Марина появилась в этом подъезде неожиданно. Точную дату не вспомнят даже бабушки, каждодневно безапелляционным трибуналом восседающие у подъезда. Это случилось в одно выходное морозное утро, когда не очень-то спешится вставать, незачем бежать с утра пораньше в ближайший магазин за хлебом и молоком к завтраку, а главное — можно неторопливо — не через две ступеньки спуститься вниз, чтобы выкинуть очередную порцию произведённого семьёй мусора. Вид его с годами стал не только разнообразным от разноцветных — с ручками и без — полиэтиленовых мешков, но и более скрытным. То есть нельзя уже, пройдя мимо помойки и абсолютно без всякой задней мысли глянув в жерло грязно-оранжевого ящика сказать, что Валерка из второго подъезда вновь был на охоте, судя по несвойственным скелету домашних животных выброшенным костям, а тётя Глаша из семнадцатой уверенно добивает свой свадебный (когда ж это было-то?) венский сервиз.
Мусор — и тот стал в последнее время каким-то нелюдимым: каждый мешок на дворовой свалке лежал, странно обособившись от такого же шуршащего соседа с перевязанным насмерть горлом — поди, догадайся, что он там скрывает. В полиэтиленовом хаосе просматривались образцы всех мастей и фасонов: жёлтые, с самозатягивающимися ручками, обыкновенные серые, магазинные пакеты (не мусорные, но сойдёт!) — каждый мешок плотно хранил маленькие тайны своих хозяев.
Обо всём этом кошка узнала потом. А вот с жильцами подъезда ей довелось познакомиться сразу — практически со всеми в один день, буквально в ту минуту, когда в уж очень холодное утро Марина, устав мёрзнуть на улице, нерешительно переступила порог подъезда на Чеховской.
Первым желанием её, очутившись в незнакомом, выбранном просто из-за пробравшего до костей холода месте, был порыв со всех лап забежать на самый последний — пятый этаж и притаиться там где-нибудь возле батареи, по возможности как можно дольше оставаясь незамеченной. Но едва она переступила кованый железный порог, где-то в глубине подъезда вдруг с треском открылась и с каким-то жалобным скрипом почти тотчас же захлопнулась дверь. Марина мигом юркнула за вторую — деревянную подъездную дверь, и услышала, как сверху, недалеко, этажа с третьего в её сторону стали приближаться торопливые шаги. Пролёт… ещё пролёт… вот уже и совсем рядом с Мариной пара бойких ног… вот близко настолько, что можно уловить маринино дыхание… Пронесло: даже не посмотрев в её сторону, из подъезда торопливо вышла женщина в короткой пышной шубке, лязгнув на прощанье подъездным замком. А Марине, напуганной сразу всем — этими странными запахами чужих жилищ, непонятными звуками его незнакомых обитателей, бухающей дверью с хищным замком, — впору было ринуться назад — из подъезда, на волю, пусть и снова в холодное зимнее утро, только бы не дрожать сейчас мелкой дрожью за дверью в ожидании следующего постояльца.
Однако, отдышавшись и осмотревшись, кошка осторожно стала пробираться туда — наверх, откуда так приятно веяло застоявшимся подъездным теплом. Вопреки ожиданиям, путь ей не пресёк никто, и она спокойно достигла последнего этажа. Здесь всё было так, как и бывает в подъездах старых хрущёвок: зеленоватые, давно облупившиеся стены, в выщерблинах бетонный пол, и широкая, манящая сейчас как никогда своим ржавым уютом батарея. Марина расположилась прямо под ней. Свернувшись по привычке калачиком, она тут же блаженно закрыла глаза, погрузившись в глубокий, впервые за много бессонных холодных ночей, сон.
Разбудили её чьи-то заботливые руки, бережно приподнявшие кошачье тельце над уже нагретым ею кусочком бетона.
— Ишь ты, хорошенькая, — проскрипел над ней чей-то голос. Марина чуть приоткрыла глаза, потянулась, ещё не очень соображая, где она и что с ней происходит.
