О книге Бориса Суриса «Больше, чем воспоминания… Письма ленинградских художников 1941-1945», М. БуксМАрт, 2024, 704 с.
У этой книги трудная судьба. Автор-составитель, который написал к ней великолепное предисловие, прокомментировал каждое письмо и подробно охарактеризовал всех ее героев, - бывший военный переводчик, а в мирные времена искусствовед и коллекционер Борис Сурис, - не увидел ее изданной. Она появилась стараниями его жены и сына, а также предпринимателя Валерия Розенталя через два года после его смерти, в 1993 году. Это был двухтомник, изданный крошечным тиражом. Сенсацией она не стала, а ведь могла бы стать! И вот только недавно, в 2024 году, ее переиздали при финансовой поддержке федерального гранта в московском издательстве БуксМАрт, но тоже без картинок и маленьким тиражом. И опять вокруг тишина. Не видела на нее рецензий, не слышала о ней разговоров. А ведь книга удивительная!
Поражает эмоциональный градус этих писем и дневниковых записей. Какая-то невероятно повышенная энергетика, а ведь они писались или голодными дистрофиками («призраками людей», как выразился художник Владимир Конашевич), или совсем юными лейтенантиками, из тысячи которых, как пишет дочь Суриса, с войны вернулись лишь двое. Таким счастливо уцелевшим оказался и сам автор этой книги - военный переводчик, а после войны - известный искусствовед, коллекционер графики Борис Сурис, попавший на войну восемнадцатилетним.
Как объяснить этот феномен? Мне даже припомнился знаменитый пушкинский «Гимн чуме», где смертельные опасности таят в себе какие-то очень сильные и «неизъяснимые» положительные эмоции («наслажденья») - возможный залог человеческого бессмертия. Припомнился мне и послереволюционный призыв из дневника искусствоведа Николая Пунина «не терять отчаяния», что, как можно понять, тоже парадоксальным образом «разогревает» творческий импульс.
Но тут, как мне кажется, примешалось и еще нечто «неизъяснимое» - писались эти письма и дневники ленинградскими художниками. А когда тот же Конашевич в письме к Чуковскому в Москву пишет, что ленинградцы - «люди не вполне нормальные», он, конечно, имеет в виду, в первую очередь, ленинградских художников. Какие-то все они чудаки, честное слово!
Вот старая заслуженная дама, вдова знаменитого академика химии, после очередного жуткого вражеского обстрела 1942 года оказывается в центре Ленинграда и что-то подозрительное, на взгляд военного патруля, зарисовывает в блокнотике. Ее тут же задерживают и под конвоем ведут в НКВД. Ах, да, ей нужно было продлить свое разрешение на рисование «городских построек», но сколько она ни пишет заявлений чиновникам - его не продлевают! Видно, есть дела поважнее. В какой-то момент в дневнике дамы появляется запись, что, видно, они с Нюшей (домработницей) «не переживут этот год», едят они столярный клей. Но горестные размышления не мешают ей отметить в том же дневнике, что она резала новую «гравюрку» (скульптуры Петра I Фальконе) «с упоением, со страстью, с восторгом». Дама - известная художница Татьяна Остроумова-Лебедева. Разве не чудачка? А у Георгия Верейского, исхудавшего от голода и ставшего на вид «высохшим старикашкой», о чем он пишет эвакуированной из Ленинграда жене Раечке, - «маниакальная», как он сам выражается, страсть к коллекционированию, не исчезнувшая даже в блокаду! Он упорно ждет присылки из Москвы обещанной литографии портрета Андреева работы Валентина Серова. Но вот литография получена. Караул! Не та. Он хотел оригинал, а это фотокопия. Такая у него уже имеется. Но зато эвакуированный в 1943 году в Москву, он захватывает с собой два офорта Ореста Кипренского, тоже, вероятно, необходимых для «вдохновения в работе» (в Ленинграде он писал морячков Балтфлота, не менее интенсивно работает и в Москве). А вот теплые вещи он с собой не захватил, мерзнет. Что это? Он сам объясняет, что искусство для него - лекарство. Нет, лекарство - слишком вульгарно, - это «его религия, его экстазы». Да, приходится признать - настоящий маньяк!
А вот и попавший в первые месяцы войны на курсы младших лейтенантов Лев Юдин. Он уже успел поработать с Малевичем, посещал мастерскую почитаемого им Митрохина. А сейчас совершенно другая жизнь! Поначалу он подумал, что с живописью покончено надолго, если не навсегда. Но куда же без Рембрандта? («С Рембрандтом, мне кажется, ничего не поделаешь», - из письма Митрохину). По воспоминаниям его фронтового друга - тезки, литературоведа Льва Левина, на «перекурах» Юдин доставал из гимнастерки маленькие складные ножницы и начинал вырезать из газеты контуры зверей и птиц, фигуры людей, пейзажи… Смертельно уставшие сокурсники изумлялись этим «детским» забавам. Вот чудак! А мне представляется, что здесь - тонкая тренировка пальцев, памяти и воображения, подобно тому, как пианисты берут в дорогу искусственную клавиатуру и упражняются. И еще - глубокая внутренняя медитация на темы искусства. И недаром друг вспоминает, что выражение лица у него было, как у погруженного в музыку музыканта. Увы, Юдин с войны не вернулся.
