Вначале было слово… Кто его произнёс?
Переизбыток эмоций ли, сухая практичность, нечто вынудило человека заговорить. Когда слова не хватило, появилось второе слово, которого тоже не хватило; вот тогда и появился жест. Или он раньше появился? Универсальность жеста мультиязычна, поскольку лежит в бессознательном человека.
Париж, Латинский квартал, фонтан желаний… Нотр-Дам-де-Пари до апреля 2019. А ведь было во всём этом для русского человека мистическое, притягательное…
Смешение культур особенно заметно на рынках, куда, как на водопой, стекается разный люд. Вот тут-то и вступает в обиход язык жестов, мимики: жестовая коммуникация глубинна и незамысловата. Стоит слегка задуматься у прилавка, как вы получаете узнаваемый на всех наречиях жест, обозначающий: «Давай, до свидания!»
Поэзия мультиязычна. Вот пишет Ахматова: «Сжала руки под тёмной вуалью…» — и читателю внятен жест «отсутствия жеста». С первой строки стихотворения «Сжала руки под тёмной вуалью…» ясно: ничего хорошего не жди, однако же на строке «Я сбежала, перил не касаясь» случается перелом. Сбежала быстро, стремительно, помчалась за уходящим поездом, но главное — что опять руки, и опять с ними что-то происходит, вернее, отсутствие рук: «перил не касаясь» — руки, которых в тексте нет, которые вдруг выпорхнули из-под вуали и превратили героиню едва ли не в птицу, а вуаль — в её крылья. Уже сказала нечто: давай, до свидания! Но передумала.
В финале — тот же приём, но с другой стороны зеркала: «Улыбнулся спокойно и жутко / И сказал мне: „Не стой на ветру“». Нет объятий, прикосновений — всё, что — не. Спокойное, твёрдое до жути прощание с иллюзиями, не с человеком — со своими иллюзиями. «Давай, до свидания!» достигло адресата и отзеркалилось.
«Давай, до свидания!» пронизывает и стихотворение «Волны шумели: „Скорее, скорее!“», — написанное спустя десятилетия Георгием Ивановым, вкусившим сполна плоды цивилизации и констатировавшем «распад атома». Прогресс через распад — воскрешение? А если нет надежды на воскрешение: ни души, ни эпохи, ни цивилизации? Тотальное разложение в режиме деградации и самоуничтожения. «Закат Европы» Шпенглера говорит о цикличности: следовательно, должно настать время «воскрешения», вернее, время воскрешений — цикличность умираний и воскрешений. А стоит ли оно того — воскрешение? Циклично умирать счастье весьма сомнительное. А если сжать всё это во времени — умирания и воскресения — получаем милого котика, запертого Шрёдингером в коробке. Шпенглер, Шрёдингер… Иванов. Вот только у Иванова всё выражено в двух строчках: «Волны шумели: „Скорее, скорее!“ / К гибели лёгкую лодку несли…»
И всё же стихотворение Георгия Иванова «Волны шумели: „Скорее, скорее…“» не совсем о безвозвратном и бесповоротном распаде цивилизации — это было бы просто, картонно. Оно о распаде веры в прогресс, об отказе от иллюзий; громкий призыв сделать то же самое: повторить ритуал сожжения и растаптывания. Было бы верно этим стихотворением Георгия Иванова завершать эпоху Серебряного века: Иванов за всех ушедших попрощался с высшей «цивилизацией», развеял её марево…
«Вот я иду по осеннему саду / И папиросу несу, как свечу…» Папироса как символ: я иду сквозь осенний сад, и в руке — свеча. В руке! Это уже не жест, пантомима. Брошу окурок. Ногой растопчу. Несу, брошу, растопчу! Несу свой крест, брошу, растопчу. И… делай как я! Брошу (рукой!) окурок — не через запятую «Брошу окурок, ногой растопчу…», а через точку в конце двух предложений. Разрушу разрушение. «Смертью смерть поправ». Апофатика: говорение через отрицание. Ускользающее, неназываемое ЯВЛЯЕТСЯ в отрицании невозможного, а если невозможно всё — в отрицании отрицания. Минус на минус — плюс.
Такие разные эти произведения — «Сжала руки под тёмной вуалью» и «Волны шумели: „Скорее, скорее!“» На первый взгляд, между ними нет ничего общего: женская любовная лирика и «туманное» стихотворение мужчины, которое точно не о любви. А всё же это не совсем так. Если, как в высшей математике, попытаться рассмотреть их в паре, подставить значения боли туда и обратно, можно нащупать ускользающие ответы.
