Я вижу сны. Скитаюсь и гадаю.
В чужих краях жду поздних поездов.
Склоняюсь в гул зеркальных городов,
по улицам волнующим блуждаю:
дома, дома, проулок, поворот,
и вот опять стою я перед домом
пронзительно, пронзительно знакомым,
и что-то мысль мою темнит и рвёт.
Владимир Набоков*.
Воистину неисповедимы пути литературные, и время от времени возникает всё тот же риторический вопрос: почему чиновничьи государства, а также надменные их столицы выбрасывают на поверхность таких гигантов литературы, как Гоголь, Достоевский, Кафка и Набоков, почему беспощадные тоталитарные режимы столь богаты талантами, такими, как Булгаков, Платонов и Борхес? Что это – сила сопротивления могучего духа даёт авторам-избранникам такую невероятную энергию?
В сложный и даже трагический период своей жизни, в столице набирающего силу национал-социализма, Владимир Набоков, проживший в Берлине пятнадцать лет (1922 – 1937 гг.), писал много, разнообразно и интенсивно. Вот далеко не полный перечень берлинских произведений, опубликованных под псевдонимом Сирин (у Набокова был ещё один «берлинский» псевдоним – Василий Шишков): «Машенька» (1926), «Король, дама, валет» (1928), «Защита Лужина» (1930), «Отчаяние» (1930), «Соглядатай» (1930), «Camera obscura» (1932), «Приглашение на казнь» (1935), «Дар» (1937), а также первые пьесы «Человек из СССР», «Событие» и «Изобретение вальса».
Писатель не испытывал благодарности к Берлину, вспоминал о нём, как о кошмарном сне. Себя в городе он называл «бесплотным пленником», европейцев – «призрачными нациями», а своё «физическое существование» в Берлине уподоблял «беспечному скольжению». Берлин представлен в творчестве Набокова, как правило, негативно – это почти аксиома, это, как говорится, то, что уже всем известно.
И лишь в романе «Другие берега», написанном четырнадцать лет после Берлина, присутствуют берлинские мечтания.
Будучи профессором всемирной литературы в Корнеллском университете (Итака, штат Нью-Йорк), Набоков написал в 1951 году на английском языке книгу воспоминаний с названием «Conclusive Evidence» («Убедительное доказательство»), а затем в 1953 году совершил собственный её перевод на русский язык, назвав «Другие берега», а спустя четырнадцать лет – поздний вариант книги (1967) – «Speak, Memory» («Память, говори».)
«Ужасная вещь – переводить самого себя, перебирая собственные внутренности и примеривая их, как перчатку», – признавался он. Смена языка была драматична, отказ от русского языка, «от индивидуального кровного наречия» воспринимался Набоковым чуть ли не как отречение от корней. В процессе перевода «Conclusive Evidence» с английского на русский Набоков продолжал творить свою биографию и заявил, что новый текст относится к первоначальному «как прописные буквы к курсиву, или как относится к стилизованному профилю в упор глядящее лицо», но заверил нас, что сумел удержать «общий узор» романа
Однако Марк Алданов, прочитав русский вариант автобиографии, то есть «Другие берега», совершенно потрясён был происшедшей с ним метаморфозой: «Другие берега» мне очень хорошо известны по американскому изданию, – писал он Набокову 7 марта 1955 года. – Всё же, разумеется, я тотчас приступил к чтению русского издания, которое «переводом» назвать нельзя. Читал медленно, с увеличивающимся восторгом и даже изумлением.... Что я мог бы к этим словам добавить? Да Вы и сами знаете цену этой книги... Принято говорить: – Желаю большого успеха книге. Я это, конечно, и говорю. Но какой может быть в настоящее время у русской книги успех? Ценителей в эмиграции мало, а читателей лишь немногим больше». В какой-то степени и до какого-то времени сбывались предсказания Алданова. Вплоть до 1986 года – почти семьдесят лет – ни одной строчки Набокова не появилось на страницах советской печати. Молчали и энциклопедии, а роман «Другие берега» ждал своего читателя в России более двадцати лет.
Владимир Владимирович Набоков – первенец в семье Владимира Дмитриевича и его жены Елены Ивановны, урождённой Рукавишниковой – родился 10 апреля (по старому стилю) 1899 года в доме №47 по Большой Морской в Санкт-Петербурге. «...У нас был на Морской 47 трёхэтажный розового гранита особняк с цветистой полоской мозаики над верхними окнами... Я там родился в последней (если считать по направлению к площади, против нумерного течения) комнате на втором этаже, там, где был тайник с материнскими драгоценностями». На третьем этаже располагались детские комнаты, в одной из них жил будущий писатель. Прадед по материнской линии Василий Рукавишников был сибирским золотопромышленником и «миллионщиком», а дед по линии отца Дмитрий Николаевич Набоков был министром юстиции в пору царствования Александра III, а также членом Государственного совета. Отец писателя – Владимир Дмитриевич – один из основателей конституционно-демократической партии, депутат Первой Государственной Думы.
