Редакция поздравляет Владимира Дмитриевича Алейникова с наступающим 80-летием.
ИНТЕРВЬЮ
С Владимиром Алейниковым беседует Юрий Татаренко.
- Какая житейская мудрость далась вам не сразу?
- Житейская мудрость - это слишком громко сказано. К тому же, судя по вопросу, их, оказывается, есть немало. И озадачивает та из них, которая далась мне не сразу. Выходит, в борениях с самим собой? Или с возрастающим в течение жизни опытом? Или в противостоянии злу и хаосу? Или с моим нынешним возрастом? Понятие растяжимое. И даже весьма условное. Каким образом, откуда она явилась мне? Свыше, что ли? Никогда я не ощущал себя этаким мудрецом. Я просто старался вести себя по-человечески. И везде и всегда оставался самим собою. Всё нужное и важное обо мне говорят мои стихи и проза. Вот их пусть и читают современники.
- Стихи это монолог или диалог?
- Стихи - это драгоценный дар нашей речи. Возможность синтеза. Единство бесчисленных возможностей речи. В них есть всё, связанное с речью. В том числе и монолог, и диалог. Воздействие настоящих стихов на людей - безгранично. И при этом каждый человек воспринимает их и понимает по-своему. Одно и то же стихотворение в разном возрасте человек может понимать по-разному. Стихи живут не одним днём, а веками. И жизнь их уникальна, в своём дивном многообразии, в бесконечных трансформациях, в превращении фрактальности восприятия бесчисленных примет бытия в некое нерушимое, животворное, прочно связанное с законами вселенной, единство всего сущего. И если стихи воздействуют на сердце человека, то это, пожалуй, монолог, а если они беседуют с душой человека, то это, видимо, диалог. Или одновременно и то, и другое. Стихи невозможно классифицировать, находить для них какую-то удобную нишу в некоей расчерченной на квадратики таблице, в скучной общепринятой системе, - они всегда выходят за любые, даже самые жёсткие рамки, незамедлительно вырываются в пространство, а время, которого, наверное, всё-таки нет, нередко даже не берут в расчёт, и живут свободно и достойно, вне заржавленных категорий и заезженных толкований, так, как считают необходимым, потому что они - живые проявления вселенских загадок и тайн, хранители созидательной энергии, они - дарованные нам прозрения и откровения, певчие частицы мироздания, и они помогают нам жить, продлевают наши годы, они - благодать и спасение.
- Ваше отношение к комбинаторной поэзии?
- Это игра. Для некоторых - увлекательная. Других - оставляющая равнодушными. Этакий кубик Рубика. Состоящий из различных строк. Верти его, крути, комбинируй, прикидывай - авось что-нибудь любопытное и получится. Монтаж, только совсем другой, чем в кино. Словесный. Кому интересно - пусть занимаются этим. Забавно, что название перекликается с великим комбинатором из романов Ильфа и Петрова. Что поделаешь? Речь иногда преподносит сюрпризы.
- Удается ли читать талантливую молодежь - Василия Нацентова, Варвару Заборцеву, Григория Князева, Марию Затонскую, Евгения Дьяконова?
- Произведений этих молодых людей я не знаю. Булата Окуджаву однажды спросили - почему он не читает современных авторов? И Окуджава в ответ воскликнул: "Да когда же мне их читать? Я ведь прозу свою пишу!" Сам я не столь категоричен. И, несмотря на постоянные свои труды, тексты современников порой читаю. Из молодых поэтов мне интересны Виктор Волков, Анна Минакова, Александра Малыгина. Их стихи я знаю достаточно хорошо. Интересны мне и ваши стихи. Потому что в них есть своеобразный артистизм и особый, сразу же узнаваемый тон, всегда настраивающий и на внимательное чтение, и на верное восприятие ваших слов. Есть наверняка и другие талантливые молодые - ведь на таланты наша страна, слава Богу, щедра.
- Какому памятнику в Коктебеле вы были бы рады? Уцелеет ли памятник Волошину в ходе реконструкции набережной?
- Лучший памятник Коктебелю - это сам Коктебель. Без теперешних безобразных новаций. В подлинном виде. Сохраняющий главное - дух. О затянувшейся реконструкции набережной, да и всего берега, не хочется говорить. Апофеоз бреда и варварства. Псевдостроителям это издевательство над красотой и гармонией киммерийского рая обязательно аукнется. И Коктебель всё равно выживет и победит. А памятник Волошину - твёрдо знаю это - уцелеет.
- Все мы меняемся с годами. Как воспринимаете метаморфозы своего характера?
