Дочитать «Обломова» осталось.
С книжной полки паука согнать.
Выпить кофе (разгоняет вялость).
Лечь с другою книжкой на кровать.
«Перспектива та еще!..» — с усмешкой
скажет Штольц из местных (немчура).
Догорает вечер головешкой,
как вчера и как позавчера.
Суетился?.. Кажется. Должно быть.
(Это как откуда посмотреть.)
На кофейнике такая копоть,
что под нею не проглянет медь.
Надо бы песочком или пемзой
жизнь вернуть кофейнику. (И мне.)
Эх, Обломов, хорошо под Пензой
с Оленькой Ильинской при луне!..
(Было бы.) Иль где-то у Калуги.
(Кто вас с Гончаровым разберет?..)
Не пошить ли у портного брюки,
что не шью уже который год?..
Не найти ли смысла в человечьем
(куплен Штольцем был) календаре?..
«Что мы водкой (не припомню) лечим —
той, что на лимонной кожуре?..» —
это я Агафьюшке вопросец
(как бы) адресую. Тишина.
Сдам в ломбард одну из папиросниц
и куплю хорошего вина.
И приснится жизнь на этой почве,
где ротонда, лебеди и пруд…
Оленька Сергеевна, не прочь вы
выйти в парк на сорок пять минут?..
На присуждение премии имени Ю.В. Бекишева
Эта премия упала, Юра-Юрочка, с небес.
Не просил ее у тучек, а тем паче — у людей.
Получилось: на минутку ты сюда оттуда слез.
И сказал: «Бумажку эту — на! Покудова владей».
Мы ни стопки не вкусили, не нашли ни огурца
в кадке, что ещё стояла, но — бесхозная уже.
Помолчали возле дачи. Покурили у крыльца.
Ты закашлялся (отвычка). Обнялись — душа к душе.
Улетел. Моя фуфайка не махала рукавом.
Положила ту бумажку, безутешная, в карман.
Хорошо, что ты оттуда, Юра, вспомнил о живом.
(Не уверен, что народу нужен медный истукан.
А бумажка… Может статься, будет пропуском в раю.
Или около, где черти у шлагбаума стоят.)
На плите твоей надгробной редко видят тень мою,
но поверь — душа тоскует, друг, а может быть, и брат!
Предчувствие
«Под пером Тынянова воскресну», —
Кюхельбекер Пушкину твердит.
«Интересно, Виля, интересно», —
отвечает нехотя пиит.
Он не знает, кто такой Тынянов.
Но воскреснуть — в этом есть резон.
Вон, Гораций пережил траянов
и неронов. Это ли не сон
в райских кущах?.. Это ли не искус
пистолету подставлять живот?..
«А морошку кто-нибудь из близких
непременно, Виля, принесет».
…На часах передвигает стрелки
позапрошлый праотцевый век.
…И приходят вместо нянь сиделки.
…И морошка окропляет снег.
На мотив Сулеймана Кадыбердеева
Настольной лампы маловато —
почти метровая картина
(точней — рисунок) воскрешает
когда-то город Кострому.
И самолет висит на небе.
И тащит яблоки корзина.
И я живу-там-проживаю,
листаю с бабушкой «Муму».
А домики — по сантиметру,
а люди — надо с микроскопом
смотреть, откуда эти булки
они несут и молоко.
Кадыбердеев чёрной тушью
нас не рисует сразу скопом —
он в самолетике, наверно,
а самолетик — высоко.
И даже кошка (как комарик)
уместна на такой картине.
Ведь кошки жили на планете
до нас за десять тысяч лет.
А мама где?.. А мама, фельдшер,
к детишкам, что на карантине,
шагает — выписать рецепты
от кашля и от прочих бед.
Как высоко Кадыбердеев
висит на белом парашюте!..
А самолет?.. Он улетает
на кукурузные поля.
И дядя Петя покупает
духи и пудру тете Люде.
(Недаром карты ей сулили
трефового-де короля.)
Белый билет
Не в коляске инвалидной,
но с билетом белым
он из армии приехал,
ох, не на побывку.
Больше сердце не дружило
почему-то с телом.
Больше дембеля не били
пряжкой по загривку.
Доживай. А как, скажи-ка,
доживать, ефрейтор,
нет, сержант, а может, маршал
(сам товарищ Гречко)?..
Не уронит электричка,
так уронит ветер.
И не купишь в магазине
нового сердечка.
Кое-как приладил тело
хилое к рыбалке.
В тихой заводи водились
полторы плотвички.
Он о женщинах не думал
(даже о русалке),
но однажды сон приснился —
сон о медсестричке.
И она ему сказала:
«Встань, Володя, утром.
И отдай мне это сердце.
И возьми — другое».
Встал. И чудо совершилось.
Эскулапам мудрым
развести пришлось руками —
«Это что такое?..»
…Сорок лет искал он деву
в беленьком халате.
И однажды встретил бабку,
ветхую старуху.
«Здравствуй, — та ему сказала. —
Жив?.. Я — тоже, кстати».
Он узнал ее.
Обнять бы. Не хватило духу.
Ну, а та засеменила —
еле-еле-еле…
Видно, сердце не стучало
под кофтенкой серой.
«Как зовут тебя?..» — вдогонку
он спросил у ели.
«Сорок лет назад, — сказала, —
величали Верой».
Рухнул он у этой ели.
Разорвал рубаху.
