В санкт-петербургском университете Культуры на ежегодных Кирилло-Мефодиевских чтениях одна из предложенных к обсуждению тем была: Искусство как фактор духовно-нравственного воспитания молодежи.
Слово «молодежи» я сразу бы взял в скобки. Потому что трудно выделить в искусстве функцию духовно-нравственного воздействия именно на молодежь. Книги для детей или подростков – это жанровое разграничение, а наша тема шире. С другой стороны, плохая или хорошая литература по-своему воспитывает человека любого возраста. Но тут вступают в силу особенности восприятия: они у разных возрастных категорий различны. Безусловно талантлив, например, В. Сорокин. Однако. Непотребства в ряде его текстов могут зрелому, сложившемуся характеру показаться чем-то вроде литературной забавы, даже хулиганства, но уж точно окажутся разрушительны для формирующегося сознания. С учетом этого фактора мы можем хоть как-то приблизиться к молодежно-воспитательной специфике искусства.
Опять же прямые указания на эту специфику затруднительны. Самое простое, что тут можно сказать: искусство призвано раскрывать молодому человеку глаза на добро и зло. Утверждать первое, разоблачать второе. А если еще прямее, учить любви. Стало быть, в таком искусстве не уйти от христианских заповедей. Которые, между прочим, бледно отразились даже в приснопамятном моральном кодексе строителя коммунизма. Тот кодекс пригождался творцам нормативного искусства, рисовавшим не ту реальность, какую все знали, а ту, какою она должна быть. В той нарисованной жизни торжествует стопроцентное добро, творимое кавалерами золотой звезды. Но как нет худа без добра, так и наоборот. Одностороннее изображение их единства еще не приводило к вершинам искусства. А ведь, как писал В. Соловьев, плохое художественное произведение при наилучшей тенденции ничему научить и никакой пользы принести не может.
В число «наилучших тенденций» входит, конечно же, и задача духовно-нравственного воспитания. А как автору решать ее, если навязчивость в этом деле заведомо губительна? Одним из верных мне кажется решение, предложенное Оскаром Уайльдом: никакая поэма не будет прекрасней той, что написана единственно из желания написать поэму. Эту мысль можно обратить к нашей теме в таком переводе: искусство воспитывает красотой, совершенством форм, содержащих красоту. А как и чем воздействует красота? Да самой собой – тем, что она по определению отторгает любые уродства мира, его зло. Излишне говорить, что подлинная красота всегда духовна. Недаром ведь поэзия выросла из религии, стихотворение вышло из молитвы. И одной из трагедий культуры стала утрата поэзией духовности. Вспомним хотя бы век Пролеткульта. На смену образу Христа явился «Железный мессия» – так и называлось стихотворение давно забытого поэта Вл. Кириллова:
Вот он – Спаситель, земли властелин,
Владыка сил титанических,
В шуме приводов, в блеске машин,
В сиянии солнц электрических.
Но и до прихода этого «мессии» В. Соловьев уже писал: Искусство, обособившееся, отделившееся от религии, должно вступить с нею в новую свободную связь… Искусство будущего, которое само после долгих испытаний вернется к религии, будет совсем не то первобытное искусство, которое еще не выделилось из религии.
Соловьев предвещал то, что за сто лет до него уже явило себя в духовных одах Державина. Конечно, сегодня трудно сыскать молодого человека, который бы с упоением прочитал, скажем, гениальную оду «Бог». Сильно изменившийся русский язык мешает непосредственности восприятия. Однако не устаревает язык поэтический. Он-то и есть тот фактор, который укреплял духовно-нравственное начало в читателях Державина.
Как в мразный, ясный день зимой
Пылинки инея сверкают,
Вратятся, зыблются, сияют,
Так звезды в безднах под Тобой.
Поэт легко соединяется с небом через земные образы. Его мироощущение остается вполне космическим. Именно красотой, красотой космоса внушается мысль о присутствии высшей силы в нем.
Ты есть! – природы чин вещает,
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет,
Ты есть – и я уж не ничто!
