Повесть
Продолжение
Умер или ушёл?..
Через два дня после чаепития в домике на краю села воспитательница Евгения Терехова вошла в детдомовскую библиотеку, маленькую каморку с тремя-четырьмя сотнями книг, где еле помещался стол, за которым сидела старшая пионервожатая Ирочка, она же по совместительству и библиотекарь. Ирочка в позапрошлом году окончила местную школу, в школе была активисткой, и её взяли на работу в детдом старшей пионервожатой, библиотекарем и при необходимости подменным воспитателем.
Старшая пионервожатая Ира громко говорила командирским голосом в отсутствии директора и тихо в присутствии. Звонко командовала на пионерских построениях и, похоже, чувствовала окружающий её мир как единую пионерскую линейку, где она была «старшая пионервожатая». Беда Иры была только в том, что её командирский голос мало кто слушал. И пацаны даже, обращаясь к ней, часто называли её просто Ирка.
— Ирочка, — сказала вошедшая в библиотечную каморку Евгения, — дай мне, пожалуйста, «Войну и мир» Толстого. Не записывай: я постою тут, полистаю.
— Что, хотите вспомнить, восстановить в памяти?
— Да...
Евгения, перелистывая страницы книги, отыскала то место, где говорилось о смерти Болконского. Да, Уразай оказался прав. Толстой написал: ушёл. Не умер, а ушёл. А она, Евгения Терехова, и не заметила этого — и проходя роман в педучилище, и читая его вечерами. И не только она, но и умница Галя не заметила, что не умер, а ушёл. А этот мальчишка Уразай заметил. Надо же!.. С одной стороны, ей было как-то даже обидно за себя... С другой — какое-то облегчение, что Болконский «ушёл...», а не «умер». И ещё удивление, что это «ушёл...» заметил ещё мальчишка. Значит, он не согласен с «умер»?.. Значит, его это мучит?.. А её?.. Воспитательница должна была признаться себе, что до чаепития в их домике её это не мучило: она как бы согласилась вслед за своим отцом, вслед за предшествующим ей поколением, что «все умрём». Она считала, читала и видела, что с «умрём» согласны все книги, все писатели, все учёные... Но, оказывается, Толстой — «зеркало русской революции», написал «ушёл» — значит, не был согласен, что «все умрём».
И Уразай это заметил... Значит, тоже не был согласен, не согласен… А может, просто заметил, и всё... Игра слов.
— Ирочка, ты читала «Войну и мир»?
— Ой, Евгения Ивановна, она такая толстая. Про Наташу и Болконского читала, когда образ её разбирали.
— А вот тут Толстой пишет о смерти Болконского — «ушёл». Как ты думаешь, почему Толстой написал «ушёл», а не «умер»?
— Да какая разница, Жень?.. Умер или ушёл... Говорят же: ушёл из жизни. И Толстой так написал, вот и всё...
— Ладно, Ир, спасибо за беседу, — сказала Евгения, отдавая назад книгу.
— Заходите ещё, поболтаем, а то мне тут скучно одной, — отвечала Ира, ставя книгу обратно на полку.
И, уже выйдя за порожек библиотеки, Евгения повернулась, спросила:
— Ира, скажи, а воспитанники эту книгу берут?
— При мне, кажется, никто не брал. А!.. Димка Уразай не так давно брал. Да и тот полистал, наверно, да и сдал. Я сама иногда так брала по названию. А книга неинтересная. Ну, и сдаёшь, не читая. Так и они часто...
— Спасибо, Ирочка, пойду, — и Евгения прикрыла дверь библиотечной каморки. В этот день она так для себя и не установила — специально ли, по убеждению, Толстой написал — не умер, а «ушёл» или, как сказала Ира, «да какая разница?..»
Но от «ушёл» на душе Евгении Тереховой было все же как-то легче, легче и за князя Андрея Болконского, и за Наташу Ростову, и даже за себя...
Весна
Примерно в то же время, когда воспитательница посетила библиотечную каморку, на дверях «Красного уголка» появилось объявление:
«Организуется кружок танцев. Ведёт воспитательница Галина Николаевна Платонская. Дни занятий — среда и суббота, после ужина».
