Повесть
Испытка
Ну, не смешили бы — и какой же это бал, пусть даже и школьный, осенний? Где нарядные девицы — светлые платья длиной до пола, где галантные кавалеры во фраках или хотя бы в сюртуках, благородные и предупредительные?
Закружились, затоптались на одном месте девчоночьи пары, как говорили про такое в деревне — шерочка с машерочкой — из дальних углов низко сводчатого коридора, парами же подходят кавалеры в аккуратных, преимущественно черных, костюмчиках — разбивать. Некоторые, победнее, в вельветовых куртках. А один чудак из деревни явился на школьный вечер в лыжном лохматом костюме. Костюм коричневый, бесформенный, «медвежий». Ещё бы маску шатуна на лицо — и можно отправляться на карнавал. Но до Нового года далеко, целая четверть, значит, и маскарад ни к чему. Не к месту маскарад! Словно в довершение комической картинки и зовут бального лыжника — Миша!
Впрочем, Мишу забавная ситуация, в какую он попал, нисколько не смущает, стоит у стенки под бумажным кленовым оранжевым листом, украшением унылого коридора, и никакой неловкости за свой нелепый наряд, похоже, не чувствует, в узких глазах усмешка. Хоть Маргарита, комсорг школы, хорошистка и спортсменка, чуть ли не пальцем в него ткнула, проходя.
Зине и усмешка эта, и сама спокойная уверенность старшеклассника нравится. Она бы так не смогла: все зацепляются взглядом за «медвежью» крупную фигуру, улыбаются, переглядываются. А ему — хоть бы хны! Он выше — и танцев, и одежды приличной, и мнения окружающих. Постоял немного — и ушёл, неторопливо переваливаясь, напоследок ещё и засмеялся, первый ученик 10 «А»: только что маленький директор с резким голосом назвал успехи «медвежонка» лучшими в школе.
Невысокая одиннадцатиклассница с пышными формами, в порочно коротеньком коричневом платье, с белыми наивными бантами — короткие волосы убраны в два хвостика — тоненько и старательно выводит с импровизированной сцены:
Вальс устарел, говорит кое-кто, смеясь,
Век усмотрел в нём отсталость и старость…
Зина у стенки стоит одна и тоже пытается глядеть независимо, и даже свысока на танцульки, называемые осенним балом. Но знает и сама: кто-то внимательный рассмотрит и растерянность — не замаскируешь! — и обиду: в конце зала, через головы, Зина усмотрела светлую макушку своего одноклассника Дениса.
Затылок у Дениса смешной, как у Чиполино, но не эта милая особенность, давно замеченная и отражённая в Зининых неумелых рисунках на промокашках, привлекает сейчас её взгляды. Денис танцует с Таней Жижиной. И на второй танец пригласил, и на третий. Говорит ей что-то, наклонившись к уху, та хохочет-заливается — Зине кажется, вопреки очевидному: она слышит этот смех с другого конца коридора через плотную завесу шума. И уж давно топчется парочка не в лад и не в такт музыке — верно, разговор интересный! И о чём с ней говорить! Двоечница Танька и пустышка!
Почему-то захотелось на свежий воздух, стала проталкиваться к выходу — дверной проём мощной рукой загородил большеголовый верзила-семиклассник — нос лапоточком, выпуклые рыбьи глаза. Зина вопросительно посмотрела на него, для этого пришлось откинуть голову. Вид у неё, она знала, не высокомерный, как бы хотелось, а растерянный и несчастный. Жёсткие волосы, как ни приглаживай, разлетаются в разные стороны, щёки красные, две помидорины — да и только…
— Сегодня я пойду тебя провожать, — голос у верзилы густой, смолистый, и вопроса в нём нет — утверждение.
Да откуда этот парень-второгодник взялся на вечере? Бал был объявлен только для старших классов.
— Вот еще! — с негодованием возразила Зина. Что-то очень знакомое и неприятное почудилось ей в льдистых, широко расставленных глазах семиклассника. Да и тон… Кто позволил разговаривать ему так с ней?
