Читатели привыкли воспринимать русскую поэзию как нечто до умопомрачения торжественное и серьёзное: «служенье муз чего-то там не терпит». И если в прозе были Гоголь и Чехов, которые подтвердили права юмора, то что в поэзии? Тем, кто писал уморительно смешно – Пушкину, Алексею Толстому – юмористические шалости прощались, так как их слава утверждалась на других стихах. А что было делать тем, у кого сам дар смешон и взбалмошен? Минаева, Архангельского, братьев Жемчужниковых с удовольствием читали, но настоящими поэтами не считали – так… развлекают почтеннейшую публику. И сегодня мало кто рискнёт назвать среди лучших русских поэтов Игоря Иртеньева.
Саша Чёрный был и остаётся единственным по преимуществу сатирическим поэтом, кому удалось переломить безрадостную, безблагодатную, серьёзничащую традицию. Он очутился в пантеоне, чтобы ощутить то же недовольство от пребывания в святом, непустом – как и в любом другом – месте.
Смешно, ей-Богу!
«Видимый миру смех сквозь невидимые миру слёзы», – если это сказано не Гоголем о «Мёртвых душах», то нет постыдней пошлости. Взгляд Саши Чёрного на вещи и на время был прост, прям, ясен и никакой сентиментальной слезой не сдобрен. А когда Саша Чёрный плакал, то ему было не до смеха.
Где событья нашей жизни,
Кроме насморка и блох?
Мы давно живём, как слизни,
В нищете случайных крох.
Спим и хнычем. В виде спорта,
Не волнуясь, не любя,
Ищем бога, ищем чёрта,
Потеряв самих себя.
Блок издал «Страшный мир» – сборник, куда вошли, наверное, лучшие стихи из тех, что были написаны в Серебряном веке: не книга, а гениальность в её чистом, беспримесном виде. Но как сказал по другому поводу граф Толстой: «Он пугает, а мне не страшно».
Не было ничего страшнее для Эллады, чем смех олимпийских богов – лёгкий, холодный, блаженный смех над страданиями, унижениями, участью и самою смертью людской. А потом пришлось земле услышать смех хаоса, нет – Хаоса: звуки бытия, от которых входит страх в душу и трепет – в кости. Причём если смех богов может уняться, то смех Хаоса, раз начавшись, не успокоится, пока не прохохочет, исхохочет всего до конца, так что даже мокренько не останется.
В Серебряном веке по-настоящему «Страшный мир» составлялся, созидался из сатир Саши Чёрного.
Блок писал: «Верни мне, жизнь, хоть смех беззубый, чтоб в тишине не изнемочь». Саша Чёрный, может, и хотел бы прекратить смех, да где ему?
Саша Чёрный старался разобраться в противоречивой природе своего дара:
И смех, волшебный алкоголь,
Наперекор земному аду,
Звеня, укачивает боль,
Как волны мёртвую наяду.
Славно посмеялись: боль стала тише, смерть – ближе; чтобы не было похмелья, добавляем с утра ещё смеха-алкоголя, с каждым разом увеличивая дозу. Наяда мертва, но как же уморительно покачивается на волнах.
Когда я слышу, что кто-то смеётся над стихами Саши Чёрного, меня оторопь берёт: такой читатель, чего доброго, и над приговором Страшного Суда станет ухохатываться.
Саша Чёрный высмеивал не те «свинцовые мерзости дикой русской жизни», до которых и без него было много литературных охотников, – он вышучивал ту полуинтеллигентскую, полумещанскую публику, которая готова была смеяться над стихами Саши Чёрного, которая, не шутя, считала поэта своим.
Змея сатиры злобно, весело и с аппетитом кусала собственный хвост.
Саша Чёрный! Рассказывают, что это был даже не псевдоним, а детское прозвище, которое он взял с собой в большую литературу. Для него очень подходяще быть в полном одиночестве и с запанибратским именем «Саша».
Первым текстом, опубликованным под этим псевдонимом, стала «Чепуха» – стихотворение чрезвычайно смелое, такое под собственным именем нельзя, и перегруженное отсылками к текущим событиям. По-настоящему живы из него остались только две строчки:
Вся страна с надеждой ждёт,
Кто её погубит...
Сашу Чёрного зачастую причисляют к плеяде сатириконовских поэтов. Это одновременно и правда, и неправда. Не так уж долго Саша Чёрный сотрудничал с «Сатириконом», большинство его текстов было опубликовано в других журналах, но что значат все случайности издательского дела по сравнению с настоящим, кровным, чернильным сродством славной команды во главе с Аверченко?
