УЖОНОК
Я никогда не боялся змей. Ни в детстве, ни теперь. Более того, во время частых прогулок по лесу я мечтаю повстречать это грациозное создание и невольно высматриваю его гибкую узорную спину либо меж причудливо извитых корневищ, либо в изумрудной от солнечных лучей траве, либо в опавшей, пожухлой осенней листве.
Так почему же я не боюсь змей? А наверное, вот почему.
История эта приключилась со мной много-много лет назад, когда я еще маленьким щуплым парнишкой бегал со своими сверстниками по дворам, лазал по задворкам домов и сараев среди куч мусора и всякого барахла. Открытия, приключения и бесценные находки ожидали нас на каждом шагу. Однажды недалеко от старого покосившегося сарая, за которым жили мыши да огромные пауки-крестовики, выслеживающие жертву в своих плетеных гамаках, увидел я группу чужих мальчишек. Они были старше меня, и я не решился подойти к ним, а только издали наблюдал, как они под хриплый, прокуренный хохоток, наклонившись над землей, то и дело взмахивали руками, как будто играли в ножички.
Наших ребят во дворе не было, поэтому чувствовал я себя не вполне уютно. В душе поднималось что-то воинственно-задиристое вперемешку со страхом и любопытством. Я с нетерпением ждал, когда мальчишки уйдут. Ожидания мои были недолгими. Развязный разговор чужаков, сигареты в зубах и бесконечные плевки очень скоро стали предметом пристального внимания дворовых старушек, а особенно тети Тони-Барсучихи — грозы всей дворовой детворы.
Огрызнувшись несколько раз и демонстративно дымя сигаретами, шпана удалилась. А мне этого только и нужно было. Стремясь утолить свое любопытство, я побежал к старому сараю, к тому месту, где минуту назад были ребята. На земле среди щепок, мусора и окурков я вдруг увидел маленькую змейку. Она лежала неподвижно, как небрежно брошенный обрывок веревки или жгута. По двум желтым пятнышкам на голове я сразу догадался, что передо мной — уж. А точнее сказать, маленький ужонок.
Впервые в жизни я видел настоящую змею, испытывая при этом какое-то новое для себя, трепетное чувство жалости и обиды: маленькое тельце было исколото и исцарапано, а из некоторых ранок проступили крохотные капельки крови. Осторожно пошевелив ужонка прутиком, я бережно взял его в руки и отнес домой. Нечего было и думать просить родителей подержать его некоторое время у себя, поэтому, пробравшись потихоньку в комнату, я незаметно положил ужонка в большую пластмассовую мыльницу, предварительно высыпав из нее все мои «сокровища». Потом сбегал во двор, нарвал мелкой травы, листочков и уложил ужонка в коробку, соображая про себя, как завтра похороню его в дальнем углу двора, возле стены, где девчонки прячут от нас свои секреты.
К великому своему изумлению, открыв утром мыльницу, я обнаружил, что мой уж жив. Он смотрел на меня, приподняв свою маленькую плоскую голову, и время от времени высовывал тонкий, длинный черный язычок. Я тут же принялся лечить его, аккуратно перевязав тонкой тряпицей все его ранки и напоив молоком. Радости моей не было границ!
Прекрасно помню то состояние своей юной души, то счастье от мысли, что я спас жизнь живому существу. Еще бы! Кто из моих сверстников мог похвастаться таким питомцем?
Он поправился очень быстро и прожил у меня целое лето. Я проделал в коробке много дырочек, чтобы ему хорошо дышалось, выстелил дно мягким, как бархат, мхом. Дождавшись ухода родителей, я открывал коробку. Внимательно осмотревшись по сторонам, ужонок не спеша переползал через край и путешествовал по моему письменному столу, учебникам, карандашам. Потом, нагулявшись, без всякого принуждения заползал в свою коробку, сворачивался в клубок, и засыпал.
Мои родители и не подозревали, что рядом с ними живет такое чудное, такое доброе и прекрасное существо.
Когда я убедился, что мой дружок совсем оправился от ран, окреп и подрос, я отпустил его на волю. Это было в нашем парке, за школой, возле пруда. Я отпустил его к травам, цветам, комарам и лягушкам. Отпустил радоваться жизни и бороться за нее.