— Пойду, — с угрозой, как показалось ей, пророкотал новоявленный поклонник, сильно схватил Зину за руку, чуть повыше локтя и попытался притянуть к себе. Девчонка изо всех своих сил уперлась ногами в пол, свободной рукой верзилу в грудь толкнула, с таким же успехом она могла бы пытаться сдвинуть каменный валун на берегу Волги.
Она растерянно огляделась вокруг. Все танцевали с ещё большим увлечением, чем раньше. Даже не смотрели в её сторону. Поняла: не хотят смотреть. Скользнула мысль — жалко, тот, в медвежьем костюме, ушёл. Он бы, наверно, не притворялся, что ничего не происходит предосудительного, отогнал нахала.
Зина с силой, наконец, выдернула руку: парнище почему-то поослабил хватку, может, не ожидал сопротивления? В растерянности и досаде стала проталкиваться сквозь танцующую смеющуюся толпу, увидела низенькую, широкую, как тумбочка, классную руководительницу Александру Ивановну — ходит вдоль стенки, заложив, по всегдашней привычке, руки за спину. Ей пожаловаться? Неприятного семиклассника попрут, конечно, с вечера. Но кто сказал, что он не будет подстораживать её в стылых закоулках? Выйдет из тени дома, здоровенный и страшный — и отбивайся от него весь вечер словами и руками…
Шум разгулявшегося осеннего бала становился нестерпимым, давил на уши. Давно уже музыкальные номера закончились, включили проигрыватель, мощно неслось по коридору притворно-проникновенное:
Кораблям не спится в порту,
Им снятся моря, им снятся ветра...
Зина нырнула в приоткрытую дверь тёмного класса. Присела на ближний к двери стул, почувствовала слабую дрожь в коленках — и чуть не заплакала. Да кто бы в селе, откуда она недавно с родителями уехала, посмел так обращаться с ней! Нет, не все, конечно, в Оконосове такие, как этот смешной и умный медвежонок — и там, и здесь он один — были в сельской школе и переростки и двоечники. Но не агрессивные, с мутными и порочными глазами, как в этом городке!
От окна — а Зина и не рассмотрела сразу, что в классе кто-то есть — раздался протяжный низкий голос:
— За тобой кто-то гонится?
— Нет. Но собирается.
Обида потихоньку улеглась, хоть одна живая душа проявила к ней участие. Одноклассницу Машу, сутуловатую, широкую её спину, она теперь хорошо различила на фоне окна, глаза привыкли к темноте.
Выслушав короткую Зинину историю о верзиле, её отчаянное — и никто не хочет видеть насилия, им, видите ли, весело! — Маша с усмешкой сказала:
— Да это Колчедан к тебе прицепился. А все остальные тебе испытку делают.
— Как это? — не поняла Зина.
— Да обыкновенно. Ты новенькая. Не заметила: в первый день, как ты пришла, у нас в классе на переменах парни из 10 «А» толпились? На тебя приходили посмотреть. А больше — любопытничали, как на них, красавцев, реагировать будешь. Теперь вот — тоже испытка.
— Да мало ли новеньких в школе? Всех сразу пытают, кто есть кто?
— Не все дочки начальника райпо, — суховато засмеялась Маша.
— Завидуют, что ли? — уточнила Зина.
— Ну, — Маша задумалась. — Здесь всем до всего есть дело. Скрыться трудно. И потом, — она снова засмеялась резко и невесело. — Гулять вечерами по городу с дочкой начальника приятней, чем, к примеру, с дочкой уборщицы.
— Значит, интересуются папой и потребительской кооперацией? Ну-ну… — Зина даже повеселела от этого открытия. — Классной я жаловаться не хочу, я не доносчица.
— Тогда собирайся быстро и — домой, — энергично скомандовала Маша.
— И ты со мной?
— А чего здесь делать? Тощища.
На улице было тихо и молодо, шёл мягкий пушистый снег, он глушил звуки, красил чёрное в белый цвет, гасил тревогу. В свете уличного фонаря большие снежинки отбрасывали мохнатые тени. Тихо, спокойно вокруг, где-то глухо пролаяла собака. Зина замедлила шаги, но Маша поторопила, взяв за руку:
— Не думай, что ОН не заметил, как мы уходили.
