Ворота, стронутые сигналом, подались влево, когда с отчаянием самоубийцы под свет фар бросилась соседка.
— Лёш, я выйду, что-то, видимо, из ряда вон, — досадливо произнес пассажир, — а ты загоняйся.
— Виктор Петрович! — метнулась навстречу давно караулившая женщина. — Витя, родной, выручай!
Он сосредоточился, показывая, что внимательно слушает.
— Саню словили!
Поняв, что стряслось, хозяин двора жестом позвал в дом — она панически воспротивилась:
— Там Света, начнутся чаи и всё такое…
Скупым кивком Виктор Петрович дал согласие выслушать её там, где сошлись — у опорной кладки излишне высокого и потому угрюмого кирпичного забора.
— Ты знаешь, он у меня с компопридурью, — начала она с приниженно-вежливой торопливостью. — Сутками безвылазно в своей сети. А с этой мобилизацией, будь она проклята, я строго-настрого — из дому ни ногой! Он и рад стараться, с концами законопатился у себя в норке. И надо же было сорваться за каким-то дурацким адаптером! Закон подлости в чистом виде! Будто лично на него охотились. Вдруг звонит. Это ещё в десять, утром. Мама, — кричит в трубку, — меня забрали! И слышно, что телефон у него вырывают. Я — куда? В какой, мол, именно военкомат? А там уже гудки. И сколько ни набираю — вне доступа.
— Что они творят, что творят! — уронил Виктор Петрович себе под ноги, стараясь не смотреть на её лицо, искажаемое судорогой нижней губы.
— Слушай! — встретив сочувствие, заговорила она с двойной поспешностью. — Преступникам — и тем дают связаться с родными, с адвокатом! Где мы живём?! Кто мы для них?!
— Маш! — вымолвил он, показывая гримасой, что разговор этот в пользу бедных. — Давай-ка мне дату его рождения, остальное знаю. Зайду в дом, сделаю пару звонков — найдём. И сразу наберу тебя.
— Витенька…
Щитком выставив ладонь, он остановил всплеск её благодарности и прибавил:
— Тем, как они его забрали, они нарушили всё и вся. И это даёт нам возможность вернуть его домой. Но всего лишь на время. Потому что теперь они его вычислили, и он их клиент. В полном соответствии с законом.
— Вить, а если де…
— Ты знаешь, кому давать? — перебил он, держа в уме, что сам-то, естественно, знает, кому и сколько, и что ей тоже доподлинно известна его осведомленность. Однако понять ей следует иное: никаких предосудительных действий, способствующих избавлению её недоросля от службы, он, Виктор Петрович, позволить себе не имеет права.
— И потом: у тебя есть такие деньги? — спросил со значащим нажимом, чтобы она, не сомневавшаяся, что лично у него, у Виктора, конечно же, такие деньги имеются, не вознамерилась, чего доброго, просить.
— Да я бы и дом продала! — проговорила она то, что приготавливалось залоговым доводом к надежде занять у него, и что после ТАК заданного им вопроса утрачивало смысл.
Упоминание о продаже дома в качестве неосуществимой фантазии Виктор Петрович разрешил себе пропустить мимо ушей и начал подыскивать варианты:
— Учитывая житье затворником, не поискать ли зацепок по здоровью?
— По здоровью?.. А что, единственный сын у матери — это не в счет?
Он только вздохнул и убрал в сторону глаза.
Уязвленно отметив про себя, что родная страна плевать хотела на её одиночество, Мария Ильинична сказала:
— Он гипертоник.
И оживилась:
— Хронический!
— Не прокатит.
— И поджелудочная… — причислила уже без особого порыва.
— Нет. Нет.
— Болячек куча, — созналась вовсе уже потерянно. — Весь насквозь никуда не годный, за что ни возьмись. А такого, чтобы… Разве геморрой?..
— В какой стадии? — заинтересовался Виктор Петрович.
— Давным-давно проктолог настаивает на операции! Никак не решимся.
— Ага! — указал он пальцем на Марию Ильиничну, как бы возвращая ей найденное. — Значит, так. Завтра он будет дома с повесткой на руках, явиться, мол, тогда-то. Ты мгновенно укладываешь Александра в больницу и со справкой о назначенной, а лучше — уже сделанной операции, сама в указанный в повестке день посетишь ТЦКа, объяснишься. Чтобы не числили его ухилянтом, были в курсе, где он и что с ним.