Рождествено было подарено пятнадцатилетнему Набокову дядей Василием Ивановичем Рукавишниковым в день именин вместе с миллионным состоянием. Писатель помнил имение с «белой усадьбой на зелёном холму» до последнего мгновенья и ощущал его, «как собственное кровообращение». И посвятил ему лучшие страницы романа. Деревянный дом с колоннадой, построенный в Рождествено 1870-х годах, простоял в относительной сохранности – на удивление – весь период Советской власти, запретившей произносить даже имя Набокова, однако был содожжён10 апреля 1995 года неизвестными злоумышленниками.
Набоков считал, что дома имеют обыкновение поражаться молнией и сгорать дотла и не раз предрекал, что родовые гнезда предков будут сожжены: «Дом сожжён и вырублены рощи, где моя туманилась весна...». Примечательно, что реставраторы при восстановлении рождественского дома использовали описания усадьбы, сделанные Набоковым в «Других берегах». Яркие впечатления детства, скрупулёзно реставрируемые в памяти, он раздарил впоследствии своим героям, чтобы, как он говорил, «отделаться от бремени этого богатства». Отсвет «дедовских парковых аллей», «рождественских каникул» падает на Берлин десятых годов, и в этом, кажется, разгадка внутренней соразмерности и гармонии этой пронзительной до боли книги воспоминаний.
Отправимся вслед за Набоковым «просмотреть старые снимочки» десятых годов – по берлинским страницам его автобиографического романа.
В особенности колоритна и живописна немецкая столица десятых годов начала века, не ведающая, не предчувствующая не то чтобы будущих войн, но даже не выказывающая каких бы то ни было признаков тревоги. Это воистину – детский праздник, фейерверк, незабываемые берлинские каникулы. В «Других берегах» (и, соответственно, в «Память, говори») наблюдается некая преднамеренная несоразмерность: эмиграции (другим берегам) в Германии, Набоков уделил всего две главы и почти одиннадцать – покинутой России. Россия – его Дом, от него исходит особенное сияние: «берега» (немецкие) подсвечены «иллюминатором», как сказал бы Мандельштам.
Будущий писатель находится здесь с родителями в роскошной гостинице «Адлон» в пору своего «совершеннейшего детства» – ему одиннадцать лет – беззаботный, капризный, избалованный и даже влюблённый.
И если в «берлинских» романах Набокова, как правило, редко появляется солнце, отсутствуют краски и мрачно, как в Петербурге Достоевского, то в «Других берегах» зарождается яркая световая гамма – результат действия «иллюминатора». Краски не перемешаны, а, наоборот, даны в чистом виде, с профессиональной резкостью: красный, синий, зелёный, белый. И даже чёрный цвет подан как цвет особой галантности.
Вот на Курфюрстендамме, центральной улице города, играет духовой оркестр! Спортивные инструкторы в «бранденбургах» одеты в красное, американка, в которую мальчик влюбился, – в синем и, кроме того, она «в большой чёрной шляпе, насквозь пронзённой сверкающей булавкой, в белых лайковых перчатках и лакированных башмаках», гувернёр пьёт кофе за «бархатным барьером», певица в Винтергартене – вся «в переменных лучах зелёного и красного цвета прожекторов».
В десятых годах люди с достатком отправлялись из Петербурга в Европу «величественным» поездом «Норд-Экспресс». Русская железная дорога всегда отличалась от европейской шириной колеи. В начале века при пересечении границы колёс не меняли, как это делают сейчас, – господа пересаживались в другой поезд. Вот как это происходило:
«Тогдашний величественный Норд-Экспресс (после Первой мировой войны он уже был не тот), состоявший исключительно из таких же международных вагонов, ходил только два раза в неделю и доставлял пассажиров из Петербурга в Париж; я сказал бы, прямо в Париж, если бы не нужно было, не пересаживаться, а быть переводимыми – в совершенно такой же коричневый состав на русско-немецкой границе (Вержболово-Эйдкунен), где бокастую русскую колею заменял узкий европейский путь, а берёзовые дрова уголь».
Громыхавшие мимо дома поезда станут впоследствии символом неприкаянности, бездомности героя. Если герой «Машеньки» на первых порах остаётся в Берлине, а поезд проходит мимо, то в главах «Других берегов», посвящённых детству, этого неспокойного эмигрантского рефрена движущегося поезда мы не находим. Большой немецкий город становится для мальчика как бы аттракционом, очередным колесом обозрения или каруселью.
«Когда на таких поездках Норд-Экспрессу случалось замедлить ход, чтобы величаво влачиться через большой немецкий город, где он чуть не задевал фронтонов домов, я испытывал... наслаждение... Я видел, как целый город, со своими игрушечными трамваями, зелёными липами на круглых земляных подставках и кирпичными стенами, лупящимися старыми рекламами мебельщиков и перевозчиков, вплывает к нам в купе, поднимается в простеночных зеркалах и до краёв наполняет коридорные окна».
Городская железная дорога в довоенном Берлине
Осенью 1910 года семья Набоковых отправилась в Берлин к знаменитому американскому дантисту с определённой целью – выправлять зубы Владимиру и его брату.
Набоков рассказывает о том, как они с братом в течение трёх месяцев развлекались в Берлине:
«Сначала мы много играли в теннис, а когда наступили холода, стали почти ежедневно посещать скейтин-ринг на Курфюрстендамме. Военный оркестр (Германия в те годы была страной музыки) не мог заглушить механической воркотни неумолкаемых роликов... Было человек десять инструкторов в красной форме с бранденбургами, большинство из них говорило по-английски. Самый ловкий из них, мрачный молодой бандит из Чикаго, научил меня танцевать на роликах. Мой брат, мирный и неловкий, в очках тихо ковылял в сторонке, никому не мешая, а гувернёр пил кофе и ел торт мокко в кафе за бархатным барьером».
