голову и стал вливать в себя с бульканьем таманское Каберне. Потом неожиданно, движимый каким-то немыслимым чутьём, казак резко опустил бутылку на пол, зажал её между ног, а сам, согнувшись пополам, заткнул рот внешней стороной ладони.
— Дядь Коль, вы в поряде?
— Ты спас меня, Женёк, — поблагодарил Тетерятник.
Он снова выпрямился и рассмотрел бутылку на свету. Ватерлиния не была нарушена. Тёмная жидкость в бутылке слегка колыхалась на верхнем уровне широкой малиновой полоски этикетки с надписью «Каберне таманское».
— Как в аптеке, — удовлетворённо констатировал дядя Коля. — Мастерство не пропьёшь. Теперь ты, Женёк.
— Да я лучше из стаканчика, — замялся студент.
— Какие стаканчики в мужской компании? — казак сурово сдвинул брови и две глубоких параллельных морщины вертикально расчертили лоб. — Будь мужиком!
— Буду! — глубоко выдохнул студент и последовал примеру старшего собутыльника.
Когда Новицкий залпом выпил свою половину, цвет лица у него стал похож на таманское Каберне. Про студента можно было сказать, как в известном анекдоте — в его алкоголе крови не обнаружено. Жека нагнулся и достал из пакета лиловый пряник, залитый сверху сахарной глазурью. Он разломил его пополам и предложил дяде Коле.
— Закусывайте.
Казак с отвращением зыркнул на мучительно борющегося с рвотным слюнотечением студента и брезгливо сказал:
— Дай лучше закурить.
Закинув себе в рот половину пряника, Новицкий полез в карман за сигаретами.
— Музон включи, — глубоко затянулся Палл-Маллом Тетерятник.
— Приветствую вас всех на волнах Хит-ФМ, дорогие друзья! — из магнитолы раздался голос человека с необычайно мощной энергетикой. — Одиннадцать часов дня в нашей столице!
— Дядь Коль, может яблоко? 
— Сколько у тебя там ещё осталось?
— Две.
— Одну заначь, — дядя Коля с хрустом потянулся в прокрустовом ложе водительского сиденья, — а вторую сейчас жахнем, да пойдём работать, пока этот трансильванский упырь  не вернулся.

Лимонад вышел из метро на ВДНХ в отличном настроении. Раньше он любил разглагольствовать с товарищами коммерсантами о преимуществах крепостного права, но сейчас впервые подумал, что, пожалуй, он излишне горячился. Крепостное право — это, конечно, хорошо, но и прогресс имеет немало своих плюсов. В былые времена при подобном форс-мажоре пришлось бы отправлять мужика на лошади в Тмутаракань, а он, мерзавец, заехал бы в кабак по дороге, или свернул не туда, или буран его в пути застиг бы. И потом ни людей, ни коней не сыщешь — всё достанется волку в сыть.
А сейчас красота — перекинули файлы по интернету, ребята-москвичи всё быстро сделали, пока ты час-другой погулял, перекусил в кафешке супчиком с кофейком, и вот ты снова весело шагаешь по Москве с рулоном свежеотпечатанных фотообоев. Так думал Лимонад, представляя, что его архаровцы уже провели проводку, собрали стелу, и осталось только разрезать и наклеить на неё обои. Делов минут на сорок, и можно сдавать павильон под ключ организаторам.
Но радужный фон его мыслей разрушила оглушительная музыка, налетевшая, будто ураган. И музыка эта гремела на всю мощь из его машины:
— Какао, какао, ко-ко, ко-ко! Какао, какао, ко-ко, ко-ко!
У Бандурака ёкнуло сердце, конвульсивно содрогнулась спина и подкосились ноги. С трудом он доковылял, как частично парализованный, до своего «танка», не с первой попытки открыл водительскую дверь трясущейся рукой, и его сразу обдало кислым смрадом винного перегара, смешанного со смердящим потом двух немытых тел. На полу, в ногах у сидевших в машине дяди Коли и студента, валялись три опорожнённых «огнетушителя». Над панелью приборов лежала половинка раскрошившегося пряника, а рядом с ним та самая муха кверху лапками — то ли мёртвая, то ли пьяная.