Считается, что большинство стихов Саши Чёрного написаны не от первого лица, а от имени усреднённого пошляка-интеллигента из полуобразованных да развязных. Корней Чуковский в своей статье о Саше Чёрном многословно и остроумно рассуждал о взаимоотношениях, взаимовлияниях поэта и его авторской маски. Чуковский умел создавать ладные концепции чужого творчества.
Закрыв глаза и пёрышком играя,
Впадая в деланный холодно-мутный транс,
<...>
Кустарит парадокс из парадокса…
Холодный пафос недомолвок – гол.
Вообще говоря, когда поэт как-то всерьёз соотносится или не соотносится со своей маской, это действительно редкий случай. Поэт либо существо протеевской природы, которое меняет, тасует свои маски настолько свободно и разнообразно, что ни к какой одной не успевает прирасти, привыкнуть, либо настолько занят самим собой и своей лирикой, что в солипсическом восторге населяет поэзию исключительно собственными тенями. Лучший пример поэтов первого типа – Пушкин, второго – Лермонтов. Саша Чёрный и сам понимал свою особенность, раздвоенность: голоса автора и его совершенно не лирического героя звучат в отчаянной полифонии весеннего кошачьего хора. Саша Чёрный решительно открещивается от своего Другого, о чём шутит в стихотворении «Критику»:
Когда поэт, описывая даму,
Начнёт: «Я шла по улице. В бока впился корсет»,
Здесь «я» не понимай, конечно, прямо –
Что, мол, под дамою скрывается поэт.
Я истину тебе по-дружески открою:
Поэт – мужчина. Даже с бородою.
Доказать, что ты мужчина – легче, чем доказать, что ты не пошляк, а просто пишешь о пошлости.
История России знает множество тёмных и смутных времён. И русская литература прекрасно умеет эти времена живописать – это, можно сказать, её специализация, – выработан язык, отточены приёмы.
А вот период от октябрьского манифеста и до начала Первой Мировой был лучшим в истории России. Это же было время наибольшей творческой активности Саши Чёрного, стихи лились обильно, свободно, так, что их хватало не только для «Сатирикона», но и на всю более или менее приличную российскую прессу.
И вообще можно сказать, что это был Золотой век Серебряного века.
Много бед происходит, если те, кому предназначено стать голосом эпохи, сбиваются, путаются, заговариваются, не замечают, что вчерашняя святая правда стала сегодняшней ложью.
Блок пеняет на беспросветную тьму, на ужас бытия. Страшный мир. И вся русская интеллигенция жалуется так, что стон стоит на всю страну. Голос Саши Чёрного – один из громких в этом хоре плакальщиков. И проклинателей.
Медленно, трудно, но уверенно страна шла к демократии, утверждалась свобода совести, свобода слова. То, что называли «столыпинской реакцией», было на самом деле великим столыпинским прогрессом: экономика росла как на дрожжах. Всего этого русская литература упорно не желала замечать.
И правда политики, правда экономики уступила поэтической… правде? Может, правде, а может, и лжи поэтической. Мир вокруг становился действительно страшным и обречённым.
Не было у русской революции никаких причин, кроме литературных. Накликали беду. И когда в эмиграции Саша Чёрный писал к России:
Прокуроров было слишком много!
Кто грехов Твоих не осуждал?..
А теперь, когда темна дорога,
И гудит-ревёт девятый вал,
О Тебе, волнуясь, вспоминаем, –
Это все, что здесь мы сберегли...
И встаёт былое светлым раем,
Словно детство в солнечной пыли…
– не причислял ли он сам себя к этим прокурорам, не проклинал ли ни с чем не сообразную силу ювеналова дара?
Набоков считал русское слово «пошлость» непереводимым на другие языки; получается, что Саша Чёрный – самый непереводимый русский поэт.
Можно было отшатнуться от пошлости, а можно поморщиться, но взять её как материал для поэзии, как единственный материал, как единое на потребу. Там, где Ахматова чуточку лукавила, говоря о нужном ей чистеньком соре, Саша Чёрный никаким дерьмом не брезговал. И ведь действительно росли стихи!
Саша Чёрный много и хорошо переводил из Генриха Гейне. И не было во всей мировой литературе поэта для него ближе: особого рода желчный еврейский юмор, как некая едкая субстанция, проникал сквозь границы чуждых языков.