Комната, официально именуемая «Красным уголком», называлась и клубом, и спортивным залом. Здесь же крутили кино через кинопроектор, где фильм делился на много частей-бобин, и эти бобины надо было перематывать вручную. Но даже такое кино показывали не чаще, чем два раза в месяц, ещё и «лишали» за снижение успеваемости или дисциплины. В этом же зале стояли «конь» и «козёл», через которых иногда разрешалось попрыгать. Но девчонки не изъявляли большой охоты прыгать через них, а мальчишки предпочитали живого «козла» и прыгали через спины или на спины друг друга, играя в свою излюбленную чехарду.
Зато на танцевальный кружок собрались почти все девчонки. Но с мужской стороны дело обстояло хуже. Из старшей группы записались Анохин и Барышев, зашли посмотреть Ваганьков и Данилов Толя. Ваганьку уговорили остаться. Д. Т. ушёл.
Перед вторым занятием воспитательница Евгения Терехова подошла к Уразаю.
— Дима, а ты не хочешь записаться в кружок танцев?
— Бабское дело...
— Ну, почему бабское?.. Вспомни князя Андрея Болконского, разве ты не хотел бы быть на него похожим?..
— А разве Болконский только танцевал, он ещё и воевал.
— Но нельзя же воевать всегда, Дима, и со всеми. Не будешь же ты воевать с женщиной. Женщины завоевываются по-другому.
— Танцами, что ли?..
— И танцами тоже. Хорошо танцующий мужчина — мечта любой девушки. Приходи сегодня. Галя очень хорошо танцует и нас научит. Я сама записалась — да танцевать не с кем. Одни девчонки, мальчишек совсем нет. Придёшь?
— Не знаю.
— Приходи, Дима, посмотришь, может, понравится.
— Ладно, посмотреть зайду.
Уразай сдержал слово и посмотреть зашёл. Платонская, увидев его, тут же подошла к нему:
— Дима, тебя нам и не хватает. Будешь моим партнером. Мы с тобой будем учить и сами учиться.
— У вас вон Анохин есть, — усмехнулся Уразай.
— Он слишком выпячивает грудь. Пойдём, — Платонская потянула Уразая за руку, выводя на середину круга. — Все разобрались по парам и смотрим на нас с Димой. Дима, правой рукой берешь меня за талию, в левую берешь мою руку. Начнём — два шага вперёд...
Первые круги Уразай делал неумело и даже неохотно, но в конце занятий Платонская сказала ему:
— Дима, в тебе есть что-то прямо аристократическое: ты все схватываешь на лету.
— Нашли аристократа, я вам четыре раза на ногу наступил, — Уразай усмехнулся. Но «аристократическое» ему всё же было приятно. И на следующее занятие Уразай пообещал Платонской прийти и пришёл. Через четыре занятия Уразай уже вполне свободно кружился с Платонской по залу...
Наступивший апрель прервал не только занятия танцами, но для многих и занятия в школе. Территория детдома оказалась расположена так, что на самой середине между домиком для занятий и основным корпусом при вешних водах образовывалась огромная лужа, и, чтобы попадать из главного корпуса во вспомогательные помещения — в тот же домик для занятий, в столярку, в складские помещения, на скотный двор и мимо него в школу, в детдоме в оную пору срочно прокладывали «тротуары», для чего напиливали толстые чурки и на них наколачивали «тротуар», а попросту мостки шириной в две доски. Этого было вполне достаточно, чтобы человек мог спокойно идти и разойтись со встречным. Но когда на «тротуаре» встретились бегущие навстречу друг другу Д. Т. и конопатый Шплинт, то, увы, им не хватило места разойтись, и последний полетел в воду. После чего Шплинт догнал Д. Т, и на этот раз они оба полетели в ледяную воду и ещё долго выясняли в ней свои дружелюбные отношения. А через два дня оба оказались в санитарной комнате, или лазарете, как ещё называли эту комнату, видимо, по старинке, в честь воскрешения Иисусом Христом умершего Лазаря. Скоро в эту комнату добавилось ещё несколько разного рода плотогонов и флотоводцев, для которых огромная лужа посередине территории детдома становилась по весне ареной самых яростных морских сражений и строительства самого разнообразного флота. От пироги в одну доску до эсминцев в три и четыре бревна. И все эти эсминцы, бригантины и индейские пироги бороздили лужу, сходясь на «абордаж», на «таран», стоило только флотоводцам освободиться от школы. И выгнать их из этого моря-горя, как говорили воспитатели, мог только зычный голос директора, который и сам иногда, случалось, захваченный развернувшейся баталией, становился на тротуаре, как на капитанском мостике, и командовал сражением, как адмирал.
