Наше с Губановым: СМОГ.
Пусть это и аббревиатура – но что-то опять-таки щёлкнуло, совпало, сомкнулось, таинственный механизм речи сработал, аббревиатура сменилась, как по волшебству, чуть ли не универсальным понятием, – и вот он налицо, знак времени, призыв к объединению – для моего поколения.
Почему это произошло? Да потому, что слово СМОГ воспринималось, как слово сумел, мобилизовывало, притягивало к себе, точно магнит, заставляло подтянуться, призывало к здоровому творческому соревнованию, к созидательному труду, чтобы когда-нибудь кто-нибудь из смогистов, хорошо поработав на литературной ниве, с полным правом мог сказать: сумел.
Магия слова, как видим, и важна и нужна. Сила слова – в проецировании живой энергии на людей и в возвращении этой энергии к исходной точке, дабы процесс повторялся.
Эпопея с нашим СМОГом тянется вот уже шесть десятилетий, – и впереди ещё и следующий год, и грядущее столетие, – и завершения ей, судя по всему, не предвидится вообще.
Гениальная выдумка. Иначе и не скажешь, как ни пытайся, как ни подбирай к ней, тишком или в открытую, какие-нибудь там отмычки или ключи.
Ларчик этот – с секретом, да ещё каким! Так-то просто, как ни бейся, как ни пыхти, – не откроется. И как это осенило нас с Лёней – тогда ещё, в юности нашей? До сих пор диву даюсь.
Ларчик – вот он. Смотрите. Он давно – на виду. Было два ключа от него. Один ключ – у Губанова, да так с ним и остался. Другой ключ – у меня.
Что в ларчике – ещё, даст Бог, узнаете. Если его открою – для вас. Поживём – увидим. Так всегда говорят.
Ларчик этот – открывать слишком часто мне, право же, незачем. Ни к чему это. И почти не для кого. Я и так слишком хорошо, лучше всех остальных, знаю – что там, внутри. А там – нечто.
Странная эпопея. Поистине – странная. Не желающая — исчезать. Не желающая – расставаться: и со мной, и со всеми нами. Выживающая – кровь из носу, во что бы то ни стало, но только – так, и не иначе. Вызывающая – огонь, да не один, все огни – на себя. То есть – ушедшая далеко вперёд. Как на войне, в расположение сил противника. И всё ещё находящаяся там, впереди. Воспевающая – речь и явь, дух и свет, честь и братство. Затевающая – нет, уже давно затеявшая – вечный спор, – нет, поединок вечный – с тем, что всюду на земле всего страшнее – с равнодушием беспамятным людским. Начатая – тогда ещё, давно, в советское время. Продолжающаяся – ныне, в междувременье. Готовая протянуться – в грядущие времена. И, несомненно, будет она продлеваться и в них.
Эпопея – типично русская. Со стержневым, врождённым, — всё и насквозь пронзит – природным, как речь, мышлением. С несколькими – так уж вышло – слишком уж разными авторами, пока ещё, всё ещё, вместе ещё, одни – довольно отчётливо, другие – уже посмутнее, а третьи – те еле-еле в глубокой дали различимы, но всё-таки прорисовывающимися, хотя и основательно уже, решительно и даже беспощадно прореженными, пристально отобранными самим суровым временем, до нас двоих – меня с Губановым, а там, в дальнейшем, в скором будущем, тем паче – в грядущем, там, в сознании потомков, число всех этих авторов, я знаю, всенепременно будет сгущено – до одного – из мифа, из легенды, из прошлого ли, – всё уже едино, всё ясно всем, и так всегда бывает, – до одного лишь автора, конечно, – до этакого нового Гомера. Уже не эллинского – русского. Но, впрочем, Гомер, тот, прежний, правильней – Омир, фракиец был, а значит – тоже рус.
Эта новая «СМОГиада» или «СМОГиссея» – всех нас, небось, да и потомков наших, и мало ли кого ещё переживёт.
Эпопея эта, и прежде всего – скрытая до сих пор от многих любопытствующих подоплёка её, основа её, почва её, – всё обрастает и обрастает, ну прямо как днище большого корабля – множеством прилепившихся к нему на нелёгких морских путях, самых разнообразных, и мелких, и покрупнее, водорослей и ракушек, так и путешествующих вместе с ним, – всевозможными, зачастую нелепыми, иногда и бредовыми, вымыслами, беззастенчивыми, с выкрутасами и переборами, в общей сумме своей и яйца выеденного не стоящими, но поныне упорными и обильными домыслами, ну и, само собой, неисчислимыми по количеству их, не говоря уже о качестве вранья, слухами, – эпопея эта, подчёркиваю, давным-давно уже стала отечественной легендой – и неумолимо, неудержимо превращается в самый настоящий, классический, не по греческому – по отечественному – так доходчивей – образцу, со своими богами и героями, со своими бурными событиями, невероятными приключениями, борениями с силами тьмы и со злом, со своим, как тугая пружина, закрученным, острым – лезвием, жалом! – сюжетом, со своими загадками и отгадками – на авось, со своими метаморфозами – и, конечно же, давними тайнами, с тайным смыслом подспудным своим, с зашифрованным знаком судьбы, с потаённым, запрятанным вглубь, на потом, кодом той, миновавшей эпохи, по которому, прежде его отыскав и осмыслив, там, в грядущем, когда-нибудь всех нас разыщут и встретят, – непреложный, немеркнущий миф.
Наше содружество и каждый персонаж этой разыгранной нами когда-то, в открытую, на глазах у всех, в том числе и прежде всего – у властей, многоактовой, дерзкой, с прологом и эпилогом с полудетской, наивной завязкой и вполне уже взрослой, жестокой развязкой, сумбурной, написанной набело, по вдохновению, пьесы, никакой и не драмы, а, конечно же, натуральной трагедии, –
(напомню, что действо происходило в середине шестидесятых, посреди истосковавшейся по свободному слову, огромной и тогда ещё неделимой страны, в самой сердцевине того самого, тоталитарного режима), – продолжает, с годами – всё хлеще и хлеще, находиться в тумане разросшихся, шатких, зыбучих, но ставших привычными, слишком условных, слоистых, расплывчатых, чуть ли не призрачных, недостоверных, таких ненадёжных, таких никудышних, но всё же таких неизбежных и всеми охотно лелеямых, толков.
