1.
…Наверное, мы всё-таки не понимаем смысла той Великой и страшной войны. Нам говорят, что мы потеряли 20 миллионов человек (я услышал этот рассказ в 1969 году), кто-то называет большие цифры, кто-то меньшие, но мы уже привыкли к ним и, может быть, стоит заставить их зазвучать как-то иначе? Например, если солдат погиб в возрасте двадцати пяти лет, а мог бы прожить, например, семьдесят пять, сколько лет жизни у него отняли? Пятьдесят. Да, если погибает семидесятилетний старик, казалось бы, он теряет не так много, но разве один год человеческой жизни имеет какую-то цену? Когда у меня сильно болела дочь, я бы с радостью отдала год своей жизни за её выздоровление, но я была согласна обменять этот год только на жизнь дочери.
Тут суть в том, что, если мы умножим 20 миллионов на количество потерянных — нет, убитых! — лет жизни, то мы получим цифру около миллиарда. Понимаете?.. Миллиард лет! Разве такая цифра не ужасна сама по себе?.. Какой была жизнь на Земле миллиард лет назад? Только-только начали формироваться многоклеточные организмы, а бактерии учились вырабатывать кислород. Наша Земля вообще была похожа на ледяной шарик и лежала под толстой коркой льда. Ученые плохо представляют, какой именно тогда была жизнь. Теперь подумайте, неужели такой период времени кому-то может показаться незначительным?..
И вся эта чудовищная, по сути космическая катастрофа уместилась всего в четыре года Великой войны…
2.
…Уже позже девочки шутили, что Муську вынесли с поля боя вместе с ранеными бойцами. Но всё, конечно же, было совсем не так. Муська, — страшно худющий котенок-подросток месяцев четырех-шести, — просто вцепилась в ватник на груди Ольки, и та сначала не заметила легковесный комочек. Или она перепутала его с шерстяными варежками, которые запихнула за полу ватника. Наверное, котенок как-то смог подобраться совсем близко, когда наша батальонная красавица Олька, лежа на земле, перевязывала очередного раненого. Шел снег, было уже темно и недавнее поле боя лениво обстреливали немецкие минометы. Наши танки и пехота прорвали первую линию немецкой обороны, и пытаясь разозлить немцев и спровоцировать их на контратаку, растеклись на фланги. Перед нами лежала примерно двухкилометровая полоса «ничейной земли». Она охватывала нас полукругом и, если бы вперед пошла только одна немецкая рота, нас просто перестреляли. Причем перестреляли как бы между делом и с глумливыми шуточками. Я попала на фронт осенью сорок второго, но те, кто начинал войну в сорок первом, рассказывали нам о таких случаях… Короче говоря, на том заснеженном поле мы, девушки, собирающие раненых, были похожи на стайку глупых грачей, которую вот-вот окружит толпа хулиганистых мальчишек с рогатками.
У нас не было даже маскхалатов… Медсестер и санитарок медсанбата, как правило, не посылали на передовую, но шли страшные бои и два полковых медицинских пункта просто не справлялись со своими задачами. Кстати, когда я вижу военные фильмы, в которых медсестра в юбке перевязывает раненого солдата на поле боя, то… Да, смеяться над этими художествами, наверное, грешно, но и от улыбки удержаться невозможно. А с другой стороны, попробуйте представить себе девятнадцатилетнюю девчонку в солдатском галифе. Эти откровенно мешковатые штаны способны изуродовать даже идеальную женскую фигуру. И там, на заснеженном поле, над нами снова посмеивались солдаты-разведчики. Они выискивали среди раненых немецких офицеров. Как правило, такие «языки» не требовали с их стороны каких-то усилий и могли дать ценные сведения. Шла война, и каждый из нас делал свою работу.