В результате всех этих морских баталий санитарная комната скоро оказалась заполнена. Средняя группа наполовину переселилась в лазарет. Кто-то серьезно температурил, а кто-то перед приходом фельдшерицы усердно натирал под мышкой солью...
К обыкновенной весенней простуде в детдоме добавилась эпидемия свинки, и санитарную комнату стали называть «свинарником».
Уразай болел в легкой форме и обслуживал тяжелобольных: приносил им из кухни пищу, уносил обратно посуду. И, несмотря на то, что некоторые мальчишки действительно переболевали тяжело, в санитарной комнате, или «свинарнике», было всегда весело и шумно. Одним из удовольствий этой комнаты была печь с плитой. Этой печью с плитой комната обогревалась, и на ней же проводилось кипячение и стерилизация медицинского оборудования, состоявшего из двух ложечек, которыми отжимают язык. А в основном на плите пеклись нарезанные ломтики картошки, распространяя свой аппетитный запах за пределы санитарной комнаты. И на этот запах заглядывали не только здоровые воспитанники, но и воспитатели... Да, попасть в санитарную комнату и попечь на плите картошки была голубая мечта всех пацанов.
После отбоя, когда директор и воспитатели уходили из детдома, в санитарной комнате собирались и больные, и здоровые...
Обязанности воспитателя и надзирателя в такие часы — с вечера и до утра — возлагались на ночную сторожиху, тётю Улю — Ульяну Борисовну, которую между собой мальчишки называли Улькой.
Тётя Уля всегда была в детдоме для пацанов предметом насмешек и розыгрышей. То в окно воспитательской, где тетя Уля прикемаривала до утра, вдруг раздавался стук — и в окно смотрела на тётю Улю какая-то страшная рожа с огненными глазами: это пацаны, выскоблив изнутри тыкву, вырезали рожу с жутким оскалом и вставляли вовнутрь зажженный фонарик, отчего рожа горела глазами и оскаленным ртом, как собака Баскервилей. То кто-то лез в окно с крыши, и тётя Уля «ясно видела за стеклом сапоги», что пацаны подвешивали на веревочках спуская с чердака; сапоги постукивали по окну, и «кто-то спускался…», отчего тетя Уля с криком выскакивала из воспитательской и бежала будить старших...
Особенное желание разыграть именно тётю Улю состояло в том, что тетя Уля заикалась. А когда она волновалась, то заикалась особенно сильно. Ругалась же она и выражала свой гнев, досаду и раздражение всегда одним словом «крокодил» или «крокодилы». А потому как тётя Уля заикалась, то её «крокодилы» получалось раздельно: «Кро-ко-ко-кодилы!..»
Но в целом тетя Уля была добрая женщина и часто приходила в детдом со своей выпечкой и угощала «кро-ко-ко-дилов». Может, отчасти и расчетливо, задабривая пацанов. И тётю Улю «кро-ко-ко-дилы» по-своему уважали: во всяком случае, в детдоме был негласный, но твердый договор — «тётю Улю не подводить...» И в её дежурство, хоть и показывались в окно всякие «рожи», но серьёзных ЧП никогда не было.
В этот вечер, когда воспитатели и директор покинули детдом и весть об этом облетела спальни коротким словом: «ушли!..», в санитарной комнате, куда по одному, по двое перебрались из своих спален почти вся средняя группа и часть младшей и старшей, на печку вместе с пластиками картошки поставили мелкокалиберный патрон с пулей: патрон накалился, и гильза отстрелила пулю в потолок.
— Давайте пуганем Ульку, — предложил кто-то, и тут же был разработан план. Подсчитано время нагрева патрона и время, за которое тётя Уля дойдет от воспитательской до «свинарника»... И штук двадцать мелкокалиберных патронов с пулями, направленными в потолок, выстроилось на плите... В санитарной комнате поднялся невообразимый шум и свист. Тётя Уля вышла из воспитательской и пошла выяснять, «что там делают эти кро-ко-ко-кодилы...»