- Ну и вопрос! Метаморфозы, да ещё не какие-нибудь, а моего характера! Как нынче любят говорить - круто. Мгновенно вспоминаются строки Заболоцкого: "Как мир меняется! И как я сам меняюсь!" Конечно, и в жизни моей, и в характере, с возрастом происходят изменения. Жизненные ритмы теперь у меня теперь не такие, как прежде, а настолько другие, что к ним постоянно приходится привыкать. По природе своей человек я домашний. Но в молодости жизнь у меня была бурной, даже излишне бурной. Андеграунд, богема. Невероятное по интенсивности общение. И, несмотря на такие обстоятельства, я много работал, появлялись всё новые книги стихов. И пусть их не издавали тогда, но существовал самиздат, и я часто читал стихи на людях, и поэтому их многие знали. С возрастом, и особенно в ту пору, когда стал я жить в Коктебеле, вдали от суеты и хаоса, от всех и всего, и очень много работать, стал я вновь человеком домашним. В Москве бываю лишь изредка. Творческие мои вечера и выставки живописи и графики бывают нечасто. Зато мои публикации непрерывно появляются в периодике и довольно часто выходят мои книги стихов и прозы. Моя почти затворническая жизнь, безусловно, влияет и на поведение, и на характер. А если вспомнить о состояниях, то приходится с грустью признать, что все чудовищные сложности былой эпохи до сих пор сказываются и на здоровье, и на прочем. Общение с людьми стало избирательным. И это даже хорошо. Научился подолгу жить в одиночестве. Сумел выстоять. Закалил и укрепил дух. Работа для меня - спасение. Иногда - ворчу на что-нибудь или на кого-нибудь. Иногда - радуюсь чему-то хорошему. Стариком себя не чувствую. Душа - молода и крылата. По-прежнему, с детства, живо изумление перед многообразием бытия. Так вот и живу. Никого не призываю брать с меня пример. Просто у меня именно так всё сложилось. Какой у меня дар, я давно и хорошо знаю. Радует, что знает это и немалое число современников. Хорошим людям, способным поэтам - стараюсь помогать. Периодически делаю публикации моих друзей и соратников - и по СМОГу, и по нашему андеграунду, аналогов которого нет нигде. То, что ранее было неофициальным, ныне широко признано. И герои андеграунда - известны и даже знамениты. Изрядная часть текстов поэтов и прозаиков - опубликована. Художников наших - теперь вполне заслуженно называют вторым русским авангардом. Есть русская поговорка: не испытать горького - не видать сладкого. Нахлебались мы горького предостаточно. И к сладкому, пусть оно и не очень-то сахарное, приходится всем относиться, будто к изрядно запоздавшей, но вполне реальной данности. Свою прозу о былом - прозу поэта, со всеми её особенностями, - я пишу ещё и потому, что из всей нашей славной братии нынче я один остался - помнящий всё и умеющий сказать об этом. Больше некому. Да и выжившие могикане богемы, свидетели прежних бурь и сражений, просят меня обязательно продолжать рассказывать о том, что действительно было когда-то. Вот и пишу мои книги. И словно заново переживаю уже пережитое в давние годы. Сказывается ли это абсолютно на всём, в том числе и на "метаморфозах характера"? Да. Я не даю уйти, исчезнуть навсегда всему, что было пережито и создано. Продлеваю его жизнь. Сохраняю его - в нашей речи. Непростая задача. Максималистская. Но - необходимейшая. Когда-нибудь, лет через двадцать, относительно полная картина того, что происходило в минувшую эпоху, что призвало к свободному творчеству всех нас, может быть, и появится. Если некоторые псевдоисследователи, ничегошеньки толком не знающие, не перестанут врать и всё переиначивать, в угоду своим диким вкусам и дурацким пристрастиям, да ещё при отсутствии литературных способностей, что делает их писанину неприличной и глупой. Правда не даст себя в обиду и восторжествует. А общая наша творческая правота - обязательно победит.
- Как дать понять графоману, что ему не стоит тратить время на рифмоплетство, что его вирши не имеют никакой ценности?
- Ничего не надо давать им понять. Пусть пишут, раз уж есть у них такая потребность. Если соображения хватит - когда-нибудь прозреют. А не будет этого - так и завянут в своей писанине. Вспомнил вот что. Генрих Сапгир, ярчайший поэт, настоящий новатор, написавший много стихов, однажды, в семидесятых, в компании пишущих людей, озадачив их, вдруг заявил, что он - графоман. И лукаво поглядел на них - как они отнесутся к этому? Все присутствующие прекрасно понимали, что никакой он не графоман, что у него написаны отличные книги тогда ещё неизданных "взрослых" стихов, а в дополнение к ним - ещё и чудесные книги стихов для детей, да ещё и пьесы для театра кукол, и сценарии мультфильмов, и переводы, - и, сказав так, он просто имел в виду большое количество созданных им вещей, - и поэтому все и отнеслись к его заявлению спокойно, - и Генрих был доволен, что его правильно поняли. А кондовые графоманы - это совсем другое. Вон сколько развелось их в интернете! Поэтам с ними не по пути.