Гувернёра Набоков условно назвал Ленским. Этот лютеранин еврейского происхождения чувствовал себя в доме Набоковых, по его же собственному выражению, «в нравственной безопасности». Ленский жаловался матери Набокова на то, что дети растут иностранцами и снобами, равнодушны к Григоровичу, Мамину-Сибиряку и Гончарову. Он добился от родителей разрешения показать мальчикам, что представляет из себя на самом деле «демократическая» жизнь и перевёл их из Адлона «в мрачный буржуазный пансион на унылой Приватштрассе (приток Потсдамской улицы), а изящные, устланные бобриком, лаково-зеркальные, полные воспоминаний детства, страстно любимые мной Норд-Экспресс и Ориент-Экспресс были заменены гнусно-грязными полами и сигарной вонью укачливых и громких шнельцугов...». Набоков назвал своего преподавателя Ленским, поскольку тот был склонен к романтическим (и демократическим) порывам: «в этом педанте жил мечтатель». Так, однажды в Берлине этот «старомодный идеалист», не имеющий ничего, кроме жалования, «заметив на Фридрихштрассе какую-то потаскуху, пожирающую глазами шляпу с пунцовым плерезом в окне модного магазина... эту шляпу ей купил – и долго не мог отделаться от потрясённой немки».
В Берлине Набоковы узнали о смерти Льва Толстого. Случайно листая какую-то немецкую газету, отец увидел траурное сообщение и ошеломлённо сообщил об этом матери. «Да что ты», – удручённо и тихо воскликнула она, соединив руки, а затем прибавила: «Пора домой», – точно смерть Толстого была предвестником каких-то апокалипсических бед».
До ноября «пулемётного» года оставалось ещё семь лет.
После захвата власти большевиками Набоковы, как и многие будущие эмигранты, оказались в Крыму, и там Владимир Дмитриевич в 1919 году ещё успел побывать на посту министра юстиции Крымского Краевого правительства. Набоковы покинули Крым, когда большевики были уже в опасной близости. Когда они отплывали на греческом пароходе «Надежда», уже был захвачен порт. Слышны были выстрелы, которые стали для Набокова последними звуками России. Семья добралась через Грецию в Турцию, где на улицах повсеместная русская речь сливалась с таким же неизбежным заунывным пением муллы, а из ресторана доносилось: «Маруська, брось свои замашки, скорей тангу со мной спляши!» (Аверченко). Тысячи эмигрантов так никогда и не выбрались из этого кошмара. Однако семья сумела добраться до Лондона, а затем в Берлин.
Поселились в Груневальде по адресу Эгерштрассе 1. Квартира была снята Набоковыми у вдовы Рафаила Левенфельда, переводчика Толстого и Тургенева. Здесь семья прожила до 5 сентября 1921 года.
Ухоженный белоснежный двухэтажный дом с лепным карнизом над массивной дубовой резной дверью и ещё с полуциркульным окном над ним, по обеим сторонам - фигурки двух кудрявых обнаженных младенцев с кувшинами, и с двумя же, тоже по обеим сторонам, на первом этаже, узорными чугунными балконами. Единственный дом из многочисленных берлинских адресов Набокова (их шестнадцать!) сохранившийся до наших дней, несмотря на течение времени и его катаклизмы. Калитка во двор всегда незаперта, и можно попытаться окунуться в незримый мир прошлого: пройти к нему по вымощенной камнем дорожке и заглянуть сквозь застекленную дверь в вестибюль, увидеть деревянную крутую лестницу с нарядной ковровой дорожкой, с резными перилами.
Именно сюда, к родителям, из Лондона приезжал студент Набоков на каникулы. Семья умудрилась вывезти с собой небольшое количество фамильных драгоценностей, так что поначалу хватило даже средств для того, чтобы определить Владимира и Сергея в привилегированные учебные заведения. 1 октября 1919 года Владимир Набоков стал студентом Trinity College, колледжа Святой Троицы в Кембридже, где выбрал своей специальностью русскую и французскую литературу.
В Берлине уже к тому времени обосновался близкий друг Владимира Дмитриевича Набокова и соратник по партии кадетов Иосиф Владимирович Гессен, открывший издательство «Слово» и газету «Руль», редакция которой располагалась по адресу Циммерштрассе 7-8, и отец Набокова включился в работу как соредактор Гессена. Набоковы затем переехали в квартиру на Зексишештрассе 67 (дом не сохранился). С этим домом и связаны трагические события – убийство отца Набокова в Берлинской филармонии.