Сами же Тетерятник и Новицкий сидели в позе людей, пахавших весь год топ-менеджерами в какой-нибудь крупной корпорации, и получивших, наконец, свой долгожданный отдых — релакс в шезлонге под навесом на берегу океана. Вот только лица у этих двух отдыхающих были как у покойников в морге.
— С-суки, — Лимонад закрыл глаза ладонью и тихо зарыдал.
Новицкому снился бред, будто дождавшись, когда окосевшие от Каберне дядя Коля с Серёгой уснули на своих койках в гостинице, он осторожно спустился вниз, аккуратно взял на руки, спавшую на ресепшене администраторшу и, опасливо оглядываясь по сторонам, понёс добычу в свой номер. Когда студент с ношей на руках открыл плечом дверь и убедился, что его собутыльников из пушки не разбудишь, он воспламенился от своих нескромных желаний, как забытый невыключенный утюг. Но тут «Джулия Раззинская» открыла глаза, притянула голову Жеки к своей холодной, будто надгробие, груди, и зловеще прошептала: «Неси меня в ЗАГС, или прокушу тебе артерию».
Новицкий дёрнул шеей, когда Лимонад приложил к ней два пальца, чтобы проверить пульс.
— Ж-живой, с-сука, — с горечью всхлипнул Бандурак, как будто труп, упившегося вусмерть студента в его машине, доставил бы ему превеликую радость.
Затем добрый доктор Лимонад решил обследовать дядю Колю. Разлепив двумя пальцами верхнее и нижнее веки казака, он констатировал безжизненный, будто стеклянный, глаз, смотрящий в никуда. Приложив ухо к носу-печёное яйцо, Бандурак ощутил слабое, прерывистое дыхание.
— Я сижу на балконе, любимый рядом, — издевательски пел голос в магнитоле, — смотрит мимо меня отрешённым взглядом...
— С-суки, — снова зарыдал Лимонад, вытирая слёзы широкой ладонью, мозолистой, как пятка у солдата-срочника. — Вечный шлимазл.
Полуослепший от горя, Бандурак нащупал, прислонённый к машине, рулон с обоями, захлопнул дверь и, подобно Иову многострадальному, направился навстречу новым ударам судьбы в выставочный центр.
И снова его мысли вернулись в наезженную колею — как хорошо было при крепостном праве. Разве мыслимо, чтобы пьяные крестьяне учинили такое в барской карете? А теперь им ещё сделают пособие пять тысяч, и кто работать будет? И никак с этим бардаком не совладать. Ведь была же нормальная страна — и работали все, и не бухали, потому что пороли их, подлецов, не покладая рук. А как ещё иначе можно с этими...

Серёга сидел на коробках и медленно пытался отрезать перочинным ножом розовый кружок варёной колбасы. Казалось, он делал это просто от скуки, не зная чем себя занять.
— Ч-что вы сделали, Се-рр-ёж? — втянув сопли поглубже в нос, спросил Лимонад.
— Стеллу сколотили.
— А п-проводку?
— Не с кем, — пожал плечами водила и начал отрезать второй кругляшок, будто перед ним была поставлена задача покромсать палку колбасы на пятаки. — Никого больше нет.
— И н-не будет, Се-рр-ёж, — слёзы снова весенними ручьями побежали по опухшему лицу Лимонада. — Эти с-суки над-рр-ались в машине. М-мы должны выполнить наши обязательства,  Се-рр-ёж.
Бандурак умоляюще смотрел щенячьими глазами на Яцуненко, но тот, хотя и обещал выручать при форс-мажорах, не смог совладать со своими эмоциями — эти два алкаша сейчас пребывают в нирване, а он один должен за всех отдуваться.
— Виктор Леонардович, я человек зависимый, без бригады у меня не получается, леворукость.
— Н-не получается?! — в бешенстве заорал Лимонад, уязвлённый очередным вероломством. — А ж-рр-ать у тебя получается?