Мимо Вербицкого сада, где летними субботами играл духовой оркестр, понеслись быстрым шагом под горку, оставляя на девственном снегу чёткие следы. У детской библиотеки, на подошве холма, Зина оглянулась — наверху вырастает огромная, как банный котёл, голова, ещё шаг — половина туловища поднялась. Дальше она ждать не стала:
— Бежим!
Девчонок словно вихрем подхватило, необъяснимый ужас накатил. Но там, сзади, вихрь, верно, был ещё сильнее: тяжёлый топот за спиной звучал всё громче и громче.
— Больше не могу, Маша схватилась за бок. — Наддай ещё!
Зине наддала, повернула к воротам, там спасение, забежишь на крыльцо деревянное, на лестницу, старую, скрипучую, с отполированными до блеска перилами — на неё не посмеет ступить чужая нога.
Обдавая тяжёлым запахом пота из-под нейлоновой куртки, громко топая, мимо Маши пробежал Колчедан.
А Зина уже во дворе, преследователь почти настиг её, в темноте плохо видно, но даже здесь, на противоположном от старинного особняка тротуаре, слышно его тяжёлое сопение. Маша в нерешительности сделала к дому через дорогу шаг, другой… И побежала: ей показалось, что стена обрушилась, такой глухой грохот, не смягчаемый молодым снегом, раздался.
Во дворе, прямо за воротечками, лежало недвижно, сложившись неловким углом, большое и жалкое тело. В сарайке у дома, разбуженная грохотом, громко хрюкала чья-то свинья, кудахтали испуганно куры.
— Ай да Зинка, какого ухаря свалила, — пробормотала удивлённо Маша.
А Зинка, смешно прыгая на крыльце, орала, как сумасшедшая детскую глупую дразнилку:
— Так и надо, так и надо, не ходи, куда не надо!!!
На следующий день Маша долго не могла выбраться на улицу: у матери повторился приступ астмы, второй за неделю — лежала на железной кровати у окна, тяжело, со свистом дышала, отец ушёл на дежурство. Ей пришлось самой задавать корм козе, чистить стойло.
Остро пахло перепревшим навозом, козой, её белыми боками с длинной шерстью, сеном, запах не был неприятным, но Маша всё же пошире открыла ворота: не хотелось, чтобы в одежду, а особо — в волосы — набралось дворового духа. Коза гуляла у дома, оставляя на свежем снегу следы маленьких грациозных копытец.
Маша, широкими взмахами поддевая на вилы слежавшуюся пластами подстилку, думала о вчерашнем вечере, о Зине, которая, выходит, не такая уж мямля, какой показалась вначале: вон, какого верзилу сразила! Хотелось узнать, как ей это удалось, надо побыстрей освободиться и — гулять! Где-нибудь на улице обязательно с Зиной встретятся. Наклонилась пониже, выскребая в углу — и чуть не рухнула, получив крепкий удар под зад, гневно обернулась. Гневаться было не на кого, козе надоело бродить по голому двору, вот она и поторапливала молодую хозяйку.
— Ну, Белка, ты даёшь! Никакого почтения! Ладно, уж, проходи, сейчас только подстилки брошу.
Маша любит поговорить с Белкой, глаза у той, рыжие и умные, глядят прямо, словно свою просьбу без слов хотят в тебя вложить. Вот и сейчас коза спокойно подождала у стойла, словно и не она только что бесчинствовала. Дала набросать чистой сухой соломы. У Маши — гора с плеч: на сегодня домашние дела закончились, можно и погулять — каникулы всё-таки!
Восхождение на пик Пушкина
Она торопливо поплескалась у рукомойника за печкой, не слушая материнских жалоб и постанываний — вечно одно и то же! — переоделась в старенькое пальтишко, из которого порядком выросла, кисти рук торчат на волю, обтянутые тоже поношенным овечьим свитерком-самовязкой, и — бегом на улицу. Для начала нужно Валю навестить.