Отец писателя Владимир Дмитриевич Набоков шестнадцати лет окончил гимназию с золотой медалью, обучался юриспруденции в Петербургском и Галльском университетах, двадцати шести лет получил звание профессора, преподавал в императорском училище правоведения, и, казалось, ничто не омрачало его будущего. Происхождение обязывало: отец его, Дмитрий Николаевич Набоков, в пору царствования Александра III состоял министром юстиции и членом Государственного совета. Владимир Дмитриевич напечатал в журнале «Право» свою знаменитую статью «Кровавая кишинёвская баня», в которой осудил роль, сыгранную полицией в подстрекательстве к кишинёвскому погрому 1903 года. В январе 1905 года Набоков указом царя был лишён придворного чина, после всего прервал всякую связь с царским правительством». В 1911 году Владимир Дмитриевич вызвал на дуэль редактора влиятельной правой газеты за публикацию оскорбительной антиеврейской статьи. Дуэль, по счастью, не состоялась, поскольку редактор принёс свои извинения.
Владимир Дмитриевич присутствовал на процессе по делу Бейлиса, совершавшемся с жутким средневековым колоритом, с книгами из Италии, «документально» подтверждавшими факты ритуальных убийств. Он неоднократно разоблачал антиеврейские фальсификации, в том числе и «Протоколы сионских мудрецов». Знаменитый полицейский апокриф был вновь напечатан в Берлине в 1920 году в альманахе с многообещающим названием «Луч света», который издавали будущие убийцы Владимира Дмитриевича. Три таинственных сочинителя, подписывались инициалами: Ф. В., П. Б. и С. Т., под которыми скрывались Фёдор Винберг, Пётр Шабельский-Борк и Сергей Таборицкий. В «Луче» печатались и произведения издателей. По странному (жуткому) совпадению сокурсник будущего писателя Набокова Калашников, живший с ним в Кембридже в одной комнате, показал ему три альманаха. Юноша от бездарных стихов будущих убийц отца катался по дивану, всхлипывая от смеха, а впоследствии с ужасом вспоминал об этом. Ему казалось, что в тот вечер был подан некий высший знак, который он не заметил, что прозвучало предостережение, которого по легкомыслию не услышал. Между тем, именно тогда шовинистическая агитация приняла такие чудовищные масштабы, которых ранее не знала Западная Европа.
Германия, выплачивавшая огромные репарации союзникам после поражения в Первой мировой войне и переживавшая значительные экономические трудности, тем не менее, стала мостом, соединяющим эмигрантский мир с Россией. В Берлине образовалось 40 русских книгоиздательств, готовых поставлять продукцию на советский и эмигрантский рынок. Среди издателей – Иосиф Гессен, который еще состоял председателем берлинского Союза русских писателей и журналистов, основал издательство «Слово», а затем, вместе с Владимиром Дмитриевичем Набоковым, ежедневную газету «Руль» при финансовой поддержке издательства «Ullsteinbuch». 7 января 1921 года в газете «Руль» был опубликован первый рассказ Набокова–сына, подписанный псевдонимом «Владимир Сирин», чтобы читатели «Руля» не перепутали с его с отцом, публиковавшим публицистику в этой же газете.
Газета придерживалась либерально-консервативной линии и пропагандировала парламентскую демократию западного образца. Таким образом, она неизбежно оказывалась между двух огней: большевиками и правыми экстремистами. Трагические события в марте 1922 года развивались следующим образом. Из Берлина в Париж после поездки в США прибыл основатель партии кадетов Павел Николаевич Милюков. 28 марта в зале Берлинской филармонии на Бернбюргерштрассе 22/23 должен был состояться его доклад «Америка и восстановление России». На встречу с бывшим министром иностранных дел Временного правительства пришли тысячи эмигрантов. По странному стечению обстоятельств в это же время на Ноллендорфплац в ресторане «Красный дом» состоялся съезд русских монархистов, в котором принимали участие немецкие монархисты. Подобные совпадения не всегда случайны. «Странные сближения» такого рода на самом деле и становятся свидетельствами зарождения в Германии нацизма, грозные тени будущей диктатуры уже бродили по Берлину в памятные дни русской эмиграции.
Милюков прочитал доклад до конца и направился к своему месту в президиуме, Шабельский-Борк поднялся со своего места в третьем ряду и стал стрелять в Милюкова. Сидевший в президиуме кадет Асперс, раненый в грудь, успел толкнуть Милюкова на пол, а Шабельский, вскочив на трибуну и расстреливая толпу в зале, кричал: «Я мщу за царскую семью». На него кинулся Владимир Дмитриевич Набоков, выкручивая руку с браунингом. Таборицкий трижды выстрелил ему в спину и убежал, но был пойман в гардеробе толпой, кричащей «Убийца!». Набоков «Других берегах» вспоминал: «В 1922 году, когда в берлинском лекционном зале мой отец заслонил Милюкова от пули двух тёмных негодяев, и, пока боксовым ударом сбивал с ног одного из них, был другим смертельно ранен в спину».
Три месяца спустя произошло убийство, получившее оглушительный резонанс во всей Европе. 24 июня 1922 года группа молодых фанатиков, члены террористической организации «Консул», застрелила германского министра иностранных дел Вальтера Ратенау. Убийцы были абсолютно уверены не только в том, что Ратенау действовал от имени «сионских мудрецов», но что и сам он являлся одним из них. Припев «Пристрелите Вальтера Ратенау, проклятую Богом еврейскую свинью» представляет собой типичный образец того, что распевали распоясавшиеся «молодчики» на улицах.