Она вошла в санитарную комнату и принялась, как и положено, ругать «смутьянов»; говоря, что завтра же все расскажет директору: и какие они больные, если ржут, как кони, и что больных должно быть одиннадцать, а тут «целая орава...» Орава не унималась, явно задерживая тётю Улю. И в самый кульминационный момент её монолога вдруг что-то где-то щёлкнуло, потом ещё, ещё и ещё... «Стреляют», — пронеслось в сознании тёти Ули, и она пулей выскочила за дверь.
— Кро-ко-ко-кодилы!.. — неслось из коридора. Ответом из «свинарника» был гомерический смех.
Когда утром воспитательницы Евгения Терехова и Галина Платонская первыми вошли в детдом, Ульяна Борисовна кинулась к Евгении:
— Ваши кро-кодилы вчера в меня стреляли!..
— Как стреляли?.. Кто?! — опешила Евгения.
— А хто их знает — хто... Те, что в санитарной комнате...
— Пойдёмте...
Евгения, Платонская и тётя Уля вошли в санитарную комнату. Больные невинно и страдальчески смотрели на вошедших.
— Ульяна Борисовна говорит, что вы в неё стреляли. Это правда? Отвечайте. Дима, вы понимаете, чем для вас это может кончиться?..
— Да ни в кого мы не стреляли: пульки мелкокалиберные на печке сушили, а они как начали в потолок бахать. Мы сами не ожидали. Вон на потолке все отметины.
— Сдавайте сюда ваши пули.
«Убивцы», как выразилась тётя Уля, сдали кучу пустых гильз и только одну с пулей.
— Где вы это взяли?
— У местных пацанов в пристенок, в чику, выигрывали.
Евгения собрала «пульки» в пригоршню и тут же бросила их в печь, где ещё были красные угли. Через минуту в печи раздался выстрел, и из дверцы пошла пыль. В санитарной комнате поднялся смех.
— А если бы мы вам дали целую горсть заряженных?.. Печь бы разлетелась.
— Откуда я знала, — стушевавшись, ответила воспитательница.
— Ладно, женщинам прощается, — сказал Ваганька. — Но и вы нас директору не выдавайте. А то и мы скажем, как вы печку чуть не взорвали. — Слова Ваганьки сопровождал веселый смех.
— Ульяна Борисовна, как поступим?.. Может, правда, не будем директору докладывать?
— Ладно, раз не в меня. Я-то думала: в меня...
— Да что уж они совсем, что ли?..
— А хто их, кроко-одилов, знает.
— Приносите-ка Ульяне Борисовне извинения.
— Приносим!..– хором отвечали крокодилы.
Евгения Терехова не хотела, чтобы о случае с пульками узнал директор. И не потому, что и сама опростоволосилась, и даже не потому, что в истории участвовала в основном её группа. А потому, что Созин опять начнет искать зачинщика. И зачинщиком окажется Уразай.
В том же апреле задирали головы в небо: человек слетал в космос. И хотя человека там уже не было, но головы все равно запрокидывались, и глаза тянулись к звёздам.
— А бога он там видел?.. — сказал кто-то. Вокруг засмеялись…
Пионерская клятва
Первого Мая, в праздник международной солидарности трудящихся, были танцы под радиолу и даже с танцевальным конкурсом. Условия конкурса: каждая девочка должна была протанцевать с каждым мальчиком, участником конкурса, а каждый мальчик — с каждой девочкой. Затем жюри отбирало три лучших пары: на первое, второе и третье места. Участвовали в конкурсе, по сути, все танцующие. Лучшей танцевальной парой в вальсе были единогласно признаны воспитательница Галина Платонская и Уразай. После конкурса, когда начались просто танцы и объявляли дамский танец, девочки наперебой приглашали Уразая. Но сам Уразай, когда приглашали мужчины, подошел к воспитательнице Евгении Тереховой. Странно, но она этого ждала и хотела...
— Вот видишь, а ты не хотел учиться танцевать. Поздравляю тебя с первым местом, — сказала она, кладя свою ладонь в его руку.
— Это не мне, а Галине...