- Главная новость лета: указом президента Союзу писателей России передано издательство "Художественная литература". Поди уже набежала толпа желающих издаться за госсчет...
- Не знаю, что происходит в Союзе писателей России. Я состою в Союзе писателей Москвы, Союзе писателей 21 века и в Русском ПЕН-центре. Литературная жизнь столичная - далеко от меня, тридцать пять лет живущего в Коктебеле. Чем порадует писателей России это известное издательство - невозможно сказать. Может, просветит писателей какой-нибудь нынешний Нострадамус. Желающих издаться за госсчёт - наверняка полно. А вот кого именно будут издавать - и без всяких предсказаний станет ясно.
- Наиболее заметные книги прозы последнего времени - "Одсун" Варламова, "Вольнодумцы" Замшева, "Про собак и людей" Прилепина. Ваше мнение об этих романах. Кого еще из современных прозаиков отмечаете?
- Эти романы я не читал. Поэтому и мнения о них нет у меня. Из достойных современных прозаиков назову покойного Петра Шушпанова. Но его романы, повести и рассказы так и не изданы. И никто из теперешних издателей понятия не имеет, что есть такой замечательный прозаик. А ведь он ещё и отличный поэт. Судьба у него была трудной, жизнь сложной. И на всю Россию только я один делал в журналах публикации его прозы и стихов. Такая же ситуация - и с наследием Николая Шатрова, великого поэта. Более трёх тысяч стихотворений и поэм высочайшего уровня. После его смерти архив его был украден у вдовы и пропал. Более-менее полное собрание стихов его есть у единственного человека в мире, друга Шатрова, да и тот живёт не в России, и возраст его - 96 лет. И только я делал серьёзные публикации в журналах стихов Шатрова - и писал о нём. Что, мы ленивы и нелюбопытны, как говорил Пушкин? Это ведь наше достояние! Где же издатели? Есть ли у них настоящее понимание? Есть ли совесть у них? То-то и оно-то, как со вздохом приговаривают в народе. А вы спрашиваете - о нынешних успешных, широко издающихся прозаиках. Пора уже и о доселе ждущих издания прозаиках и поэтах вспомнить.
- Недавно отмечали 130-летие Пастернака, сейчас 130-летие Есенина. Кто из двух поэтов вам ближе? Довелось прочесть их биографии в серии ЖЗЛ?
- Пастернак и Есенин – выдающиеся поэты. И я давно и достаточно хорошо знаю их творчество. Но мне ближе теперь Заболоцкий. И по-прежнему дорог Хлебников. Ну а Пушкин, Тютчев, Боратынский – всегда со мной. Жаль, что сохранилась только часть произведений Введенского. Если бы все его тексты уцелели, это был бы поистине огромный поэт. Хотя и сохранившиеся его вещи уже говорят о нём, как об одном из наиболее значительных поэтов двадцатого века. Моя давняя добрая знакомая, сербская славистка Корнелия Ичин, перевела всего Введенского. Совершила свой литературный подвиг. Рассказывала, что в Петербурге она даже печку видела, в которой перепуганная жена Введенского, после его ареста, сожгла все его рукописи. А вот судьба стихов репрессированного Нарбута была совсем другой. Они чудом сохранились. Во время войны дача Шкловского в Переделкине сгорела. Но на пепелище, прямо на виду, лежал целёхонький портфель с рукописями Нарбута. Для меня по-прежнему важны Гумилёв, Ахматова, Мандельштам, Цветаева. Из украинских поэтов – Тычина и Винграновский. Из польских – Галчинский. Из современников – Шатров. Круг моих пристрастий достаточно широк. В прежние времена всё неизданное существовало в самиздате. И я, начиная с 1963 года, всё это читал и хорошо знал. А биографии Пастернака и Есенина в серии ЖЗЛ я не читал. Всего не перечитаешь. Есть книги, без которых можно и обойтись. А есть – необходимые книги. К тому же, как я всегда говорю, книги приходят к человеку сами. Когда они нужны.
- Я начал активно переводить по подстрочникам стихи, написанные на разных языках России. Замечаю, что все труднее наступать на горло собственной песне при переводе. Как справлялись с этим вы? Как выстраивали диалог с автором, готовым в любой момент заявить: я этого не писал?