Коллективный экстаз пения – характерный признак немецкого шовинизма. В романе Фридриха Горенштейна «Летит себе аэроплан» пассажиры, кондуктор и вагоновожатый, вышвырнув иностранцев из трамвая (среди них Марка Шагала), хором запели: «Ин дер хаймат, ин дер хаймат, да гибтс айн видерзейн...». «Поющий трамвай» превратился в символ монолитного коллектива, фундамента, на котором будет стоять грядущая диктатура. Вариант коллективного пения в таком же значении присутствует и в рассказе Набокова (Сирина) «Облако, озеро, башня». Русский эмигрант Василий Иванович выиграл в Берлине увеселительную поездку. Однако уже в поезде выяснилось, что любоваться красотами природы ему не придётся, поскольку участникам мероприятия были выданы нотные листки со стихами, и было необходимо петь хором:
Распростись с пустой тревогой,
Палку толстую возьми
И шагай большой дорогой
Вместе с добрыми людьми.
По холмам страны родимой
Вместе с добрыми людьми,
Без тревоги нелюдимой,
Без сомнений, чёрт возьми.
Километр за километром
Ми-ре-до и до-ре-ми
Вместе с солнцем, вместе с ветром,
Вместе с добрыми людьми.
История путешествия Василия Ивановича завершилась печально. За недостаточно проявленную активность в коллективном отдыхе он был жестоко избит. «Как только сели в вагон, и поезд двинулся, его начали избивать, – били долго и изощрённо».
Впрочем, мало ли признаков так называемого «роста национального самосознания» в отдельно взятой стране?
Кажется, что два политических убийства в Берлине в одном только 1922 году, бывшего русского министра Набокова и немецкого министра Ратенау совершились в параллельных мирах. В объёмных исследованиях на русском языке о Набокове я не заметила явно напрашивающихся сопоставлений этих двух убийств с временным расстоянием всего лишь три месяца. ( Кроме книги Карла Шлегеля «Берлин, Восточный вокзал», переведённой на русский язык в 2004 году).
Во время убийства Набокова в зале филармонии находился и сам руководитель акции: полковник Теодор Винберг, третий создатель альманаха, он же – член «Братства Михаила Архангела». Полковник был арестован, но затем отпущен за недостаточностью улик. Между тем, именно благодаря полковнику «Протоколы сионских мудрецов» выпущены были из недр России, подобно злому джину из бутылки, в Европу, а затем – в остальной мир. Винберг был инициатором легендарного перевода «Протоколов» на немецкий язык. Автором перевода стал его немецкий приятель армейский капитан в отставке, издатель шовинистического ежемесячника «Ауф форпостен» Людвиг Мюллер.
Пётр Шабельский-Борк и Сергей Таборицкий, служившие на Кавказе русские офицеры, во время Гражданской войны отправились с немцами в Германию. Мать Борка, член «Союза русского народа» и «братства Михаила Архангела» - автор книги «Сатанисты ХХ века». На суде террористы обрадовались, узнав, что вместо Милюкова убили Набокова. Павел Шабельский-Борк и Сергей Таборицкий были приговорены соответственно к двенадцати и четырнадцати годам заключения, однако спустя пять лет, в 1927 году были помилованы. При нацистах эти два русских «патриота» занимали важное положение в контролируемой гестапо русской эмигрантской иерархии. Таборицкий стал правой рукой генерала Бискупского, скрывавшего у себя молодого Гитлера после провала Мюнхенского путча, ведавшего при Гитлере делами эмигрантов; Шабельский-Борк получил пенсию героя вместе с заданием организовать русское фашистское движение.
Когда сестре Набокова Елене в Праге понадобился документ, подтверждающий её расовую полноценность, она получила его из Берлина из учреждения с названием «Служба доверия» (Vertrauensstelle für russische Flüchtlinge), располагавшегося по адресу Бляйбтройштрассе 27, за подписью убийц отца. В переводе с немецкого «бляйбтрой» означает буквально: оставайся верным. Одна из центральных улиц Берлина с тем же трогательным названием – невинная свидетельница преступлений против человечества – существует и в наши дни.
Затерялись следы Сергея Таборицкого – убийцы Владимира Дмитриевича Набокова. Быть может, принял другое имя и другую веру ? Мусульманскую, например. И с ней, с этой верой, просидел неподвижно, скрестив ноги, до конца своих дней, устремив неподвижный взор в дрожащее от солнечного потока пространство под жарким небом какой-нибудь пустыни, тщательно укутанный в белое полотно и платок. А может (страшно подумать), благодаря свободному доступу к документам евреев, прихватил еврейскую метрику и паспорт одного из жертв Холокоста, вынырнул где-нибудь в качестве этой жертвы и сделал новую карьеру, благо мир иной раз на удивление доверчив?
Шабельский-Борк, следуя примеру многих нацистов, скрылся в дебрях солнечной Аргентины. Впрочем, не совсем скрылся: в пятидесятых годах он вдруг объявился с опубликованной книгой о либералах и евреях, предавших Россию. Разумеется, он ни в чём не раскаивался, а наоборот, заявил, что убийство Набокова было не случайным – такова была воля провидения.