И в наши, нынешние дни, на склоне века минувшего и в начале нового века, СМОГ, почему-то в числе диссидентских групп, а не как литературное движение, изучают, уже – изучают, – что же, к этому, в общем-то, всё ведь и шло! – на занятиях по новейшей истории в школах, лицеях, колледжах и в институтах, то есть в средних и в высших учебных заведениях, – и подростки, и молодёжь, – причём, что и забавно и грустно, и досадно, и возмутительно, – сами преподаватели – ровным счётом никакого понятия не имеют – о сущности явления.
И не такое ещё, а похлеще, позабористее, побредовей, порой приходилось мне слышать. О былом. О себе. О друзьях моих давних. Обо всём, что прошло. О таком, что вовек не пройдёт – потому что достаточно света с ним в мире юдольном.
Досужие болтуны, сроду не бывавшие в нашей шкуре, задним числом охотно перемывают нам косточки в устных россказнях и в печати. Действует магия слова. Притяжение его велико и опасно для них, потому что слово СМОГ просвечивает их, как рентгеном, – и сразу видно, кто есть кто. Но они этого – не понимают. Они обольщены, околдованы. Им хотелось бы оказаться там, на нашем месте, в гуще минувших событий. Им – это конкретным болтунам. Бесчисленным и безликим. Хотя – некоторые рожи и рыла из этого стада отчётливо видны.
Хорошие люди – другое дело. Хороших, толковых – мы тогда привечали. Особенно своих – мы их за версту чуяли. Мы бы их – так я думаю, так полагаю, – приняли бы к себе. И если они жалеют сейчас о том, что не были с нами, – их можно, конечно же, можно понять. Значит – из такого же теста, как и мы, эти люди. Значит – нашей закваски. Ну, не успели они тогда – быть вместе с нами, это понятно. Не сумели. Обстоятельства, значит, были такие в жизни, что не позволили сблизиться. Ну так – и теперь ведь можно объединиться! А что? Пусть они теперь – сумеют. Пусть будут все они – жалеющие ли, желающие ли, – вместе с нами, оставшимися, уцелевшими. Только и всего. Сумеют ли? Это ведь важно – взять да и суметь! Смочь. На то он и СМОГ.
В стаде же болтунов – давняя паника. Они-то, может быть, и хотели бы – к нам. Да не сумели. Тогда. И сейчас – не могут. Не дано. И сам СМОГ, а он – дух такой, – их не пустит. Не допустит безобразия.
СМОГ – это как зона в «Сталкере». Вы там поосторожнее себя ведите. А то – мало ли чего выйдет? Здесь всякое бывает. Уж такое бывает, что потом долго не опомнитесь. А может, и вовсе не опомнитесь. Деградируете. Отомрёте. Исчезнете, как вид. На то она и зона, что – не такая, ну вот очень уж не такая, разительно, фантастически – не такая, как все. Особая. На то он и СМОГ, чтобы, поначалу всех, без особого разбора, принимая, быстро в них разобраться – и беспощадно отсеивать. Отбрасывать. За ненадобностью. Любопытное большинство – за то, чтобы не путали Божий дар с яичницей. Какую-то часть – за профнепригодность. Некоторых – из брезгливости. И откровенных гадёнышей – за предательство своих же товарищей и за подлость по отношению к ним. Так-то оно лучше. Спокойнее. Жить. Дышать. И работать.
И остались в итоге – единицы. И это – правильно. Даже очень правильно. Только так и надо. Так. Во имя речи. Так. Во спасение духа. Остаются всегда – считанные. Избранные. Это и есть – объединение наше. Содружество. И оно – уже сгустилось. Особенно – с годами. Внутренне собралось. В комок. В плод. И в нём – ядро. Из него тоже ещё что-то – или кто-то – со временем – вырастет. Встанет во весь рост. На земле. Под солнцем. В единственном числе. Один. За всех. Так всегда бывает. Вот именно так, только так – и бывает. Вот из этого и исходить надо. Исходить из этого – и подходить к этому. Восходить.
А то – СМОГ им подавай! В СМОГ они хотели бы попасть! Ещё чего! Дудки! Мы-то – немногие – Божьи дудки. А вы – чьи?
Числиться в смогистах давно уже стало чем-то престижным, вроде как некоей отмеченностью, причастностью к таинству. Оттого и развелось липовых членов нашего содружества видимо-невидимо. Но желанные врата – наглухо для них закрыты. Правдивое слово – не терпит полуправды, а тем более – вранья.
Слово – тело. Оболочка незримая – для мысли. Для поэзии. Здоровое тело. В нём – здоровый дух. В нём – нескончаемый свет. Слово – смело. Могло. И смогло. Сумело. Зародиться. Восстать. Уцелеть. Возрасти. Прозвучать.
Некоторые западные слависты, привязанные к прошлой поре по роду своих занятий, да и отечественные исследователи новейшей литературы – были они раньше в умеренном количестве, те, кто постарше по возрасту, а теперь появились уже и те, кто помоложе, и даже совсем из себя молодые, а раз уж появились, то наверняка их количество будет расти и расти, – меланхолически сетуют на то, что история СМОГа так никем и не написана.
Как это – не написана? Я написал об этом. А кому же ещё – писать? К тому же тут обязательно учитывать надо: как – писать, что – писать, почему – писать.
СМОГ – он такой, сам по себе, особенный.
Зона. Круг. Знак. Звук. Среда.
Уж кому, как не мне, это лучше всех знать?
СМОГ – он такой, он – сумел, он – не то что прочие литературные «группы», которых вы же, голубчики, что-то там этакое пишущие и подо всё, обязательно, в первую очередь, базу свою подводящие, понаплодили, как будто кроликов, – девать их некуда, – хотя некоторых из этих самых «групп» сроду в природе не было.
Тем более – в природе речи. Слова.
Речь – она со СМОГом. Слово – оно со СМОГом.
Попробуйте-ка возразить! Не получится. Не сумеете. Не дано.
