Это лён или клён? Это ива, а может быть слива?
Я не помню имён, хоть назвал их красиво
прародитель Адам. Я — Адам, только новый...
Нет, себе я не дам богословское имя Христово.
Я не новый, постой, я — Адам современный,
человек городской, суетливый, сутулый и нервный.
Это жук, но какой? Это бабочка, да, но какая?
Мы венчаем творенье собой, а творенья не знаем.
Но признаюсь тебе, что забыта не только природа,
одинокий в толпе — я не знаю родного народа.
Современный Адам, не пойму современную Еву
(утверждает, что сам подошёл я к запретному Древу).
Я не новый, постой, я — Адам современный,
человек городской, суетливый, сутулый и нервный.
***
Вот в этом дворике прошло чужое детство.
О, где ты, дворик детства моего?
Я в жизни не забуду наше бегство
из Казахстана нового, того,
где русские в одно мгновенье стали
врагами подлыми. Их нечего терпеть!
На пустыре, где мы в футбол играли
теперь, должно быть, высится мечеть.
...Поправлю строчку и проверю знаки,
а, может быть, оставлю всё, как есть...
В остывшем чайнике кипит, бушует накипь,
никак не может, бедная, осесть.
***
Играю один,
обо всём забывая.
Вдруг вижу — рубин
на подножке трамвая.
Схватил и обжог
я два пальца, ведь это
горел уголёк
от дрянной сигареты.
Задвинулась дверь.
Покатился трамвайчик.
А я и теперь —
тот обиженный мальчик.
***
Зачем, зачем неумолимо
наждачкой опыта и лет
с вещей стираются незримо
душа и свет?
О Господи, пока на свете
дышу, позволь ещё хоть раз
увидеть мир, как видят дети,
из детских глаз:
открыть за каждым поворотом,
забором, улицей, углом —
вселенную… А ныне что там?
Ну двор, ну дом…
Но удивительное детство
и не вернуть, и не вернут,
и жизнь теперь не цель, но средство,
тяжёлый труд.
***
Фонарь, как лопнувший гнойник,
не понимает духовник,
и на душе тоска и смута.
Вчера спросили про Христа,
а я не знаю ни черта,
но говорил, что это круто.
Пора пить антидепрессант,
кряхтя, выкапывать талант,
и в православные изданья
писать добротные стихи
про покаяние, грехи…
и вновь грехи и покаянье.
ГОЛОСА
Кому ты веришь? — Я себе.
А ты? — Я никому.
— Я верю в Путина В.В.,
не знаю почему.
— А я в сансару. — Я в «Спартак».
— А я Попову И.
— Я в Иисуса, но не так,
как Церковь и попы.
— А я в науку как могу,
и вообще уму.
— Я Богу и духовнику,
и мужу моему.
О ЗЕМНЫХ ПОКЛОНАХ
Открылась душа, словно рана.
Я, помнится, выпил сто грамм
и с мужеством юного хама
вошёл в переполненный храм.
Была, как сейчас понимаю,
Страстная неделя Поста.
На входе, у самого края,
толпился народ,
духота.
И тысячи глупых сомнений
смутили гордыню мою:
все рухнули вниз, на колени,
а я, как придурок, стою.
Из храма в язвительном зуде
я шёл, не умея понять,
как могут культурные люди,
так пошло себя унижать.
Дошёл до ближайшей кафешки,
взял пива, купил сигарет,
и в сторону Церкви, конечно,
ни шагу за несколько лет.
Теперь, возвратясь понемногу,
мне стыдно за мой самосуд,
ведь из благодарности Богу
земные поклоны кладут.
СВЯТАЯ РУСЬ
Я смеялся над Святою Русью.
Я глумился над протяжной буквой «ю».
С омерзеньем, а не с лёгкой грустью
вспоминаю молодость свою.
Муза, мы служили духам злобы!
Бессознательный постмодернизм.
Мат, физиология… Ещё бы
скверна строк не просочилась в жизнь!
Тёмный, липкий дух хулы на Бога
чуть меня до смерти не довёл.
Выжил я и, отрезвев немного,
Русь Святую всё-таки нашёл.
И пускай она осталась ныне
только в Церкви, Господи, спаси!..
Ударенье делай на святыне,
а давно уже не на Руси.
***
На Ивановском кладбище осень,
синий воздух прозрачен и чист.
Не спеша ударяется оземь,
как небесная лодочка, лист.
Но давайте закончим с пейзажем,
я хочу рассказать про вину:
на Ивановском кладбище нашем
оскверняют могилу одну —
Ермакова, который в Отделе
был всего лишь одним из семи,
но участвовал в красном расстреле
Императорской белой семьи.
На его обелиске из туфа
красной краской намазана «кровь».
Как же так! Получается, тупо
ничего мы не поняли вновь.
Мы потомки не тех, что не сдались
и погибли в ЧК, в лагерях.