После смерти Владимира Дмитриевича мать Набокова с детьми переехали в Прагу, а Владимир, будущий писатель, закончил учёбу в Кембридже и переехал в Берлин – столицу русской эмиграции. Постоянной оплачиваемой работы у него не было, он часто менял место жительство – как правило, это были меблированные комнаты в пансионах. В январе 1924 года он снял комнату на третьем этаже в пансионе Елены Андерсон по адресу Лютерштрассе 21, а спустя восемь месяцев переселился в пансион Элизабет Шмидт по адресу Траутенауштрассе 9, известный в среде эмигрантов как «Русский дом в Вильмерсдорфе» – здесь, как правило, селились эмигранты из России. В 1921 году одну из комнат (квартир) пансионата занимал Илья Эренбург, а в 1922 году он передал её Марине Цветаевой, которая в течение двух месяцев жила здесь со своей девятилетней дочерью Алей. Сюда же приезжал и муж Цветаевой Сергей Эфрон. Квартиру Набокову нашла будущая жена Вера Слоним, которая жила неподалёку, по адресу Ландхаузштрассе 41.
Здание знаменитого бывшего пансиона Элизабет Шмидт, где селились русские эмигранты, пожалуй, одно из редких зданий, связанных с русской эмиграцией, которое сохранилось почти без изменений. Сохранились и заштукатуренные балконы, характерная (и неизбежная) деталь берлинского городского пейзажа – это они напоминали Набокову выдвинутые ящики стола, которые забыли задвинуть. Дом отмечен был в ноябре 1996 года мемориальной доской (латунной дощечкой), посвящённой Марине Цветаевой, которая претерпела всевозможные приключения, о чём я рассказала во втором издании книги о Цветаевой «Флорентийские ночи в Берлине. Цветаева, лето 1922». Один из многочисленных балконов летом 1922 года принадлежал Цветаевой, и она его в письмах называла «своим» и посвятила ему знаменитое стихотворение «Балкон», где страстно желала сброситься с него: «Ах, с откровенного отвеса – Вниз – чтобы в прах и смоль!»
Похоже, что Владимир Набоков и Вера Слоним в 1924 году переживали в одной из комнат пансиона Элизабет Шмидт более счастливые дни и, разумеется, не помышляли о самоубийстве.
Впоследствии о Владимире Набокове и его жене Вере говорили, что они были неразлучны, как сиамские близнецы, утверждали даже, что Вера была лучшей из писательских жён. Утверждали, что без неё Набоков не написал бы своих романов. «Я встретил мою жену Веру Слоним, – вспоминал Набоков, – на одном из благотворительных эмигрантских балов в Берлине, на которых у русских барышень считалось модным продать пунш, книги, цветы, игрушки». Подобные балы часто устраивались в «эмигрантском» Берлине, и Вера явилась на бал 9 мая 1923 года в чёрной маске. Это была худенькая, очень стройная девушка с прозрачной кожей, пышными непокорными волосами и большими голубыми глазами. И сам Набоков был в молодые годы невероятно красив: стройный аристократичный юноша.
Таинственная девушка в маске не сняла её в тот вечер, однако проявила величайший такт, дипломатию по отношению к начинающему автору. Она наизусть стала читать Владимиру его стихи (что может быть лучше этого?) и поразила его в самое сердце. А он сразу же ощутил с ней родственную связь, почувствовал: эта женщина – его судьба.
Вера и в самом деле угадала в молодом человеке, ещё не написавшем ни одного романа, будущего большого писателя, и этой истине служила все последующие шестьдесят восемь лет своей жизни. Между тем, маска, в которой девушка предстала на благотворительном балу, оказалась символом. Вера впоследствии жила только успехами мужа, предпочитая оставаться в тени, хотя тщеславие было ей присуще. Однако ей привычнее было находиться при муже как бы в маске. И таким вот образом отражать свет.
Вера Евсеевна Слоним, Берлин-Шёнеберг, и Владимир Владимирович Набоков, Берлин-Вильмерсдорф, сочетались браком в Вильмерсдорфской ратуше 15 апреля 1925 года.
Женитьба на Вере явилась переломным этапом в творчестве Набокова. Он вскоре написал свой первый роман «Машенька» с посвящением Вере. Роман был опубликован в 1926 году в издательстве «Слово». Набокова называли новым Тургеневым, предсказывали роль бытописателя эмигрантской жизни, но пророчества такого рода настолько не нравились молодому писателю, что в следующем его романе «Король, дама, валет» (1928) не оказалось ни одного русского персонажа. Роман был переведён на немецкий язык и оказался даже самым коммерческим за всё пребывание писателя в предвоенной Европе. Гонорар позволил Набокову с женой отправиться в Пиренеи, где он и приступил к созданию нового романа «Защита Лужина», который вскоре был опубликован в парижских «Современных записках». Успех «Защиты Лужина» превратил «многообещающего» автора в одного из самых известных русских писателей, так что даже литературный лидер Иван Бунин объявил: «Этот мальчишка выхватил пистолет и одним выстрелом уложил всех стариков, в том числе и меня».
Последний берлинский адрес Набоковых – Несторштрассе 22. Отсюда семья отправится 1937 году во Францию, а затем в Америку. Впереди – ещё долгие годы совместной жизни в Итаке, в большой нужде и безвестности.