— Накось, мила-й-я, — нараспев произнёс всё тот же голос, — я тебе подстилочку принесла. А то смотрю, ну как же-ш, на холодном-то полу поди лежать не сладко? Голос звучал так завораживающе и успокоительно, что Марине совсем не хотелось просыпаться окончательно. Где-то посередине между полудрёмой и всплывающей действительностью она почувствовала, как по её телу пробегают шершавые, чуть подрагивающие пальцы Антиповны.
Это сейчас её стали звать по-старушечьи одним отчеством, а когда-то Лидия Антиповна была писаной красавицей — завистью женской половины двора и тайным предметом для воздыханий — для мужской. Всё у неё сложилось в жизни хорошо — получила образование, вышла замуж за приличного человека, двоих деток родила — мальчика и девочку как по заказу. И дом — полная чаша, и в квартире уют и чистота, и сын с дочкой успехами не только в обычной школе, но и в музыкальной радуют. Но годы промчались, как в той песне, вереницей, и на старости лет осталась Лидочка совсем одна: муж ушёл рано от тяжёлой болезни, дети разъехались по городам — там уж свои семьи, свои малыши…
Внучков поначалу часто привозили, да почти на всё лето к бабуле, а когда те стали постарше, ездить перестали — что поделаешь, у молодёжи свои интересы — им в кафешках посидеть охота, клубы всякие ночные подавай. Бабушкиными фирменными блинами да сырниками уже и не заманишь. Квартира со временем потеряла былой вид «с иголочки», то тут, то там обои отклеились, линолеум задрался уже во многих комнатах, а где и вовсе протёрся, да и мебель приходилось укрывать пледом – «замаслилась» по времени-то. Дети периодически звонили, даже купили Антиповне новомодный телефон — чтобы по видеосвязи, значит, общаться. Да какой там — ладу она ему так и не смогла дать. Теперь он лежал рядом с обычным — кнопочным на журнальном столике с облупившимся кое-где лаком. По нему Антиповна смотрела, какой сегодня день недели, да часы глядела — лекарств-то столько выписали, что только по часам и успевай принимать…
Приоткрыв для начала один зелёный в коричневых крапинках глаз, Марина инстинктивно окинула взглядом площадку подъезда, склонившуюся над ней Антиповну и возможную спасительную щель между ней и перилами. Впрочем, сердобольная бабуля явно не представляла угрозы. А потому кошка инстинктивно потянулась, позволила переложить себя на клетчатую самодельную подстилку, свёрнутую из старого пледа, и, вновь впала в сонное, но уже приятно расслабленное состояние от неожиданной человеческой заботы о ней.
Снилось ей бывшее пристанище в загородном кафе, полуподвал под скрипучей, разбитой тысячами шагов лестницей, куда к ней забегали в свободные минуты молодые официанточки. Большей частью покурить и посплетничать, а иногда и поплакать украдкой. Этих Марина утешала, как могла: устраивалась рядом, склонив набок голову в знак солидарности, и тихонько начинала мурчать. В разговоры кошка никогда не вникала, тем более что её внимание всецело было посвящено принесённому девчонками по доброте своей душевной: недоеденные куски неизвестной, но вкусно пахнущей рыбы, мягкие куриные косточки, какие-то неведомые кусочки из никогда не пробованных Мариной блюд. Их, да, впрочем, и всё съестное, она всегда ела с особой деликатностью: откусывала аккуратно, ломтик за ломтиком и долго, тщательно пережёвывала, будто смакуя. И даже когда бывала очень голодна, не набрасывалась на еду как хищник.
Казалось бы, чего ещё — живи себе тихонько, украдкой выбирайся на улицу, чтобы вдоволь вдохнуть кислорода, а потом вновь назад — под лестницу уютного кафе. И сиди тихонечко — ни звука, чтобы не выдать себя и своих благодетельниц, которые никогда не забудут принести поесть-попить. А временами — и просто зайдут поболтать, поплакаться в жилетку. Что такое жилетка Марина не знала, но ни разу не показала своего недовольства девчонкам, с чем бы они ни заявились.