- В восьмидесятые годы я много переводил поэзию народов СССР. Не от хорошей жизни. Мне надо было кормить семью. Это выручило нас тогда. Переводами занималось и немалое количество моих знакомых. Каждый из них относился к этим занятиям по-разному. Некоторые – как к обычному заработку. Некоторые и халтурили. Сам я к переводам относился серьёзно. Снова говорю то, что твёрдо знаю: в моём понимании перевод – это как в музыке, переложение, чтобы переведённые стихи, существуя уже в другой тональности, жили в русской речи. И чем талантливее поэт, переводящий чьи-то стихи, тем лучше его переводы. Примеры – переводы Пастернака, Заболоцкого, Тарковского. Мне всегда было интересно преображение переведённого текста, почти чудо, его новая жизнь. Переводил я годами. Трудился на совесть. Постоянно появлялись публикации в периодике, выходили сборники моих переводов. Стал я наконец зарабатывать литературным трудом. Национальные авторы поняли, что перевожу я хорошо, и ко мне уже стояла очередь желающих, чтобы именно я перевёл их стихи. Нередко я увлекался – и переводил гораздо больше стихов, чем следовало. Поэтому за рамками изданий осталось большое количество первоклассных моих переводов, доселе не изданных. И хотя понимающие люди давно уже говорят мне, что надо издать книгу избранных моих переводов, так я этим и не занялся до сих пор. Когда-нибудь, возможно, займусь. В период моих переводческих трудов мои собственные стихи не издавали. Только в перестройку начались редкие публикации, да и то почти всегда тексты оказывались искажёнными. Радости от этого не было. Я уж думал, что так и буду всю жизнь переводить – и лишь изредка издатели соизволят выпустить небольшую книжку моих стихов – хватит, мол, с меня и этого. Переводы стали тяготить меня. Слишком уж много своего вкладывал я в них. Прав был Мандельштам, утверждая, что переводы иссушают мозг. И в конце восьмидесятых переводить я сознательно перестал. Но в нашей стране всё бывает, в том числе и чудеса. И настала пора свободного книгопечатания. И вышли, одна за другой, мои большие книги стихов. И я избавился от груза неизданных текстов. Пусть и только части их, но всё-таки немалой. И ожил. И снова стал много работать. И появились новые книги стихов. А потом – и книги моей прозы. И продолжается это доныне. Так всё сложилось у меня.
- Только что вышла книга Олега Демидова про Леонида Губанова. Поэт в ней представлен хулиганом. Так и было?
- Видел я в интернете некоторые куски этого сочинения. Этого было достаточно. Что можно сказать? Свинство и безобразие. Что может написать довольно молодой человек, никакого понятия не имеющий о том, что действительно было когда-то? Малоприятная мешанина из дурацких «жареных» фактов, бредовых историй, противного вранья и всего прочего, вызывающего тошноту. И к тому же написано плохо. Да, не был Губанов подарочком. Человеком он был сложным, противоречивым. Но зато был он от природы человеком очень талантливым. Стихийно талантливым. Отсюда – и все неровности его стихов, и несомненные их достоинства, и поразительные прозрения, и его поведение в быту, в жизни, в богемной среде, зачастую не совпадающее с узаконенными правилами, и абсолютно всё, что было обрушившимся на современников явлением, называемым просто и выразительно: Губанов. Кто может его осуждать? Ведь он страдалец. И зачем смаковать некоторые грубые эпизоды его короткой, стремительной жизни? Поскольку поэтом он был настоящим, стихи его сами говорят о нём лучше, чем любые толкователи его жизни и творчества. Это не Губанов, а Демидов хулиган, и весьма наглый, носитель какого-то дурного мрака, позволяющий себе унижать и оскорблять ясный свет. Следует помнить ему, что свет ничем разрушить нельзя.
- Смогисты были артистами, так как стремились покорить аудиторию. Согласны?
- Почему это мы были артистами? Мы поэты. По самому большому счёту, СМОГ – это я и Губанов. А все остальные – потом. Время было орфическим. Стихи тогда хорошо воспринимались людьми с голоса. И я и Губанов читали свои стихи так, что завораживали любую аудиторию. Наше чтение стихов было искусством. Уникальным, неповторимым. Некоторые современники до сих пор с восторгом вспоминают, как мы оба читали. Грустно, что не сохранились магнитофонные записи нашего чтения. Да и где тогда было взять простейший магнитофон? Они были редкостью. Может, какие-нибудь записи где-нибудь, у кого-нибудь, и сохранились. Опять повторяю: всё ведь у нас бывает. Но именно мы с Губановым были голосами ушедшей эпохи, озвучивали её, каждый по-своему. И это непреложный факт. А вот в жизни – бывали мы артистичными, да ещё какими!
- Мог ли Губанов прожить на 30 лет больше? Сумел бы сильнее обогатить русскую поэзию?
- В настоящей поэзии всё сказанное – сбывается. Губанов ещё в восемнадцатилетнем возрасте сам себе напророчил гибель в тридцать семь лет. И это – сбылось. Так что мог ли он прожить на тридцать лет больше и «сумел бы сильнее обогатить русскую поэзию» - вопросы к его судьбе. Он и так сделал достаточно много, чтобы остаться в истории русской поэзии.
- Аббревиатура СМОГ на слух воспринимается как смог, не слишком полезная для здоровья городская атмосфера. Вас это никогда не смущало?