— Витя!.. — вымолвила она, не зная, как благодарить.
— Пустое! — устало нахмурил он лицо. Действительно подустал. Да и тянуло поскорее убраться восвояси, пока она не смекнула, что найденная уловка всего лишь откладывает призыв, никак не избавляет от него.
— А вот скажи, — не удержалась-таки Мария Ильинична, чтобы не выплеснуть хотя бы частичку того, что невыносимо терзало сознание, не укладывалось в голове, — зачем вот так — по-скотски? В нашем детстве, помнишь, гицели собак ловили? Собак — и то мы этих гицелей лютой ненавистью ненавидели. А тут — людей. И всем пофиг! Как будто так и надо!
— Маша! — напоказ утомленно выдохнул он.
— И зачем? — не унималась она. — Зачем заморыш, хлюпик, маменькин сыночек, зачем он, весь в болячках, — зачем он на фронте?!
— Ма-аша!
— Прости! Веришь — думала — до утра не доживу! Среди бела дня украсть ребенка!.. Прости! Прости! И спасибо тебе, Вить, спасибо!
— Витенька! — спустя ровно месяц прозвучал ее умоляющий крик по телефону. — Забрали, не дали восстановиться после операции!
— Подробнее и не так громко.
Чтобы приглушить собственный свой голос, ей потребовалось усилие, отозвавшееся в ней тихим стоном, которого, впрочем, она не заметила.
— Я приехала вместе с Санькой в военкомат, — заговорила тише и медленнее. — При нас выписка из больницы с указанием срока реабилитации — шестьдесят дней. А здесь сидит напрочь отмороженное мурло и повторяет как попка: «Мы давалы вам трыдцать диб на усэ. И на опэрацию, и на видновлэння!» Воны давалы! Кто они такие, эти писарчуки?! Они что — медики? Они лучше врачей знают, какое время необходимо для восстановления? Или швы волшебным образом заживают согласно их мудрым распоряжениям?! И это нарочитое общение на мове, которая ему самому поперек горла! «На усэ!» Витя, мы учились в одном классе. Какие украинские стихи, какие песни пели! А теперь вместе с отвращением к этим уродам я начинаю испытывать отвращение и к языку!
— Во-первых, — улучив секунду, вклинился Виктор Петрович в ускоряемый негодованием поток ее слов, — ты отвлекаешься от сути. А во-вторых, каждое твоё нелицеприятное высказывание там вредит моему положительному участию.
Он сделал паузу, давая ей осознать всю серьезность им сказанного.
— Возьми себя в руки, — продолжил без восклицаний, успокаивая ещё и интонацией. — Предельная лояльность и корректность — это единственная твоя задача в настоящий момент. И возьми паузу. Ничего не делай до моего звонка.
Потянулись вязкие, убийственно долгие минуты.
Саню увели. Где-то там его осматривали, переодевали, регистрировали… Там армия неумолимо вбирала ее сына в себя, отнимая тем самым его у неё, у матери. Зачем, зачем она позволила ему идти сюда с ней?! Они уверились, что прикрыты послеоперационной выпиской как броней. Дурни несчастные, два безмозглых остолопа!
И вот он звонок.
— Условились, что его направят в дроноводы. То есть займется любимыми своими игрушками. Это всё, что можно сделать. И поверь — это немало. Особенно в сравнении с теми, кто штурмует чужие окопы.
Рука не поднималась снова набирать Виктора через четыре дня. Какая же это мука мученическая, до чего унизительно — просить! Если бы вместо Саши в учебке была она сама — ни за что бы не стала. Но в учебке был сын. И его гоняли без каких бы то ни было скидок на состояние здоровья. У него открылось кровотечение. Он было заартачился — его спросили елейно: «Где бо-бо? Ща мамочка поцелует — всё пройдет!» И — пинка по больному. Пинали, пока не побежал вместе со всеми.
Ещё, со слов Саши, там таких страдальцев, как он, большинство. Освободить от нагрузок его — значит освободить и всех. Кто же себе такое позволит?
Впрочем, Виктору Петровичу и теперь пошли навстречу. Александру разрешили участвовать в занятиях без каски и бронежилета.
Шло время. Из окна своего кабинета, со второго этажа дома, который он возвел на месте дома родительского, как близнец, походившего на нынешний домишко Марии, Виктор Петрович иной раз видел её, со скорбным видом возившуюся у себя на участке. И неизменно принимал отпечаток горя на её лице и на всей её отягощенной несчастьем фигуре за некий упрек в свой адрес.