— Но и ты молодец: уже хорошо танцуешь. Согласись, это же здорово кружиться в вальсе!..
— Да…– сказал Уразай. Танцуя, он иногда невольно прикасался своей грудью к выпуклым грудям воспитательницы, и это волновало его в танце куда больше, чем «кружиться...»
На конкурсе и танцах присутствовал сам директор и даже танцевал сначала с девочками, а потом с воспитательницей Галиной Платонской.
— Я смотрю: этот Уразай вам чем-то нравится. И вам, и вашей подруге, — сказал Созин, танцуя с Платонской.
— А чем он вам не нравится? — Платонская посмотрела в маленькие глаза Созина.
— Да мне что, Галина Николаевна... Мне за всеми за ними смотреть поручено. Разболтан, вот и все. А вы хорошо танцуете. На этом конкурсе вы главная победительница, и в моём сердце тоже...
— Что ж, будем ваши слова считать поощрением из директорского Фонда, — засмеялась Платонская.
Платонская на этом вечере танцев была нарасхват: с ней хотели танцевать все: и девчонки, и мальчишки. И только Толя Анохин, старавшийся все время быть около неё, важно выпячивал свою накачанную гирями грудь и то ли не решался, то ли не успевал пригласить избранницу своего сердца. Пока наконец сама избранница не сжалилась над ним и не повернулась к нему.
— Ну что, гренадер, потанцуем? — После танца Анохин держался к ней ещё ближе, выпячивал грудь ещё сильнее. Но воспитательница Платонская больше не обращала на него никакого внимания. Этот верный и преданный ей «гренадер» был ей почему-то абсолютно неинтересен...
Вешние воды стекли в реки и ушли в землю. Лужа посередине детдомовской территории высохла. Корабли сели на мель… и были отнесены в ту сторону детдомовской территории, где обычно складывались дрова. Глаза и чувства недавних флибустьеров теперь были устремлены на теплые солнечные косогоры и туда, где чуть в стороне от этих косогоров, у края леса, был расположен совхозный курятник. И курицы, почуяв весну и тепло, уже начали выбегать за ограду курятника. И, увы, судьба этих беглых и непослушных куриц часто заканчивалась на костре, где недавние флибустьеры, перейдя в лесных индейцев, обмазывая куриц глиной, превращая вместе с перьями в один глиняный ком, запекали ком в углях, потом разбивали: перья отставали вместе с глиной и кожей, обнажая белое парящее мясо, которое «индейцы» тут же присаливали — и в рот... Или варили заблудших куриц в котелках, что были спрятаны в схоронах и тайниках ещё с осени.
Повадки куриц были досконально изучены. Например, философ Ваганьков, объясняя психологию куриц воспитательнице Евгении Тереховой, утверждал, что эти курицы очень похожи на женщин, когда последние идут в лес собирать ягоды или грибы. Как женщины, увлекаясь и заходя далеко, потом тревожно оглядываются и, подняв подолы своих юбок, бегут затем в сторону села, подгоняемые каким-то безотчетным, паническим страхом, так и курицы, отойдя далеко от курятника, вдруг начинали тревожно оглядываться и, подняв свои перья, как юбки, неслись в сторону курятника…
Евгения Терехова весело смеялась над тем, как Ваганька сравнивал курицу с далеко зашедшей в лес женщиной. И находила, что философ довольно точно подметил женское состояние... Но о дальнейшей судьбе убегающих из курятника куриц воспитательница находилась в пионерском неведении...
На этих же полянах и косогорах, недалеко от того же курятника, 19 Мая жгли пионерский костер. Но вначале старшая пионервожатая Ира строила вокруг ещё не зажженного костра всех пионеров в «звезду», и разыгрывался ею же написанный «сценарий», который всегда заканчивался словами: «Пионеры! За дело Ленина и Коммунистической партии будьте готовы!» — «Всегда готовы!» — хором отвечали пионеры. Одному из лучших пионеров доверялось зажечь костер. На этом «сценарий» заканчивался. И дальше уже не по сценарию бегали, прыгали, боролись вокруг костра, пекли картошку. Иногда мальчишки приносили откуда-то большой глиняный ком, зачем-то закатывали этот ком в угли костра, затем выкатывали и куда-то уносили. Ни пионервожатая Ира, занятая своим «сценарием», ни воспитатели не знали и не догадывались, что это за ком...
