1
Отец протоиерей Пётр очнулся от стариковского тревожного сна, как обычно, рано: рассвет - едва-едва, но слепой старик всё равно его не видел. Охая, кряхтя, он сел в кровати, шепча молитву, неспешно перекрестился на «красный» угол, где были иконы. Трясущейся рукой нащупал на тумбочке пузырёк с лекарством, приложил к губам. Пузырек был пуст.
«И у соцработницы сегодня выходной. Придётся самому в аптеку идти».
Старик собирался долго. Ощупью нашел на вешалке выцветший от времени плащ, нахлобучил на голову такую же древнюю мятую шляпу. Опираясь на трость, выбрел на улицу.
По проезжей части неслись, шумели автомобили, по тротуару навстречу старому священнику тёк поток людей – сквозь толстые линзы очков отец Пётр различал их наподобие теней. А горожане в утренний час торопились кто куда. Бывало, и чуть не сбивали с ног хромого, неряшливо одетого старика с реденькой седой бородёнкой на скулах, с блаженством подставляющего лицо лучам восходящего солнца. А чаще оббегали старика, косясь на него кто – с усмешкой, кто – с сожалением, а кто и брезгливо, как на вылезшего из грязной норы бомжа.
Отец Пётр, налегая на трость, двигался дальше – маршрут исхоженный: вот тут магазин, вот там аптека. Жаль, что из встречных прохожих никто уже не здоровался и под благословение не подходил. Мало старых знакомых на этом свете оставалось – протоиерею было под девяносто. Иногда ещё провожали его добрые люди в храм в нескольких кварталах от его жилища. Отец Пётр выстаивал всю службу перед Престолом, звонким молодым тенором выдавал возгласы после ектений, причащался Святых Христовых Тайн. И слух сохранился отменный: старик узнавал по голосам не только служителей, но и многих прихожан.
Но сегодня он, миновав аптеку, побрёл к городскому центру, туда, где в лучах весеннего солнца поблескивали позолотой кресты собора. Издали старик их, конечно, не видел, но упрямо ковылял туда.
А было такое, что он за много лет к собору даже и близко не подходил, затаив обиду…
Еще утром, когда отец Пётр очнулся только что от беспокойного, но совершенно не запомнившегося сна, привиделось ему, что в комнату вошёл собственной персоной сам Степан Федорович Митронов. Коренастый, лысоватый, под носом-картошиной щёточка усиков; маленькие, налитые кровью, глазки глянули сурово, но в глубине их по-прежнему плутовато таилась хитринка. Настороженную всегда, далеко не каждому дано было её заметить.
Уполномоченный по делам религии – «гроза» местных попов.
Вот только нет в живых его давно, не к ночи будь помянут!
Но тогда, в начале шестидесятых годов, в просторном облисполкомовском кабинете восседал он за столом в кресле под портретом Никиты Сергеевича Хрущова и был исполнен решимости, как и всякий партийный «патрон», показать последнего попа по телевизору. На такие места «ссылали» обычно проштрафившихся в чём-то номенклатурщиков, и, видно, Митронов что-то не то про Никиту-кукурузника ляпнул. Потерял осторожность бывший верный сталинец, а стукачи, как всегда, не дремали. Слетел с высокой должности – и вот, получил что-то вроде исправительных работ: дави попов, гнобь их, долгогривых, по полной! И Митронов старался, усердствовал…
- Ты, брат, аки в пасть ко льву собрался! – испуганно таращил глаза на отца Петра сослужитель отец Максим. – Не один уж храм в епархии Митронов закрыл. В войну пооткрывали, а теперь опять обратный ход дан. Лишит уполномоченный попа регистрации, и бреди, бедолага, куда знаешь! И община не вступится – боятся! Да ещё какой-нибудь «радетель» напишет донос, что, мол, храм разваливается, не смотрят за ним, а только себе в карман денежки собирают.
Отец Максим был из недавних семинаристов, но по приезду в город успел нахвататься всяких слухов и смотрел на отца Петра, впрямь как на безумца.