У Георгия Иванова лодка несёт не к счастью, а к гибели. Как в стихотворении «Сжала руки под тёмной вуалью». Голубоватый порей прорастает в красный туман — полуявь, полусон, иллюзорный мир, грозящий погибелью, как минимум, надеждам. Вторая строфа у Иванова — антитеза надежде, хотя лунное, волшебное имя Лорелеи, обманутой нимфы, звучит уже в первой строфе — волны шумели или Лорелея нашёптывала: «Скорее, скорее». Лорелея зовёт и ведёт за собой не ради спасения, а к последней черте. «Как свечу» — это же о чём-то большем, священном, о служении поэзии, но свечой служит окурок! Практически манифест Георгия Иванова. Папироса как символ «случайных черт». Блоковский тезис: «Сотри случайные черты — и ты увидишь: мир прекрасен» и тезис Георгия Иванова, где именно случайные черты — предмет высокой поэзии. Окурок — что может быть ничтожнее? Как атрибут священнодействия в уничтожении своих иллюзий, окончательном разрушении себя, опьянённого «терпкой печалью» западной цивилизации. Как же всё завязано! Величественная Анна Ахматова, Георгий Иванов, а за ними брезжат два великих русских поэта: Николай Гумилёв и Александр Блок. А сразу за ними — Фёдор Тютчев и Александр Пушкин. Но и на Пушкине взгляд не останавливается: Державин, Тредиаковский…
Сказать, что русская поэзия замкнута на себе, было бы совсем неправильно. Она уходит корнями в мировую литературу, оставаясь собой. Чудо Серебряного века не случилось по мановению волшебной палочки. Трагедия русского народа, разделение на белых и красных выбросило часть русской поэтической традиции на чужбину, и примером тому — судьба Георгия Иванова. Но и в родных стенах не позволила звучать сиренному голосу Ахматовой в полную силу. Марину Цветаеву, разделившую обе судьбы, она привела к самоубийству. Горько всё это вспоминать, совершенно непостижимо, как в таких условиях, стеснённых жизненных обстоятельствах, им удавалось достойно нести свой жребий быть поэтом. Везде.
Анна Ахматова: рУки, вУальйУ, печальйУ, забУдУ, мУчительно, шУтка, Уйдёшь, УмрУ, УлыбнУлся, жУтко, ветрУ — одиннадцать слов, пятнадцать звуков, семь ударных «У». Будто гул катится по стихотворению, а его не сразу слышишь. Однако у Георгия Иванова не только гул: шУмели, лёгкУйУ, лодкУ, голУбоватые, тУман, лУнное, идУ, осеннемУ, СадУ, папироСУ, неСУ, СвечУ, СкамейкУ, чУгУннУйУ, СядУ, брошУ, окУрок, раСтопчУ. Одно слово «чУгУннУйУ» «побивает» ахматовское «Уйдёшь, я УмрУ». Восемнадцать слов со звуком «У», двадцать два звука «У», семь «У» стоят под ударением.
У обоих ударный «У» последний звук в стихотворении. У! И даже восклицательный знак не требуется. Умру. Растопчу.
У Георгия Иванова: чугунную — гунную, гунны. Всё ведь неспроста в стихотворении! В правление Аттилы гунны разгромили королевство бургундцев на Рейне, бросив вызов Римской империи. В стихотворении мнимое спасение превращается в предсмертную тоску рейнской полуночи: в социальном контексте — гибель фашистской Германии, касаемо XX век — всё циклично в этом мире.
Кто собеседник героини Анны Ахматовой — некто вроде лирического героя стихотворения Иванова? В сущности, стихотворение Иванова можно читать как продолжение стихотворения Ахматовой. Эхо сирены, наипервейшей сирены европейских мифов, звучит в красном тумане погибели XX века — сейчас звучит! «Брошу окурок. Ногой растопчу». Парцелляция, выделение значимых идей. Прощай, Лорелея! Прощай, сирена. Навсегда прощай.