Но ещё прежде Ириной «звезды» на территории детдома строилась единая пионерская линейка с приемом в пионеры новых членов. А потом все — старые и новые — шли пионерской колонной к лесу, где заранее был приготовлен и сложен пионерский костер.
А пока пионервожатая и воспитатели ходили по спальням и коридорам:
— На построение!.. Все выходим на построение. Пионерская линейка!.. Пионеры, все на построение...
Наконец пионерская линейка в честь 19 Мая — Дня советской пионерии — на территории детдома была построена. Строй пионеров в белых рубашках и красных галстуках стоял между корпусами детдома, построенного в виде буквы П. Из дверей среднего корпуса, главного входа в детдом, вышел директор и воспитатели. Пионервожатая Ира строевым шагом подошла к директору и громко отрапортовала:
— Товарищ директор детдома! Пионерская дружина на торжественную линейку в честь дня Советской пионерии построена. Дружина, смирно!..
— Вольно, — сказал директор пионервожатой Ире.
— Дружина, вольно, — сказала Ира, поворачиваясь к пионерской дружине.
— А эти почему не в строю?.. — директор кивнул головой в сторону, где под стеной корпуса сидели, греясь на солнышке, трое...
— Васильеву в пионеры ещё рано. Шутов проколол гвоздем ногу, не может ходить. А Уразая мы исключили ещё осенью за табакокурение. Помните, вы тогда сами с него галстук сорвали и сказали: исключить, — сказала пионервожатая Ира, почему-то понизив голос почти до шепота. — Мы сделали всё, как вы сказали. Было собрание, протокол... Правда, сам Уразай на собранье тогда не явился...
— Что же, все пионеры, а один не пионер?.. А если он окажется один на всю страну?.. Что же нам его тогда… на Луну?.. Пусть становится в строй.
— Дима! Уразай!.. — громко и почти радостно закричала Ира и замахала рукой. — Иди сюда!..
Уразай с явной неохотой отделился от стены. Медленно, с тою же явной неохотой подошел:
— Чего?..
— Становись в строй. Тебе коллектив ещё раз доверяет… Мы вновь принимаем тебя в пионеры.
— Меня же исключили...
— Ну ты же исправишься. Становись... Клятву помнишь?..
— Забыл, — Уразай усмехнулся.
— Клянись вместе со всеми.
После хором произнесенной клятвы Ира принялась повязывать на шее Уразая галстук.
— То снимают, то надевают... четвертый раз уже, надоело!.. Лучше бы сняли и всё!.. — раздраженно говорил мальчишка, словно галстук душил его.
— Ему коллектив доверяет, а он ещё огрызается. Стань по стойке смирно! — директор сузил на Уразая глаза. Мальчишка мучительно выпрямился, так мучительно, словно через какую-то сильную боль. Евгения Терехова видела, наблюдала эту его мучительность и не могла понять: почему Уразай не хочет, как все...
— Пионеры, за дело Ленина и Коммунистической партии будьте готовы!.. — звонким голосом отчеканила старшая пионервожатая Ира.
— Всегда готовы!.. — хором ответил строй.
— А я помню, ещё клялась: за дело Ленина и Сталина, — усмехнулась Платонская, стоя рядом с Евгенией. — Одного уже нет...
Евгения ничего не ответила: Сталин, конечно, культ личности. Но Ленин казался ей незыблемым.
Прием в пионеры окончился, и все строем под дробь барабана, звуки горна и песню «Взвейтесь кострами, синие ночи...» пошли на пионерский костер.
Пока шли до места, строй изрядно поредел: пионеры, улучив момент, выбегали из строя, падали на землю, откатывались и, пригибаясь, бежали к поросшей кустарником низине. И в Ирину звезду построились уже не все, кто стоял на линейке. В то самое время, когда Ира строила и выравнивала свою «звезду» вокруг костра, пятеро пионеров: Уразай, Ваганька, Шплинт, Детешка и Витька Толстяк — уже снимали с себя трусы на берегу небольшой речушки Пещёрки, что впадала в речку Каменку. В месте слияния двух речек был самый большой омут, и мальчишки купались обычно там. Но здесь, на берегу Пещёрки, недалеко от территории детдома, они всегда принимали свое первое после зимы купальное «крещение».