- Смог – это значит сумел. Мы, некоторые смогисты, сумели состояться как поэты и прозаики. Вот что – главное. Аббревиатура СМОГ – имеет несколько расшифровок. Никакой это не городской смог. Меня это никогда не смущало. Для здоровья русской поэзии наш СМОГ оказался очень полезным.
- В вашей книге "Пир" художник Зверев пришел к вам с невообразимым количеством спиртного и закуски. А что оказалось самым ценным для вас в его наборе гостинцев?
- Само явление Толи Зверева, великого художника и доброго друга. Это – самое ценное. Когда я иногда прихожу в музей Зверева, к моим добрым друзьям, сотрудникам этого замечательного музея, Толя встречает меня уже в дверях, там стоит его фигура, и наше общение продолжается. Только злобный, завистливый и ревнивый Лимонов мог испакостить образ Зверева в недавно вышедшей книге, да и не в ней одной. Зверев был чистейшим человеком, доброжелательным, внимательным к людям, отзывчивым, искренним, феноменально талантливым. В семидесятых мы с ним очень дружили. И я написал о нём немало текстов, моей прозы поэта. И, даст Бог, напишу ещё и новые вещи.
- Много ли того, что вам в себе не нравится?
- Кое-что – не нравится. Например, когда следует проявить твёрдость характера и высказаться в чей-нибудь адрес довольно резко, я почему-то начинаю деликатничать, стараюсь выразиться помягче, почеловечнее – мол, и так поймёт. Видимо, это результат воспитания. Впрочем, иногда я выражаюсь так, как следует. И это всё-таки оправдывает меня. Да мало ли что мне в себе не нравится? Нет никакого смысла всё перечислять. Бывали в жизни ошибки, досадные промахи. В бездомные и скитальческие мои семидесятые годы я иногда буквально по лезвию ходил, постоянно и сознательно рисковал, бывал в очень непростых ситуациях, да ещё и бравировал этим порой. Сейчас думаю, что можно было, наверное, хотя бы части этих сложностей избежать. А потом понимаю: значит, так было надо. Я проверял себя на прочность, учился выживать, закалял свой дух посреди бесчисленных испытаний, драм и трагедий. Важно, что я и тогда много работал, писал стихи, - и это меня и выручало, и спасало. Всегда найдётся у любого человека то, что ему в себе не нравится. Поскольку жизненные ритмы мои с возрастом изменились, я с грустью вспоминаю годы, когда был я моложе и мог ежедневно работать по десять-двенадцать часов, когда писал мою прозу. Нынче работать стало мне труднее. Когда-то был я лёгок на подъём, любил путешествовать. А теперь, из-за всяких нежелательных состояний, с которыми приходится бороться, трудно стало мне передвигаться в пространстве. Вот и шучу иногда: внешний мир сузился, зато внутренний мой мир продолжает расширяться.
- Что выбираете - прогулку с Гете или Пушкиным?
- Выбираю прогулку с Пушкиным. Есть мне о чём поговорить с Александром Сергеевичем.
- Если, написав стихотворение, удалось удивить самого себя, значит, стихотворение хорошее - согласны с поэтом Борисом Гринбергом?
- Вся моя жизнь – непрерывная череда изумлений. Недавно вспомнил мои стихи 1962 года – и ахнул: это ведь я тогда написал! То-то замечательный украинский поэт Микола Винграновский, услышав мои тогдашние стихи, очень серьёзно сказал мне, что, если бы он в шестнадцать лет писал такие стихи, он считал бы себя гением. А всегдашнее моё изумление – то, что я, слава Богу, жив и продолжаю работать. Посмотрел сейчас, находясь у себя в Коктебеле, на груды папок со стихами, прозой и переводами, припомнил, сколько этого доселе неизданного добра в московской нашей квартире так и валяется десятилетиями, и подумал: ничего, ждать я привык, это умение давно стало у меня настоящим искусством, всё лучшее когда-нибудь издадут.
- Вам скоро 80. Зрелый возраст - к зрелым возраженьям. Что вас беспокоит, что не оставляет?
- Мало ли что меня беспокоит, что не оставляет! Не составлять же длинный перечень всего этого! Я давно и хорошо знаю, какой я поэт, каков мой дар. Знают об этом и современники. И привык я к тому, что нынешние литературные деятели целенаправленно меня замалчивают. Видимо, им так спокойнее существовать. Но у самых разных людей, у моих читателей, есть своё нерушимое мнение о том, что я делаю, о творчестве моём. Вот вчера получил я письмо от незнакомой сотрудницы библиотеки, настоящей читательницы, - и в нём есть такие верные и важные для меня слова, что хочется жить, преодолевать любые сложности, радоваться всем проявлениям бытия, написать что-то новое, светлое, нужное людям, тоже, оказывается, помогающее им в чрезмерно напряжённые, слишком уж непростые теперешние годы, хранить верность нашей речи, любить нашу литературу, выстаивать посреди бесчисленных трудностей, противостоять злу, верить силам добра, побеждать в сражениях за правду, свободно дышать, полноценно и счастливо - жить.