Ещё впереди гениальный «семейный проект» с «Лолитой», рассчитанный на скандал, связанный с «оскорблением нравов», подобный скандалу вокруг «Мадам Бовари. Цель «проекта» – задеть нужный нерв читающего мира, после чего, как в сказке, явятся продюсер Гаррис и режиссёр Кубрик. И сон станет явью. Однажды Набоков увидел во сне своего дядю Василия Ивановича Рукавишникова, того самого, что завещал ему Рождествено, пообещавшего когда-нибудь появиться в образе двух клоунов – Гарри и Кувыркина и вернуть наследство, утраченное племянником в 1917 году. Вера чуть ли не заставляла Владимира писать с трудом дающийся ему роман, как будто чувствовала, что этот роман – двенадцатый по счёту – принесёт желанную победу, повернёт читающую публику к предыдущим. Она спасла «Лолиту» от огня: вытащила из печки, когда Набоков предал её сожжению. «Лолиту» Набоков посвятил Вере.
Вернёмся в Берлин 20-х годов, когда семья жила в крайней нужде. Набоков давал уроки тенниса юношам и девушкам из богатых семей, снимался в немом кинематографе, был тренером по боксу, занимался переводами. Вполне естественно было бы предположить, что юноша был потрясён своим внезапным превращением в нищего. (По иронии судьбы дядя, оставивший ему в наследство недвижимость в России, свою заграничную недвижимость подарил случайным людям.) Однако в «Других берегах» автор в этом читателю не признаётся. Более того, он утверждает, что имущественных претензий к большевикам не имеет.
Набоков откровенно и подчёркнуто негативно относился к Германии. «Германский» период он в «Других берегах» называет «антитезисом». «Позвольте мне заняться антитезисом», – говорит он. Правда, впоследствии, уже в Швейцарии, тон писателя к Германии (и к другим странам, приютившим эмигрантов, заметно смягчился: «Отношение Фёдора (герой романа «Дар». – М. П.) к Германии отражает быть может слишком примитивное и безрассудное презрение, которое русские эмигранты питали к «туземцам» Берлина, Парижа или Праги»).
Начавшийся в 1923 году экономический кризис разрушил буквально культурную жизнь города: русские издательства и книжные магазины, возникшие с невероятной быстротой, словно из воздуха, закрывались одно за другим. Дух разрушения ощущался во всём, и невозможно его было остановить. И литераторы поспешно покидали Берлин, как правило, отправляясь в Париж.
Последнюю, четырнадцатую главу романа «Другие берега» Набоков предварил цитатой из четырнадцатой оды к «Постуму» Квинта Горация Флакка: «О, как гаснут – по степи, по степи, удаляясь, годы!»
А затем он предложил Вере вместе вспомнить трудные берлинские годы, где в кошмаре стремительно нарастающего нацистского безумия оказалось и много хорошего, поскольку они были тогда очень молоды. 10 мая 1934 года в Берлине родился их единственный сын Дмитрий.
«Годы гаснут, мой друг, и, когда удалятся совсем, никто не будет знать, что знаем ты да я. Наш сын растёт! Розы Постума отцвели... А потому, пожалуй, пора, мой друг, просмотреть древние снимочки, пещерные рисунки поездов и аэропланов, залежи игрушек в чулане. Заглянем ещё дальше, а именно вернёмся к майскому утру в 1934-м году в Берлине. Мы ожидали ребёнка. Я отвёз тебя в больницу около Байришер Плац и в пять часов утра шёл домой, в Грюневальд. Весенние цветы украшали крашеные фотографии Гинденбурга и Гитлера в витринах рамочных и цветочных магазинов».
Один из последних берлинских адресов Набокова удалось установить по опубликованным нескольким письмам Набокова, написанным в 1936 году Глебу Струве (журнал «Звезда», 4, 1999). Это – Несторштрассе 22. Набоковы переселились сюда из квартиры на Вестфалишештрассе 29 в просторную квартиру на третьем этаже двоюродной сестры Веры Анны Фейгиной. В романе «Дар» описана «Агамемнонштрассе» – такой улицы в Берлине не существует. По всей видимости, здесь и подразумевается Несторштрассе.
Дом на Несторштрассе был почти полностью разрушен во время воздушных налётов в 1944 году и в 70-х годах перестроен. К столетнему юбилею Набокова по инициативе хозяина находящегося в доме ресторана-галереи господина Фидлера (Kunstkabinett) была установлена мемориальная доска из латуни, на которой выгравированы надписи – на немецком и русском языках. Русский текст звучит так: «В этом доме жил в 1932-1937 гг. писатель Владимир Набоков». Таким образом, Набоков прожил в квартире на третьем этаже, последние пять лет, здесь были написаны романы «Camera obskura», «Приглашение на казнь» большая часть романа «Дар». В этом доме прошло раннее детство сына Набокова Дмитрия.
До 1936 года постоянный заработок был только у Веры Набоковой, которая в совершенстве владела немецким языком и работала в немецких фирмах. В связи с выходом закона о евреях, запрещавшего работать в каких бы то ни было учреждениях, семья оказалась без средств к существованию. В 1933 году Гитлер был провозглашён рейхсканцлером. И тотчас же завопили громкоговорители, уже через месяц нацисты гнали босых евреев строем по улицам. Вновь стали распространяться вывезенные в 20-х годах из России «Протоколы сионских мудрецов». Книжные прилавки завалены были томиками «Майн кампф». Весной были обнародованы первые законы о положении евреев.