Невольно оправдываясь сам перед собой, признавал, что да, мог он, мог вызволить ее недотёпу. Но чего бы это стоило! И потом, мало ли у кого какие есть возможности! Так недолго любому человеку при власти вменить в этическую обязанность добывание белых билетов родственникам всех его друзей, однокашников, знакомых… Чушь собачья! Ну ведь чушь!
Так он восклицал, словно бы пытаясь отряхнуть с себя цепкую убежденность, что никакая это не чушь. Что именно так и настроены все ближние: ты обязан. Только впрягаются не за всех. И тогда для тех, за кого не вступились, — сволочь, гад и далее по списку.
Думать, однако, можно было по-всякому. Но вот увидит за окном бывшую свою одноклассницу, таскающую на себе горе… И до изжоги в горле пакостно сделается на душе.
Недоумевал: за что ему такие угрызения? В чём виноват?
И догадался. Вот она учит-то как — матушка-жизнь! Простенько и доходчиво. Носом тебя в твою глупость. Носом, носом! Кой черт надоумил тебя построиться в родном логове? Объяснимая была ошибка. Но — непростительная.
Люди своего круга. Суровенькое понятие. Скажешь — не было у нас таковских понятий. Не было. Или считалось, что нет. Внушалось. А вот — есть. Проросло. Явилось. Во всей красе…
Однажды, выезжая на службу, заметил Марию на улице, велел остановиться.
— Как там Саша?
Секунды две, словно бы не понимая, зачем ему знать, она смотрела набирающими холода и отчуждения глазами. Потом, зажимая в себе истерику, начала:
— Холод, сырость, от тушёнки с души воротит. Двадцать бомжей в палатке. Все курят. Буржуйку топят пластиковыми бутылками. Все кашляют, харкают. Задницу ему помыть после сортира негде. К фельдшеру очередь — двести доходяг. На кого фельдшер ткнул — симулянт, того лупят. Что тебе ещё рассказать? Мама, кричит, вырви меня отсюда! Мама и мама! А что — мама?!
Он, изобразив сочувствие, дважды угрюмо кивнул головой и захлопнул дверцу машины. Отгородился. И, наученный в служебной своей практике назойливыми просителями, вооружился против неё нравственным щитом, своего рода моральным броником, — пообещал себе больше не думать и не интересоваться. Там, на службе, это действовало почти безотказно. Но теперь не принесло избавления. Наоборот, ни с того ни с сего явилось убеждение, что, если, упаси Господи, Сашку убьют или покалечат, это обернется для него вечной виной и вечным её проклятием.
«Да, — помыслил, — вот что значит — не делай добра — не будет зла».
Месяц уходил за месяцем, она не тревожила его. Но вот высветилось: МАША.
«Что там еще?» — нехорошим предчувствием легло на грудь.
— Вить! — услышал светлый голос и облегченно перевел дыхание. — Здравствуй, родной!
Завтра воскресенье, не найдется у тебя минутки заглянуть ко мне?
— Есть повод?
— Есть.
Чуть ступил за порог — прицельно в слюнные желёзки кольнул запах свежей выпечки. Провожавшая его от калитки Мария юркнула на кухню, вернулась с противнем, накрытым крахмальным рушником.
— Возьми вот этот!
Взял не церемонясь. Пахло сказочно, будто из детства. Крохотный воздушный пирожок прикончил в два укуса.
— И этот!
Съел.
— Теперь сладенький!
— Что это ты меня — пирогами?
— Надо, Вить, надо. Не нами заведено. И возьмешь потом все на листе своим.
— Что это за обяз такой приятный? Почему вдруг НАДО?
— А вот пойдем-ка покажу… — позвала с загадкой в голосе и словно бы в святая святых. Из заглавного ящика Сашиного письменного стола она извлекла медаль и орден, а еще отпечатанные в цвете на плотной бумаге дипломы, прилагаемые к наградам.
— «За мужество», — завороженно прочла выбитое на ордене. — «За оборону Украины», — не менее трепетно огласила надпись на реверсе медали.
— Как он успел?! — изумился Виктор Петрович.
— Успел. Считай, двадцать пять лет за этим вот компом набивал руку.