Ленка с Дальней Горки всегда рассказывала о своих ухажёрах. Сама-то она жила с дедом и бабкой. Мать её по причине пьянки ещё в детстве лишили родительских прав, а уж куда потом она делась, Ленка у ба и де, как она их фамильярно называла, спрашивать не стала. Больше потому, что не хотела знать правду. Она вообще не любила её — правду эту. За свои 17 Ленка усвоила, что гораздо эффектнее чуток приврать: родители погибли в катастрофе и меня воспитывали приёмные; я — внебрачная дочь одного очень высокопоставленного лица, но мать боится, что своими преследованиями он испортит ей жизнь, потому скрывает, что у него есть дочь; да детдомовка я, слыхал? И так далее, и тому подобное.
Но при своей любви к вранью, на котором она часто попадалась, да вдобавок взрывном характере Ленка была недурна собой, а потому кавалеры водились у неё часто. Можно сказать, меняла она их, как перчатки: то Толик к ней «завалился», скотина пьяная, пришлось выгнать, а ведь у Толяна был такой роскошный мотоцикл, что остальные девки иззавидовались поголовно. То вдруг начинал забрасывать смс-ками Ленку какой-то интеллигентного вида долговязый прыщ. Ну с ним Ленка покрутила, исключительно чтобы Толяна позлить. А последней «любовью» был курьер Марик. Странный тип — вроде и не «ботаник», но прилежно учился в универе, а курьерил, чтобы хватало на учёбу, ну и на жизнь молодую. Все страсти-мордасти можно было доверить смело только Марине. От неё по крайней мере Ленка никогда не получала ни насмешек, из-за того, что попалась на очередном вранье, ни осуждения своей вольной любвеобильной жизни. Вот и любила посплетничать с ней за сигареткой в короткие минуты отдыха о том, за кого ж замуж пойти. Естественно, вместе с окурком Ленка выбрасывала из головы саму мысль — потерять свободу: мой принц ещё приедет на белом коне, ещё сдохнете от зависти, коровы, — шипела про себя Ленка и с гордо поднятой головой, безупречной осанкой и независимой улыбкой вновь поднималась наверх, чтобы опять сновать между столиками, выслушивая сомнительного рода комплименты, получая иногда шлепки по заднице, а порой и приличные чаевые.
Варька была селяночкой — простой, работящей девочкой, которую родители однажды просто выпихнули из села: да хоть ты поживи в городе, образование получи, деток своих там по паркам, по кружкам всяким, по театрам поводи. Вишь, мы-то отцом, — приговаривала, утирая слезу рукой, никогда не знавшей маникюра, мать, – так всю жизнь пробатрачили в колхозах: он — на тракторе, я — на ферме. Что видели, куда ездили? Ничего, никуда, — сама себе отвечала передовая доярка Вера Григорьевна, — потому как от зари до зари, всю жисть трудились для деток — для тебя, Варька, и Пашки (старший варькин брат, уехавший, тоже по упрямому настоянию родителей служить на Камчатку). Всё хотели — если не мы, так дети наши пусть поживут лучше.
Варя поначалу, слушая эту «мамину пластинку», робко пыталась возражать, мол, ей в деревне хорошо, все свои, всех она знает, и природа тут, и речка, и луга — всё своё, знакомое. Ну закончит училище и вернётся в колхоз, маме станет помощницей на ферме, а что такого? Она с детства привыкла туда бегать, коров не боялась, кормила, поила, гладила, разговаривала с каждой, да и заправски доить научилась. Мать от таких речей в ужасе закатывала глаза и скорбным голосом призывала на помощь последний аргумент: «Е-е-е-е-гор! Е-гооо-р, — надрывно певуче кричала она мужу, — ты послушай, что меньшая твоя удумала! Хочет в селе жить! Говорит, что пойдёт на ферму работать! Ой, я не могу, я не могу», — с этими словами мать удалялась на кухню, доставала из шкафчика пузырёк с корвалолом, причитала, поминая свою молодость, колхоз и начальство, навоз и бурёнок, считала капли и тихо заходилась в рыданиях. На выручку тут же, бросая газету у говорящего телевизора, поспешал Егор. Наливая себе и матери стопку самогона почти на ходу, давал знак Варьке уйти из дому. Варька выбегала, размазывая слёзы по щекам, неслась к речке, пряталась под мостом и тихо дорёвывала всё, что кипело внутри.