Частица целой я вселенной…
У Державина нет того, что ныне именуется воцерковлением человека. Зато он умел, по его словам, в сердечной простоте беседовать о Боге.
А что сегодня? Такие беседы опять официально дозволены. И много ли в них «сердечной простоты»? Вот книга «Воскрешение» (1989), посвященная 1000-летию крещения Руси. Подзаголовок: сборник духовной поэзии. В довольно толковом предисловии митрополита Питирима оговорено: Мы отдаем отчет в том, что отнюдь не все стихи, помещенные в сборнике, соответствуют строгим критериям православной церковности. Многие стихи принадлежат авторам, стоящим на перепутье, еще не обретшим глубокого духовного мировоззрения, далеким от настоящего воцерковления.
Надо осмелиться заметить, что «церковь» и «вера» потому обозначаются разными словами, что понятия разные. Нужны ли даже глубоко верующему художнику «строгие критерии церковности» – еще вопрос. Не ограничивают ли они «новую свободную связь» поэзии с религией? Одна из ведущих тем названного сборника – это плач по множеству разрушенных церквей.
Храм в сарай превращён. Колокольня
Без креста…
С ветхой, продырявленной главою…
Здесь более полвека не звонят
К обедне…
Словно плетью полосованные,
Встали церкви на Руси.
Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны,
Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей!
И город забыл своё имя,
И храм, и погосты снесли.
Давно позабыли о Боге
В родимой моей стороне.
Темно… И вышка вместо храма…
Облупленная колокольня…
Давненько церковь под замком…
Светлым будущим освящали
Разрушенье родных святынь.
На месте храмов – кратерами ямы…
…давно без купола, пустой навылет,
твой белый храм являет жалкий вид:
обрушилось бревно череповое,
расселась кровля…
И храм переделали в клуб.
Расплодилась жирная крапива,
Где высоко поднимались стены
Белого сверкающего храма.
Мертвые шороси грезятся в куполех;
Жутсии гнезды ночами влекомых птиц;
В обезъязыценных колоколех
Отрок рыдает, лежаше ниц.
На этой старославянской ноте оборву цитирование, ибо не видится ему конца. Примеры взяты у пятнадцати авторов, но читаются как одно произведение. В однообразном словесном потоке теряются даже чистые голоса Николая Рубцова, Анатолия Жигулина и Владимира Солоухина. Потому что сама тема стала общим местом. А общее место остается таковым даже «при наилучшей тенденции».
При чтении «Воскрешения» то и дело приходит на память один русский поэт советских дней, тоже писавший про церкви, находя в них красоту, которая врачует душу. Имя поэта – Герман Валиков. Я был первым и, кажется, последним, кто в 70-е годы опубликовал пространную статью о его творчестве. Валиков входил в число, как нынче говорят, «нераскрученных», не включкнных ни в какую обойму имен. Оно и понятно: тема еще не стала общим местом. Но удивительно, что голос Германа и сегодня не сливается с хором, а звучит вполне оригинально. Опыт его поучителен как раз тонкостью духовно-нравственного воздействия при нуле внимания на известные идеологические шоры.
Началом стихотворения «Гребец» в простом течении жизни определяется непростая точка обзора. Она в аккурат между прошлым и будущим:
Обыкновение имею
Сперва в ладони поплевать,
Сосну наметить повиднее,
А уж потом и отплывать.
А чтобы не вилять невольно,
Другая веха мне нужна –
На горизонте колокольня,
Или опять-таки сосна,
Иль, может, банька на сугорье,
Иль кубы шлюзовых ворот…
Теперь греби, не зная горя,
Плыви с оглядкою вперед…
В такой позиции поэту, как он пишет, веха задняя нужна не меньше той, что за спиною, хоть и передняя она. Во многих книгах Г. Валикова имеется цикл «Дорога на Радонеж». Стихи-то каждый раз разные, лишь название цикла устойчиво. Во дни Валикова на карте Подмосковья того городка не было, но для поэта с его чувством истории он всегда существовал как дорога к храму. Она вечна (не так давно древнее название местечка восстановлено; однако и пора).
Высоко, твердокаменно
Вместе с солнцем, с луной
В мое небо вчеканена,
Ты всегда надо мной.