А всё было так…
Архиерей сразу огорошил вызванного на приём отца Петра, едва тот успел переступить порог кабинета:
- Вот тебе мой указ! Назначаешься настоятелем моего бывшего кафедрального собора. Принимай срочно дела у прежнего настоятеля, он со мной поедет.
Владыка назвал город, куда его переводили на другую кафедру: сидел человек уже на чемоданах. Но от того, что он сказал дальше, отец Пётр опешил.
- Жаль только что, недолго настоятельствовать тебе там придется! Тебе собор придется и закрывать.
- Как так?
- Как всегда, «по просьбам трудящихся». Сам видишь, какая обстановка – антирелигиозную кампанию Никита Сергеевич затеял… Митронов теперь, будто с ножом к горлу, подступает…
2
Митронов, сидя за столом, окатил отца Петра насмешливо-пренебрежительным взором, снова уткнулся в бумаги и даже присесть священнику не предложил. Так и топтался отец Пётр в дверях кабинета, неловко переступая с ноги на ногу: свою тросточку он в приёмной за стулом оставил.
- Давай, что ли, свой указ! – наконец, опять взглянул на отца Петра Митронов. – Поздравляю, стало быть, с повышением по службе! Закроешь храм в короткий срок и – тип-топ! Собственными ручками прикроешь, батя, очаг религиозного дурмана! Хе-хе!
Отец Пётр, морщась от боли в ноге, пуще – от недобрых слов, прихрамывая, подковылял к начальственному столу.
- Ты воевал? Ранен был? А почему это нигде не записано? Тебя архиерей отрекомендовал как проворного и исполнительного хлопца!
- Не доехал я до фронта… Эшелон разбомбили. Ранило…
- Подвиг свой не успел совершить, стало быть… А я политруком всю войну на Дальнем Востоке прослужил, и даже повоевать с япошками не довелось… Н-да! Но всё это к делу не относится! Выполняй! Хотя…маленько подожди! Взнос в Фонд мира побольше собрать надо, и от этого посмотрим: закрывать вас или погодить? – жёстко, но и хитро усмехнулся Митронов.
3
Анна сидела за столом, уткнувшись лицом в ладони; плечи её мелко вздрагивали, будто в ознобе. Отец Пётр, стараясь ступать как можно тише, хотя это ему плохо удавалось, подошёл к жене и хотел погладить её по растрепанным кудряшкам на голове.
Анна встрепенулась, подняла на мужа злое, залитое слезами, лицо:
- Всё! Мы уезжаем к маме в Подмосковье! Не могу больше! На последнем педсовете отчитали и директор школы, и «гороно», и коллеги! Издевались надо мной буквально! Я уволилась с работы, вынудили заявление написать. И всё из-за твоего собора – последняя капля! Что ты упёрся?! Закрыл бы его, всё равно Митронов это сделает и тебя не больно спросит!
Анна перевела дух, умоляюще смотрела теперь на мужа красными от слез глазами:
- Дочек обеих затюкали в школе, одни насмешки! Хоть бы детей пожалел, коли меня не жаль!
Отец Петр ушел в другую комнату. Там, примостясь за колченогим журнальным столиком с томом Евангелия, сидел, подперев рукою бородатую щёку. Так бывало, когда у супругов возникали разногласия, хотя и желанный мир через некоторое время всегда наступал.
Ах, Анна-Аннушка!..
Вспоминалось, как давно, вслед за той ещё, незнакомой, девушкой, порог подмосковного храма переступил. Со страхом и оглядываясь. Но и с робкой тайной надеждой.
А ведь было… Незадолго перед войной, он возвращался в родное село на каникулы из престижного московского вуза. Слабосильный, еще дореволюционный, параходишко отчаянно боролся с речной волной; по берегам средь деревенек иногда приветливо белели, хоть и закрытые уже, но не разрушенные ещё храмы.
На палубе на раскладном стуле сидел пожилой человек, облаченный во френч – большой областной начальник. Видели его портрет в газете.