Окончив школу, Варька, понятное дело, собрала вещи, документы и поехала в город — поступать. Экзамены завалила — ну ей, с её сельской школой тягаться было трудно с городскими гуманитариями, да и не думала она, что так сложно будет, да и не хотела, если честно, а возвращаться домой было стыдно. Вот и подвернулась ей кафешка, где без всяких условий взяли расторопную девицу в официантки — она и столики проворно помоет, и на кухне с посудой, если рук не хватает, поможет.
Исправно, раз в неделю, Варька писала домой обстоятельные письма: про учёбу, про институт, про то, как были правы родители и как же хорошо в городе — выставки, кино, театры, музеи! Обо всём этом она узнавала из афиш на больших тумбах, что встречались по дороге к работе. А после уж и сама присочинять научилась. Всё думала: ничего, год пройдёт, на следующий ещё поступить попробую, а пока они хоть волноваться не будут! Свои письма Варька могла прочитать перед отправкой только Марине. С ними и отправлялась под лестницу в свободные минутки. Кошка никогда не перебивала, а только в знак одобрения тёрлась о Варькины ноги и жмурилась. Прочитав очередное послание вслух, Варька вкладывала его в заранее подписанный конверт, проводила языком по кармашку с клеем, запечатывала и уже после работы несла на почту, чтобы отправить свой опус в такую родную, зовущую её назад деревню.
Единственным человеком, которого до смерти боялась и так же страстно не любила Марина, был повар Генка. Ой, ну то есть Геннадий Ефимович. Ленка и Варька промеж себя его кликали Гендосом, а в глаза, конечно, по имени-отчеству обращались. Да и то сказать — если бы не он, не видать обеим хорошей зарплаты, чтобы и на жизнь молодую оставалось, и на новую шмоточку, хоть раз в квартал. Да и продуктами он их частенько баловал — то по рыбке свежей выдаст да по баночке растворимого кофе, когда до зарплаты хоть на хлебе с водой сиди, то в праздник по палочке колбаски, да по коробочке конфет запихнёт в пакет и, заговорщически подмигнув, сунет в руки. Но это всё, чем и когда он их баловал. В остальном был крут характером и спуску ни в чём не давал: разбила бокал — вычитаем из зарплаты, нахамила клиенту — останешься без аванса! И покрикивал Гендос, конечно, как на падчериц на своих девок:
— Варька, мать твою, куда ты смотришь! Ты шо, без глаз? У меня тут фри в масле кипит, а она задом так крутит, что того и гляди опрокинет всё на себя! Ты бы так быстро между столиками сновала!
— Ленка ещё раз увижу, как ты глазки строишь этому пузану в спортивках, как чаевые выпрашиваешь, выгоню на хрен — иди, откуда пришла! Проститутка!
Девки хоть и полыхали огнём в глазах, но понимали, что Гендос, хоть и ворчит, а любит их по-своему. Потому отходчиво прощали любую брань от него. Да ещё потому и не думали сердиться, что знали — Геннадий Ефимович когда-то был офицером. То-то ж голос командный у него — не спутаешь с гражданскими! А главное — страшный шрам от уха до самого горла, который Гендос всегда старался чем-то прикрыть — то высоко поднимал воротник рубашки, то косынку повязывал, чтобы скрыть своё увечье от людского любопытства, да ещё хромота, что выдавала какую-то травму. Пытались девчонки неоднократно вызнать, что, мол, откуда, как да когда, но Ефимыч только сверкал в ответ глазами и начинал ни с чего орать что есть мочи, что, мол, не их куриного ума это дело, что выгонит он этих потаскух к грёбаной матери, на хрена чёрт с младенцами связался и всё такое обидное, а потом снимал фартук и уходил за угол кафе, где был тупичок. Там он садился на пенёк и одну за другой жадно выкуривал подряд три сигареты. О чём он там думал, что вспоминал — для девчонок это было загадкой. Только однажды они увидели, как он куда-то ездил — подстриженный, побритый, в аккуратно отглаженном костюме, на лацкане которого, оттягивая вниз ткань, висела какая-то большая медаль. Про Орден Красного знамени Гендос так никогда и не говорил им. Да и как было рассказать о том страшном случае в Афгане, о той переделке, в которую попала его рота. Да, задачу — найти и уничтожить душманов, они выполнили, но какой ценой! Никогда ему не забыть «Груз 200» — 15 цинковых гробов, которые летели вместе с ним, израненным, покалеченным, в одном самолёте. Только он — в госпиталь, а остальные — к безутешным матерям и жёнам…