Это о колокольне Ивана Великого. Но храмы у него не делятся на великие или невеликие. Где бы ни очутился поэт, его глаза приметят любимое строение.
Церквушка немудрая, в грош ценой,
На синем косогоре, а пониже
Петляет речка…
Самая захудалая часовенка заслуживает нежного внимания.
И радует балясками,
И пропадает зря
Церквушка, что обласкана
Улыбкой Грабаря…
Поэтический космос Валикова не беден и приметами современности. И все же замечательному архитектурному памятнику – русской церкви – отведено здесь особое место. Стенная ли роспись, резьба ли по камню, размещение ли объемов в пространстве или масса прочих подробностей – обо всем автор силен судить не только поэтически, но даже и с осведомленностью специалиста. Что же стоит за постоянством таких пристрастий? Какая тут актуальность?
Надо сказать, Валиков со своей темой находился как бы на отлете, выдавался вон из ряда уважающих злобу дня. Не примеряя на себя успехи или неуспехи товарищей по перу, он много лет торил собственный путь, да словно и не задумывался: столбовая ли то дорога или окольная тропка? Впрочем, сей вопрос снимался художественной силой текстов. Поэт и сам намекал на какой-то больший смысл своих описаний – шире красоты и глубже старины:
Не камни оставляются в наследство,
Не церкву тут завещано беречь.
Тут камень подвернулся лишь как средство,
И не о нем, о бренном, эта речь…
О чем же все-таки? Пожалуй, одним словом не ответить. Ответ может сыскаться при внимательном чтении самих стихов.
Вся из одних окошек
До света на верхах,
Церквушка, как чертежик,
В полутора верстах…
Как будто провожали,
Сказали, как идти,
Да и рисунок дали –
Не сбейся, мол, с пути…
Обрести и сохранить чувство пути – вот что значат в расширительном понимании эти земные ориентиры.
Какая за рекою синева!
И края нет у этого раздолья.
И там, вдали, заметная едва,
Еще одна белеет колокольня
Далекая… А на нее залезть –
Еще одна предстанет пред глазами,
А там и третья где-нибудь да есть…
Так и идут со Пскова до Казани…
Так и идут – поля, леса, холмы,
А над селеньем, за рекой, за полем, –
И до чего ж, по сути дела, мы
Привыкли к ним, старинным колокольням!..
По сути дела, весь этот собор
Давно не храм для здешнего народа,
А просто он как бор, как косогор –
Давным-давно такая же природа…
Можно подумать, что поэт не замечает, как храмы эти разрушаются – и временем, и людьми. Нет, прекрасно видит и замечательными образами передает. Вот, например, полусохранившееся изображение какого-то святого:
Мозаики блескучие квадратцы,
Подернутые рябью времена…
Лишь ноженьки сумели к нам добраться –
Ни руки не дошли, ни рамена.
Поэт не унижается до плача по разрушаемому. Перед его глазами церковное искусство находит себя в первозданном виде. Он как бы реставрирует, строит в себе. Вот какие тревоги вызывает в нем лицезрение Ивановской колокольни из одноименного стихотворения:
До чего же я ловок
Да непрост становлюсь –
Между двух недомолвок
Соловьем разольюсь,
Между двух околичностей
Ничего не скажу,
Меж сомнительных личностей
Будто свой усижу…
Но, слава Богу, высота купола – этой «золотой слезы» – обладает властной выпрямляющей силой:
Не забудусь, родимая,
Ни во зле, ни во лжи,
Потому что в груди моей
Тоже колокол жив,
Потому что в крови моей
Тоже дремлет набат…
Все беда поправимая,
Все поставим на лад!..
Архитектурные формы переводятся на язык чести и совести. Неподкупность вертикалей, прямо-таки впетых в небо, побуждает к исканиям нравственного соответствия в себе и вокруг.