Послюнявив ладошку и пригладив непослушный чуб на голове, Петька решился подойти к нему, обратить на себя внимание. Как же, комсомольский активист и вдобавок ярый атеист!
Атеистом, на каждом углу и при всяком удобном случае, стал выказывать себя Петька после истории, виновником которой был его родной отец. Тот комиссарил в гражданскую войну, был тяжело ранен и, когда вернулся домой, был избран председателем сельсовета. С должностью справлялся, хоть и мучили его частенько невыносимые боли в голове – последствия ранения. Отец сжимал ладонями голову, стонал, шептал какие-то слова, словно обращался к кому-то, невидимому. И боль отступала…
По соседству с селом власти разорили монастырь, где пребывали мощи преподобного Феодосия. Мощи монахи перенесли в ещё не разоренную часовню на окраине села, но и когда до неё дошел черёд, какой-то приезжий ретивый богоборец предложил дубовую колоду с мощами выбросить на свалку и сжечь. Нашлись и охочии, что подхватили её и понесли. Но воспротивился этому председатель сельсовета Петькин отец:
- Это же человека, а не дохлую собаку на помойку выбросить!
Кто-то из доброхотов спешно накатал донос, и отца от расправы спасли только что старые раны и заслуги, полученные на гражданской…
- Надо эти церквы разрушить совсем, до основания! Очаги мракобесия! – почти в ухо прокричал партийному секретарю Петька. Хотелось заявить ему об этом веско, значимо, но голосок нежданно сорвался на петушиный всхлип.
Секретарь обкома взглянул на парня с явным сожалением; уголки губ его тронула грустная улыбка.
- Эту красоту народ создавал веками. Зачем же её уничтожать?
Петька отошёл от секретаря не солоно хлебавши. Забился в угол, взирая недоумённо на секретарский затылок со стриженым ёжиком редких седых волос.
«Как он так может думать, говорить? Так только может сказать… враг!»
Петька испугался такой своей мысли, даже губу до боли прикусил. Так и простоял истуканом, прижавшись к пароходному борту до самой пристани, ощущая солоноватый вкус крови во рту.
Того партийного секретаря вскоре разоблачили как «врага народа». Петька втихую торжествовал: смотри-ка, первым его «разглядел»…
Комиссованный «под чистую» , Пётр, опираясь на костыли, выковылял из госпитальных ворот и, ёжась в поношенной, с чужого плеча, шинельке от холода, долго не решался ступить на обледенелый тротуар.
Полгода пролежал в гипсе: нога с притаившейся теперь болью укоротилась, усохла. И врач сказал: ты, парень, никогда уже танцевать не будешь!
Из Подмосковья предстояло добираться до далекого северного села, где ещё из родни кто-то оставался жив. Но сначала надо было дойти до вокзала. Костыли скоблили лёд, норовили предательски разъехаться в разные стороны, и вскоре взмокший от напряжения, Пётр грохнулся основательно оземь. Ушибся, беспомощно закопошился, пытаясь подняться. Как на зло, не было никого из прохожих в ранний час на улице: помочь некому, впору замерзнуть. Руки-ноги уж и не чувствовал почти.
Вдруг кто-то легонько притронулся к его плечу. Рядом стояла девушка; он, согревая дыханием кисти рук, не заметил, как она подошла. Помогла подняться, отряхнула от снега шинель.
- Тебе куда, солдатик?
Из-под низко надвинутого на брови полушалка смотрели добрые, с жалостинкой, глаза.
- На вокзал! – прошлепал трясущимися губами Пётр.
- Далековато! – вздохнула незнакомка. – И замёрз-то как!
И предложила:
- Пойдём, тут рядышком. Согреешься.
Пётр послушно поковылял за девушкой и… оторопел, оказавшись на паперти маленькой церквушки. Девушка перекрестилась на иконку над входом и поманила Петра за собой. Он застыл на пороге, заозирался – не видит ли и не осудит ли кто, но мороз заставил шагнуть внутрь храма. Было полутемно, сладко пахло ладаном, перед иконами мерцали огоньки зажжённых свечек.
