Антисемитизм иррационален, И потому не подвержен доводам разума.
Джордж Оруэлл
Попалось мне недавно на глаза одно прелюбопытнейшее и при том не известное раннее эссе Джорджа Оруэлла – одного из самых почитаемых мною писателей-англосаксов. Мне казалось, что все написанное им в этом особо удающемся ему жанре, было мною не только прочитано, но и многажды перечитано. А вот нет же. «Кислую месть» прочла давеча впервые.
Оруэлл для меня не только, вернее даже, не столько, автор культовых, прославивших его имя, антиутопии «1984-ый» и притчи «Скотный двор», сколько автор произведений, которые я каждый раз с неубывающим наслаждением перечитываю — это его несравненная в своей интеллектуальной мощи и стилистической прозрачности проза: «Дочь священника», «Да здравствует фикус!», и наиболее совершенное детище его художественно-пластического дара — роман «Глотнуть воздуха». Если вы возьметесь читать их по-русски, то вас ожидает конгениальный оригиналу перевод замечательного тандема: Вера Домитеева и Кеннет Макиннес. Мы с одной мой знакомицей одновременно читали «A Clergyman’s Daughter» — «Дочь Священника», она - в оригинале, я — по-русски, время от времени оценивая качество перевода той или иной страницы. После чего, не раздумывая, могу рекомендовать русское издание тем, кто не осилит прочесть этот роман Оруэлла в оригинале. В нем трудно признать будущего автора мрачной дистопии «1984» или гротескного «Скотного двора», что отнюдь не помешает вам восхититься этим превосходным образцом ранней прозы писателя.
Разговор о литературных достоинствах перевода и о прочем другом в таком роде пора сворачивать, а иначе трудно будет вернуться к самой сути эссе «Кислая месть», о которой у нас, собственно, и пойдет здесь речь. Оно было написано в конце 1945-го года и имеет прямое отношение к Холокосту.
Тут я вынуждена коснуться одной деликатной темы. Да, вы не ошиблись. Латентного антисемитизма моего любимого писателя. Возможно, что внимательно читая исполненную невероятной эмпатии и сострадания к страждущим документальную прозу Оруэлла «Фунты лиха в Париже и Лондоне», вы обратили внимание на такие авторские ремарки главного героя, alter ego самого автора, как: «мечтал дать по роже парижскому ростовщику, рыжему еврею, наглейшему хаму», или - первое замеченное им в Лондоне существо, это «сидевший особняком в углу еврей, который, уткнувшись в тарелку, жадно и виновато ел ветчину».
Но эти мечты и наблюдения кажутся совершенно безобидными, да они и на самом деле безобидны в сравнении с отвращением, которое вызывает у Оруэлла «низкорослый венский еврей, записавшийся в отделение американской армии, которое занимается допросами немецких военнопленных». При этом нацистский офицер эсэсовец, которого жалкий в своей запоздалой мстительности еврей-недомерок несколько раз ударяет по распухшей ноге, вызывает у автора эссе не только глубочайшее сочувствие, но и, пожалуй, симпатию. Гуманный, в высшей степени цивилизованный европеец Джордж Оруэлл ловит себя на том, что ему хочется предоставить страждущему и растерянному нацисту профессиональную психологическую помощь. А относительно «маленького еврея, который начал заводиться», он иронически любопытствует, «получает ли он удовольствие от приобретенной таким образом власти».
Здесь не обойтись без неприлично длинной цитаты из «Кислой мести», чтобы вы сами могли согласиться или опровергнуть мой если не вердикт, то предположение:
«В одном конце ангара на бетонном полу лежало человек двенадцать. Нам объяснили, что это офицеры СС, которыми американцы занимались отдельно от всех. Среди них был один человек в рваной гражданской одежде, лежащий с рукой на лице, и по-видимому спящий. Его ноги были страшные, чудовищно изуродованные. Они были симметричны, но по форме скорее напоминали лошадиные копыта, чем человеческие ноги. Когда мы подошли к ним поближе, маленький еврей начал заводиться.