Есть у Валикова стихотворение, а по объему, по наличию сюжета и характеров, пожалуй, что и поэма – «Спас-на-Городу». Общая тема – угроза разрушения – перерастает здесь в заботу: как сохранить? Фабула такова. В кладке обнаружили снаряд, невзорвавшийся, засевший в стене с восемнадцатого года. На место поочередно прибывают и отбывают отсюда полковник, подполковник, майор, капитан, старший лейтенант, лейтенант и, наконец, прапорщик – непосредственный исполнитель небезопасного дела («как ни ловчи, а напороться можно»). Полковник поначалу считает задачу простой: «взорвать, а колокольня пусть хоть вся провалится». Чтобы не дать, как он говорит, «хоть испишитесь, даже пальца саперского». Однако вид храма будит некоторые сомнения:
Собору триста лет.
Все в один голос пишут, что – прекрасен…
И впрямь хорош. Тут возражений нет,
Он со специалистами согласен,
И все-таки…
Но по мере того, как приказ спускается всё ниже, то есть чем ближе необходимый взрыв, тем подробнее раскрывается красота объекта. Уже подполковник смотрит на дело гораздо задумчивее:
Вот, правда, арок жалко… Хороши –
Поди, тонн сорок держат, а как хрупки!
А сверх того, в них что-то для души
Присутствует…
Как молодые зубки,
Как сахарок…
А главное – шатер!
Ведь вот чем задан тон всему строенью –
Он весь, как выкрик, звонок и остер,
Он весь – будто команда настроенью.
А что за сила в стенах и столбах,
Глядишь и чуешь – ставлены с загадом
На тыщу лет…
А мы придём – бабах! –
И все дела…
А что поделать?
Надо.
На уровне майора мы видим собор и изнутри – много неожиданно прекрасного открывается неискушенному глазу. Так же близко принимают это дело к сердцу и капитан, и лейтенант: «взорвать легко… Но кто спасибо скажет?». И так и эдак примериваются к снаряду сапёры, идут на риск ради спасения забытого чуда. Их замысел таким образом смыкается с замыслом безвестных строителей, имевших загад «на тыщу лет». Наследники красоты, сами того не ведая, касаются чутких рук предков.
Поэзия Германа Валикова по существу есть один из этапов долгой духовно-нравственной эстафеты. Но в сборнике духовной поэзии к 1000-летию крещения Руси ей места не нашлось. Зато отведена страничка Станиславу Куняеву – хотя много ли духовности в следующих строчках?
Реставрировать церкви не надо –
Пусть стоят как свидетели дней,
Как вместилища тары и смрада
В наготе и разрухе своей.
Сказано по-земному на зло какому-то темному врагу. А вот со знаменитыми когда-то стихами С. Куняева «Добро должно быть с кулаками…» по-своему перекликается стихотворение Г. Валикова «Плохое дело»:
Добро всегда слабее зла. Не спорьте:
Тот слаб, кто лишь добром вооружен.
И можно дело доброе испортить.
Нельзя плохое сделать хорошо!..
Плохое дело сделать хорошо
Нельзя. И в этом главная причина,
Что вор – в тюрьме, дурак лишится чина,
Завоеватель будет сокрушен,
Стяжатель расстается с барышом,
А с лицемера валится личина,
Приходит крах ненужного почина…
Нельзя плохое сделать хорошо.
Там, где у Куняева воля, у Валикова вера. И она оказывается посильнее навыка «вышибать коленом».
Словцо такое есть – «не повезло»…
Плохому делу не везет от века.
Лишь потому на радость человека
И рушится, разваливаясь, зло.
А если люди борются со злом,
То лишь затем, чтоб подтолкнуть событья –
Ускорить мудрый, добрый ход развитья,
Где зло обречено на самослом.
А сам вопрос извечно предрешен.
И волноваться было бы не нужно…
Но кто-то рядом пыжится натужно
Плохое дело сделать хорошо.
Таким образом, вопрос о добре и зле остается открытым.
Но если человеку смолоду прививать убежденность в том, что зло обречено, он с большей степенью вероятности не возьмется за плохое дело. Искусство может быть как угодно изощренным в своих формах, оно вольно экспериментировать пером или кистью. И список творческих индивидуальностей в искусстве бесконечно изменчив. Только фактор духовно-нравственного воспитания постоянен.