Яцуненко съёжился, понял, что перегнул палку, но и Бандурак резко сбавил обороты.
— Се-рр-ёж, — Лимонад указал взглядом на красную дорожку между белгородским и краснодарским павильонами, — завт-рр-а здесь будет п-рр-езидент ходить, и если мы подставим нашу область, т-то потом оба возьмёмся за яйца.
— Ясно, — мрачно и обиженно ответил Серёга.
— П-полезай наве-рр-х, а я буду подавать. В-вот тебе моя рр-ука!
И вид у иванофранковца был такой жуткий, будто он собирался задушить этой рукой своего последнего работника, если тот не исполнит его волю. Серёга установил стремянку и быстро оказался наверху, словно кот, забравшийся высоко на дерево от разъярённого пса. Там он фиксировал провод и лампы, а Лимонад подавал ему необходимые инструменты и, постоянно падающие вниз, саморезы. Потом они разрезали фотообои и натягивали плёнку вдоль граней стелы. Серёга медленно сверху вниз вёл ракелем, отделяя подложку от печатной основы, а Бандурак снизу прижимал ладонью к стеле конец рулона, чтобы плёнка не замялась при поклейке.
В шесть часов они закончили и присели отдохнуть. Лимонад подтянул к себе ногой коробов с пряниками.
— Эт-то тебе, Се-рр-ёж. В машину отнесёшь.
— Да тут много.
— Н-не много, — решительно возразил Бандурак. — Н-не много. Я х-хочу, чтобы ты жену угостил, с-сына. Не з-рр-я же ты в Москву ездил?
— Спасибо, — немного смутился водила.
— Т-ты хо-рр-оший па-рр-ень, Се-рр-ёж, — глаза Лимонада снова увлажнились. — Бе-рр-и мой участок! Ст-рр-ойся! Да-рр-ю! Болховец п-почти что го-рр-од.
— Так там Цемзавод пылит.
— Его зак-рр-оют, — заверил Бандурак. — Москвичи купят и зак-рр-оют, а ты пока ст-рр-ойся, Се-рр-ёж. Я х-хочу, чтобы ты жил в своём жилье, а не на съёмном.
— Спасибо, — водила был изрядно озадачен, но дареному коню в зубы не принято заглядывать.
Они подмели пол, собрали инструмент и двинулись к выходу. Из колонок на столе охранника ненавязчиво разносился вокруг охрипший голос эстрадного певца:
— Московская осень, московская осень. Темнеет так рано, темно уже в восемь.
— К-каких нах-рр-ен восемь? — Лимонад глянул на свои статусные часы. — Т-тут уже в шесть, хоть глаз в-выколи.
На улице и вправду сгустилась темень. Холодный ветер и начавшаяся мжичка предвещали конец погожей золотой осени. Дядя Коля со студентом, уже насквозь протрезвевшие, стояли в пяти шагах от машины. Нахохлились, как воробьи, в своих джинсухах. Головы вжаты в воротники, руки в карманах, локти в стороны, ноги сами приплясывают, носы шмыгают, глаза опущены, но постреливают по сторонам, следят за тем, что происходит вокруг.
Когда собутыльники вернулись в сознание, то первым делом очистили салон от следов своего присутствия, кроме вещей в багажнике, опустили оба передних боковых стекла для проветривания, и отошли в сторонку терпеливо дожидаться своей участи. Как всем «маленьким людям», не отличающимся склонностью к глубокой рефлексии, дяде Коле со студентом не было стыдно, им было «стыдноватенько».
— А с этими что? — спросил водила начальника, когда они вместе вышли на воздух.
— П-пусть п-рр-оваливают! — как на митинге закричал Лимонад, чтобы прогульщики сразу уяснили себе его намерения.
Серёге стало не по себе. Пока иванофранковец не соберёт новую бригаду, Яцуненко будет опять один за всех отдуваться — и швец, и жнец, и на дуде игрец. А Бандурак он такой, что если вцепится, то воду из камня выжмет, а пот из человека — раз плюнуть.