Валя Колыхалова — подружка давняя, с первого класса вместе за одной партой сидят, часто болеет. Вот и на осенний бал не попала из-за горла, тонзиллит, где-то ноги промочила. Живёт она вместе с бабушкой в низенькой избушке — это недалеко, с одной горки спуститься, в другую подняться. Скорым шагом идти пять минут, но девчонка не торопится, тишину слушает, а тишина сейчас вокруг — до звона в ушах, только галки в блёклом небе орут — перед оттепелью. Потом ворона с макушки ели каркнула.
— Хорошо галкам, — думает Маша, — всегда вместе. И одеты одинаково, нет ни красавиц, ни уродин. И не заботно. Одно плохо — делиться своими мыслями нельзя — один пронзительный звук для всех объяснений! А то можно бы какое-то время и галкой побыть.
Тусклая у Маши жизнь, невесёлая — родители старые, мать ещё и больная, если не стонет, то поругивает дочку за медлительность и мечтательность.
— И как ты без меня жить будешь!
— Как, как… Как все — выучусь и пойду работать! — мысленно в сотый раз отвечает Маша на эти незаслуженные упрёки. — И нечего было рожать, если старые и больные.
Но думать об одном и том же муторно, побыстрей позабыть эту серость и убогость, надвигающуюся со всех сторон в родном доме! Однако — стоп! Впереди — Зину увидела, поднимается на горушку у «когиза». Встретиться в маленьком городке с нужным человеком — плёвое дело. Центр и весь — одна улица. Нужно только выйти из дома в нужное время.
Почему книжный магазин называется каким-то «когизом», Маша не задумывается, да и не заходит туда, с чем заходить? Мать считает книги баловством и денег, конечно же, не даст на них, и не проси. Да если увидит в руках не учебник, а какой-нибудь роман — тоже заворчит:
— Занялась бы делом! Только глаза портишь!
А Зинка на деревянные ступеньки крылечка невысокого поднялась, в бледно-зелёном пальто, в белом вязаном берете — и не скажешь, что недавно из деревни. За ручку дверную металлическую, блестящую взялась — и скрылась в недрах комнатушки, сверху донизу заставленной книгами.
Маша, запыхавшись, в горку влетела, стрелой нырнула в магазин.
— И ты здесь! — с порога делает она круглые глаза на Зину. Сама не знает, зачем притворяется, выгоды сейчас от этого — никакой, но новая приятельница и не замечает фальши… С высокой немолодой продавщицей у широкого, как кафедра, прилавка, Маша поздоровалась, назвав по имени и отчеству. Та ответила благосклонным кивком, привыкла к вежливым и культурным людям.
Зина у полки с последними поступлениями перелистывает тоненький поэтический сборник. Маша покрасневшими пальцами — до самых сильных морозов без рукавиц ходит — тянется посмотреть обложку:
— Борис Слуцкой, — небрежно читает она. И, замечая вспыхнувший удивлением Зинин взгляд, пытаясь скрыть смущение, говорит небрежно. — Читала. Ничего пишет.
— А я не читала ещё. Но советовали очень.
Выходят из магазина вместе, уже на улице Зина, поколебавшись, говорит:
— Только не Слуцкой он, а Слуцкий, — и, не глядя на кривенькую Машину улыбку, объясняет. — Я бы тебя не стала поправлять, да ведь скажешь где ещё так, смеяться будут. Не обижайся, — она взяла одноклассницу за руку.
— Да ладно, чего там. Скажи лучше, как отбилась от Колчедана? Растянулся, красавец, во всю длину двора. — Маша засмеялась.
Зина поморщилась:
— Сам грохнулся — поскользнулся. Дурачина!
— Поклонник, — фыркнула презрительно Маша. — А ты с кем-нибудь уже гуляла?
Странное слово — гуляла. Гуляют, по-нехорошему, случается, девки деревенские. Да и городские, наверно, тоже.
— Да нет, — не сразу ответила Зина.