Куда заглянули вы нынче, слова? –
Не в те ли бездонные воды,
Откуда вы черпали ваши права
По первому зову свободы?
И что же от ваших стенаний и слёз,
От музыки вашей осталось?
В разомкнутом небе – предчувствие гроз,
А в сердце – простая усталость.
Но смысл ваш подспудный не так уж и прост –
И мы не ему ли внимаем,
Когда норовим дотянуться до звёзд
И рокот морей обнимаем?
В листве и цветах средь биенья лучей,
Украсивших грешную землю,
Я ваше участье ещё горячей,
Ещё откровенней приемлю.
Но с вашей повадкой и с вашей мечтой
Не только улыбки знакомы –
И тот, кто лежит под могильной плитой,
Постиг наважденье истомы.
И я наглядеться ещё не могу,
Как день наклоняется к вишням, –
И век неизбежный в себе берегу,
Чтоб с честью предстать пред Всевышним.
Владимир Алейников
* * *
Откуда бы музыке взяться опять?
Оттуда, откуда всегда
Внезапно умеет она возникать –
Не часто, а так, иногда.
Откуда бы ей нисходить, объясни?
Не надо, я знаю и так
На рейде разбухшие эти огни
И якоря двойственный знак.
И кто мне подскажет, откуда плывёт,
Неся паруса на весу,
В сиянье и мраке оркестр или флот,
Прощальную славя красу?
Не надо подсказок, – я слишком знаком
С таким, что другим не дано, –
И снова с её колдовским языком
И речь, и судьба заодно.
Мы спаяны с нею – и вот на плаву,
Меж почвой и сферой небес,
Я воздух вдыхаю, которым живу,
В котором пока не исчез.
Я ветер глотаю, пропахший тоской,
И взор устремляю к луне, –
И все корабли из пучины морской
Поднимутся разом ко мне.
И все, кто воскресли в солёной тиши
И вышли наверх из кают,
Стоят и во имя бессмертной души
Безмолвную песню поют.
И песня растёт и врывается в грудь,
Значенья и смысла полна, –
И вот раскрывается давняя суть
Звучанья на все времена.
* * *
Конечно же, это всерьёз –
Поскольку разлука не в силах
Решить неизбежный вопрос
О жизни, бушующей в жилах,
Поскольку страданью дано
Упрямиться слишком наивно,
Хоть прихоть известна давно
И горечь его неизбывна.
Конечно же, это для вас –
Дождя назревающий выдох
И вход в эту хмарь без прикрас,
И память о прежних обидах,
И холод из лет под хмельком,
Привычно скребущий по коже,
И всё, что застыло молчком,
Само на себе непохоже.
Конечно же, это разлад
Со смутой, готовящей, щерясь,
Для всех без разбора, подряд,
Подспудную морось и ересь,
Ещё бестолковей, верней –
Паскуднее той, предыдущей,
Гнетущей, как ржавь, без корней,
Уже никуда не ведущей.
Конечно же, это исход
Оттуда, из гиблого края,
Где пущены были в расход
Гуртом обитатели рая, –
Но тем, кто смогли уцелеть,
В невзгодах души не теряя,
Придётся намаяться впредь,
В ненастных огнях не сгорая.
* * *
Ставшее достоверней
Всей этой жизни, что ли,
С музыкою вечерней
Вызванное из боли –
Так, невзначай, случайней
Чередованья света
С тенью, иных печальней, –
Кто нас простит за это?
Пусть отдавал смолою
Прошлого ров бездонный,
Колесованье злое
Шло в толчее вагонной, –
Жгло в слепоте оконной
И в тесноте вокзальной
То, что в тоске исконной
Было звездой опальной.
То-то исход недаром
Там назревал упрямо,
Где к золотым Стожарам
Вместо пустого храма,
Вырванные из мрака,
Шли мы когда-то скопом,
Словно дождавшись знака
Перед земным потопом.
Новым оплотом встанем
На берегу пустынном,
Песню вразброд не грянем,
Повременим с почином, –
Лишь поглядим с прищуром
На изобилье влаги
В дни, где под небом хмурым
Выцвели наши флаги.
* * *
Для смутного времени – темень и хмарь,
Да с Фороса – ветер безносый, –
Опять самозванство на троне, как встарь,
Держава – у края откоса.
Поистине ржавой спирали виток
Бесовские силы замкнули, –
Мне речь уберечь бы да воли глоток,
Чтоб выжить в развале и гуле.
У бреда лица и названия нет –
Глядит осьмиглавым драконом
Из мыслимых всех и немыслимых бед,
Как язвой, пугает законом.