— Виктор Леонардович, — вкрадчиво начал Серёга, — они, конечно, виноваты, но тоже внесли свой вклад, без них мы бы не справились.
— И ч-что? — вытаращил глаза Лимонад, — в-в дупу их  за это рр-асцеловать?
— Давайте подбросим их до Курского вокзала, вас я отвезу в Представительство, а сам поеду домой.
Только сейчас Лимонада озарило, как всё тесно переплетено в этом мире. Через четыре дня выставка закончится и надо будет её разбирать, а за это время он никак не найдёт новых работников. Шабашникам платить не хотелось, обдерут, как липку. Поэтому Бандураку пришлось принять личину милосердия. Но алконавтов всё же следовало проучить в воспитательных целях. 
— Хо-рр-ошо, до Ку-рр-ского вокзала и п-пусть п-рр-оваливают.
Всю дорогу дядя Коля со студентом сидели тихо на заднем сиденье, как говорится, поджав хвосты. Казалось, они даже не дышали, а Бандурак делал вид, что вообще не догадывается об их присутствии в салоне. На вокзале Серёга отдал им вещи, а потом и Лимонад вылез из машины. Его глаза жгли двух забулдыг укором, готовым смениться на милость:
— Ж-жаль, что с вами так рр-аставаться приходится, н-но вы...
От резкого толчка Бандурака бросило в объятья ошалевшего дяди Коли, который обнял его как родного брата. Лимонад сразу вкурил в чём дело — обычно тем, кто едет в столицу, родственники или знакомые все уши прожужжат историями о московских ворах. Высокий Тетерятник крутанул головой туда-сюда и закричал:
— Вот он!
— Д-де-рр-жи! — взвизгнул не своим голосом Бандурак.
Вместе с дядей Колей он бросился догонять, улепётывающего от них, чернявого оборвыша в неприметном тряпье с туго набитым коричневым кожаным бумажником в смуглой руке. 
Людей на вокзале было много и маневрировать на бегу пришлось, как в дремучем лесу. Чтобы не травмировать больную руку, Лимонад задрал её вверх. Серёга со студентом остались возле машины наблюдать за погоней. В самом этом действе было что-то инфернальное. В небе тьма кромешная, хлещущая в лицо морось, рассеянный и тусклый свет от фонарей, мрачные очертания домов с вымокшими насквозь грифельными стенами, движущаяся масса серых теней, а не людей, и над ними парит, будто сама себе хозяйка, белая рука в гипсе. Пальцы плотно прижаты друг к другу, а сама кисть нацелена вниз, словно клюв хищной птицы, высматривающей добычу: «Кому я сейчас голову оторву?» Тот, кто видел эту погоню, мог подумать, что времена Воланда и его свиты снова вернулись в Москву.
Но вот, уже перед самым поворотом налево за вокзал, белая рука сначала сделала один пируэт в воздухе, затем второй, а потом и вовсе исчезла, будто её затянуло в какую-то воронку в толпе теней. Через десять минут Лимонад вернулся к машине вымокший и обезумевший от утраты бумажника:
— Если бы не рр-ука, я бы д-догнал! — божился начальник то Серёге, то студенту.
— Виктор Леонардович, — раздался запыхавшийся хриплый голос сзади.
— Если бы не рр-ука... — Бандурак развернулся к дяде Коле и осёкся.
Тетерятник бережно держал в ладонях его бумажник, а сам глупо и счастливо улыбался, дескать, вот и я вам пригодился, что бы вы там про меня не говорили и не думали.
— Виктор Леонардович, — с усов дяди Коли стекала дождевая вода,— гляньте, всё на месте?
Лимонаду поплохело, как студенту-практиканту, которого привели на показательное вскрытие в морг. Дядя Коля, как нарочно, широко растянул стенки бумажника, чтобы все увидели сколько там разноцветных и премиальных золотых банковских карточек, а ещё радужных и серо-зелёных банкнот, из толщи которых выглядывало полголовы, похожего на прожжённого мошенника американского президента Франклина, будто из озорства высунувшегося насладиться произведённым на нищебродов эффектом : «Ну как вам? Вот так-то!»
