В километре от впадения Ульбы в Иртыш, под перекатом, была глубокая и, как рассчитывали рыбаки, полная сейчас рыбы яма.
Вышли из дому, как всегда, еще затемно. Оставили позади спящий городок, обогнули чернеющую крепость и захрустели гольцом по берегу Ульбы. Прибыли на место в самый раз — начало светать.
Было тихо, безветренно. На том берегу, запухнув в предрассветном тумане, спали прибрежные кусты. Серые клочья тумана сползали вниз и стелились на журчащую воду. А по всей речке, будто провожая эти тающие сны, плавилась рыба.
Пока отец разматывал удочки, Вовка разулся, притопил у берега корзину, повтыкал в дно тальниковые рогатки, и черемуховые удилища сторожко вытянулись над водой.
Рыбачить стали на донки — с тяжелыми грузилами. Течение у берега все время менялось и своими бегающими воронками таскало волосяные лесы во все стороны. Казалось, что лесы сами искали, слепо шарили рыбу. Но вот одна из них остановилась, замерла и вдруг тревожно затрясла кончик удилища — не зевай, рыбак! Ну!..
Вовка прыгнул кошкой, цапнул удочку, подсек — есть! Снял с крючка колючего ершишку. Мелковат, правда, но ничего, в уху пойдет. Ершонок выскользнул из рук в корзину, стреканул в ней поверх воды! Точно мокрый щенок отряхнулся!
«Шустряк!» — улыбнулся Вовка, отмывая в воде липкие ладошки. И поскакал к брошенной на гальку удочке — закатанные штанины кольцами заболтались на худых ногах.
Немного погодя он опять вытащил, теперь уже мясистого пескаря. Эх, пошло, поехало!
Отец ревниво косился на удочку сына, но тут же впивался взглядом в свои — их было целых три. Удилища у старого рыбака длинные, лесы чуть ли не по середине реки гуляют. Но где ж рыба? Ну хоть бы один клевок!
А молодому и мелочь хороша. Знай таскает коротышкой-удочкой: то ерш, то пескарь, то ерш, то пескарь... Вот это рыбалочка началась: удочку некогда укрепить на рогатку! Приходится держать ее в руках и выбегать с сердитыми ершами прямо из речки. А что поделаешь? Такой клев.
Отец смотрел, смотрел — и ревнивое рыбацкое сердце дрогнуло:
— Вовк, слышь... Ты бы это… стал бы, что ли, повыше. Вон там. А то выбегаешь, забегаешь… Рыбе ко мне не даешь подойти.
— А-а, хитрый! Нет уж, как сели, так и будем сидеть, — твердо сказал Вовка. И ехидненько добавил: — Что, завидки берут?
Отец крякнул и полез за кисетом.
Но Вовка — рыбак не жадный, тут же дал совет:
— Вон мою вторую удочку возьми. А то поставил свои… дубины… Там, на середке, и рыбы-то нет. У берега она вся!
— Дубины? — не согласился отец. — Я вот сейчас вытащу одного — твоих сотня будет, чудак-рыбак!
— А ты вытащи, вытащи сперва! — бил по больному Вовка, — а мы уж посмотрим!.. — И вновь победно выбежал с пескарем из воды.
Ну как на такое спокойно смотреть? Старый рыбак замолчал, окутался дымом махорки.
Позади выглянуло солнце, и речку запарило, точно она, вместе с развешанными по ней тенями рыбаков, на глазах начала подсыхать. По той стороне, уже умытый и подчесанный от самой воды гребенчатыми тальниками, кудрявился зеленым инеем ракитник. За ним, повыше, табунились молодые топольки. Дыхнет поверху ветерок — и затрепещет на солнце зеленая рябь… красота-то какая! Загляделись рыбаки и про удочки забыли.
— Клюет! — закричал вдруг придавленно Вовка. — Папа! Среднее!
Отец охнул, повалился вперед, схватил удилище, неловко подсек и, судорожно поднимаясь на ноги, потянул, пятясь. Удилище — в дугу. Но — вытащил. И, продолжая задирать вверх дергающуюся снасть, смотрел с восторгом, как тяжело бьется о гальку холодно-серебристая рыбина.
— Лещ! — сиганул на рыбину Вовка.
— Легче, легче! Кишки выпустишь! — суетился отец.
Но сын, ухватив леща под жабры и прижимая его к себе, уже бежал к корзине.
— Осторожней! Не упусти!
— Никуда не денется, — бормотал Вовка, засовывая добычу в плетенку. — Некуда ему теперь… Попался, голубчик…Вот это лапоть так лапоть! Килограмма полтора! А, пап?