Май в этом году выдался пасмурным и холодным, но 19 Мая оказалось довольно теплым солнечным днём, и пацаны решили приурочить свое крещение ко дню пионерии. Пройдя «крещение», натягивали на дрожащие тела штаны и белые праздничные рубахи, торопливо, как попало повязывали галстуки. Теперь самое время было попасть к костру, погреться и поесть горячей печёной картошки. И мальчишки припустили в сторону косогоров.
— Где вы были, Дима?.. — строго спросила Уразая воспитательница.
— Здесь, — не моргнув глазом, ответил мальчишка.
— Не обманывай: ни тебя, ни Данилова, ни Толстенко... на построении у пионерского костра уже было.
— Разве?.. — Уразай, словно недоумевая, пожал плечами. — Где же мы тогда были?..
— Не знаю. Хватит дурачиться. Куда убегали?
— Купаться.
— С ума сошли. Простудитесь.
— В прошлом году мы пятого мая уже искупались, ещё на берегах лед был, — прихвастнул Детешка.
— А разве, Дима, порядок вас не касается? Уж коли ты встал в пионерский строй, ты должен...
— Поставили, — перебил воспитательницу Уразай.
— А самому тебе, что, совсем неинтересно быть пионером?..
— Нет. Меня уже давно нет ни в пионерах, ни в этом строю, ни в Иркиной «звезде».
— А где ты?.. Если, как ты говоришь, в этом строю тебя нет?..
— Не знаю... Но в пионерах меня уже нет.
— Это своеволие, Дима!..
— Называйте, как угодно. Но когда четыре раза снимают, а затем повязывают на тебя галстук: «коллектив тебе доверяет», «клянись…», то от этого уже тошнит, становится противно… Противно!.. Уж лучше мыть уборную, чем слушать глупую Ирку с её «звездой!» — выкрикнул мальчишка, презрительно кривясь, словно его действительно тошнило.
— Дима, ради этой звезды умирали...
— На кресте тоже умирали. Сам Бог Иисус Христос на кресте умер. Но кресты потом с церквей посбивали, а теперь со звездой носимся… Так что главнее: Крест или Звезда?.. — Ваганька, пришедший на помощь другу, лукаво смотрел на воспитательницу. Пацаны с любопытством ждали от неё ответа.
— Думаю, по большому счету, между крестом и звездой нет противоречия. Конечно, и за крест шли, и на кресте умирали. Но люди поняли, что ни на какого Бога надеяться не надо. Надо самим строить свою жизнь. Символ звезды — это символ новой, более светлой жизни, без религиозных суеверий.
— Неубедительно: надо самим строить свою жизнь. А какую свою?.. Ирка свою жизнь видит в своей «звезде». А мне хочется купаться. Купаясь, я хотя бы закаляю этим свое тело. А какая, скажите мне, польза от Иркиного: «3везда!.. смирно, равнение на костёр!»
— Но звезду выдумала не Ира.
— А кто?..
— Я точно не знаю. Но, кроме Иры, были Карл Маркс, Ленин, партия большевиков. Сегодня звезда — символ коммунистической партии и герб всего Советского союза...
— Но откуда Карл Маркс, Ленин, партия большевиков или коммунистическая партия знают, какой должна быть моя жизнь на земле?..
— Есть законы общественного развития. Учение Ленина, того же Карла Маркса. А ты, Саша, навязываешь нам демагогию.
— Ну да, как сказать нечего, так сразу и демагогия...
В этот момент мальчишки откуда-то поднесли к пионерскому костру большой глиняный ком, и спор на тему, что главнее: Звезда или Крест и откуда Ленин и коммунистическая партия знают, какой должна быть Ваганькина жизнь на земле, сам собою прекратился. Внимание всех перешло на большой ком глины, который мальчишки почему-то очень бережно закатывали в угли костра.
— Что это у вас за комок?.. Зачем он вам? — спросила Евгения.
— Обожжём, а потом испытаем: легко ли разобьётся, — бойко, весело и невинно ответил воспитательнице философ Ваганька и добавил: — Всё в мире загадочно и произвольно. Но на всякий курятник есть и стервятник.