Замечательна переписка ученика и учителя - Федора Смирнова и Константина Кордобовского. Федя ходил на занятия студии по ИЗО ленинградского Дворца пионеров. И оказавшись восемнадцатилетним в разведроте, он, вероятно. понял, что более драгоценных воспоминаний, чем о Дворце пионеров и Константине Александровиче, у него нет. Недаром он сравнивает Дворец пионеров с пушкинским Лицеем. А одинокий, потерявший в блокаду мать и близких, Кордобовский с радостью откликнулся на письмо бывшего ученика. Разница в возрасте всего-то двадцать лет, вскоре и сам учитель оказался на фронте и последнее письмо отправил ученику 9 мая 1945 года из Хаапсалу. Но и тут не без чудинки. Федюше, как называет его Кордобовский, страстно хочется собирать книги по искусству, как делал это его учитель. Он готов отдать сестре, оставшейся в блокадном Ленинграде, свой военный хлебный паек («заработок») на покупку книг, и в то же время пишет учителю, что часть своего пайка он вынужден отдавать сестре и матери, из-за чего ходит полуголодным. Можно же было не покупать книг, тогда бы хватало еды и ему? Но нет, лучше - книги! Странный юноша, которому слово «искусство», милее «любимых слов девушки»! Вернувшись с войны, Федор Смирнов выучится на художника, сам будет преподавать, - но ведь тогда все это тонуло в глубоком тумане…
И даже горестная судьба талантливого и неприкаянного ленинградского художника Николая Тырсы - не без сумасшедчинки! В Эрмитажном бомбоубежище для художников, при свете коптилки, он казался окружающим истощенным постом летописцем – пушкинским Пименом… До войны его долгожданная персональная выставка в Русском музее была наконец открыта, имела успех, но через неделю началась война, и музей закрыли. Но Тырса пишет знакомому художнику, что выставку могут в любой момент снова открыть, что работы в рамах, не раскантовывая, просто убрали в более надежное помещение Русского музея, а в залах даже шнуры для развески не убрали. (Директор музея уж не стал ему говорить, что из-за обстрелов работы вместе со шнурами пришлось-таки убрать подальше.) Думаю, что и умирая в 1942 году в госпитале далекой Вологды, куда он попал эвакуировавшись из Ленинграда, Тырса еще бредил о новом открытии своей выставки. Ее открыли, но только через пять лет и уже в залах ЛОСХа.
Примеры чудачеств, странностей и маний, - можно множить, но, кажется, и так все с этими художниками ясно.
Есть еще одна незримая составляющая этой мощной энергетики. Книга вся пронизана любовью. Любовью «из бездны», с последнего островка надежды. Если ее не высказать сейчас, может и не приведется больше никогда. Сдержанный Юдин в письмах с лейтенантских курсов к Митрохину в Ленинград все время пишет о своей любви к художнику и его произведениям: «За всю свою жизнь только к двум людям я так относился - к Малевичу и к Вам». Суровый, потерявший в Ленинграде жену, Митрохин, оказавшись в Алма-Ате, пишет Конашевичу, что очень часто вспоминает его и его работы, «дававшие радость». Конашевич, получив письмо от Воинова, который в Алма-Ате погибает, имея на руках дочь с маленькой заболевшей внучкой, тут же посылает ему денег, причем делает это очень деликатно, чтобы не обидеть. Сам весьма сдержанный, «сухой» Конашевич в письмах к Чуковскому замысловато, на свой особый лад тоже признается ему в любви. Его детские стихи он с упоением иллюстрирует. Остроумова-Лебедева категорически отказывается что-либо менять в своих восторженных воспоминаниях об учителе - Александре Бенуа, который «числится» в эмигрантах. А какие яркие характеристики они дают друг другу!
Та же Остроумова-Лебедева после выставки Конашевича, состоявшейся в 1943 году в залах ЛОСХа (первая в городе после прерванной войной выставки Тырсы), любовно пишет, что он «французит», а директор Русского музея в то время - Георгий Лебедев, отметив, что художник напомнил ему внешне «старшего клерка из Бордо», замечает, что выставка «изумительна». И это все написано «для себя», а вовсе не для какого-то издания.
Не без маниакальности был и создатель этой книги Борис Сурис, который с невиданным, истинно «маниакальным» упорством пытался «пробить» свою поразительную книгу в издательствах. Но при жизни, как я уже писала, он так ее и не увидел. «Эту битву Сурис проиграл», - констатирует автор Послесловия Светлана Ершова. Да, в наши дни книга издана и переиздана, но крошечным тиражом. Я повторяю фразу о тираже, потому что предназначалась она для многих и обращена не в прошлое, а в будущее. Она несет в себе основополагающие ценности человеческого бытия, особенно необходимые в трагические, «темные» времена.
Дмитрий Митрохин писал из Алма-Аты, куда был заброшен эвакуацией, что искусство после всего пережитого будет «новым, простым и сильным». Через много лет, уже в 2011 году я увидела работы послевоенного Митрохина в московской Галеев-галерее и была потрясена. Все совпало - и новое, и простое, и сильное, только я тогда не знала об этом предсказании. То есть, эти «чудаковатые» ленинградские художники были еще и предсказателями. И предсказывали они победу человеческого духа, невзирая ни на какие обстоятельства и времена…
Вера Чайковская - искусствовед, историк искусства, критик, прозаик, кандидат философских наук, автор книг о русском искусстве 19-21-го веков, множества искусствоведческих и литературоведческих статей, критических эссе о современном искусстве, а также нескольких книг прозы.
И от имени мировой живописи, и от нас лично – поздравляем Веру Исааковну Чайковскую. Просто – поздравляем.
Благ. Редакция.