Я один-единственный в мире, один-одинёшенек на всей этой земле, один, – понимаете? – долгие годы – один, лишь один, – потому что давно нет на этой земле, в этом мире, где «пахнет крышами, мертвецами, гарью с тополя, и стоят деревья – бывшие, и царят – лицом истоптанным», в этом мире, где «камень горбится, распрямляются в гробу», где «мне приходится пять шагов несчастных губ», в этом мире, где «жрать мне нечего, кроме собственных затей», где «участь певчего – только в сумерках локтей», – моего друга молодости, Лёни Губанова, знаю о СМОГе – всё. Да не просто – знаю. Ведаю.
Вот потому – и пишу о СМОГе. Как надо – пишу. Сам. Придёт время и для издания.
И на учёные головы, и на удалые, и на те, о которых в народе говорится «дурья башка», на всякие, – действует невероятной своей энергией, – подобно тому, как воздействовал на наших ведических предков находившийся в особо почитаемом святилище небесный камень с созвездия Орион, – созданное нами когда-то и обретшее право на жизнь в мире – слово. Похлеще всякого психотронного оружия. Ведическое слово. Слово-дело.
Ну а теперь – ещё немногое – о СМОГе. Почти трактат? Заметки на полях? Преданье старины глубокой? Дума? Стихотворение? Раёшник? Притча? Сказ? Дань прошлому. Былина? Слово? Плач?
Смог – это значит сумел. Ну а смог, сумел выжить – сумей же сказать. Произнести – слово. На чутье, на дыхании, чудом – но удержаться в яви. Ринуться в стихию речи – и обрести в ней дом. И продолжать – путь.
Ощутить серебрящийся, мерцающий камертон позвоночника в соловьиной украинской ночи – ибо хребтом чуем подлинное, сокровенное, тайное – и здесь, в пелене мглы, в гуще тьмы, на пороге смущённого света, и там, в космическом единении, равновесии, может быть и гармонии, куда так тянутся на ощупь стебли, стволы, зрачки и ладони, – и отправить, благословив, проводить в мир ещё звук, – услышанный столь отчётливо и воспринятый только тобою и никем иным, словно бы извне, свыше, из глуби сущего, из выси родственной, – импульс, биение живой ткани естества.
Роящееся, кружащееся, обволакивающее душу звучание. Музыку.
Никто не поможет, никто не подскажет. Куда там! Да и зачем? Кто и кому?
Всегда и везде – только сам. Да-да, в одиночестве. Наедине с источником света. Именно так.
Всё, что было с тобою, тревожило, ранило, пело, хранило, – все события, люди, пейзажи, мгновения целого, кровного, – всё – вокруг тебя: роем, кружением, гулом, наваждением, правдой, тревогой, сомнением, болью; ну а в центре, вон там, – нет, не точками чёткими – вспышками огненными, сутью дней и деяний – и солью, вобравшей пространство, таящее неизъяснимое, – воля и доля.
Соловьиная ночь украинская – или эта, московская, вроде и привычная, но чуждая, не сжившаяся с тобою, то ли обморочная, то ли выжидающая чего-то, кольцами своими захлестнувшая тебя – кольцами бульваров, сиротливо насторожённых, Садовых отравленных, обручем кольцевой бестолковой дороги, отдающаяся в сердце хрустом небрежного снежка, потрескиваньем слюдяного ледка, прямо в горло тычущая не то хвойные острия, не то неразумные и слепые, наобум, с маху кем-то насаженные на коренастые, то угластые, то закруглённые, узорчатые, каменные тела, – копья кремлёвских башен, – и когда-то давно, и, конечно, вот здесь, в декабре.
Ночи, тройственность их. Средоточье молчания. Клочья отчаянья. Почва звучания.
Значит – слышать. Сквозь хаос и смуту найти этот тон, самый верный, живучий. Неуязвимый для бед.
Удерживающий нить. Выводящий из лабиринта за собою – всё, чему суждено явиться.
На звук, на голос твой – как на свет, окно ли, свеча ли, костёр ли.
Отыскать эти вехи незримые, маяки эти – в темнотище, во тьме египетской, государственной, узаконенной, с тёмной структурой, тёмным прошлым, с ненасытным нутром, хваткой лапою, цепким оком, нечистыми помыслами, с изъеденными метастазами клетками-живоглотами, в затянувшемся этом сумраке и мороке, – да и просто – в ночной темноте, в этих недрах, в глуши, на распутье, посреди задремавшей, забывшейся вроде, разметавшейся беспокойно, беспредельно уставшей страны, в наслоеньях, и жилах, и руслах, в тенях и пластах.
И шагнуть за черту, начиная движенье. И сказать. Говорить – значит, быть.
Из широкого месива шумерских переимчивых глин, принимающих под руками ваятеля очертания людских фигур, восстаёт это слово, древнейшее «ме», – где же глубже понятье? – вот истоки его.
И алмазным сиянием сквозь Зодиак: речь – твой дом, береги же в ней ясное «ом».
Столько лет уж прошло с той поры, когда в жизнь нашу – и мою, и друзей моих, – вошло это понятие: СМОГ.
Нет, не понятие – понимание. Творчества, совести, веры, поступков. Дела жизни.
Проникло, влилось в линии наших судеб, запульсировало в них, срослось с естеством.
СМОГ – это как рериховский знак единения. Символ моего поколения.
Горчайший свет памяти для всей более чем разрозненной нашей плеяды.
А ведь было так щедро отпущено всем, что казалось: рванись, распахни не окошко, так дверь, – и вот они сразу, открытия, радость и слава.
Было, было даровано свыше нечто такое, что даётся единожды.
А сейчас – улыбнёшься, вздохнёшь. А не то и слеза набежит.
Столько лет – нет, не сахар. Это, братья, эпоха.
Ну а соли пуды, те, что съесть нам всем вместе пришлось, – никуда их не деть. Потому что – смогли.
СМОГ – со многими словами рифмуется. Здесь вам и рок, и срок, и слог, и Бог.
Слова сии – частицы нашей речи, нервы, крупицы её.
Всё – вошло в кровь, всё – читается в глазах и писаниях наших.