- Проходи сюда на клирос, к печке!
Пётр, прислонившись к жаркому печному боку, почти сразу же и задремал. Сквозь сон слышал мелодичное пение, басовитые возгласы. Никуда не хотелось отсюда уходить…
Разбудил Петра пожилой мужчина с коротко остриженными седыми волосами на голове; седая же щетина топорщилась и на впалых щеках. Увидев на груди его большой серебристый крест, Пётр даже испугался: «Поп!»
- Проснулся, боец?
- Надо же, почти весь день проспал! – отозвалась рядом незнакомка, приведшая Петра в храм. – Отец Стефан, куда он, на ночь глядя, пойдёт?
- Верно, пусть остается. В сторожке места хватит.
В домике сторожки батюшка ловко выудил из печки чугунок со щами: чем богаты, тем и рады.
Петька, нахлебавшись простеньких щей, чуть не расплакался и под внимательным и сочувственным взглядом священника всё рассказал про себя без утайки.
- А я вот из пехоты по тяжёлому ранению подчистую тоже списан. Теперь здесь – мой фронт, – вздохнул отец Стефан и предложил: - Оставайся пока у нас, поработай сторожем. Окрепнешь – дальше видно будет.
Это только потом Петр подумал, что какой бы из него вышел страж – пальцем ткни - и с костылей повалится. А пока, обрадованный, даже рядом с Анной, так звали девушку, пробовал петь на клиросе. Обнаружился тенор: и раньше, в школе говорили, что неплохо получалось песни петь революционные.
Теперь он старательно осваивал церковные песнопения, то и дело поглядывая украдкой на разрумянившееся лицо Ани. Домой, на малую родину, Петр не торопился. Родителей нет в живых, а дальней родне нужен ли калека?
Но и иногда ловил себя на мысли, от которой поёживался: он, комсомолец и активист, в храме прислуживает и поёт! Прежде об этом и не помыслил бы…
Весной Пётр оставил костыли, прогуливался по улочке с Аннушкой, опираясь на тросточку. Отец Стефан благословил учиться в семинарии: открыли к концу войны.
- Парень ты грамотный и церковный устав начинаешь разуметь. Не всё в сторожах ходить, церкви служители нужны.
- Примут ли? – неуверенно ответил Пётр и кивнул на свою клюшку.
- Я вот покалеченный да служу. И тебе на твой век достанет! Всякое повидаешь, всякое переживёшь. Главное – веру не потеряй!
А с Анной вскоре поженились, обвенчались…
4
«Думаете – сломаюсь, сдамся?! Нет!»
Отец Пётр, после того, как матушка с дочками уехали, весь день находился в храме: если не было служб, всё равно всяких хозяйственных дел хватало. В опустевшую квартиру не хотелось возвращаться – хоть ночуй в сторожке при храме.
И всё-таки, хоть и слабая, но оставалась надежда. Пришлось выгрести все приходские «сусеки», объявить среди прихожан сугубый сбор, даже от своей зарплаты отказаться. Но когда взнос в Фонд мира был внесен, Митронов, вызвав отца Петра, принимал его уже теплее, без непримиримой злобы.
- Что сказать? Молодец ты! Всех больше в епархии смог деньжат собрать! Даже меня благодарности по этому поводу в «верхах» удостоили! – довольные огоньки светились в глазах уполномоченного. – Ладно, поживите пока. Посмотрим – сколько в следующий раз соберёте и внесёте. Если сможете…
Отец Пётр собирался уже откланяться, но Митронов остановил его:
- Слушай, толковый ты мужик! Снял бы с груди крест, должность мы тебе хорошую бы подыскали: всё-таки ты инженер-теплотехник дипломированный. Ну, далась тебе эта церковь?! И семейство, глядишь, вернётся обратно… Да знаю я всё про тебя, по должности обязан! – хмыкнул он в ответ на недоуменный взгляд священника. – Подумай хорошенько! Со своим собором долго ли ещё продержитесь?!. Нет, не хочешь? Ну, упрям же ты, парень, хоть уважай впору!