Кстати, на мужские шуточки над нашей экипировкой особенно сильно злилась Олька… Запыхавшаяся, с бледным и сердитым лицом, она была похожа на очень красивую ведьму, потому что… Штаны! Безразмерные солдатские штаны, по выражению Ольки, буквально «убивали её». Они «убивали» её во время многочасовых дежурств и в операционной, в карауле и даже под минометным обстрелом. У Ольки — единственной среди нас! — была армейская юбка х/б, образца 1936 года, но как говаривала главный хирург нашего МСБ Марина Георгиевна Волчанская, «женская юбка на корабле и в медсанбате — не к добру». А ещё она говорила, что женщина в юбке никогда не распластается на земле даже под лавиной бомб, если сзади стоит особь мужского пола. Короче говоря, «noblesse oblige» (лат. «положение обязывает»). Потом девчонки втихомолку посмеивались, что, мол, если бы не галифе Ольки, её, между шуточками, приглашали на свидание не трое разведчиков из пяти, а все десять из десяти.
Наши полуторки стояли посередине огромного, заснеженного поля… Мы несли к ним раненых или помогали идти тем, кто ещё мог передвигаться самостоятельно. Олька рассказывала потом, что, когда она попыталась сделать перевязку танкисту с перебитыми ногами что-то маленькое и «шерстяное» на её груди вдруг ожило и сердито зашипело. Так она, наконец-то, заметила Муську, а ещё вдруг поняла, что раненный танкист — немец. Олька позвала разведчиков. Потом она попыталась снять с груди котенка, но тот зашипел ещё сильнее и буквально втиснулся внутрь ватника. Через минуту за её спиной прозвучал выстрел. Олька оглянулась, и один из разведчиков, уже убирая пистолет в кобуру, коротко сказал ей:
— Это рядовой эсэсовец.
Едва мы тронулись в обратный путь, как немцы всё-таки пошли в контратаку, и я увидела, как сзади загорелась полуторка разведчиков. В общем, даже если Олька и согласилась бы прийти на свидание к какому-нибудь симпатичному солдатику, она вряд ли бы его дождалась…
3.
…Муська прижилась в нашем МСБ по очень простой причине — она ненавидела немцев. Марина Георгиевна несколько раз пыталась отправить котенка в тыл с очередной машиной, но Муська упрямо возвращалась. То ли руки раненых солдат не могли удержать рвущегося на свободу котенка, то ли Муська понимала, что наш медсанбат — это единственное место на земле, где она может найти еду, ласку и понимание. Однажды, после её очередного возвращения, Муську попытался погладить раненый немец, почти мальчик, (к нам иногда приводили раненных «языков», представляющих особый интерес для штаба дивизии) но Муська тут же, с ядовитым шипением, оцарапала ему руку.
— Понимает!.. — засмеялась Олька. — Девочки, она же всё понимает!
Разумеется, это была только шутка, но к нашему безмерному удивлению через несколько дней Муська точно так же отнеслась к следующему немцу — рыжему, со слащавой физиономией и огромным синяком под глазом. Тот попытался взять Муську на руки, когда она проскользнула в перевязочную, но котенок тут же буквально взорвался шипением и укусил его за палец.
— У русских даже кошки сумасшедшие, — сказал пострадавшему его товарищ, баюкающий забинтованную руку. — Но Гитлер ещё больший сумасшедший, если привел нас в эту страну.
Марина Георгиевна не перестала коситься на котенка, но попытки отправить её в тыл прекратились. Вот так крохотный котенок переупрямил тридцати пятилетнюю женщину со строгим, едва ли не академичным лицом. А вскоре уже вся дивизия знала, что в медсанбате живет котенок, который ненавидит немцев больше, чем любой из нас.
— По запаху Муська их вычисляет, что ли? — ворчала Марина Георгиевна.
— Наверное, да, — соглашалась Олька. — Кошки живут в мире запахов, а немецкое мыло, дезинфектанты, сигареты и даже еда пахнут иначе. А ещё там, в поле, деревня была… её сожгли и в живых, кажется, никто не остался. Муська могла прийти только оттуда.
Мы, трое подружек — я, Олька и Зоя, всегда держались вместе. Когда Олька — задорная и красивая заводила, — очередной раз «теряла берега», Зоя — улыбчивая и рассудительная — сдерживала её, ну, а я была чем-то вроде «передаточного звена» между девчонками. А поэтому мой голос часто был решающим.