Ну, не будет же она рассказывать ни с того ни с сего, что был один деревенский мальчишка… Неплохой такой, с рыжими большими глазами. Бородавка, коричневая блямба на лбу, его только портила. Да эту бородавку она научилась не замечать… Сидели за одной партой в восьмом классе, мешал слушать объяснения учителей, жарким шепотом рассказывая, как ходил на охоту, как встретил в поле, недалеко от дома, волков. А на школьных вечерах, на каждый танец, приглашал только её одну. Старшеклассницы, насмешливые, а, может, и завистливые, на него чуть не пальцами показывали — влюбился! Да он и не скрывал — простодушный.
Девчонки пошли вместе по улице, присыпанной вкусно пахнущим первым снежком.
— Айда на бульвар! — оживилась Маша. — Говорят, с нашего обрыва бросилась в Волгу Катерина из «Грозы», — и на ходу сообразив, поправилась поспешно. — Врут всё. Волга была узкая до затопления. И бульвар был, значит, другой!
Бульвар как бульвар — три ряда берёз, а за ними глинистый двадцатиметровый обрыв к Волге. Вода внизу тёмно-серая, тяжёлая, неприютная. Ветер от глади водной, незамёрзшей — свежачок, до костей осеннее пальтишко у Зины продувает. Каково Маше в ветхом, коротком шушуне, она старается не думать: новая подружка заметит, что её жалеют, разозлится… А Машка, вот неугомонная, на лестницу деревянную, обледеневшую, покосившуюся, тянет:
— Пойдём, поглядим, как Волга замерзает. Слышишь, как шуршит?
Действительно, внизу что-то шуршит, и даже позванивает печально и тихо. Скользя, держась друг за друга, полезли вниз. У Машки сапоги резиновые, со стёртыми подошвами. Держится за Зину цепко, даже руке больно, но надо терпеть, виду не подавать. У Зины новенькие серые остроносые ботинки совсем не скользят. Но, как ни держались, Маша поскользнулась. И — с нижних ступенек, крепко держась за руки, скатились кубарем, чудом не шлёпнулись в воду, едва на ногах устояв. Внизу ветер потише, но неуютно, сиро, как и на обрыве. Огромные потемневшие валуны обледенели, блестят тускло, ноги скользят по гальке, о берег бьются мелкие неровные льдинки — «сало», это оно шуршит, а, попадая на узкий припай, звенит. Холодно стоять, и Машка, почувствовав Зинину сговорчивость, взяла командирский тон:
— Лестница ненадёжная, вверх полезем по обрыву!
— Маша, не смеши! Здесь и козам не пройти — отвесная глина.
— Знаю место, летом забиралась.
И Маша уверенно пошла по берегу. Что делать? Зина за ней, ругая своё желание поближе сойтись, подружиться хоть с Машей, хоть с кем другим: как переехали родители в городок — всё одна да одна. Ну, не с Колчеданом же, в самом деле, ей общаться. Только теперь она и на одиночество согласна — худо ли: сидеть одной в большой светлой комнате и читать?
Карабкаться вверх по обрыву оказалось не так уж и сложно, тропинка петляла по отлогим местам. Но вот беда — посыпал мелкий снег, потом гуще, и, наконец, такой, будто из мешка его сыпал кто-то мощной рукой. Резко потемнело, тропинки совсем не видно, а Зина под ноги уже и не смотрит, не потерять бы из вида широкую и сутуловатую Машкину спину.
На Машиных плечах нарос белый сугроб, от которого она кажется ещё сутулей.
— И я такая же красавица, наверно, — с унынием подумала Зина. Но тут новая подружка обернулась, улыбаясь.
— Тут немножко подтянуться надо — и мы наверху. Сначала я. Тебе — руку подам.
Держась за Машину узкую ладошку, Зина рывком взлетела на обрыв. И … вот уж не ожидала — лицом к лицу очутилась с Денисом. Стоит, засунув руки в карманы, улыбается насмешливо, хотя, если вглядеться, серые глаза в неясном свете — совсем не насмешливые, внимательные:
— А я давно за вами наблюдаю. Кто это на пик Пушкина решил взойти, поставить рекорд?