Он, качаясь, щиплет струны,
Льётся дождь фантазий скверных,
И бренчит он, и кряхтит он,
И мутит меня безмерно!
Можно подумать, что эти строки Саша Чёрный написал сам по себе, не одалживаясь у Гейне.
Надломила поэзию Саши Чёрного не революция, а ещё раньше – война. Он служил санитаром при лазарете. Это и при нынешнем развитии медицины филиал ада на земле, что уж говорить о временах Первой Мировой? Какая поэзия могла справиться с таким обнажённым страданием? Во всяком случае, Саше Чёрному с его насмешливым и сатирическим даром нечего было поделать с этой бездной горя.
Во время войны он стал писать прозу.
В послевоенных стихах Саши Чёрного нет той кипучей злобы, которая животворила прежние сатиры. История России стала такой, что о ней сатирически не расскажешь, эпоха требовала другого тона.
Блок в поэме «Двенадцать» обратился к грубому, простонародному языку, языку рабочих предместий; Саша Чёрный, который свои лучшие вещи написал, перескакивая с одного жаргона на другой, напротив, как бы устрашившись некой бездны, стал писать суше и сдержаннее, более усреднённым литературным языком.
Революция разделила русскую интеллигенцию: кто принял, кто не принял, кто-то уехал, кто-то остался. Примечательно, что лучшие авторы «Сатирикона» все уехали. Сатира требует от писателя не только таланта, но ума и духовной трезвости.
Эмигрантская сатира Саши Чёрного, такая, как поэма «Кому в эмиграции жить хорошо», оказалась беззубой и несмешной. Элегическая усмешка над собратьями по несчастью – не то, чего можно было ожидать от поэзии Саши Чёрного. Укатали сивку крутые горки…
«Негодование рождает стих», – писал Ювенал, а когда негодования нет, то пишется «темно и вяло».
В воспоминаниях некого Глеба Алексеева упоминается, что Саша Чёрный говорил, что русским людям надо слиться с жизнью Запада:
Всякий честный человек должен покончить с эмиграцией. Осталось два выхода: пуля в лоб или принять жизнь Запада, раствориться в ней, отыскать свое место и перестать быть эмигрантом. Какой ещё выход вы можете предложить?
Других выходов, кроме разве сменовеховского пути к лубянской стенке, не было. Профессионально делать из ностальгии поэзию было тьма охотников, только Саша Чёрный был не из их числа.
Сам раствориться в жизни Запада он, конечно, не мог.
Много было в Серебряном веке мистиков, куда больше, чем не мистиков: разыгрывали тайны, заигрывались в тайны, не понимая, что настоящая мистика груба и конкретна. Поэзия Саши Чёрного – жуткая и абсурдистская. Это обступающий со всех сторон бесовский морок, мокро хлещущие по щекам отрепья покрывала Изиды. Апокалипсис, который мы заслужили. Ну никак не величественное зрелище. Страшный мир.
Давайте спать и хныкать
И пальцем в небо тыкать.
Сашу Чёрного сравнивают с Салтыковым-Щедриным, и, может быть, в этом больше правды, чем предполагают искатели аналогий и параллелей. Саша Чёрный действительно схож с Салтыковым-Щедриным, когда тот заканчивает свою сатиру, свою «Историю одного города», на который приходит Оно, когда констатирует: «История прекратила течение свое».
А в эмиграции Саша Чёрный, кажется, только и делает, что пытается ответить на последний вопрос Иудушки Головлёва: «Где всё?»
Где? где?..
Аникин Дмитрий Владимирович. Родился в 1972 году в Москве. По образованию — математик. Предприниматель. Публикации в журналах и альманахах: «Prosodia», «Слово/Word», «Перископ-В олга» «Нижний Новгород», «7 искусств», «Сетевая словесность», «Клаузура», «Русский колокол», «Русский альбион», «Русское поле», «Русло», «Золотое Руно», «Новая Литература», «Зарубежные задворки», «Русский переплёт», «Великороссъ», «Камертон», «Тропы», «Новый енисейский литератор», «Фантастическая среда», «Айсберги подсознания», «Русское вымя», «Фабрика Литературы», «Точка зрения», «9 муз», «Арина», «Littera- Online», «Поэтоград», «Вторник», PS. Лауреат конкурса «Золотое перо Руси». Шорт-лист конкурсов «MyPrize 2024», «Мыслящий тростник». Автор книг «Повести в стихах», «Сказки с другой стороны», «Нечетные сказки».