Именно Олька придумала ставить блюдечко с молоком для Муськи возле перевязочной. Когда к нам привозили очередных раненных немцев, собиралась целая толпа наших солдат и все со смехом смотрели на очередной «акт кошачьего патриотизма». Муська никогда не ошибалась. Она терпимо относилась к нашим раненым, могла позволить взять себя на руки (правда, не всем), но близость немецкого солдата превращала её в маленького, свирепого зверя.
После нескольких замечаний Марины Георгиевны Олька чуть поумерила свой пыл, но «акты» всё-таки продолжались. Муська быстро стала всеобщей любимицей, и когда в медсанбат приезжал командир дивизии, даже он интересовался проделками Муськи. Ну, а та, кроме всего прочего, хорошо отличала большое начальство от всех прочих, и когда генерал брал её на руки, приветливо мурлыкала и всем своим видом давала понять, что ей приятна грубоватая ласка.
— Подхалимка ты генеральская, — чуть позже вычитывала Муське Марина Георгиевна. — У меня целое море проблем, которые нужно обсудить, а ты с генералом заигрываешь и его от дела отрываешь.
— Нет, Муська всё правильно делает, — возражала Олька. — Раскиснет генерал от кошачьей ласки — и берите его тёпленьким.
— Генералам нельзя быть тёпленькими на войне, — говорила Зоя. — Я уже бинты стирать замучалась, а новых дают мало. Кроме того, мыло вот-вот кончится…
Во время таких разговоров Муська посматривала наверх, словно силилась понять, о чем говорит наша «майорша», и терлась об её ногу.
— Не подлизывайся, пожалуйста! — Марина Георгиевна осторожно отстраняла кошку в сторону.
Строгая, а иногда даже желчная Марина Георгиевна умела производить сильное впечатление не только на раненых и своих подчиненных, но даже на начальство. Муська неохотно подчинялась, но её всё чаще можно было увидеть рядом с командиром МСБ…
4.
…Уже летом очередной наш переезд с одного места дислокации на другое завершался, примерно, такими диалогами.
— Ну, всё готово, что ли?..
— Всё.
— Шурочкина, а кто в прошлый раз автоклав в кустики поставил и чуть его не забыл? Ещё раз спрашиваю, точно все готовы?
— Точно, товарищ командир.
— А Муську взяли?
— Да разве её забудешь?!..
Муська всегда предчувствовала переезды и заранее занимала свое место. Она вообще многое предчувствовала и даже бомбежки. Её излюбленным средством передвижения был грузовик, набитый матрасами и подушками. А Марина Георгиевна отдавала приказ к началу движения только после того, как заглядывала в этот кузов.
Когда осенью у Муськи появились котята — целых три штучки! — у неё возникла масса проблем, ведь мама-кошка всегда сама «грузила» котят в кузов.
— Да не вертись ты под ногами! — прикрикивала на Муську Марина Георгиевна, когда перед ней проскакивала озабоченная Муська с котенком в зубах. — Зоя, помоги ей, пожалуйста!..
— Она последнего несёт, товарищ майор.
— Мне бы Муськины проблемы, — чуть улыбалась Марина Георгиевна. — А то ведь пока вас всех по машинам рассуёшь, потом отдохнёшь только во время бомбежки.
Муська подпускала к котятам только Марину Георгиевну и Зою. Это немного обижало Ольку, но потом, когда котята подрастали, Муська всё-таки разрешала и Ольке подержать на руках крохотного полуслепого котенка.
…А Зоя вообще была удивительным человеком… Она единственная из нас не была комсомолкой и носила на груди маленький крестик. Удивительно, но её никто и никогда не пытался «распропагандировать», даже наша «комиссарша», старший лейтенант Вика Клюева.
— Зое пачку папирос перед операцией доверить можно, — говорила она. — И из пачки не пропадёт ровно половина.
— Зойке хорошо, она не курит, — оправдывалась Олька. — И вообще, она никогда не нервничает, ни под артобстрелом, ни во время операции. А значит её совсем не тянет к чужим папиросам.