«Вот настоящая свинья!» — сказал он, и вдруг со всей силы ударил тяжелым армейским сапогом лежащему прямо по распухшей ноге.
«Встать, свинья!» — заорал он просыпающемуся человеку, и повторил то же по-немецки. Пленный поднялся на ноги, и неуклюже стал по стойке «смирно». Точно так же сознательно заводя себя — он почти подпрыгивал — еврей стал нам рассказывать историю этого пленного. Он был «самым настоящим» нацистом; номер его партбилета говорил о том, что он был членом нацистской партии с самого начала, и имел чин в политическом отделе СС, соответствующий военному званию генерала. Мы почти наверняка знали, что он нес ответственность за концлагеря, пытки и виселицы. Короче говоря, он представлял собой все то, против чего мы пять лет сражались.
Я тщательно изучал внешний вид этого человека. Даже со скидкой на грязный, голодный, небритый вид всех военнопленных, он выглядел отвратительно. Но он не казался человеком жестоким или страшным по какой-либо причине: просто нервным, и даже в каком-то смысле интеллигентным. Его тусклые, быстрые глаза скрывались за толстыми очками. Он мог быть священником, лишенным сана, актером, карьеру которого разрушил алкоголь, или медиумом-спиритуалистом. Я видел обитателей лондонских пансионов и посетителей читального зала Британского Музея, очень похожих на этого человека. Он явно не был психически уравновешен — возможно, он даже потерял здравый рассудок, хотя он явственно боялся получить еще один удар. Тем не менее, все, что о нем рассказывал еврей, запросто могло быть правдой, и скорее всего и было правдой! Нацист-мучитель нашего воображения, чудовищная фигура, против которой мы столько лет боролись, на поверку оказался этим жалким существом, которое очевидно нуждалось не в наказании, а в какой-то психологической помощи.
…Мне стало любопытно, получает ли еврей удовольствие от приобретенной таким образом власти. Мне показалось, что не получает, что он просто — как посетитель публичного дома, как мальчик, курящий свою первую сигару, как турист, шляющийся по картинной галерее — уговаривает себя, что получает от всего этого удовольствие, и ведет себя так, как мечтал себя вести, когда сам был бесправен.
Бессмысленно винить немецкого или австрийского еврея в желании расправиться с нацистами. Кто знает, какие счеты хотел свести этот молодой человек; очень может быть, что у него убили всю семью, и в конце концов, удар сапогом — такая мелочь в сравнении с преступлениями гитлеровского режима. Но что этот случай, как и многое другое, увиденное мною в Германии, мне показал, так это то, насколько невзросло и несерьезно само понятие мести и наказания. Строго говоря, мести не существует. Месть — это то, что хочет совершить человек бессильный потому, что он бессилен: когда бессилие уходит, уходит и желание».
Прочитав это эссе, я, не умом, а как говорит Толстой, всем существом своим ощутила, что мой любимый писатель, вольно или невольно, следует старой английской литературной традиции, берущей начало еще с «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера (XIV век) и длящейся аж до 30-х годов прошлого века. В рамках этой традиции было принято изображать евреев как низменных существ, вызывающих у читателя глубокую антипатию.
Подтверждение моим догадкам обнаружено и в другом эссе самого Оруэлла «Антисемитизм в Британии», 1945, где он с никогда не изменяющей ему интеллектуальной честностью пишет:
«Отправной точкой любого исследования феномена антисемитизма должен стать не вопрос: «Почему это совершенно иррациональное убеждение свойственно другим?», а «Почему это убеждение свойственно мне?» Если каждый задаст себе этот вопрос, то он по крайней мере задумается над своими тому объяснениями и тогда узнает, что стоит за ними. Антисемитизм должен быть исследован, но не антисемитами, а людьми, которые знают, что и они не обладают иммунитетом против этого чувства».