СМОГ бывал и клеймом. Слишком долго. Мерещилось, чуть ли не навсегда, пожизненно.
Да и на клеймах жития любого из плеяды, как погляжу я, зримо запечатлелся задевающий тайную струну где-то внутри, минорный отзвук его, клином улетающей журавлиной стаи уносящееся в неведомое пространство, прорвавшееся сквозь несуразное время, трагичное эхо его.
СМОГ – урок. И зарок.
Не фунт изюму. Не сладкий пирог.
Замах на мир, и не меньше, – и сразу отвергнутый скромный, уютный мирок.
Вначале был – как порог, но едва ступили с крыльца вдосталь нахлынуло всяких морок.
СМОГ – это слишком уж много дорог.
Тем он и дорог. И горек – всё тем же. Тем и высок.
Обречённость на путь была заложена, как некий код, в таком вот ёмком названии.
Как хотите, так и разгадывайте.
На то и путь, чтобы с нeгo – не свернуть.
Сворачивать норовили – шеи. Судьбы ломать. Биографии корёжить.
Вышло у них? Как бы не так!
Был осознан путь – высветлилась суть.
Право, есть что вспомянуть.
Линию свою выдерживать, позицию отстаивать – не в бирюльки играть.
Как ни старались легионы, составленные из условных «кто-то» по приказу «кого-то», эти самые пути наши, как обручи для бредовой бочки – типичного порождения эпохи, столь категорично и звонкогласно, прямо-таки ну чтобы хоть на полочку было что поставить, именуемой безвременьем (раньше по-русски говорили горше: бесчасье) – гнуть, норовя поскорее туда запихнуть нескольких юных Гвидонов, сразу всех, заодно, оптом, как водится, – дабы не выделялись, дабы индивидуальности их в духоте, в темноте, смялись, притёрлись, – для острастки, дабы другим неповадно было, – да бросили, улюлюкая, деревянное это, псевдотроянское сооружение в бездну морскую, напрочь не понимая, что и это – стихия, такая же, как и речь, – ан помотало бочку по волнам да пучинам морским (ну а всё-таки, может – мирским?), да и выбросило на берег, на остров, развалилась она – и вышли оттуда на твердую почву друзья, выжили, уцелели, – и снова, каждый по-своему, – в путь.
Что же существенно? Да всё – существенно. Каждая мелочь, казалось бы, штрих или росчерк, мановенье, движенье, касанье, деталь.
Ядрышко крепкое, выживший СМОГ!
Не Плутарх ли изрёк, что не столько при помощи дел величайших добродетель мы все познаём и порок, сколь при помощи жеста, изреченья, порой – анекдота, – и характер живущих в них лучше раскрыт отчего-то, чем участие в битвах, осадах и подвигов громких молва? Золотые, право, слова.
Тяга к сути. Ускользанье из раскинутой сети коварной. Верность наитию. Отрицание всякой корысти. Вдохновенность и честь. Из грядущего весть.
За напастью напасть – вот и отсеялась вскорости большая часть налетевших было на зажжённое пламя юнцов, – обожглись, одумались, угомонились, а потом и обжились, как пришлось, – уже подальше от огня.
Мы, немногие, – устояли. Не сдались.
Не засосала трясина-злость. Не размягчила лесть. Не угробила власть.
Потому что у речи – особая сила. И она – спасала.
СТИХОТВОРЕНИЯ
* * *
Когда в провинции болеют тополя,
И свет погас, и форточку открыли,
Я буду жить, где провода в полях
И ласточек надломленные крылья,
Я буду жить в провинции, где март,
Где в колее надломленные льдинки
Слегка звенят, но, если и звенят,
Им вторит только облачко над рынком,
Где воробьи и сторожихи спят,
И старые стихи мои мольбою
В том самом старом домике звучат,
Где голуби приклеены к обоям,
Я буду жить, пока растает снег,
Пока стихи не дочитают тихо,
Пока живут и плачутся во сне
Усталые, большие сторожихи,
Пока обледенели провода,
Пока друзья живут, и нет любимой,
Пока не тает в мартовских садах
Тот неизменный, потаённый иней,
Покуда жилки тлеют на висках,
Покуда небо не сравнить с землёю,
Покуда грусть в протянутых руках
Не подарить – я ничего не стою,
Я буду жить, пока живёт земля,
Где свет погас, и форточку открыли,
Когда в провинции болеют тополя
И ласточек надломленные крылья.
1964
* * *
И вот, шагнув жрецами в храм,
От мира жертвы ждали скалы –
И, корабли даря ветрам,
Таврида век свой вековала.
Эллада! Пой, вторгаясь в кровь,
Родись из пены и из пепла –
К тебе, затворница, любовь
Во мне всю жизнь росла и крепла.
Куда б судьба ни увела,
С ней календарь в родстве исконном –
И ты, душа, ещё цела,
Внимая знакам заоконным.
О злые чайки старых снов!
Ну что за странная утеха –
Твердить фригийский лад валов
И повторить ночное эхо?
В округе музыка плыла,
Кружились пары по аллее –
И были сложены крыла,
Бродяжьей доли тяжелее.
Как арфа в брызгах золотых,
Вздымался плющ, – а там светало,
И слов предвестие простых
От сердца к горлу подступало.
Слепцами к солнцу фонари
Брели – чтоб зренье даровало,
На птичьей дудочке зари
Гора зелёная играла.
И луч, светлея на глазах,
Бессвязной наполнялся речью –
И всё в цвету, с лицом в слезах,
Бросалось море мне навстречу.
1964
* * *
Был день, умудрённый сознанием лжи,
Пришёл почтальон с запоздавшим письмом, –
Я молча покинул нахохленный дом,
Прозрачный конверт на ладонь положив.
Твой красный, лукавый, как гном, ноготок
Забытые буквы на нём выводил, –
Я поднял пылающий красный листок
И чёрным дыханьем его погасил.
Письма не читая, судьбу не кляня,
Я шёл среди всех, но от всех в стороне –
Любимая ищет во мне не меня,
Любимая ищет меня не во мне.
Бульвар спотыкался, прохожих браня,
И синюю птицу держал в пятерне –
Любимая ищет во мне не меня,
Любимая ищет меня не во мне.