И в неё вместилось Небо
(очевидно – с Богом).
…Стал он кротостью своею
походить на птаху.
В сиром – пестуя Надежду.
И Любовь – в убогом.
Памяти Анатолия Жадана
Владимиру Рожнову
Мы не усядемся за стол,
где рюмку Жадана
оплёл бухарик-паучок
(хоть высохло вино).
Помянем мысленно, Володь,
Натоху без вина
и удивимся — разговор
закончился давно.
У лицедеев что ни год,
то йорики во сне
суют в перчатку черепа —
мол, время подошло
тебе по-датски говорить.
Натоха: «Не-не-не!..
Витиевато говорить —
мое ли ремесло?..»
Так и профукал замок свой.
Так и ушли в песок
то тракториста сапоги,
то лапти дурака.
От этой сцены отпилить,
Володь, нельзя кусок.
Отложит пусть твою пилу,
Володь, твоя рука.
Забудет нас Вильям Шекспир,
но это — не беда.
Покуролесили мы с ним
в двенадцатую ночь!..
Достался Йорику песок,
Офелии — вода.
А разговор… Натохин сон,
Володь, не раскурочь!..
* * *
Внуку
Оставим, Сашенька, сачок
Набокову Володе.
Он будет Англией бродить,
Америкой потом.
Пусть наши бабочки кружат
в саду и огороде.
Пусть мирно будет поживать
под бабочками дом.
Там кошка спит и два кота
(такая вот картина).
Там Рома первые усы
у зеркала стрижёт.
А Костя лепит паровоз
себе из пластилина.
А Оля, бабушка твоя,
ему несёт компот.
Панамки наши за июнь
повыцвели, Сашуля.
Да и сандалии твои
чуть не извел футбол.
Но это — жизнь. А впереди —
сто сорок дней июля.
(Так Костя на календаре
«расчеты» произвёл.)
Успеет он и паровоз
доделать (с кочегаром).
Успеет новые усы
приобрести Роман.
И мы обзаведёмся, Саш,
по-сочински загаром.
И Оля, бабушка твоя,
довяжет сарафан.
Лишь только бы хватило сил
у бабочек кружиться
над этим домиком среди
антоновок и груш.
И пусть на фото, что висит,
не выцветают лица.
И пусть на плюшевом коте
не выцветает плюш.
Обрывок сна
Память, присядь на скамейку Тверского
(это — бульвар, если ты позабыла)
и посмотри, не проходит ли снова
девушка Лэйла (а может быть, Лила).
Прошлого века история эта
так надоела, что снится ночами.
Ночь, изведёшь ты любого поэта
письмами девушек с их сургучами!..
Лэйла не пишет. Но в саване белом
все-таки кто-то стоит на балконе.
«Это — любовь?..» — я спрошу между делом,
бром (две таблетки) держа на ладони.
«Это — причуда капроновой шторы,
лунная пыль где осела, наверно», —
сон возвращается из коридора
с томиком Пушкина или Жюль Верна.
«Спи, — говорит, — и не трогай старуху
(память, а может быть, Лэйлу и Лилу)».
… По тополиному — с Лэйлою — пуху
тихо приходим к любви на могилу.
На мотив Саши Соколова
Для того, чтобы книга имела начало,
надо ветку спилить и наделать бумаги,
чтобы ветка потом эту жизнь означала
и смотрела на лес и лесные овраги.
Где сидела на ней не единожды птица.
Где по ней пробегали порою бельчата.
Неплохая на ветке открылась страница.
Не единожды жизнь там бывала зачата.
Даже Пляскину Вите хвататься за ветку
приходилось, когда оттопыривал уши
юго-западный ветер, сдувая соседку
с огорода её, где посажены груши.
И Норвегов, имея на местности дачу,
мог завидовать ветке, а стало быть, птице,
стрекозе, бумерангу, новеллам Боккаччо,
из которых торчат итальянские лица
(и не только)… «Увижу ль последнюю точку
на последней странице?..» — висит над рекою
знак вопроса. Вода набирается в бочку.
Огурцы воскрешаются из перегноя.
«Так воскреснем и мы!..» — утешает кадило
в этой книге, где щепочка вместо закладки.
… Не сошли мы с ума — по всему выходило.
… Просто были в судьбе кое-где опечатки.
* * *
П. Корнилову
Павел, к исходу лета стала ясней картина:
сад провожает лейку (ну, и меня в придачу),
даже вокруг лопаты — новая паутина…
Значит, эклога эта скоро покинет дачу.
Бекишев Юра как-то лейку хвалил и грабли —
дескать, хозяин цепко держит руками почву.
Ноги мои устали. Руки мои ослабли.
Время присесть на лавку. Для тишины и прочего.
А в тишине — комарик. А в тишине — прохожий.
Спросит: туда ли эта, дескать, ведёт дорога?..
Что я ему отвечу?.. Я, человек хороший,
может, уже не местный (если подумать строго).
Мне ли указку делать, мил человек, из пальца?..
Сам я плутал годами в трёх, почитай, берёзах.
Павел, молчу как рыба. Ну, а прохожий — пялится.
Что — дураков не видел в рыбах таких тверёзых?..
Не наступлю на грабли ночью — уже отрада.
Чай на веранде горек. (Не от последней мысли?..)
«Заколотить бы дачу завтра, — подумал, — надо».
«Надо», — вода вздохнула в вёдрах на коромысле.