ЛАСТОЧКИ И ВОРОБЕЙ
Свои первые летние каникулы я проводил в Крыму, в Судаке, где мой отец отдыхал в военном санатории. Высокие стройные кипарисы, шум волн, непередаваемый запах моря, развалины старинной крепости на вершине высокой скалы — всё будоражило мое мальчишеское воображение и привносило в мою беззаботную жизнь особое состояние радости и романтики. Каждый вечер до захода солнца мы с отцом проводили на берегу. Я бегал по пляжу, бросал в море камни и был счастлив.
В один из таких вечеров, выходя из корпуса санатория, мы обратили внимание на группу отдыхающих, внимательно смотревших куда-то поверх наших голов. Мы присоединились к ним и посмотрели туда, куда были устремлены многочисленные взгляды. Тут же вертелся и мой новый дружок — азербайджанец Нурджан. Тараторя на своем и русском языке, он показывал мне под козырек крыши, где лепилось около десятка ласточкиных гнезд. Детская моя память и до сегодняшнего дня сохранила во всех подробностях событие, очевидцем которого мне довелось тогда стать.
В воздухе носилось множество ласточек. Они тревожно летали вокруг одного гнезда, стремительно садясь на него и столь же стремительно слетая. Шум стоял невообразимый. Временами из маленького отверстия гнезда показывался серый клюв, а среди писка ласточек пробивалось воробьиное чириканье. Так и есть: серый воробышек захватил ласточкино гнездо и надежно держал оборону.
Ласточки штурмовали беспрерывно, но выгнать серого разбойника не могли — слишком узкое отверстие гнезда не позволяло расправиться с обидчиком, который уверенно отбивал все атаки. Так продолжалось довольно долго, и отец уже взял меня за руку, намереваясь идти к морю, но вдруг поведение ласточек изменилось. Они внезапно исчезли. Осталось только несколько птиц, продолжавших попытки одолеть непрошеного гостя.
В наступившем затишье еще громче звучало воробьиное чириканье. Так же внезапно, как исчезла, вся шумная ватага стремительно появилась вновь над нашими головами и разом ринулась на гнездо. В одно мгновенье оно скрылось под черными спинками. Но когда ласточки разлетелись во все стороны черно-белым серпантином, я увидел, что у гнезда, где засел воробей, больше нет входа.
Захватчик оказался замурованным в тесном каменном мешке. Я смотрел, не отрываясь, еще несколько минут. Ласточки к гнезду больше не подлетали. Мне было жалко воробьишку до слез. Ошеломленный разыгравшейся на моих глазах трагедией, я расплакался. Потом мы молча бродили с отцом по берегу, но ни уходящее за горизонт солнце, ни игривые волны уже не радовали меня.
Рано вернувшись, мы улеглись спать.
ВОЛКИ
Читать о волках в популярных изданиях или смотреть на них в зоопарке — это совсем не то, что видеть и чувствовать зверя в нескольких метрах от себя. Помню, в одном из номеров журнала «Вокруг света» французский биолог с присущим его нации юмором писал, что если вы встретили в лесу зверя, похожего на волка, но сомневаетесь, не собака ли он, этот зверь, — поставьте перед ним блюдечко с водой и посмотрите, как он будет пить. Если станет бесшумно втягивать в себя воду, значит, перед вами, без сомнения, волк, и пока он утоляет жажду, вам следует как можно быстрее уносить ноги. Если же станет шумно лакать, значит, этот волк — собака, и вам нечего опасаться за свою драгоценную жизнь.
Прекрасный совет! Однако, встретившись с волком лицом к лицу, я начисто забыл про француза и его веселые рекомендации.
Случилось это морозной зимой 1978 года. В то время я работал в городе Боровичи Новгородской области, куда ежедневно ездил из шахтерского поселка Зарубино, покрывая в один конец сразу полсотни километров. Маленький рейсовый автобус шустро проходил эту живописную дистанцию. В тот день я возвращался домой последним рейсом. Сказалось напряжение рабочего дня, поэтому, войдя в автобус и сев в свободное кресло, я сразу задремал. Когда спустя некоторое время открыл глаза, то первым, что увидел, были удаляющиеся огни моего поселка, шахта и огромные, как египетские пирамиды, терриконы, высвеченные ярким лунным светом. Досадуя на себя, попросил водителя остановить автобус и вышел на морозный воздух.