Именно из-за Гендоса Марина нечаянно оказалась на улице. Как-то зимним днём девчонки забыли прикрыть створку, что отделяла её убежище от лестницы. Кошка, открыв зелёные в крапинках глаза, быстро смекнула, что можно выйти из укрытия, вдохнуть свежего воздушка, размяться, а потом юркнуть назад — в свой кильдим, где тепло, уютно, сытно и спокойно. Но почему-то именно сегодня ей не хотелось идти крадучись — она потянулась, потом вскочила и опрометью решила выбраться на улицу. Ринувшись к дверному просвету во весь опор, она бежала уже навстречу искрящемуся зимнему снежку, представляя, как здорово будет прыгнуть в самый высокий сугроб, поваляться в нём, потом стряхнуть с шёрстки тысячу налипших снежинок, а потом… Но тут, словно на беду, из кухни шагнул Гендос с огромной кастрюлей горячего варева. Маринка бросилась наперерез, инстинктивно пытаясь на ходу изменить траекторию полёта, но Ефимыч сделал уже свой хромой неверный шаг, нога поехала по скользкому линолеуму, а дальше всё, как в замедленной съёмке: растягивающийся во весь свой небольшой рост на полу Гендос, летящая в сторону кастрюля и кипяток, догоняющий Марину уже у самой двери…
Дальше она почти ничего не помнила — как бежала, куда глаза глядят, подстёгиваемая страхом и проклятиями Гендоса. Не слышала она, как кричали ей что-то вослед её любимые официантки Ленка и Варька. Гонимая ужасом и ноющими от ожогов лапами, кошка перевела дух только в какой-то незнакомой подворотне. Зализывая ссадины и ушибы, она думала только о том, где бы теперь согреться и поесть. Ночью пришлось спрятаться между мусорных мешков, выставленных у переполненного бака. В подвал — Марина проверила несколько раз — возможности проникнуть не было никакой: все окошки были наглухо забиты крест накрест деревяшками, оторванными от какой-то старой качели. И только утром она увидела оставленную незапертой подъездную дверь и — была не была — воспользовалась моментом…
В кафе тем временем стали твориться странные вещи. Говорят же — беда не приходит одна. То сгорел вдруг ещё не старый духовой шкаф. Вроде и служить бы ему ещё, дак нет — полыхнул так, что пожарку вызывали. Потом неделю пыхтели все втроём — Ленке с Варькой под матерные окрики Гендоса пришлось кухню кафешную перебеливать. Вроде улеглось, забылось, так на тебе — нагрянула санэпидемстанция и ну шмонать: продукты хранятся не по правилам, повар работает не в перчатках, то, сё — наковыряли упущений на приличный штраф, и, слава Богу, что не закрыли вовсе. Пережили и это, но Гендос уже стал что-то подозревать — ну уж больно много сразу всяких неприятностей одномоментно почти случилось. А когда Ленка в гололёд на крыльце родной кафешки на ровном, что называется, месте подвернула ногу, а Варя с её деревенским иммунитетом вдруг с температурой под 40 градусов слегла, Геннадий Ефимыч, что в одном лице и владельцем был кафе, и поваром, и сам себе охранником, забеспокоился всерьёз. Какое-то внутреннее чутьё бывалого вояки подсказывало ему, что так не бывает, что неспроста всё. Маялся он в мыслях, маялся, да надумал с девчонками поговорить. Как только хвори их немного отпустили, призвал к себе — в маленькую комнатушку у кухни:
— Вот что, девоньки, начал он издалека, поглядывая исподлобья на своих официанток. — Нечисто тут у нас…
Ленка изумлённо выгнула нарисованную по последней моде бровь, а Варька быстро перекрестила себя крестным знамением:
— Ген-н-надий Ефимыч, Вы про что? — первой решилась Ленка.