Вернувшись под вечер, я знал, что Москва
Теперь для меня отыскалась –
Я чай заварил, и письмо отыскал,
И пил, и читал, обжигаясь:
«Поклон тебе низкий от всех фонарей,
Фанерные тени в углах разложивших,
А дождик на тонких железных пружинках
Шлёт память о тропке среди пустырей.
Поклон тебе низкий от всех поездов,
От стёкол, впитавших горячие брызги, –
Два года – два горя, – а где же любовь?
Три осени шепчут – поклон тебе низкий.
Где лгать научились? – о правде моля,
Шепчу, от прохожих, как снег в стороне,
Любимому – ищешь во мне не меня,
Любимому – ищешь меня не во мне».
О, где вы, сутулый седой почтальон?
Письмо унесите – в почтамте соседнем,
Где ложь и любовь сургучовым замком
Завешены, словно соседкиной сплетней,
Прочтите его – вы, наверно, добры –
Не смейтесь, папаша, не плачьте, папаша, –
Смотрите – деревья ладонями машут –
Им тоже не выйти из этой игры.
1964
* * *
Тавриды благодать теплее исподлобья
злопамятная глушь поверье ли тоске
ты руки протянул и вьётся в изголовье
зимы кручёный мел на грифельной доске
египетской сумой на столике укромном
и розовым вьюном табачного цветка
ты время подарил и поровну дворовым
ты жизни пожелал печаль моя легка
холодным серебром касаться переулка
ты радуге верни не в силах повернуть
осенние цветы ограды и прогулки
акации вокруг и некуда взглянуть
так будет же светла за то что называла
медлительным веслом венком и наконец
ты руки протянул и время миновало
и нежности своей жестокий образец.
1965
* * *
Когда раскрывая окно
мы слышим кружение влаги
чернее стучит домино
и комкает груду бумаги
тогда за роялем разгул
и лозы послушны погоде
которую ливень согнул
и розу подслушал в народе
такая забота сулит
вторичные признаки света
и низкие клювы синиц
едва шевелят эстафету
и только изменится зов
незыблемых свитков рожденья
стрижи начинают с азов
и майских жуков наважденье
а вечером свежей травой
припухшей от жалости пятен
и рвущей зрачки синевой
раскованный гомон понятен
тогда тишине по плечу
корнями рождённого строя
качать нараспев алычу
и лето заполнить собою.
1965
* * *
Тень вошедшего шасть к шалашу
мы лежим и не слышим дышалось бы
или шалости вширь ворошу
в порошке огорошенной жалобы
это ливень кружил великан
и рассыпал горошины белые
чтобы лодка была велика
виноград нарекли Изабеллою
от лекарства болит голова
по степи проезжают свидетели
офицерскою рысью вповал
чтобы их никого не заметили
и в жару беспризорном грозя
появляется солнце двуликое
и дрожит на губах ежевикою
застилая луга бирюза.
1965
* * *
Расскажите как бормочет
словно к вечеру вода
незапамятное прочит
каменистая гряда
что раскачивает рано
нарушая успокой
запорожского кургана
увеличенный покрой
запорошены подковы
у свечи темнеет воск
и гуляет по раскопу
муравьиный чёрный лоск
о грачиная вечерня
челобитная челна
где утраченное в черни
называет имена
что же в горле ком за комом
словно судорога грусть?
я спешу писать знакомым
и вернуться не боюсь
что же Югу до России
что же лугу променял
август яблочный осиный
вперевалку до плетня
с губ пушинкою заклятьем
белой ласточкой влечёт
запорошены объятья
одуванчики не в счёт
неумело и картинно
ты далёкостью маня
золотою паутинкой
улетаешь от меня
почему в разлуке чудо
возвращения любви?
это весточка откуда
ничего не назови.
1965
* * *
Люби меня как довелось
уже недалёк новосельем
на лозах лосиные серьги
и розы цыганские врозь
люби меня как довелось
ты поровну время вела
и волосы льном уложила
и Ладоге песню сложила
Елена молю поняла
гуляет в малиннике лось
шиповник шатёр украшает
шепнула и я соглашаюсь
люби меня как довелось
и в нашей крови наугад
мохнатая хвоя ресницы
поднимутся рыбы с мизинца
угар мимолётный продлят
стуча плавниками живём
в глазницах дрожат поцелуи
змеиная кожа с дождём
шурша опадает на струи
сквозь платье в сетях протяни
зелёные стебли нарзана
луна опустилась над садом
зола захлебнулась в тени
на белое тело бутон
сожми и губами знакомясь
как звёзды заходят за конус
и карлица ждёт животом
свежо задохнёшься и вновь
в руке повивальная лента
икра на песке незаметна
душа остроклювая кров.
1965
* * *
Нам комнаты чужие хороши
цветы на подоконнике большие
горошины слежавшиеся шири
и сумерки душистые дыши
смычки волосяного потолка
сухие костяки до середины
мелодии лесная паутина
и рыбьего глухого косяка
за журавлиным клином корабли
дельфины иудейские пугливы
и Ладоги разливы справедливы
Эллады ковыли не помогли
полынью голубой окружена
оленей промелькнуло отраженье
следили остановлено движенье
колени золотые тишина
ковры на берегу на берегу
Венеция стекляруса резная
низовьями на заросли Дуная
грибы не соберу на берегу
как раковину бледную возьмёшь
ночные фонари заворожила
соломенные волны уложила
ладони разомкнула не сомкнёшь
трезубцы на стекле поводырям
проказы увеличенное темя
целую очертания рассеян
виски на волосок не передам.
1965
* * *
И проходило это ощущенье
и принимало зримые черты
акаций розоватое свеченье
упрямое как детские мечты.