— Почему пик Пушкина? — машинально пробормотала Зина. Громче говорить она не могла, сердце сильно забилось, стало трудно дышать, хорошо ещё из-за густого снега не видно, как вспыхнуло густым некрасивым румянцем лицо, даже лоб стал красным: впервые вблизи увидела эти умные глаза, следившие за ней из разных углов класса уже два месяца.
— На улице Пушкина стоим. Ты не знала?
Помолчали. Денис, такой находчивый, казалось, не находил, что ещё сказать. Круто развернулся, свысока (или так показалось?) бормотнул:
— А вы молодцы, спортивные девчонки!
— Туда же, оценивать наши спортивные возможности, — протянула задумчиво Маша, когда Дениса скрыло снежной завесой.
— Почему бы и нет? — нарочито равнодушно сказала Зина.
— Да потому, что все соревнования по борьбе продул. Не успеет выйти на ковёр — уже на лопатках! А тренируется два года.
Все осенние каникулы Зина проболела, простудилась у Волги в день памятного восхождения на обрыв. Сидела в кресле с завязанным горлом, там — будто ежик колючий застрял — и читала «Братьев Карамазовых» Достоевского. Заглядывала в комнату мать, укоряла:
— Согнулась крючком. Станешь такая же сутулая, как твоя подружка.
Зина откладывала чёрный томик, смотрела шалыми непонимающими глазами, с трудом возвращаясь к реальности. А реальность такова, что мама, смуглая, моложавая сорокадвухлетняя красавица Анна Александровна, сейчас всё время чем-то недовольна. Всё-то ей не так: и сидишь крючком, и топаешь, как слон, и руки-крюки, если посуду возьмёшься мыть, пол, если протёрла тряпкой — только надры́бала…
Когда приходит с работы отец, а приходит он теперь поздно, осваивается в новой должности руководителя сети магазинов, и городских, и сельских, родители, закрываясь в комнате, что-то долго выясняют негромкими голосами. Нарочито спокойно баритонит отец, высоким голосом и напряженно спрашивает его мать. Так могут без ужина целый вечер проговорить. А о чём — Зине вникать не хочется… И так чувствует: что-то нехорошее надвигается на всю доселе счастливую семью Неустроевых.
Из большого окна видна поленница свежих желтоватых на расколе дров перед начальной школой. Ей кажется, что сюда, в комнату, доносится томительный дух берёзовой плоти. По окраине замёрзшего волжского залива мальчишки — завидовала им — целый день гоняли на коньках. На фарватер выезжать не рисковали, пока в городок с правого берега не перешёл по чёрному страшному льду молодой почтальон Соломкин. Высокий, тощий, на лице как будто навсегда приклеилась полуулыбка. В прошлом году сидел за школьной партой. И учился средне, не двоечник. Как он мог согласиться на такую скучную жизнь, каждый день топать по одному, пусть очень красивому, маршруту вдоль Волги, от деревни к деревне? Летом мимо пароходы и теплоходы плывут, неужели в дальние дали не манит?
Вот Денис, Зина уверена, ни за что не надел бы на себя сумку почтаря. Девчонка представила субтильного одноклассника с огромной серой брезентовой сумой через плечо, набитой газетами, в синей форменной фуражке, и слабо улыбнулась. Настолько всё это не подходило интеллигентному мальчишке, одному из лучших учеников класса. Впрочем, так же, как и красное борцовское трико, в котором он с упорством камикадзе проигрывал один за другим спортивные поединки.
Ох уж эти каникулы, с ёжиком в горле! Маша и не подумала зайти навестить. Наверно, поняла, болезненно чуткая, что не нравится Анне Александровне. А чем — пойди, догадайся! То ли одёжкой неказистой, то ли осторожной, странно-вкрадчивой для совсем юной девушки манерой разговора. Да ведь сама мать не раз говорила Зине, призывая не осуждать людей: все разные, не сорочьи дети в одно перо уродятся… Но здесь, в городке, она совсем другая стала — раздражительная и растерянная какая-то.
(продолжение следует)