— Зоя ещё и не пьёт. А между прочим, кто позавчера с подружками двух выписанных лейтенантов на «пикник» со спиртом пригласил?
— Так ведь всего на часик, Виктория Семеновна! — Олька молитвенно прижимала к груди руки. — И наши девочки к спирту совсем не прикасались. Понимаете, один лейтенантик Наде Кузнецовой предложение сделал… Ну, и не могли же мы отпустить его просто так, без крохотной помолвки.
— Ерунду вы говорите. Лучше с Зои пример берите.
— Зойке хорошо, она замужем и у неё дочка есть.
Такие разговоры обычно заканчивались криком:
— Рядовая Симонова!.. Смирно! Если вы не замужем, не верите в бога, и нервы у вас как у дамочки из кордебалета, это ещё не значит, что вам всё позволено. Вам даже Муську доверить нельзя.
— Подумаешь!.. — ворчала позже Олька. — Между прочим, это я Муську спасла, а не вы все.
К расстроенной Ольке подходила Зоя. Она тихо смеялась, целовала подругу в щеку и, сев рядом, гладила по голове. А Муська прыгала к Зое на колени.
— Опять к тебе, а не ко мне! — ворчала Оля.
Однажды, когда к нам снова привезли сильно помятых разведчиками «языков», наш раненый, не дождавшись пока кто-то из немцев захочет погладить Муську, взял кошку в руки и бросил её на грудь немцу. Муська страшно зашипела и в кровь расцарапала пленному лицо. Но в этот раз никто из находившихся рядом не засмеялся.
Узнав об этом инциденте, Марина Георгиевна накричала на раненного и уже завершая свою гневную отповедь, скала:
— Будь моя воля, ты пошел бы у меня в штрафбат, живодёр.
…Зоя погибла в январе 1945 года вблизи Будапешта. Она со старшиной Копеечкой и парой солдат уехала за продуктами и медикаментами и на обратном пути — всего в ста метрах от нашего медсанбата — их группа нарвалась на выходящих… или, не знаю, как сказать… на выползающих?.. из окружения эсэсовцев. Столкновение вышло неожиданным, чуть ли не нос к носу, и в итоге получилась не столько перестрелка, сколько страшная рукопашная схватка. Зою ударили ножом в живот и после боя её принес в санбат на руках старшина Копеечка.
Перед операцией Зоя отдала свой крестик Марине Георгиевне.
— Мне всё-таки повезло, — сказала Зоя.
— Повезло в чем? — глухо, не глядя ей в глаза спросила Марина Георгиевна.
— У меня ещё есть целых пять минут, и я успею продиктовать письмо дочке. Пожалуйста, возьмите крестик.
— Зоечка, я не верю в бога.
Зоя ничего не сказала, а только слабо улыбнулась…
Она умерла во время операции.
Старшина Копеечка ждал возле хирургической палатки, у него были сухие, какие-то полубезумные глаза и его бил сильный озноб. Он был очень сильным человеком, наш старшина… Если бы не страшная контузия, он продолжал служить в дивизионной разведке. Когда на Копеечку накатывали приступы сильнейшей головной боли, он катался по полу и выл, как раненый лев. И никто и никогда не слышал от него жалобных стонов.
— Старшину, конечно, комиссовать можно, но ему идти некуда, — сказал Марине Георгиевне командир дивизии. — Мишка до войны на еврейке женился, а жена с детьми в Бобруйске осталась. Так что, сама понимаешь, теперь возвращаться ему уже не к кому… Ему бы и подлечиться ещё не помешает.
— Подлечим, товарищ генерал, — пообещала Марина Георгиевна. — Кстати, охрану медсанбата нужно усилить.
— Вот Копеечка этим и займется, — согласился командир дивизии.
Когда после операции Марина Георгиевна вышла из палатки и сунула в рот папиросу, старшина долго молча рассматривал её нахмуренное лицо.
— Умерла, — коротко ответила на немой вопрос Марина Георгиевна и, словно пытаясь сбежать от такой жуткой темы, быстро спросила: — Старшина, среди пленных немцев раненые есть?