— В-всё на месте, рр-ебят, — поспешно схватил, не глядя, бумажник Бандурак и спрятал в передний карман брюк. —  Всё на месте.
Лимонад был потрясён. Ведь уволенный дядя Коля мог спокойно скрыться с места происшествия и даже если бы он выгреб из бумажника одну только наличку, то потом мог бы пару лет бухать и нигде не работать.
— Д-дядя Коля, Николай Петрович, Тете-рр-ятник! — тряс казака за плечо Лимонад. — Д-два выходных тебе даю! Слышишь? Субботу и воск-рр-есенье. А в п-понедельник, как штык на рр-аботе, ку-рр-ятник ст-рр-оить...
— Спасибо, Виктор Леонардович, спасибо.
— Виктор Леонардович, — жалобно заскулил Новицкий, — а я?
Бандурак скривился, его душила жаба великодушия:
— И т-ты п-рр-иходи, если мамка отпустит.
Приехавшие на заработки в Москву и стоявшие неподалёку дети Каракум, с опаской поглядывали на этих буйных и странных русских, шумно жестикулирующих и выкрикивающих, будто они прощаются друг с другом навеки.
— В-всё, рр-ебят, г-рр-узимся и уезжаем, — поторапливал Лимонад. — Т-только, Се-рр-ёж, ни в какие злачные места не заезжай, н-никуда не сво-рр-ачивай!
— Да понял я.
— П-рр-ямо, п-рр-ямо и только п-рр-ямо! До самого Белго-рр-ода! А т-то знаю я вас, рр-усских! 
Как Яцуненко, Тетерятник и Новицкий добирались домой — это отдельная песня. 

Только погружаясь в прошлое, понимаешь насколько стремительно и радикально меняется мир вокруг. А потом выныриваешь из воспиминаний и видишь на столе забытый тобой стакан лимонада. Только он уже своё отбурлил и напоминает теперь мёртвую воду, к которой и притрагиваться не хочется, иначе омертвеешь сам. Вроде тех людей, которые недавно в драмтеатре смотрели «Ревизора» с деревянными лицами.
И вдруг спальный район оглушили децибелы из включённых на всю мощь автомобильных динамиков, а потом запел неподражаемый голос Татьяны Морозовой:
— Я сижу на балконе, листаю журналы, ощущение такое — чего-то мало...
На небольшом квадратном лужке, каким-то чудом сохранившемся между окружившими его высотками, высадился десант из синего Логана — двое мясистых мужчин и две, под стать им, женщины. Все в трениках, ветровках, бейсболках. С ними тоненькая девочка в жёлтой курточке и малиновой шапочке. В кругу взрослых она выглядела, словно цыплёнок среди бройлеров.
Не знаю откуда они взялись, но были они похожи на людей, высадившихся на Марсе — посреди этих безликих серых домов, в которых почти нигде не горит электричество, потому что многие жители здесь вечерами лежат на диванах со смартфонами и хомячат снеки, а днём прозрачные стёкла окон безжизненно и холодно отражают солнечный свет. И казалось, что этот синий Логан вовсе не автомобиль, взятый в кредит, а машина времени Герберта Уэллса.
Я смотрел с седьмого этажа, как люди внизу, откинув капот, будто крышку ларца, стали вытаскивать оттуда мангал, хлипкие раскладные стульчики, столик, сумки, полотенца и тряпки. Женщины откручивали крышки закруток с соленьями, мужчины нанизывали на шампура мясо, замаринованное в пластиковых ведёрках, а девочка плясала в такт музыке, покачивая головой из стороны в сторону, и пискляво подпевала: 
— Какао ко-ко, какао-ко-ко, какао ко-ко, ко-ко! 
— Ксюха, не вертись! — ругнулся грозно, но беззлобно, один из мужчин, видимо, её отец.
«А всё-таки она вертится!» — сказал великий астроном, не отрекшийся от истины, на которой держится мир.
Движение — это жизнь.
И — жизнь продолжается.