Никто мне не вправе указывать путь –
Дыханью не хватит ли боли?
И слово найду я, чтоб выразить суть
Эпохи своей и юдоли.
Чумацкого Шляха сивашскую соль
Не сыплет судьба надо мною –
И с тем, что живу я, считаться изволь,
Пусть всех обхожу стороною.
У нас обойтись невозможно без бурь –
Ну, кто там? – данайцы, нубийцы? –
А горлица кличет сквозь южную хмурь:
– Убийцы! Убийцы! Убийцы!
Ну, где вы, свидетели прежних обид,
Скитальцы, дельцы, остроумцы? –
А горлица плачет – и эхо летит:
– Безумцы! Безумцы! Безумцы!
Полынь собирайте гурьбой на холмах,
Зажжённые свечи несите, –
А горлица стонет – и слышно впотьмах:
– Спасите! Спасите! Спасите!
* * *
Воображенья торжество
Да непомерные мученья,
Как бы на грани всепрощенья,
А рядом – рядом никого.
Покуда силятся сверчки
Пощаду вымолить у неба,
Я жду и всматриваюсь – все бы
Так миру были бы близки.
Когда бы все ловили так
Приметы каждого мгновенья,
В ночи оттачивая зренье,
Прозрел бы звук, звучал бы знак.
Не потому ли мне дана
Впрямую, только лишь от Бога,
Как небывалая подмога,
Душа – и чувствует она,
Как век, отшатываясь прочь,
Клубясь в сумятице агоний,
Зовёт, – и свечка меж ладоней
Горит, – и некому помочь,
Никто не может, ничего,
Что схоже с откликами, нету, –
И вот, в тоске по белу свету,
На ощупь ищешь ты его.
* * *
Тирсы Вакховых спутников помню и я,
Все в плюще и листве виноградной, –
Прозревал я их там, где встречались друзья
В толчее коктебельской отрадной.
Что житуха нескладная – ладно, потом,
На досуге авось разберёмся,
Вывих духа тугим перевяжем жгутом,
Помолчим или вдруг рассмеёмся.
Это позже – рассеемся по миру вдрызг,
Позабудем обиды и дружбы,
На солёном ветру, среди хлещущих брызг,
Отстоим свои долгие службы.
Это позже – то смерти пойдут косяком,
То увечья, а то и забвенье,
Это позже – эпоха сухим костяком
Потеснит и смутит вдохновенье.
А пока что – нам выпала радость одна,
Небывалое выдалось лето, –
Пьём до дна мы – и музыка наша хмельна
Там, где песенка общая спета.
И не чуем, что рядом – печали гуртом,
И не видим, хоть, вроде, пытливы,
Как отчётливо всё, что случится потом,
Отражает зерцало залива.
* * *
Для высокого строя слова не нужны –
Только музыка льётся сквозная,
И достаточно слуху ночной тишины,
Где листва затаилась резная.
На курортной закваске замешанный бред –
Сигаретная вспышка, ухмылка,
Где лица человечьего всё-таки нет,
Да пустая на пляже бутылка.
Да зелёное хрустнет стекло под ногой,
Что-то выпорхнет вдруг запоздало, –
И стоишь у причала какой-то другой,
Постаревший, и дышишь устало.
То ли фильма обрывки в пространство летят,
То ли это гитары аккорды, –
Но не всё ли равно тебе? – видно, хотят
Жить по-своему, складно и твёрдо.
Но не всё ли равно тебе? – может, слывут
Безупречными, властными, злыми,
Неприступными, гордыми, – значит, живут,
Будет время заслуживать имя.
Но куда оно вытекло, время твоё,
И когда оно, имя, явилось –
И судьбы расплескало хмельное питьё,
Хоть с тобой ничего не случилось,
Хоть, похоже, ты цел – и ещё поживёшь,
И ещё постоишь у причала? –
И лицо своё в чёрной воде узнаёшь –
Значит, всё начинаешь сначала?
Значит, снова шагнёшь в этот морок земной,
В этот сумрак, за речью вдогонку? –
И глядит на цветы впереди, под луной,
Опершись на копьё, амазонка.
* * *
Вот и вышло – ушла эпоха
Тополиного пуха ночью,
В час, когда на вершок от вздоха
Дышит лёгкое узорочье.
Над столицею сень сквозная
Виснет маревом шелестящим –
И, тревожась, я сам не знаю,
Где мы – в прошлом иль в настоящем?
Может, в будущем возвратятся
Эти шорохи и касанье
Ко всему, к чему обратятся,
Невесомое нависанье.
Сеть ажурная, кружевная,
Что ты выловишь в мире этом,
Если дружишь ты, неземная,
В давней темени с белым светом?
Вспышка редкая сигаретки,
Да прохожего шаг нетвёрдый,
Да усмешка окна сквозь ветки,
Да бездомицы выбор гордый.