Лиц подколодных тяга к ремеслу –
лишь только локтем приоткроешь раму
британский лев лежит у фортепьяно
и приглашает рыцарей ко сну
кричит петух играя гребешком
танцуют кони падают монеты
кто с посошком кто в шапке пирожком
матросским лентам дельные советы
кому звезда кремлёвская сродни
как в терцию побашенно умножив
мне целый мир вторжения дороже
а нынче только руку протяни –
и я коснулся милых завитков
и колыбели выравнял значенье
что изменилось летоисчисленье
и нарушались мысли знатоков
я числа не разменивал графой
меня велели спрашивать на завтра
я свечи нёс и примирялся автор
что со святыми радость успокой –
в подвалах пыль китайские зонты
раскосых паутин и сочетанье
единых входов общей пустоты
и выхода кривое очертанье
не сумерки Аиду не родня
но циркулем раскинув теорему
приятели журили королеву
но тоже напролёт не для меня –
потом передавали цветникам
в жилых домах устраивали стирку
перебирали выдумки впридирку
и заводили кольца женихам
ещё цвела сирень глухонемая
гладильных досок изменялся лоск
и в глубине касательных кривая
едва дыша морочила до слёз –
на самом дне горбатились тюльпаны
горели клумбы щёлкало крыльцо
я выбегал и медлили горланы
и только скрипки прятали лицо
бывало так что к полудню на лучшем
застольном месте сиживал никто
темнел плетень и свёртывались лужи
на лакомых калачиках лото –
среди подков повисших в отдаленье
узор сквозил сквозь редкие стежки
крошился хлеб с вареньем к удивленью
и никому не сглаживал строки
несли в тарелке позднюю малину
враскачку груши толковали сон
шептались души значились долины
как торс в гробу лежал аккордеон –
от перламутра вымокла салфетка
и не остыла ели синева
когда юлило лето напоследок
и целый век кружилась голова.
1965
* * *
Тучи ушли на запад
бок земле холодя
только остался запах
спелых капель дождя.
Всегда живут в моём воображенье
корзинщики весёлые Стамбула –
не потому ли мальвы хорошели
когда из детства славный грек Замбуло
ещё на венском стуле восседает
и попугая с ложечки не кормит –
всегда на завтрак груши наверстают
и к сроку в краску только бы при шёлке
на блюдечке увядшими цветами
оставлен отпечаток пересохший –
размытое стекло течёт вповалку
и оплывает мутным стеарином
знакомый палисад роняет стебли
не выбирая только бы посуше –
неразбериху этажерки вижу
и добрых книжек тонкие страницы
среди которых изредка случались
немодные кафтаны царедворцев
как бабочки присохшие степные
неловкая домашняя гордыня!
я вновь с тобой я вновь с самим собой –
как мало быть уверенным и смертным –
бумажные цветы похорошели
шальные пчёлы в кухонке лохматы
как будто воздух напоить доступно
и затаить желание помочь
какое солнце сбудется сегодня?
тяжёлое как шапка Мономаха
с прокладкой твёрдой крепче наизнанку
с широкой оторочкою бобровой
как Хлебникова влажные ресницы
какие скрипки в музыкальной школе
достанут из футляров педагоги
и тронут пальцами привыкшими к работе
ковыльные смычки?
мне всё равно мне только на часок
паркета уловить ещё одышку
валторны словно к новогодней ёлке
огромные игрушки в серебре
и в трещинах поспешных контрабасы
и трубы
что вызовут в сознании дельфина
желание сказать и умереть
и финикийским кораблём качнётся – –
но я уже не в силах повторить
___
греческих стёкол блеск
в неровной чешуе без опозданья
нарезанной гравёрами босыми
мне говорит о людях невысоких
но с профилем чеканки именной
крупицы света нам присуждены
рассеянные в тысяче иллюзий
в нагретой почве набухают зёрна
и духоту выдерживают поры
лишь для того чьё тело начеку
чьё сердце как ничьё.
1965
* * *
Как производное от Хлебникова
хлебни ков
ко взору взор
в кувшинке станет иней
в пустыне ель и лебедя родня
и еле-еле но уже весома
не подступает к горлу тишина
рыжеволосый странник истощал
и говорит протяжно бережливо
но то и дело Р перебежит
до буквы Г для Гения и Горя
а буква Д даёт Дорогу День
а День даёт Довольство или Долю
Довольствуйся Далёким Дорогим
Даримым неДоверчивым – но полночь
не утончает а отождествляет
припухлых губ движение на месте –
мелодия но месяц соскользнул – –
бескостная стручка передовая
для вишен полукруглых подравняй
легонько подтолкни и поверни
согревший плод – и мало винограда!
брелоки вглубь – прибоя налегке
уже недолговечно колыханье
фиалки холодок и мандарина
катящаяся мишура –
рождественские поздравленья
мороженщицы почта – равновесье
но чаши на весах переверни
и заново раскачивает слово
в горах руины трепета ли к морю
настурция настойка янтаря
бутылок ломят грудой чудеса
танцуют ожидая наважденья
рубина лад прохожих говорок
щипок щеке – щиток стене упрямой
ах заболела репы голова!
пытается подвинуться до спячки –
побриться бы да деньги шелестят
любимая! тебе не подниму
ни зеркало ни притолоки крест
шестнадцать ран и двадцать семь – заменим
шестнадцать восемнадцатью – старайся
раскинувшись стройна переболев
надолго успокоившись сбываться
качаются столетия – сегодня
начало Христофоровых страстей
туман и компас фосфор и туман
кручения апреля завершаю
вертящееся нимбом волшебство
для вещества созревшего в ладони
алхимика астролога врача
шиповником лечебным или смыслом –
полощет ветер знамя наливное
играют в трубах рыбы молчаливо
и близится начало сентября.
1966
К 60-летию создания СМОГа
С Владимиром Алейниковым беседует член СМОГа, поэт и журналист Вячеслав Самошкин.
- Какую роль сыграло это творческое объединение молодых поэтов для возвращения русской поэзии «на круги своя» - после десятилетий идеологического прессинга на литературу и искусство?