И хотя Оруэлл знает и пишет о том, что антисемитизм — это позорное явление, он признает тот факт, что антисемитизм — иррациональная и потому неистребимая черта человеческого сообщества, присущая и ему самому. Ну, на том и порешим.
Хочу только заметить, что невзирая на то, что сама я ни при каких обстоятельствах не способна бить ногой в ботинке по лежачему, да еще искалеченному человеку, жалею и сострадаю я не пленному нацисту, а моему венскому сородичу, не так давно до описываемых Оруэллом событий узнавшему во всех адских деталях, ЧТО именно такие пленные, до того как попасть в плен, успели сотворить в Европе с его народом. В конце 1945-го, когда Оруэлл писал это эссе, был уже известен чудовищный и непоправимый для «гонимого племени» мартиролог прошедшей войны: из девяти миллионов европейских евреев, шесть ушли дымом в печи крематориев, удобрив жирным пеплом поля Польши.
Оруэлл любил присловье: "Revenge is a dish best served cold " (месть — блюдо, которое подают холодным).
Любопытно было бы узнать, каким именно блюдом, горячим или холодным, показались бы автору «Кислой мести» Нюрнбергские процессы 46-го года, на которых перед международным трибуналом предстал целый выводок необычайно «растерянных», не говоря, что уже более года как абсолютно безвредных и даже беспомощных нацистских преступников? И какая жалость, что он не дожил каких-то одиннадцати лет до гениальной ленты Стенли Крамера «Judgment in Nurnberg». В этом фильме искренне раскаявшийся Министр Юстиции Германии, так же как и его ничуть не сожалеющие о содеянном подельники-юристы, получает пожизненное. Американский судья (гениально сыгранный Спенсером Трейси), вынесший приговор, объясняет это тем, что он уполномочен действовать от имени жертв людоедского режима, а не озабочиваться состоянием души или чувством вины того или иного гитлеровского правоведа, чья подпись еще недавно стояла под столь звериными в своей античеловечности законами третьего рейха. Полное противоречие со взглядами Джорджа Оруэлла, не правда ли?
Не менее любопытно, как бы Оруэлл, прочти он «Жизнь Арсеньева», прокомментировал великолепную в своей парадоксальности мысль Бунина о прямой связи «законности возмездия» и «высшей любви к Богу и к ближнему»:
«"Страшная месть" (Гоголя) пробудила в моей душе то высокое чувство, которое вложено в каждую душу и будет жить вовеки — чувство священнейшей законности возмездия, священнейшей необходимости конечного торжества добра над злом и предельной беспощадности, с которой в свой срок зло карается. Это чувство есть несомненная жажда Бога, есть вера в Него. В минуту осуществленья Его торжества и Его праведной кары оно повергает человека в сладкий ужас и трепет и разрешается бурей восторга как бы злорадного, который есть на самом деле взрыв нашей высшей любви и к Богу и к ближнему...»
Соня Тучинская. Родилась и выросла в Ленинграде. С большим трудом и по абсолютному недоразумению закончила там один из технических вузов. В прежней, до-эмигрантской жизни — (тот еще) инженер-электрик. Последние 35 лет живет в Сан-Франциско, на регулярной основе проводя отпуска в родном городе. Первые годы работала в Jewish Vocational Services. Потом, в погоне за длинным рублем, перешла в software industry. Пишет свое и переводит с английского. Повести, рассказы, эссе, публицистика и переводы с английского — в «Звезде», «Неве», «22», «Нота Бене», «Лехаим», «Слово\Word», «Панораме», «Еврейском Мире», «Форвартсе», в сетевом журнале «Чайка», на сетевом Портале «Заметки по еврейской истории» Берковича, включая сайт «7 Искусств». В книгу «Вечный пропуск» (2014) входят многие журнальные публикации.