Не минуло и месяца, как вдруг Митронов опять срочно затребовал отца Петра к себе.
Батюшка спешил к назначенному времени и сокрушался: неужели дело решилось в худшую сторону? Припрёт уполномоченный, впрямь как к стенке: или сам выкладывай ключи, а то и без тебя всё равно храм закроем и разорим.
У Митронова вид был явно невесёлый и озабоченный:
- Болезнь у меня врачи нашли, мало хорошего. Загоняют в Москву в госпиталь. – Митронов помолчал, хмурясь, и вдруг попросил: - Ты, это самое, как там у вас? Помолись за меня, что ли…
«…Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…»
Эти слова Христа отец Пётр постоянно повторял, становясь и на вечернюю молитву дома и в храме на Божественной Литургии. В младенчестве наверняка был крещён раб Божий Стефан Митронов, коль проснулась в чёрствой и тёмной душе его надежда на промысел Божий. И священник, со слезами на глазах, молился – пуще! – за храм, что сберегает Господь свой Дом Божий от поругания, а то и от разрушения…
Время шло. Но стояло как бы на месте для отца Петра: не возвращался из московского госпиталя Митронов, хотя и на храм никто не покушался.
А между тем соратники сняли со всех высших постов в государстве лысого «кукурузника», пока ублажал он своё жирное тело в водах Чёрного моря. Того самого, что грозился в конце века показать по телевизору последнего попа, и чей портрет висел на стене над столом уполномоченного.
Вернулся и Митронов. Отец Пётр не стал дожидаться вызова под начальственные очи, в смятении, измотанный тяжёлыми думами, заторопился в приёмную сам.
Уполномоченный, посвежевший и помолодевший, принял священника с ходу, не заставил ждать и мучиться неизвестностью, как раньше.
Перехватив взгляд отца Петра на светлый пустой прямоугольник на стене над своей головой, Митронов ухмыльнулся:
- Не успел ещё портрет нового Первого повесить!.. Ну, теперь, всё! У меня операция в госпитале успешно прошла, и на море в санатории здоровьишка поднакопил. И – главное! – скоро переведут меня от вас на должность куда повыше! – Митронов вознял глаза к потолку. – Вот ведь как получилось! Невольно подумаешь – кто-то т а м наверняка есть!
Он притронулся пальцами к наперсному кресту отца Петра:
- А вы в соборе?.. Ладно, существуйте! Молитесь! Вроде б как вы и есть, как и вас нет!
5
После недолгого затишья опять грянули перемены. Вместо Митронова был назначен другой уполномоченный; прибыл и новый архиерей, моложавый, со статной выправкой.
На первой воскресной службе в соборе отец Пётр, заметно прихрамывающий, ощущал на себе поначалу недоумённые, а потом и явно сожалеющие взгляды владыки. Как нарочно, у отца Петра накануне разболелась нога, и он, временами скрипя зубами от боли, подбитой уткой, переваливался по солее. Сейчас бы трость – выручалочку, да вот как ещё с ней покрасуешься?!
Архиерей после службы ничего не сказал, молча благословил на прощание отца Петра. Но через несколько дней вернулся из епархиального управления отец Максим, второй священник, и указ владыки принёс.
- Ты не расстраивайся особо, отченька, не печалься о переводе! Тебе же там будет хорошо и уютно, по твоим силам. И нашего владыку понять можно: настоятель кафедрального собора, всегда у всех на виду и… не здоров. – неуклюже утешая отца Петра, отец Максим косился на его трость.
- Короче говоря, хромой поп – не украшение?
- Не горячись, отченька! Ты, вон, какое дело сделал! Подвиг!.. Я хотел рассказать архиерею о том, что ты собор вроде б как спас от гибели. Но минула ведь беда, и, слава Богу?!
- А кого вместо меня назначили? – спросил отец Пётр, хотя уже и догадывался, кто придёт ему на смену.