Когда главный хирург доставала из кармана пачку папирос, за её мизинец зацепился шнурок с подаренным Зоей крестиком. Он так и болтался, удерживаясь на пальце каким-то чудом. Старшина какое-то время рассматривал крестик и сказал:
— Нет никаких раненых, Марина Георгиевна… И пленных тоже нет.
…С того времени Муська перестала побаиваться старшину Копеечку. Ведь она сидела и ждала конца операции рядом с ним у хирургической палатки…
5.
…На территории Германии Муська дралась со всем немецким: с кошками, собаками, однажды она устроила бой даже со случайной козой, но особенно яростно она охотилась на птиц. Поскольку к птицам относятся не только воробьи, голуби и вороны, но и курицы, однажды Муська попалась именно во время охоты на эту птицу. Немецкому бауэру, ещё крепкому мужчине лет сорока пяти, удалось сграбастать Муську. Кошка отчаянно сопротивлялась, и он закутал её в пиджак. Трудно сказать, чем могло закончиться это неприятное приключение для кошки, но рядом оказались наши солдаты.
Бауэр отказался отдавать солдатам кошку, даже когда узнал, что та живет в медсанбате. Он требовал возмещения убытков за убитую курицу. Его так и привели в медсанбат — вместе с укутанной в пиджак Муськой и мертвой птицей.
Марина Георгиевна с холодным безразличием выслушала немца и велела выдать ему три банки тушенки. Потом пришлось перевязывать руки немца — во время схватки Муська пустила в ход не только когти, но и зубы.
Перевязывала немца я, и уже позже Марина Георгиевна спросила меня, воевал ли тот немец. Я ответила, что, скорее всего, да, потому что на левом предплечье у него был след пулевого ранения.
— На передовой, значит, был?.. — усмехнулась Марина Георгиевна. — А вы знаете, почему он к нам Муську притащил? Нет, ему не курицы жалко. Он просто нас всех в воровстве обвинить хотел. Мол, пусть воруют даже не сами русские, а их кошки, но всё равно все они — воры. А потом они в своих мемуарах об этом писать станут…
Муська отомстила немцу ещё раз. Когда он вышел из палатки после перевязки, Муська набросилась на его ноги и, если бы не крепкие армейские сапоги, ему пришлось бы совсем не сладко. Немец так и не решился пустить в ход свой пиджак, который держал в руках, — вокруг была толпа раненых, и они явно сочувствовали кошке. Муську пришлось взять на руки, но она продолжала вырываться и смотрела на немца такими дикими, откровенно звериными глазами, что у Ольки невольно вырвалось:
— Это вам, сволочи, за сожженный хуторок!..
А ещё Муська не любила немецких детей. Нет, она не бросалась на них, но когда немецкий мальчик или девочка тянулись к красивой кошке, она прерывала это движение грозным рычанием. Исключений не было.
В мае 1945 года наш МСБ стоял возле небольшого городка, почти в городской черте, и к нам иногда приходила крохотная — лет трех — немецкая девчушка. У неё было очень милое личико, белокурые волосы и пышное (наверное, праздничное) очень грязное платьице. Вне сомнения, она была очень голодна. Но несмотря на то, что была ещё очень маленькой, девочка понимала, что именно у нас есть еда.
Крошка очень быстро разобралась в том, что ей не стоит подходить к Муське, хотя первое время сильно тянулась к ней. Она даже смеялась от радости, протягивая к ней руки, но Муська остановила и эту беззащитную малышку. Во время своих визитов девочка обходила Муську стороной, останавливалась возле какой-нибудь палатки и молча ждала… Она ждала, что к ней подойдут и, наконец, дадут хлеба.
Примерно через час за девочкой приходила её мама. Это была молодая, худенькая и крайне перепуганная женщина. Она напряженно озиралась по сторонам, гладила девочку по голове и уводила, прихватив всё то, что ей дали — котелок каши, хлеб, немного колбасы или банку тушенки. Мы отлично знали, что у этой немки есть ещё дети — мальчики десяти-двенадцати лет — но они никогда не приходили на территорию МСБ. Они ждали маму неподалеку, и у них тоже были испуганные, бледные лица…
6.