Евгения Терехова из сказанного Ваганькой ничего не поняла и решила, что философ просто умничает перед пацанами, которые весело засмеялись после его слов. Но это была великая фраза юного философа. А в стороне, над курятником, действительно кружил коршун.
Вечером, когда молодые воспитательницы уже провели в детдоме «отбой» и возвращались вместе в свой домик, Евгения рассказала старшей подруге о том, как мучительно становился Уразай в строй и о его словах, что в этом строю его уже нет.
— Почему он такой?.. Почему его нет в этом строю. Все идут, а его, видите ли, нет.
— А кто тебе сказал, что он должен идти строем?..
— А как иначе?..
— Как угодно: группами, поодиночке. Дочь с матерью. Сын за отцом...
— Тебе не нравится наш строй?
— Не очень...
— Ты думаешь, история ВКП(б) может оказаться неправа?
— Ой! милочка, нашу с тобой историю перепишут и переделают ещё не один раз. Сегодня в ней не стало Сталина. Завтра не будет Ленина...
— Неужели это может быть?..
— А почему бы нет?.. История России началась далеко не с 1917 года.
— По-твоему, Революция и история ВКП(б) субъективно случайны?
— Субъективно, объективно — это слишком заумные слова. История, как всякий человеческий опыт, должна нас чему-то учить. Но у людей, несмотря на многочисленные тома по той же «древней истории», довольно короткая память, увы!.. К тому же при помощи печатной буквы, газет, радио и кино, нашу память, а с нею и историю, можно вращать куда угодно. Вчера в ВКП(б), завтра в НКВД. А вообще, Женечка, все эти модные аббревиатуры слишком искусственны и, как правило, временны.
— Что же, по-твоему, вечное, настоящее?
— Не знаю. В мироздании, наверно, Бог, в человеке — душа.
— Ты веришь в Бога?
— А почему бы и нет?.. Достаточно взглянуть на окружающий тебя мир, на цикл жизни, на времена года. Никакому ВКП(б) сотворить такое не под силу. Попробуй на пустом месте среди эфира, среди космической пыли сотворить хотя бы один цветок. Сначала для него тебе надо будет сотворить Землю. А ещё прежде где-то должна зародиться мысль о цветке, о красоте, о гармонии... Да, Женечка, в Бога поверить не трудно, достаточно кинуть взгляд на небо, — Платонская остановилась и, запрокинула голову… Долго смотрела на звезды и, опустив голову, грустно продолжила:
— Только есть ли среди этого Неба или у этого Бога место моей душе?.. Хотя бы маленькая такая жизнь после смерти, маленькое такое, но моё частное, личное бессмертие?.. Бессмертие моей души?.. Если она конечна и смерть является фактом полного человеческого исчезновения, превращения в ничто, то ничему во мне нет смысла, и Богу тоже.
— А продолжение рода?.. Оставить себя в детях?..
— Рожать, осознавая, что ребенок твой так же, как и ты, пойдет в смерть, в пасть зверя с тем же именем — ничто. Зачем?.. Уж лучше просто жить одним днём, кружась под солнцем, как бабочка, отлетала, и всё...
А бабочки действительно уже летали. И более всего было жёлтых — под цвет распустившихся повсюду акаций. Бабочки кружились вокруг их домика, среди зацветающих огоньков, уже ярко горящих над зеленой травой на этом пологом склоне, повернутом к солнцу. Лето словно начиналось здесь раньше, чем в низине села и на закрытых от солнца лесных полянах. Их домик прямо утопал в оазисе чистой природы. Окруженный со всех сторон кустами дикой рябины, жёлтой, уже распустившейся акации, он был почти скрыт от мира. Только тропинка, протоптанная между акациями, показывала к нему путь. И, когда воспитательница Евгения Терехова выходила из него утром или подходила к нему днём, она не могла нарадоваться и налюбоваться их местом. Иногда она даже стискивала от внутреннего восторга зубы: до того было красиво и хорошо кругом... Странно, но её более умная и наблюдательная подруга Галина Платонская почему-то не замечала этой красоты. Она днями просиживала в сумрачном, затененном акациями домике с какой-нибудь книгой или просто лежала часами на кровати, словно боялась выходить на свет.
(продолжение следует)