Проехал я свою остановку довольно далеко. Позади меня темнела небольшая деревушка. Окна домов светились желтовато-красными огоньками, белесый дымок неспешно поднимался из труб к звездному небу и растворялся в его черно-синей глубине. Вдали от дороги справа и слева темной стеной стоял лес. От усталости не осталось и следа. Я пошел по заснеженной трассе навстречу мерцающим в далекой дали огонькам шахтерского поселка. Тишина первозданная... Только снег похрустывает, поскрипывает под ногами, да воздух шелестит от дыхания на сильном морозе. Но если вы спросите меня, откуда в моей душе зародилось смутное чувство тревоги, я не смогу ответить.
Бросив взгляд в сторону, я увидел двух волков. Стоя один от другого на расстоянии нескольких метров, они смотрели на меня, а я, оцепенев, смотрел на них, и нас разделяло только полотно дороги с небольшим снежным бруствером на обочинах. Как сейчас вижу их перед собой и заново переживаю свое состояние в тот момент. Сердце готово было выскочить из груди — и каждый его удар сотрясал меня. Мысли мгновенно приобрели рациональность, мозг прорабатывал возможные варианты развития ситуации. Оценив обстановку, я понял одно: возвращаться назад, к деревне, бессмысленно, ибо я прошел уже значительную часть пути. Бежать? Но куда? Звери настигли бы меня в несколько прыжков. Единственный, как мне тогда показалось, выход — спокойно идти вперед, не выдавая своего волнения, тем более испуга, и не выпускать их из вида. И я двинулся вперед, слегка размахивая портфелем и пытаясь придать своему движению беззаботный вид. Волки, как по команде, двинулись одновременно со мной — не отставая и не обгоняя меня.
Сколько времени мы так шли, конечно, уже не вспомнить, но было такое ощущение, будто я стоял на месте. И среди этого высочайшего внутреннего напряжения до моего слуха донеслось глухое, далекое еще, урчание мотора.
Медленно обернувшись, я увидел приближающиеся огни автомобильных фар. Весь мой мир, вся моя жизнь, казалось, сузились до размеров этих двух вздрагивающих на неровностях дороги огоньках. Не обращая внимания на зверей, которые тоже остановились, я вышел едва не на середину дороги и поднял руку. Воображение стало рисовать мне, как машина, свистнув тормозами, останавливается и, распахнув дверцу, я забираюсь в теплую кабину, пропахшую бензином, солидолом, табаком и еще черт знает чем, но только очень людским, человечьим. Поэтому до моего сознания не сразу дошло, что огромный самосвал, не снижая скорости, пронесся мимо по шоссе в сторону поселка.
Что-то оборвалось во мне и унеслось вместе с той проклятой машиной. Проводив ее взглядом, медленно опустив руку, я с отчаянием и ужасом посмотрел на волков. Оба, не меняя позы, не шевелясь, в упор разглядывали меня. Я тихонько вернулся на «свою» обочину дороги с одним нестерпимым желанием — бежать. Душа моя испытала новое и чуждое всей моей природе чувство животного ужаса, обезоруживающего и опустошающего.
Каким-то одним, может быть, не оборвавшимся волоском разума я заставил себя не совершить роковой глупости. Я шел медленно и мучительно. Это была ежесекундная выматывающая борьба разума с чувством. Волки шли рядом. Они вели меня, спокойные и уверенные.
Так мы дошли до поворота на поселок. Основная дорога уходила дальше, в черно-белое серебряное безмолвие. Вехой на этом перекрестке стояла на той, волчьей стороне дороги, изба бывшей сельской библиотеки. Тут мы и расстались. Страх исчез, но на смену ему не родилось никакого иного чувства. В душе и мыслях зияла необъятная пустота.