…Тем вечером старшина Копеечка получил письмо из Новосибирска. Тетка написала, что его младшая дочка Ася осталась жива, что она, наконец-то, дождалась письма своего папы, что теперь всё хорошо и будущей осенью Асенька пойдет в школу.
Оглушенный невероятной новостью старшина смотрел на наши лица так, словно видел их впервые. Уже потом, пытаясь разобраться в этой истории, мы поняли — а точнее, даже почти увидели — как летом 1941 года в Бобруйске, вслед за уходящим из-под бомбежки эшелоном бежала молодая женщина с тремя детьми. Самую младшую, Асю, она держала на руках. Именно её женщина и успела протянуть в чьи-то руки. Те приняли девочку и поезд ушел. Жена старшины Копеечки была умной женщиной и, опасаясь военной неразберихи, положила в карманы детей записки с их именами и тем адресом, куда нужно привести детей, если они потеряются.
Асю не забрали в детдом… Она проехала полстраны и какие-то люди постоянно заботились о ней. Девочку передавали с рук на руки, кормили, искали место для ночлега и однажды в дверь неизвестной квартиры в Новосибирске постучали…
Старшина Копеечка в буквальном смысле потерял дар речи. Он мычал, тыкал пальцем в письмо и в его глазах светился мучительный вопрос: почему я так долго ничего не знал?
— Ну, ты же сам написал тетке совсем недавно, а она не знала твоей полевой почты, — сказала ему Марина Георгиевна. — Вы перед войной с теткой поссорились, наверное?
Старшина на секунду задумался и закивал головой. Мелкие довоенные и бытовые ссоры казались теперь такими крохотными, что о них действительно нелегко было вспомнить.
Старшина обошел со своим письмом весь медсанбат. Да, он все отлично понял, но мучительный вопрос в его глазах не стал меньше. А ещё там появилось недоумение и невыразимая боль.
— Марина Георгиевна, он скоро так с ума сойдет, — наконец, не выдержала Оля. — Наш Копеечка похож на внезапно воскресшего святого, который совсем не надеялся, что его вернут к жизни. Нужно что-то сделать.
— Олечка, я не умею лечить святых, — не без сожаления сказала Марина Георгиевна.
— А вы дайте мне ключик от большого железного ящика, и я вас научу, — хитро заулыбалась Олька.
…Вечером я, Оля и Марина Георгиевна утащили старшину Копеечку на «маленький пикничок». У нас была бутылка спирта, колбаса, хлеб и ещё что-то совсем уж немудрёное. Чтобы нам никто не мешал, мы устроились неподалеку от МСБ на чудесной полянке, похожей на сцену. Муська, конечно, увязалась за нами, но она не любила открытого огня и бродила неподалёку от нашего костерка, наверное, высматривая птиц-немцев.
Ещё раз расспросив Ольку, какие уколы сегодня она делала старшине, Марина Георгиевна лично налила Копеечке полстакана спирта. Тот выпил, сморщился и уткнулся носом в тыльную сторону ладони.
— Мишенька, закуси, пожалуйста…
— Миш, колбаски возьми!
— Миш, да выбрось ты свой ППШ, тут наших постов больше, чем осенью грибов.
Наша болтовня была совсем легкой, спирт — крепким, и уже через пять минут старшина несмело улыбнулся. Но у него всё так же сильно блестели глаза. Даже спирт не смог его избавить от… не знаю… от близости войны, что ли?
Вскоре я вдруг заметила, что Олька как-то странно замерла. Она смотрела за спину мне и Марине Георгиевне, и на её лице было непонятное выражение то ли ужаса, то ли безмерного удивления.
— Девочки, посмотрите!.. — тихо ахнула она.
Мы оглянулись… В шагах пяти от нас стояла хорошо знакомая нам немецкая девочка в празднично-кукольном платьице. На руках она держала нашу Муську. Кошка вела себя спокойно, и когда детская ладошка гладила её по голове, Муська блаженно щурилась.
Олька задержала дыхание и наконец выдохнула:
— Девочки, да ведь наша война закончилась!..