— Говорю, неспроста на нас всё так навалилось.
Гендос, глядя как бы мимо них, в пространство, нервно покусывал губы изнутри, что случалось с ним в минуты крайнего волнения.
— Дак Вы поясните, мы никак в толк не возьмём, про что говорите? — осмелилась и Варька.
— Так не бывает, — упрямо стоял на своём Геннадий Ефимович, и, как бы говоря с самим собой, стал излагать факты. — Пожар — раз, инспекция — два, нога и температура — три, — заключил он и для убедительности поднял вверх указательный палец. — Как сглазили нас, прости Господи!
Минуты три в комнатушке было слышно только, как тикает старый будильник, стоявший на столе Гендоса вместо настенных часов. Тишину взялась разрядить Ленка:
— Думаете, конкуренты шалят? Ну с пожаром и инспекцией, возможно, но наши болячки с Варькой ни при чём, — заключила растерянно девушка.
Ефимыч согласно покивал головой:
— Сам так думал сначала, но верно говоришь — ваши недомогания сюда никак не укладываются.
И тут воцарившуюся вновь тишину разорвал тихий Варькин голос:
— Это из-за Марины!
— Какой Марины? — вытаращил непонимающе глаза Гендос.
— Ну да, — уже увереннее заявила Варька. — Понимаете, пока она с нами… пока она у нас тут жила.. — официантка аккуратно отследила реакцию Ефимыча, который ещё тогда устроил им с Ленкой разнос за бродячее животное, втайне содержавшееся на кухне, и, осмелев, продолжила: — В общем, я где-то слышала, что кошки — они талисманы вроде. Не случайно же их в квартиру пускают первыми на новоселье?
Вопрос снова повис в тикающей тишине будильника. Первой дошло до Ленки:
— Варька, точно! Маринка нам карму защищала!
— Что-о-о-о? — нужно было видеть расширившиеся глаза Ефимыча, до которого постепенно стало доходить, к чему клонила Варя.
И опять все замерли, но только на секунду, чтобы потом уже с жаром обсуждать, какой неприхотливой и ласковой была Маринка, как однажды притащила с улицы пойманного воробья в знак благодарности — мышей-то в кафе не было, и как она берегла их и как защищала своим присутствием. Удивительно, но Ефимыч, ругавший ещё недавно девчонок за кошку, тайком содержавшуюся под лестницей, вспомнил и какие-то армейские свои байки, связанные с пушистыми четвероногими друзьями, и даже проговорился один раз про Афган… Девчонки слушали, разинув рты и боясь дышать — минуты откровенности у их грозного начальника случались ой как нечасто.
Успокоившись, решили всей троицей найти во что бы то ни стало кошку. А уж дальше план действий нарисовался сам собой: расклеили на всех столбах листочки с отрывными телефонами, даже фотку где-то нашли — официантки сняли Маринку однажды во время прогулки. Но проходила неделя, другая, а по указанным в объявлениях номерам никто не звонил.
Однажды в кафе зашла старенькая бабуля. Такие посетители были здесь редкостью и Ленка с Варькой тут же подбежали к ней — может старушке просто плохо стало, может, нужна помощь? Бабуля отрицательно замахала головой и, виновато улыбнувшись, сказала:
— Деточки, да я попросить не для себя пришла. К нам тут в подъезд кошечка прибилась, хорошенькая, чистенькая такая, ну я взяла её к себе, а кормить-то с пенсии нечем. Дак, может у вас на кухне какие косточки остаются или от рыбки плавнички — я бы ей супика да кашки наварила…
Не успела она договорить, как с кухни хромающей, но уверенной походкой к ней подошёл Геннадий Ефимович:
— Найдём, найдём! Да я Вам ещё и донести помогу! Ленка, Варька, что рты разинули? Живо одевайтесь, в «Жигулёнок» все влезем! Да, два комплексных обеда соберите быстро, угостим… Как Вы говорите Вас зовут?
— Антиповна я, — расплылась в улыбке старушка, и троице вдруг показалось, что где-то они такую улыбку уже видели. Не зря же говорят, что люди со временем начинают походить на своих любимых питомцев?