- СМОГ появился очень вовремя. Его возникновение было предопределено. В стране формировались и утверждались новые порядки. Их жёсткость уже ощущалась всеми. Что будет впереди - толком никто не знал. Обещанный ранее коммунизм через двадцать лет - былого энтузиазма ни у кого не вызывал. И становилось понятно, что, несмотря на всевозможные призывы, обещания и лозунги, всех нас, видимо, ждут долгие, однообразные годы некоего разрешённого существования, с бесчисленными ограничениями и запретами, при наличии которых о нормальной жизни, и тем более - о желанной свободе, следовало забыть навсегда. В литературе и в искусстве это просто не могло не проявиться. Андеграунд и самиздат - вовсе не случайные явления. Это сознательное противопоставление свободного творчества всевозможной официальщине. Отважный вызов. По существу - решительное "иду на вы!" И вот в январе 1965 года внезапно, неожиданно для многих, поразив и молодёжь, и людей старших поколений, ошарашив суровые власти, намереваясь жить по собственным законам и правилам, словно вспыхнувшее на мрачном небе созвездие молодых и талантливых поэтов, стремительно обрастая различными толкованиями и слухами, с каждым днём всё более укрепляя небывалую по тем временам собственную известность, возник наш СМОГ. И роль его для возвращения русской поэзии "на круги своя" значительна и несомненна. Мы сумели выразить в наших стихах, да и в прозе, многогранность, сложность, неповторимость жизни, и её постоянную новизну, и, несмотря на обилие горестей, её драгоценную радость, сумели продлить дыхание русской речи, сумели состояться в творчестве. То есть - в итоге победили. Какой ценой далась нам эта победа - серьёзный и важный вопрос. Но она - есть. И державинское "гром победы, раздавайся!" слышно и сейчас, в новом столетии. Не надо ни приуменьшать, ни преувеличивать значение СМОГа. Он один такой. Особенный, уникальный. Его не выбросишь из истории литературы. Он и теперь воздействует на живущих в нынешней реальности современников. И творчество смогистов говорит само за себя. А лучшие образцы этого творчества - долговечны.
- Члены СМОГа стремились освоить великое наследие, и прежде всего, Серебряного века, стремились возродить формы творческого общения поэтов, которые существовали в ту эпоху, и даже в период после запрета СМОГа. Удалось ли им восстановить прерванную связь времен?
- Великое наследие русской поэзии каждый из нас осваивал по-своему. Никаких рецептов постижения таинства нет. Одним ближе был авангард, другим - классические стихи, третьи - совмещали и то, и другое. Важен - синтез. Важно - умение понять и обобщить созданное самыми разными поэтами. Необходимо совершенствоваться, работать. И - обрести свой собственный голос. А вот общение - было у нас настоящее, редкостное, нужное нам тогда позарез, и оно не только помогало нам, но и спасало. У нас была среда. Вспомним утверждение Чаадаева: "Слово звучит лишь в отзывчивой среде". Поэтому и общее название моей серии книг прозы о былой эпохе - "Отзывчивая среда". А каждая из составивших серию книг имеет своё название. Наша среда была сплочённой, живучей, стойкой. Не каждый залётный гость мог в неё попасть. В ней были - все свои. С годами, к сожалению, выяснилось, что всё-таки проникали в неё некоторые мерзавцы, работавшие на соответствующие органы, и пакостили, гадили, и немало было из-за них неприятностей, не только у меня. Поразительно, что в период расцвета СМОГа мы, совсем ещё молодые, таких типов просто не замечали. Мы жили поэзией. И наше общение, наша среда - общее наше достояние, дорогое для нас и тогда, и сейчас. Нам не нужна была политика. Нас объединяло - творчество. И мы не восстанавливали прерванную связь времён. Для нас она никогда не прерывалась. Мы её - продлевали.
- Что из наследия смогистов переживет свое время, навсегда останется в золотом фонде русской поэзии?
- Сейчас уже ясно, что лучшее из написанного смогистами пережило и тридцать пять лет минувшего двадцатого века, и двадцать пять лет нового двадцать первого века. Знаю, что и в дальнейшем, даже при условии некоего отбора, будет оно жить. Ведь СМОГ - магнетическое явление. Он и теперь непрерывно притягивает к себе всё новых и новых людей, изучающих то, что создано нами, старающихся это понять, с явной пользой для себя. Есть, увы, нынче и такие молодые, шустрые деятели, которые довольствуются слухами и сплетнями, всякими бредовыми историями, этаким "жареным", и сочиняют статейки и даже книжки, состоящие из сплошного вранья, напрочь забывая о том, что главное для нас - литература. Этим дурацким сочинителям следует напомнить слова великого художника Анатолия Зверева: "Старик, тебя никогда не били!" Уж кого-кого, а Зверева били непрерывно и ни за что, за то, что был он художником. Сейчас в Москве есть музей Зверева. Говорю это потому, что и мне в прежние годы устроили семь сотрясений мозга, и сказывается это до сих пор. Но этих псевдосочинителей бьёт наповал сама их бездарность и глупая наглость. Так что отправим их в баньку с тараканами, там им самое место. А более-менее толковые тексты и даже исследования о СМОГе - в умеренном количестве - всё-таки есть. И слава Богу, что - так. Достойно пережить своё время стихам - непросто. Например, я давно заметил, что стихами Губанова неумеренно восторгаются нынешние молодые люди с неуравновешенной психикой. А нормальные люди - как и полагается, трезво оценивают их. И находят в них и важное для себя, и дорогое, и даже сокровенное. Такое происходит - со всеми поэтами. Конечно, читатель - "поэта невидимый друг", так сказала Ахматова. Но читатель всегда выбирает из стихов поэта лишь необходимое для себя, в какой-то период жизни, а потом стать близкими для него могут совсем другие стихи. Все знают, что и в период СМОГа, и в шестидесятые, и частично в семидесятые годы, мои стихи были более авангардными, чем в зрелый период творчества. И эти стихи почему-то близки и дороги многим молодым людям. И мне часто пишут: "Где найти ваши ранние стихи? Переиздайте, пожалуйста, ваши ранние книги стихов!" Их можно понять. Их молодость перекликается с моей. А другим людям, и молодым, и старше по возрасту, интересны, важны и дороги мои более традиционные стихи, но и в них ведь всегда есть необходимейшая новизна. Поэтому - сколько читателей, столько и взглядов, и мнений. Часто вспоминаю слова Николая Заболоцкого о том, что лицо у стихотворения должно быть спокойным. А сколько там, за внешним этим спокойствием, бушует страстей - умный читатель поймёт. Я не обязан гадать, и тем более предрекать, что из наследия смогистов навсегда останется в золотом фонде русской поэзии. У стихов - своя жизнь. И они именно в нужное время сами придут к читателям. Книги - сами приходят к людям. Так бывает всегда.