Вдруг наступила невиданная и великая тишина. Немецкая девочка спокойно держала на руках русскую кошку и — да! — мы вдруг поверили, в то, что война закончилась. Потому что Муська никогда не ошибалась в своей непобедимой ненависти.
Война всё-таки ушла… И девочка, наконец, смогла взять кошку на руки. Я уже говорила, что Муська умела предвидеть очень многое и она первой увидела нашу великую победу.
Потом мы заметили маму девочки. Она снова волновалась за дочку, снова пришла встречать её, и на этот раз с ней были её мальчишки. Мы позвали их к костру, они сели рядом с нами и ели то, что ели мы…
А потом старшина Копеечка вдруг заплакал. Он закрыл лицо руками, и я видела, как сквозь его пальцы сочится влага… Примерно так же, как сочится кровь из незаживающей раны. Немецкие мальчики смотрели на плачущего русского солдата, и когда я хотела положить свою руку на его плечо, Марина Георгиевна остановила меня:
— Пусть поплачет, — глухо сказала она. — Пусть поплачет, и тогда, наверное, Мише станет легче. А эти… — Марина Георгиевна кивнула на немку с детьми. — … А эти, может быть, хоть теперь что-то поймут.
Но немецкие дети не знали русского языка. Они жили в другом мире и не могли увидеть уходящий из-под бомбежки эшелон в Бобруйске и бегущую следом за ним женщину с детьми…
7.
…Марину Георгиевну могли бы комиссовать из-за ранения ещё осенью 1944 года, но она всё-таки осталась в действующей армии до конца войны. Удивительно, но в ней не было заметно ничего героического, а если и было что-то такое, что помогло ей пройти через войну, то всё было спрятано очень глубоко и… не знаю, как сказать… оно словно было чем-то естественным что ли?.. Ну, как дыхание.
Марина Георгиевна демобилизовалась через неделю после Победы. Я видела, как там, в бане, она срывала с себя форму… А рядом, на скамеечке, лежало светлое и воздушное платье.
— Что ты так смотришь? — улыбнувшись, спросила меня Марина Георгиевна. — Я, наверное, сейчас похожа на змею, которая меняет кожу?
— Что вы, что вы!.. — обиделась я. — При чем тут змея? Вы же очень красивая.
— Это ты меня ещё совсем нарядной не видела, — засмеялась наша бывшая начальница. — То есть, без этого (она кивнула на форму) и с хорошей прической.
После парилки мы сидели на лавочке в предбаннике, и Олька рассказывала нам, как вчера она чуть не подралась с Муськой.
— У нашей коши вообще характер испортился, — доказывала она. — Совсем забыла о дисциплине. Крадет на кухне колбасу и по ночам шляется неизвестно где. Не удивлюсь, если узнаю, что она раздает эту колбасу немецким детишкам. На неё прикрикнешь, а она в ответ шипит.
Муська «просочилась» к нам и в баню. Слушая рассказ Ольки, она гордо прохаживалась между тазиками и с самым независимым видом косилась на Ольку.
Марина Георгиевна подозвала Муську. Та охотно прыгнула на лавочку и сунулась головой под ладонь женщины.
— Знаете, девочки, у нас с мужем домик на окраине города есть, — улыбаясь заговорила Марина Георгиевна. — Ну, там вишни в цвету, огородик, и даже колодец имеется. Как говорится, всё бы хорошо, но мне всегда словно не хватало чего-то… А чего именно, понять не могла. И кошек я никогда не любила. Правда, это было до войны. Слушай, Мусенька, может быть, мне тебя не хватало, а?
Марина Георгиевна погладила Муську. Кошка тут же выпрямилась и громко мяукнула.
— Поедешь со мной домой? — спросила Марина Георгиевна.
Муська снова мяукнула — и на этот раз дважды.
Мы засмеялись… Мне почему-то врезалась в память именно эта картина: смеющаяся Марина Георгиевна, рядом с ней — Муська, а на колышущейся от смеха груди нашей «майорши» — крестик Зои. Я хотела её спросить о крестике, но… не смогла ни сформулировать вопрос, ни понять, зачем мне нужно спрашивать о чём-то ещё.