Хмель повыветрит на рассвете
Век – железный ли, жестяной ли,
Где-то буквами на газете
Люди сгрудятся – не за мной ли?
Смотрит букою сад усталый,
Особняк промелькнёт ампирный, –
Пух сквозь время летит, пожалуй,
Повсеместный летит, всемирный.
Вот и кончились приключенья,
Ключик выпал, – теперь не к спеху
Вспоминать, – но влечёт мученье –
Тополиного пуха эхо.
* * *
Курево скверное – «Ватра»,
Ветер вокруг расплескал
Южного амфитеатра
Улиц, извилин и скал
В духе небрежного жарта
Отзвуки – и на потом
Бросил в сторонке без фарта
Всё, что завяжет жгутом.
Буквы аршинные, титры
Видео, ругань и ложь,
Мирта уступы и митры,
Всё, что живьём не возьмёшь,
Всё, что оставят на завтра,
На опохмелку, в запас,
Для перековки, для гарта,
Словом – подальше от глаз.
Пляжи скольжением гидры
Слепо мелькнут за бортом,
Слёзы случайные вытри,
Молча в кругу испитом
Стой – и гляди неотрывно,
Как остаётся вдали
Всё, что кричало надрывно
О приближенье земли.
Как бы мне выпало время
Там побродить, где бывал
В юности вместе со всеми,
Кто эту жизнь познавал, —
Только по нраву ли будет
Всё, что по праву влекло?
Кто меня там не осудит? –
И вспоминать тяжело.
* * *
Разъединённые в сумятице мирской,
Утратили способность мы к сближенью,
А это значит – жизни продолженью,
И звенья сдерживаем россыпи людской
Уже с усилием – вот-вот и разорвётся
Цепь связей наших – и пойдёт разброд,
Где, хаос не приемля, небосвод
Над новой смутой горько усмехнётся.
Увидев то, что только нам дано
Увидеть было – долгую неволю,
И всё, что с веком выпало на долю,
И то, что в сердце было сожжено,
Познали мы немалую печаль,
Но знания такого, видно, мало
Нам было, – вот и терпим, как, бывало,
Терпели в дни, которых, впрочем, жаль.
И ждём чего-нибудь, да только вот – чего?
Не то, что радости – спокойствия хотя бы,
Шагаем через ямы да ухабы,
А рядом нету никого,
А рядом пусто, пусто и темно,
И ночь вселенскою нам кажется порою –
И то нас тянет вроде к Домострою,
А то затягивает скверное вино.
И нет возможности сдержать разлад и бред,
Скрепить мгновения хотя бы нитью тонкой, –
Уже и почва под кислотной плёнкой
Натужно дышит, и белёсый след
Солей несметных вытянулся вдоль
Земной оси, засыпал все широты –
И Млечный Путь настиг у поворота,
Где живы всё же – Дух, Любовь, Юдоль.
* * *
Век не гулянье и кровь не вода,
Верность и та запоздала,
Время пройдёт – и не сыщешь следа,
Где красота отрыдала.
Время вплеснётся – и вытянет нить,
Свяжет узлы и событья, –
В чём же ненастье ты хочешь винить
С нечистью, с волчьею сытью?
В том ли, что часто встречались они
В трудную пору, в дороге?
Время встряхнётся – и прежние дни
Кажутся чище в итоге.
Век ненасытен – и поздно вставать
На перепутье дозором, –
Время взгрустнёт – и нельзя горевать,
Глядя на пламя с укором.
Ходишь и смотришь – и дальше ходи
Там, за рекою рябою,
Слышишь и видишь – и дальше веди
Всех, кто пойдёт за тобою.
Хочешь и можешь – и должен пройти
Весь лабиринт становленья,
Чуешь и веришь – и должен в пути
Всех оставлять в изумленье.
Проще смотри на земные дела,
Реже советчиков слушай,
Чаще молись, чтобы вера вела
Кромкой меж морем и сушей.
Шире объятья для речи раскрой,
Душу свою сберегая,
Чтобы вон там, за Святою горой,
Эра встречала другая.
* * *
Слова и чувства стольких лет,
Из недр ночных встающий свет,
Невыразимое, земное.
Чью суть не всем дано постичь,
И если речь – в ней ключ и клич,
А может, самое родное.
Давно седеет голова –
И если буйною сперва
Была, то нынче – наподобье
Полыни и плакун-травы, –
И очи, зеленью листвы
Не выцвев, смотрят исподлобья.
Обиды есть, но злобы нет,
Из бед былых протянут след
Неисправимого доверья
Сюда и далее, туда,
Где плещет понизу вода
И так живучи суеверья.
И здесь, и дальше, и везде,
Судьбой обязанный звезде,
Неугасимой, сокровенной,
Свой мир я создал в жизни сей –
Дождаться б с верою своей
Мне пониманья во вселенной.