Набоков уделял Дмитрию всё свободное время, старался гулять с ним в любую погоду. Однако становилось тревожней совершать прогулки по улицам и паркам Берлина – угрожающие знаки нацизма давали повсюду о себе знать.
«В два года, на рождение он получил серебряной краской выкрашенную, алюминиевую модель гоночного «Мерседеса» в два аршина длины, которая подвигалась при помощи двух органных педалей под ногами, и в этой сверкающей машине, чудным летом, полуголый, загорелый, золотоволосый, он мчался по тротуару Курфюрстендамма, с наносными и гремящими звуками, работая ножками, виртуозно орудуя рулём, а я бежал сзади, из всех открытых окон доносился хриплый рёв диктатора, бившего себя в грудь, нечленораздельно ораторствующего в Неандертальской долине...»
На Несторштрассе семья испытала настоящий страх ожидания «приглашения на казнь». В квартире на третьем этаже был слышен с улицы «голос Гитлера из репродуктора на крыше». Внутри стрекотала пишущая машинка, выстукивая пребывание Цинцината в тюрьме, тему, насыщенную интеллектуальными изысканиями, как скажет впоследствии Вера, единственными стоящими из всех изысканий. Гитлер кричал, а Набоков выстукивал на машинке «Приглашение на казнь». Рёв репродуктора подстёгивал, и Набоков написал потрясающую книгу за две недели.
Впоследствии писатель и сам не смог объяснить, почему не уехали вовремя, допустим, в 33-м году, когда можно ещё было выбраться из Германии. Рождение ребёнка сыграло немалую роль в скитальческой жизни Набокова. Если раньше он, подобно князю Мышкину, с узелком в руке, переезжал (переходил) из одного пансиона в другой, о чём сам писал, «а теперь в бесприютном краю, уж давно не снимаю котомки», то захотелось покоя, и не хотелось верить, что история обернётся таким кошмаром. Однажды избежав диктатуры большевизма, он опять оказался лицом к лицу с диктатурой, не менее зловещей по своему размаху и масштабу. В любую минуту можно было ожидать, что зловещий город ворвётся в сокровенное бытие. В 1937 году Набоковы уехали во Францию, а в 1940-м они вторично спасались от фашизма. За несколько дней до оккупации Парижа им удалось купить билеты на пароход, отправляющийся в США.
Эпилог
В 1961 году Набоковы вернулись в Европу и поселились в Швейцарии, в Монтрё, в старой гостинице (Montreux Palace Hotel, основанной в 1906 году), которую писатель назвал «лебединой». По некоторым сведениям, здесь останавливались Лев Толстой и Чайковский. Пятнадцать лет семья прожила в полном уединении и изоляции, занимаясь исключительно литературной деятельностью. В апартаментах 065 на шестом этаже были написаны романы «Ада» и «Бледное пламя», здесь Набоков начал писать свой новый роман «Original of Laura», завещав после его смерти сжечь неоконченное произведение. Вера и Дмитрий не решились сжечь наброски романа и оставшиеся 138 карточек.
Дмитрий переводил на английский произведения своего отца, первые переводы делал под его руководством. Он создал Фонд американских друзей музея Набокова, а в 2009 году, посчитав, что роман «Лаура и её оригинал» - вершина творчества отца, нарушил завещание ( рукопись с рабочим названием «Подлинник Лауры. Умирать смешно» более 30 лет хранился в одном из швейцарских банков) и опубликовал его на русском и английском языках. Дмитрий умер недавно, 22 февраля 2012 года в госпитале в Монтрё на берегу Женевского озера и похоронен рядом с родителями.
Когда Набоковы жили в Швейцарии, деревянный «рождественский» дом – «почтенный замок» ещё не сгорел, ещё стоял на возвышении над рекой Оредеж. Набоков всё надеялся, что когда-нибудь «на заграничных подошвах и давно сбитых каблуках, чувствуя себя привидением», по знакомой дороге подойдёт к своему дому. Часто думаю, вот съезжу туда с подложным паспортом под фамильей Никербокер». Дидерих Никербокер – так звали героя романа Вашингтона Ирвинга «История Нью-Йорка». Этот Никербокер поселился в одной из гостиниц Нью-Йорка, в ней жил и ушёл из неё, исчез бесследно, оставив вместо оплаты свой труд «История Нью-Йорка». Известно, что Набоков в эмиграции предпочитал жить в гостиницах. «Отчего вы не обзаведётесь... «своим углом»? – спрашивал его с тревогой Алданов.
И последним прибежищем писателя оказалась опять же – гостиница «Монтрёпалас», которую писатель назвал «лебединой». Его же самого, уже тогда всемирно известного писателя, прожившего пятнадцать лет в Швейцарии – ближе к дому – в литературных кругах прозвали «Чёрным лебедем Монтрё». Парадоксально, но это так: изгнание обернулось удачей. Именно ностальгия, благодаря дару, приобретённому в изгнании, дару Мнемозины, стала вдохновенной тоской писателя, способствовала духовному взлёту его личности, питала его гений. «Воспоминанья острый луч, преобрази моё изгнанье!».
* Второго июля 2012 года исполнилось 35 лет со дня смерти Владимира Набокова