И не тех, что в Европу подались
и топили тоску в кабаках.
Что мы ищем врагов до маразма?
Мы бы так же, полвека назад,
замирали над чтением Маркса
и спешили на майский парад.
Жжёт и мучит меня ощущенье:
Ермаков — это мы, это я...
Ну, какое тут может быть мщенье?
Богу — суд, человеку — прощенье.
Я прощаю. Простите меня.
***
Я застыл как столп
и гляжу окрест.
Телеграфный столб,
как голгофский крест.
Мне Россию жаль,
но не нужно слов.
И уходит вдаль
череда крестов...
***
Сладенький, трупный, угрюмый грех
сидит у меня в душе.
Я содрогаюсь при мысли о тех,
кто знает о нём уже.
Никто не знает, и можно опять
строить парадный вид.
Звать, учить, снисходить, писать,
мол, ничего не болит.
Никто никогда не узнает о том,
как я веду себя
с мамой, братом, женой, котом,
Богом, собственным «я».
Снаружи один человек… Бабах!
Другой человек внутри.
Шизофрения в моих стихах,
что там ни говори.
— Ну, ничего, литератор-собрат,
нам на писательский век
хватит фонетики, тропов, цитат.
— А грех?
— Ты смешной человек!
Случай, привычка, чужая вина
стали причиной греха.
И, наконец, отойди от меня!
Мешаешь отделке стиха.
ВРЕМЕНА ГОДА. ВЕСНА
Склады, заборы, серые дома,
шум улицы, чужие разговоры.
ДК — налево, а правей — тюрьма,
шараги, офисы, конторы...
Остатки снега, вылезший газон.
На частном доме ставни голубые.
Наивными глазами смотрит он
на Выю — производственный район.
Привет, старик! Ну, как живёшь на Вые?
Весенний дух бодрит, как нашатырь.
Перехожу по старой, стёртой «зебре».
Навстречу вырастает монастырь,
за ним пустырь и небольшие дебри.
И непонятно, то ли это сквер,
ничейный сад или огрызок бора?
Там вечно кто-то курит — например,
охранник или певчие из хора.
Когда-то, десять лет тому назад,
я здесь ходил на исповедь впервые.
...Как много перевёрнутых лопат —
дорожных знаков,
будто штыковые
они вдоль по обочинам торчат...
Я думаю про ставни голубые.
В ПРИГОРОДЕ
Транспортные развязки,
кольца и тупики.
Лес — ну почти как в сказке.
Домики и дымки.
Нету рекламных плакатов,
яркой одежды, машин...
Всё, как в восьмидесятых.
Всё, не считая души.
Формованная больница
с мозаикой на боку...
Нет, не могу забыться.
Нет, никак не могу.
...На магазине «Продукты»
я читаю: про дух ты
всё говорил, но протух ты...
***
Чтобы дойти до природы,
надо пройти над помойкой,
там, где сточные воды
граничат с бессмысленной стройкой.
Мимо шины, ботинка,
бутылок, рекламы девайса...
Там будет одна тропинка,
иди и не сомневайся.
ЛЭПов бетонные шпажки
всажены в русское поле.
А в небе летают пташки,
а под ногами букашки.
Я сентиментальным стал, что ли?
Видишь, идёт электричка?
Слышишь, звонит колокольня?
Будет сперва непривычно,
что больше тебе не больно.
Тёплое чувство свободы —
радостной, истинной, стойкой...
Я прошёл над помойкой.
Я дошёл до природы.
БУЗИНА, БУЗИНА
В огороде бузина…
Бузина, бузина, для чего ты в сарай заглянула?
Вся природа полна «стрекотания, лязга и гула».
Всё растёт и живёт, и цветёт, и поёт, словно в рае.
Бузина, что тебя так влечёт в этом старом сарае?
Бузина, изведусь я теперь, я нуждаюсь в ответе.
Почему не живётся тебе на сияющем свете?
Да понятно оно — я тебе не Творец, не указчик,
но в сарае темно, два мешка и рассохшийся ящик...
***
Горизонталь дороги
и вертикаль пути.
Конечно, мы не боги,
но по длине идти
осточертело, братцы,
не лучше ли в быту
нам смелости набраться
и двинуть в высоту.
Довольно всякой мути:
пейзажей, депрессух…
А что если, по сути,
писать, чем болен дух?
***
Не романтик, не лирик, не пророк, не судья,
а печальный сатирик, устремлённый в себя.
Что мне до человека вообще, в чертеже?
Я духовный калека, прокажённый уже.
Что мне люди другие? Их потёмки? Во-во…
Если язвы такие у меня самого!
Все хорошие, то есть все спасутся, мой друг.
У язычников совесть, как спасательный круг.
Я же буду в геенне. Но не в чёрной смоле,
не в наваристой пене в прокопчённом котле,
а без воли, и власти, и надежд на исход,
в котловане у страсти… Кто грешил — тот поймёт.