Тут ему прокралось в мысли непрошенное и чудовищное. Вдруг представилось, что это она баюкает в ладонях посмертные награды сына. Он в ужасе внутренне отшатнулся от навязавшейся паче чаяния картины, а мысль сама собой приметила: «И эти пирожки…»
Тем временем она любовно вычитывала из дипломов названия наград, полное имя своего сына и гладила факсимиле подписи президента.
Нечто чуждое, нездешнее, пугающе отрешенное исходило от неё.
Перехватив его смятенный взгляд, она сказала:
— Я рассудка-то не лишилась, Вить, не подумай. Могилки Сашиной у меня нет и не будет. Командир пишет — боеприпас особенный — на молекулы. И награды эти для меня — заместо памятничка.
Будто некой гигантской булавкой его проткнуло, пришпилив к чему-то неосязаемому, но и не дающему шевельнуться. Она поднялась — небывало низенькая, худенькая, как воробышек. Приникла к нему, утешительно погладила.
— Ну, что ты, что ты!
От этой неожиданной ласки он внезапно ощутил себя малышом и в точности как некогда в адрес мамы пролепетал:
— Машенька, прости меня!
Под те первые, чистейшей искренности детские «прости» его неизменно прохватывали слезы. И теперь, под это слово он разрыдался вдруг неудержимо, как мальчонка.
— За что же, Витюша, за что? Ты столько сделал! Ты у нас единственный был заступник, — увещевала она, а он понимал, что если по правде, — соучаствовал в отъеме у неё сына. Он — составная часть власти, которая и отняла. Единственного у одинокой матери! И отправила на смерть.
— Ну, поплачь, поплачь. И за меня тоже. Я-то все выплакала, когда он ещё был живой. Молилась и плакала, плакала и молилась. И наперед знала, как будет. Веришь, ещё когда только делили большую нашу страну, я знала, что кончится кровью. Реками крови.
Стыд горький, как слезы, с которыми он всё ещё не мог совладать, почему-то — с чего бы? — вдруг слился с мыслью о доме. О четырежды избыточном, бессовестно-показушном жилье, которое он выстроил на отнятые в том числе и у одноклассницы Маши средства и возможности. Да что дом — вся обустроенность его жизни оплачена жизнями таких же безответных, как этот росший на его глазах тихоня Сашка.
Было что-то недопустимое, невероятное в слезах взрослого, властного человека, разревевшегося, как ребёнок, и Мария Ильинична чувствовала, что должна говорить, заговаривать его слезы.
— У меня брат с той стороны, невестка, племянники. Не смогут приехать. Через войну не перепрыгнешь. Свои, Вить, убиваем своих. Кто-то из двоюродных мог его. А мог и он — их…
— Командир письмо приложил к бумагам. К похоронным, — затронула она другое. — Пишет, мол, оформил всё как надо, чтобы получить страховые за погибшего. Но, мол, получить очень трудно. Придумывают, из пальца высасывают придирки, чтобы не платить. А тут повод — нет тела. Считай — пропал без вести. Так что, если потребуются свидетельства от него, от ребят, чтобы обращалась. Я было подумала — какие там страховые! Бог с ними. Не стану ничего выпрашивать, унижаться. А потом как-то улеглось внутри, поутихло, и думаю — нет, надо добиться. Обязательно. Ведь это же он будет заботиться о своей маме, старушке. То есть уже позаботился, уже всё сделал, всё отдал.
Виктор Петрович никак не откликался. У него не было мыслей, которые приходят в словах. Он просто знал, что поднимет все свои связи, в лепешку расшибётся, а выбьет для неё эти выплаты, — святые, но и опоганенные хитромудрой казённой тягомотиной. И названные народом гробовыми. Сашку не уберег. Так хоть это.
А Машу тянуло выговориться после жутких дней полного молчания.
— Сына туда не пускать я вроде не имела права. В ИХ понимании. А на деньги, на плату за то, что никогда его больше не увижу, у меня право есть? Есть. И я эти деньги получу. Из горла у НИХ вырву.
Здесь под прерывистый выдох после утихших всхлипов Виктор Петрович вдруг ощутил, что ни искреннее раскаяние, ни эти его невероятные слезы ничто не способны ни изменить, ни исправить в их с Машей соседстве и совпавшем на земле времени. Ибо её нисколько не предумышленные и ничуть не направленные в его сторону «ИХ» и «ОНИ» — все же неотвратимо и о НЁМ.