У Гумилёва есть строчка: «Звенит Ахматовой сиренный стих…» Сирена Анна Ахматова! Лорелея-Европа из георгие-ивановского стихотворения могла бы так сказать: «От того, что я терпкой печалью / Напоила его допьяна…» И это практически о том же: «Он вышел, шатаясь, / Искривился мучительно рот…», «Задыхаясь, я крикнула: „Шутка / Всё, что было. Уйдёшь, я умру“» — чем не «сиренное» пение Европы-Лорелеи! На самой высокой ноте отчаяние, страсть. Не «заманить и утопить в печали» — это чтобы самой не утонуть в ней…
Цивилизованная Европа никак не разгадает русскую душу: «Как забуду?» — спрашивает себя героиня и бросается спасать что-то настоящее, вопреки гордости. «Улыбнулся спокойно и жутко / И сказал мне: „Не стой на ветру“». Хладнокровие явно показное и слишком сильная рана, чтобы вот так разом всё отмести и согласиться с ложью, что это шутка. И следом — мужская забота: «не стой на ветру». И как продолжение стихотворения Анны Ахматовой, за скобками, за кадром — георгие-ивановский герой: «Вот на скамейку чугунную сяду, / Брошу окурок. Ногой растопчу», — избавлюсь от тумана девы-чаровницы, манящей, дивной сирены.
Психологическая тонкость, ювелирность обоих стихотворений роднит их генетически. Архитектура стихотворений: высказывание, оценка высказывания, кода. Полифония. Это и первый план, где всё о моменте бытия, и второй, где каждый элемент несёт нагрузку второго смысла, и третий, где всё это между собой взаимодействует, конкурирует. Оба стихотворения являются психологическими драмами притяжения и отталкивания. Если у Ахматовой драма человеческая и всё на уровне человеческих взаимоотношений, то у Иванова речь идёт об экзистенциальном кризисе культуры, культур. Как не вспомнить высказывание немецкого философа Адорно: «После Освенцима поэзия невозможна».
Георгий Иванов пишет тоньше Анны Ахматовой, хотя, казалось бы, маловероятно написать тоньше. Окурок несёт на себе отсвет печей Освенцима и должен быть уничтожен. Но вот что странно: это же практически отказ от поэзии, но исполненный с такой силой, что поэзия в нём торжествует. Сиренный голос Европы стал сиренным голосом Георгия Иванова, констатировавшим гибель западной цивилизации. Это послание нам, бредущим за волшебной дудочкой, призыв: «Скорее, скорее!» — возвращайтесь домой.
Да, любовь с европейской культурой не состоялась, но она устремилась за беглецом, за беглецами. Голубоватые стебли порея, прорастающие в красный туман, могут быть даже важнее суши, на которую рассчитывал пловец, пловцы в лодке. Иллюзия, иллюминация — всё выглядит чуть иначе, и в этом есть нечто новое, иная «земля обетованная» для новых, иных поколений…
А вдруг иллюзия способна стать сушей? Уже само стремление к недосягаемому — путь. Распад атома — новые возможности человека, человечества. Без Луны жизнь на Земле не состоялась бы.
«Под вуалью» — тоже что-то лунное, глубоководное. Новое?
Перед нами два симфонических произведения. У Анны Ахматовой синтез порывистости с непредсказуемостью, у Георгия Иванова — порывистости с предсказуемым результатом: «Ногой растопчу» чувствуется едва ли не с первого слова. Ирония первой строки — усмешка не только над собой, но и над собратьями по перу, а дальше — и над европейской цивилизацией, приведшей в лагеря смерти.
Человечность, сдержанность и трагичность — вот на чём строится родство Анны Ахматовой и Георгия Иванова. Ахматова — неоклассическая статуя, а Георгий Иванов, кто он? На первый взгляд простой, почти примитивный: розы-морозы, а если проникнуться — тончайший лирик, с лёгкостью подающий мяч читателю. Кто ты, читатель, способен ли ты принять мяч?
Поэзия — общее дело. С этой фразы стоит начинать каждую литературоведческую лекцию, каждый разговор о поэзии. Сирена Ахматовой, полуженщина-полуптица, проявилась в волнах ивановского стихотворения и стала голосом Иванова; воющей сиреной на лодке, в которой мы, все мы сейчас, именно сейчас и обитаем…
Брошу окурок. Ногой растопчу.
Светлана Крюкова — поэт, эссеист. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Автор пьесы «Жизнь несовершенного вида» (2016-2017 гг.), стихотворных книг «Интерактивное небо» (2018), «Это неОбо мне» (2023), «Под небом Древней Греции» (2023). Лауреат премии Литературного института им. А.М. Горького «Новые имена – 2019». Лонг-лист Всероссийской литературно-критической премии «Неистовый Виссарион» 2020. Стихи, переводы, эссе публиковались в альманахах: «Пятью пять», «День поэзии – XXI век» (2006 – 2017 гг.), «День поэзии – XXI век. 2018 – 2019 год»; «Литературная газета» (2019 – 2021 гг.); журналах: «Арион» (2010 г.), «Плавучий мост» (2019, 2020, 2022, 2023, 2024 гг.), и др.