- Не беспокойся, отец, у меня всё будет в соборе в лучшем виде, все заботушки твои продолжу…
Отец Максим ещё много чего говорил и заверял, а отец Пётр молча смотрел на него, молодого, красивого, вдобавок заканчивающего духовную академию. Потом вздохнул грустно, перекрестился на храмовую икону и пошел собираться…
Служить предстояло отцу Петру в маленькой церквушке на краю старинного погоста. Кажется, именно сюда власти планировали перенести епископскую кафедру, если б закрыли собор.
«Кафедральным собором этот храмик не стал, но зато соборного настоятеля сюда перевели!» – с горечью подумал отец Пётр.
Обида долго ещё таилась и ныла где-то в душе… Бывало, кто-нибудь из знакомцев при встрече радостно сочувствовал: этакую ты ношу неподъёмную, батюшка, с плеч свалил! В ответ отец Пётр кивал вроде б как согласно, но отводил в сторону печальный взгляд…
6
У колоколов каждого храма свой неповторимый звон. Полуразрушенные храмы в городе «оживали». Отец Пётр ещё чутким слухом определял «голос» каждого из них в городском шуме. Вот звонят в застенчиво-звонкую корабельную «рынду» - и тому рады-радёшеньки. А где и просто-напросто брякают в отрезанные от газовых баллонов верхушки. Но и звон настоящего колокола иногда донесётся.
Слышно далеко – басовито-весомо гудят колокола кафедрального собора. Плывёт и плывёт над суетой города их слаженный звон. Уцелели чудом, но их «языки» долгие десятилетия были накрепко прикручены толстой проволокой к ограде на звоннице.
За многие годы отец Пётр так и не мог заставить себя привернуть к собору: вскипала затаившаяся в сердце застарелая обида. Сам он умом понимал, что не надо жалостливо лелеять давно прошедшее – на всё воля Божия! И сколько лет уж прослужено в других храмах, пора бы всё забыть. Но не получалось…
Отец Пётр неожиданно для себя заметил, что идет-то он сегодня к собору: старая городская застройка здесь сохранилась, и дорога пусть и подзабытая, была ему знакома. И память перебирала события того давнего года…
- Не обида, а гордыня меня просто-напросто одолевала! От нее, треклятой, все переживания! Прости меня, Господи!
Он миновал калитку в соборной ограде, и неловко, боком, осел на паперти. Звон колоколов стал отдаляться и вскоре затих вовсе…
Кто-то из солидных «захожан», собираясь пройти в притвор храма, с брезгливостью обошёл неподвижную скрюченную фигуру старика, ворча под нос:
- Какой-то подвыпивший нищий…
Николай Александрович Толстиков родился в 1958 году в городе Кадникове Вологодской области. После службы в армии работал в газетах. Окончил Литературный институт им. А.М.Горького (семинар Владимира Орлова) и Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет. В настоящее время – священник храма святителя Николая во Владычной слободе города Вологды .Публиковался в газетах "Литературная Россия", "Наша Канада", "Горизонт" (США), журналах "Наша улица", "Русский дом", "Вологодская литература", «Голос эпохи», "Север", «Сибирские огни», "Лад", «Дон», «День и ночь», «Южная звезда», "Крещатик" (Германия), "Новый берег" (Дания), «Жемчужина» (Австралия), "Венский литератор" (Австрия), альманахах «Литературная Америка», «Братина» , "Литрос", «Эдита». В Москве издал ряд книг прозы: «Пожинатели плодов», «Без креста», «Лазарева суббота», «Приходские повести», «Приходинки и другие истории», «Родителев грех» и др. Победитель в номинации "проза" международного литературного фестиваля "Дрезден-2007", лауреат «Литературной Вены-2008 и 2010», победитель конкурса имени Ю. Дружникова на лучший рассказ журнала «Чайка» (США). Победитель конкурсов духовно-нравственной литературы Филофеевской и Макарьевской литературных премий 2022 и 2024 г.г (Россия). Член Союза писателей России. «За образность языка в прозе» награжден медалью Василия Шукшина, учрежденной СПР.