На крестик не обратила внимание даже наша «комиссарша», старший лейтенант Вика Клюева. Она пришла в баню чуть позже, в компании с санитарками и, наверное, визжала от радости больше всех. Радость великой Победы была огромна, неизбывна, и её хватало на всех.
— Жаль только вода немного соляркой попахивает, — сказала Вика. — Но мне разведчики чуть ли не ящик французского одеколона притащили. Слушайте, девушки, теперь я, наверное, буду пахнуть как какой-нибудь французский ловелас, да?
Кто-то из санитарок тут же заметил, что, мол, они все и пошли в баню с Викой только из-за её манящего запаха.
— А давайте один пузырек на Муську потратим? — предложила Олька.
— Давайте!..
Все тут же с веселыми визгами принялись ловить кошку, и только Марина Георгиевна пыталась защитить её. В конце концов, Муська снова нашла спасение на её руках. А чтобы немного успокоить «развоевавшихся» девчонок, нашей коше всё-таки пришлось пару раз грозно пошипеть.
— Спокойно, спокойно, пожалуйста!.. — Марина Георгиевна погладила Муську по голове. — Теперь тебя никто не обидит, ведь война уже кончилась.
— Война кончилась! — радостно закричала Вика. — Девочки, ура!..
Тут же грохнуло такое «ур-р-р-ра-а-а!..», что командирский бас за закрашенным белой краской окном с обидой сказал:
— Товарищи женщины, вы визжите так, словно только что Гитлера поймали. А мы тут, между прочим, маршала Жукова ждем.
— Ура маршалу Жукову! — тут же, давясь смехом, закричала Вика.
— Ура-а-р-р-ра-а-а!..
— А подать сюда маршала Жукова, и мы сейчас его во французском одеколоне искупаем! — продолжила Олька.
— Ура-а-а-р-р-ра-а!..
Кем мы были тогда?.. В сущности, только детьми. И даже Марина Георгиевна была большой, умной, и всё-таки почти девочкой. Но мы сумели пройти через ту страшную войну. А сколько было убегающих от бомбежек поездов и мам, пытающихся спасти своих детей?.. Разве такую черную бездну можно приравнять всего лишь к какому-то миллиарду лет?!..
8.
… Знаете, когда возраст человека приближается к пятидесяти, он как-то иначе смотрит на свою жизнь. Многое переоценивает, что ли?.. И это очень и очень важно. Я же не даром говорила, что когда у человека отнимают годы жизни, его лишают ещё чего-то крайне важного. Это отлично понимаешь, когда смотришь на детей.
Может быть, моя профессия учительницы располагает к некоему философствованию?.. Улыбнусь: может быть, но у каждого времени года есть не только свой цвет и вкус, но и внутренний смысл.
Я уже говорила, что мне врезалась в память картинка с Мариной Георгиевной и Муськой… И когда я вспоминаю её, я всегда улыбаюсь. Почему?.. Я не знаю. Но я знаю точно, что человек — существо неуёмное и ему мало иметь рядом только человека.
Например, как часто человек смотрит себе под ноги? Достаточно редко и только затем, чтобы не споткнуться. Мимо него пробежит десяток кошек, и он их не заметит. А как часто человек смотрит на небо? Тоже редко и только затем, чтобы узнать, будет ли дождь. Да и не увидит он там ничего, кроме привычных облаков. Как говорится, жизнь диктует свои законы…
Но этого мало, очень мало!.. Человек значительно больше того воображаемого существа, в которое его часто стараются втиснуть. Да, можно обрезать или изуродовать самому свой человеческий образ, но как, с помощью какого невероятного насилия, можно уменьшить его божье подобие, которое дается уже по праву рождения? Я уверена, что фашизм пытался сделать именно это. Но фашизм не смог справиться даже с кошкой Муськой, потому что её ненависть ушла вместе с ним. Человек — это удивительное, умное существо, просто ему нужно чаще оглядываться по сторонам и замечать очень простые вещи…
…И поэтому ему нужна и кошка на руках, и крестик на шее.