- Ты, Владимир Алейников, основатель СМОГа наряду с Леонидом Губановым, создал и опубликовал большую серию воспоминаний, монографий и замечательных портретов поэтов, рассказал об атмосфере того незабываемого времени – можно сказать, создал настоящую эпопею СМОГа. Причем на скрещении с творчеством художников русского андеграунда, с которыми смогисты тесно соприкасались и дружили. Считаешь ли ты эту тему в своем творчестве исчерпанной?
– Написал я довольно много книг прозы о нашем андеграунде, одним из основных героев которого, по мнению специалистов, был я в прежние непростые времена. В числе этих книг – разумеется, и книги о нашем СМОГе. Поэты и прозаики андеграунда в минувшую эпоху были тесно связаны с неофициальными художниками, которых теперь называют вторым русским авангардом. Есть у меня доселе неизданная, большая книга «Дружите с художниками». Надеюсь, когда-нибудь её всё-таки издадут. Некоторые наши художники и сами писали стихи и прозу. Зверев написал огромное количество стихов, поэм, различных трактатов. Мой друг Игорь Ворошилов, тоже великий художник, писал замечательные стихи, рассуждения об искусстве, даже сохранившиеся письма его так написаны, что достойны издания. Пётр Беленок переводил французских поэтов. Даже Володя Яковлев писал иногда стихи. Особого внимания заслуживают письма и проза Василия Ситникова. Некоторые художники – вели дневники. И так далее. Часть этих интереснейших текстов – уже издана. Остальные – полагаю, дождутся издания. Хорошо рисовали поэты СМОГа – Леонид Губанов, Юрий Кублановский, Александр Величанский. Сам я всю жизнь, с детства, рисую. И мои живопись и графику давно знают и ценят современники. Порой бывают у меня выставки. Работы мои находятся в музеях России, во многих частных коллекциях – в России и в других странах. Всё, когда-то бывшее неофициальным, взаимосвязано, переплетено, выжило, дождалось внимания и понимания, и теперь ясно, что оно намного сильнее и значительнее официоза. Поэтому тема прочной связи поэтов и прозаиков андеграунда с художниками для меня вовсе не исчерпана. Ныне из всей нашей былой, славной братии, из нашей золотой, настоящей богемы, один я остался – помнящий всё и умеющий сказать об этом. Вот и пишу мои книги. Стольких друзей, приятелей и знакомых уже нет на свете, что грустно становится порой. Но, слава Богу, некоторые из них живы. Из основных смогистов живы сейчас ты, Слава, я, Юра Кублановский, Саша Соколов. Живём в разных местах и даже в разных странах. Видимся – редко. Переписываемся иногда. Несмотря на возраст, продолжаем работать, пишем свои новые вещи. Потому что работа – спасение.
- Как можно объяснить тот факт, что 60-летие со дня рождения СМОГа прошло в наших СМИ почти незамеченным. Может быть, потому, что поэзия, как говорят, в наше время утратила свое былое значение? Или по какой-то другой причине?
– О нашем СМОГе никто, конечно, не забыл. Такой уж он яркий, необычный, талантливый, притягательный. Такое не забывается. Думаю, сказалось нынешнее всеобщее разобщение людей. Сейчас люди, находясь друг от друга за тысячи километров, никогда друг друга не видевшие, переписываются по интернету – и почему-то считаются друзьями. Какая же это дружба? Это имитация дружбы. Да ещё и расплодилось чудовищное количество сочинителей стихов и прозы, малоспособных, но со своими амбициями. И очевидны равнодушие, сознательное нежелание замечать и признавать чьи-то хорошо написанные вещи легионами этих псевдописателей. Когда-нибудь они всё равно отсеются, исчезнут, как мусор. Настоящая литература вышвырнет их, за ненадобностью, подальше, чтобы не мешали. Но нагадить они успевают – кто побольше, кто поменьше. И эта идиотская привычка всё наше, кровное, выстраданное, сворачивать на политические рельсы, будто мы только и занимались борьбой с властями, а не творчеством, раздражает и возмущает. Не были в нашей шкуре, ничего толком не знаете, - так нечего и писать всякую чушь. Но и эта их писанина исчезнет со временем, потому что глупа и бездарна. СМОГ – ничем не прошибёшь. Он видывал виды. И такое испытал, какое злопыхателям и не снилось. Он – стойкий. Живучий. Выживший. Существующий и ныне. И в литературе он – останется. И жить будет – всегда. Литературные нынешние деятели всё твердят о каком-то литературном процессе, которого не было и нет, потому что литературу создают одиночки. Мы были – одиночками. Но мы жили под знаменем СМОГа. Жили – в нерушимом единстве. Мы все – очень разные. Но это ведь хорошо. Зато объединяла нас – русская поэзия. А её значение будет только возрастать. За её целительным светом, впереди, в грядущем, обязательно будет – сияние. Следует помнить об этом.
Владимир Дмитриевич Алейников, поэт, прозаик, переводчик, художник, родился 28 января 1946 года в Перми. Вырос на Украине, в Кривом Роге. Окончил искусствоведческое отделение исторического факультета МГУ. Основатель и лидер легендарного литературного содружества СМОГ. С 1965 года стихи публиковались на Западе и широко распространялись в самиздате. Стихи переведены на различные языки. Лауреат премии Андрея Белого, Международной Отметины имени Давида Бурлюка, Бунинской премии и др. Книга «Пир» — лонг-лист премии Букера, «Голос и свет» — л онг-лист премии «Большая книга», «Тадзимас» — ш орт-лист премии Дельвига и лонг-лист Бунинской премии. Член редколлегии журналов «Стрелец», «Крещатик», «Перформанс», «Дон», альманаха «Особняк». Член СП Москвы, Союза писателей 21 века и Высшего творческого совета этого Союза. Член ПЕН-клуба. Поэт года (2009). Человек года (2010). Живёт в Москве и Коктебеле.