До моего дома было рукой подать, когда неожиданно для себя я развернулся и направился в обратную сторону. Я понимал всю нелепость и абсурдность своего поведения, но мне нужно было увидеть их еще раз.
Дойдя до избы, я прошелся вперед и назад по шоссе, высматривая, таким образом, пространство за ней, но зверей больше не увидел. Предположив, что волки скрылись в лесу, я не спеша вернулся домой.
Жена говорила мне потом с улыбкой, что в тот вечер я долго сидел, обняв ее за плечи, и говорил очень теплые и ласковые слова. Наверное, это так и было, только я этого не помню.
ЗОВ
Разрушенные церкви и храмы приходилось видеть мне и на Смоленщине, где прошли мои детство и юность, и на древней Новгородской земле, где я жил и работал долгое время. Вымершие деревни всегда вызывали во мне чувство какой-то особой скорби и удивления. На российских пахотных землях стоят тысячи заколоченных, заброшенных домов, подобных мертвецам, никем не оплаканным и не преданным земле. Много было таких встреч, но одна из них всколыхнула во мне что-то такое, чего я и сам не мог объяснить, слила воедино нагроможденные ранее в памяти картины, принесла вполне ощутимую душевную боль.
В последних числах января мы всей семьей уехали на турбазу, оставив за собой дела прошедших дней, огни большого города, его суету. Уехали кататься на лыжах, дышать чистым воздухом и любоваться природой. Утро следующего дня выдалось пасмурным. Быстро теплело, но снег еще не осел. Походив по лесу, мы выбрались на дорогу, которая вела к маленькой деревушке. По белым взгорьям жались друг к другу десятка полтора изб. Вдали, заросшая кленами и березами, виднелась церковь с колокольней. Светлым пятном выделялась она среди мокрых, почти черных стволов деревьев на фоне серого, тяжелого, темнеющего к горизонту неба. Тревожный контраст. Решив осмотреть церковь, мы неторопливо двинулись вперед, оставляя за собой лес.
Пройдя с километр, поравнялись с первыми домами, прошли деревенской улицей, заглядываясь то на некогда нарядные наличники, то на заколоченные окна и двери. Тишина и покой. Только щекотнуло ноздри дымком от топившейся печи, да навозом с подворья, да еще чем-то, отчего показалось, будто жил я здесь с самого детства и всё вокруг такое родное и близкое, и что именно это — Родина.
Мы поднимались на холм, вершину которого венчал величественный когда-то храм. Но то, что издали казалось стройным и светлым, по мере приближения тускнело и блекло. Взору открывались полуразрушенные стены, покрытый плесенью и мхом камень, истлевшие, провалившиеся купола. И могилы, могилы... С черными и серыми мраморными надгробиями, сохранившимися еще с прошлого века, коваными крестами и безымянными холмиками... Воображение рисовало мне старые и молодые лица современников наших дедов и прадедов, и современников нас самих. Всё здесь располагало к молчаливому созерцанию и размышлению.
Кладбище плотным кольцом окружило церковь. Обходя его, мы оказались возле покосившейся, распахнутой в каком-то беспомощном порыве двери. Вошли. То, что предстало перед глазами, повергло душу в смятение. Всё разрушено, разбито, загажено. На закопченных, выбитых стенах местами сохранилась роспись, угадывались лики ангелов и святых. Всюду прах. И копоть, как вечный траур.
Мы вышли к колокольне. Высокая и стройная, уперлась она в серое небо истлевшим куполом. Время здесь остановилось. Его не было. Был только лепленный руками, каленый, обнажившийся кирпич, были остатки росписи и сохранившиеся на окнах ажурные кованые решетки... Всё это сотворено было разумом и руками наших далеких соотечественников, чьих не только лиц, но и имен не суждено нам узнать никогда.
Как чудовищно было видеть растоптанную память! Какая это была боль — испытывать стыд за причастность к своему поколению, которому завещались вера и любовь.
Время стояло. Храм Божий, умирающий, разделивший участь своих прихожан, чьи грехи и радости он впитывал в себя и чей загробный покой он призван был оберечь, стоял перед нами полуживой-полумертвый и взывал к вере, к любви, к совести. К нам взывал.