— Два, пожалуй, потянет, — заметил отец, поспешно цепляя нового червя на крючок.
Теперь уже Вовка с завистью следил за отцовскими удилищами, ломая голову, как бы незаметно и свою снасть закинуть к ним поближе.
— К-куда булькнул? — зашипел отец. — Мало тебе места?
— У-у, жадный! — вытащил лесу сын. И деликатно закинул с другой стороны, прямо под удилища отца.
Тот вытаращился поверх очков на удочку Вовки — и только руками развел: ну, вот как так можно?
— Ничего, ничего, — успокоил сын. — Лещи отойдут от твоих удочек к берегу, а тут моя — и никуда им не деваться!
Старый рыбак посмотрел на молодого — напрягшегося, готового вмиг чесануть куда подальше.
— Ладно, так и быть! Лови на мою вон, на крайнюю… Но чтоб ни звука! Лещ пошел!
Вовка выбежал из воды и замер на корточках возле отца. Но лещ почему-то больше не шел. Удилища молчали.
Прошел час, а может, и больше. Клева не стало вовсе, даже на «ершиную удочку». Отец искурился весь, а леща нет, хоть тресни!
Мальчишка походил по берегу, закидывая то у самого переката, то пониже. Без толку. Нет леща! Да и ерша нет, если правду сказать.
Рыбаки достали хлеб, зеленый лук, стали подкрепляться. Туман давно рассеялся, и теперь вся зелень по той стороне вытянулась зеленой змеей до самого Иртыша. Там, вдали, она тонким серым гольцом лизала зыбкую кромку сливающихся рек.
— Что, пап, домой? — спросил Вовка, завязывая рюкзак. — Сматываемся?
— Погоди, еще посидим, — внимательно разглядывал свой кисет отец. — Должен он подойти…
— Ну вот, начинается! Каждый раз так!
Вовка возбужденно забегал по гольцу.
— Ну, где твой лещ, где?! Чего высиживать?
— Еще полчасика… да ты присядь, чудак-рыбак…
Прошло полчаса, потом еще столько же.
«Чтобы я еще хоть раз с ним на рыбалку?.. Не-е-ет!» — зарекся Вовка, косясь на упорную спину отца.
Но делать было нечего. Сын разлегся на гольце, нога на ногу, руки за голову, — ленится. В закрытых глазах красно шумит солнце. Удочка валяется на берегу.
— Па-ап, бросай. Без толку…
— Сейчас, сейчас, не гунди… Клюнуло вроде…
— Да где клюнуло? — Вовка сел.
Но тонкий кончик отцовского удилища и впрямь дробно дернулся и замер. Потом дернулся снова.
Отец ловко подсек, но тут же разочарованно повел лесу к берегу: на крючке сопелькой болтался ершонок — сам чуть больше червяка.
— Гы-гы!.. — загоготал Вовка.
Сын заскакал по гольцу, затыкал в отца пальцем, заорал, изображая из себя уличного:
— Пацаны, зырь! Мужик тайменя поймал! На три пуда! — И, опрокинувшись на голец, засучил ногами, замахал руками: — Ой, смехота-а!
Но старый рыбак не дал сбить себя с толку. Навешивая на крючок здоровенного червя, бормотал:
— Погоди, погоди… Видишь, рыба подошла. Это всегда так, сперва мелочь идет, а зато уж потом…
— Чего? И после такого ерша ты еще хочешь рыбачить? — разошелся Вовка. — Ну, уж это… Да чтоб я еще когда с тобой!.. У-у-у!..
Рюкзак полетел на землю, удилишки следом, пнутая банка с червями закувыркалась по гольцу.
Отец внимательно посмотрел на сына.
— Искупнись! Остуди буйную головушку-то. Полегчает.
И то верно: солнце, незаметно набрав высоту и силу, жарило уже без милости. Вовка с треском содрал потную одежду, полез в воду.
— Куда? К-куда полез?! Рыба-то снизу подходит! Долго думал?..
— Ах, извините, извините! У вас же тут лещи кругом разгуливают. А мы так неосторожно! Ай-ай-ай!..
Ехидный Вовка гордо пошел от отца вверх по реке. Но по острому гольцу, да босиком, не больно-то пошагаешь. Чуть отойдя, он стал сбиваться с ноги, взмахивать руками, приседать, кривя и без того кривые ноги в длинных, «флотских» трусах.
Отец смеялся, глядя вслед сыну, потом подумал: «Пора, пожалуй, и вправду домой. Да и рука что-то раньше времени заныла…»
Вовка же потихоньку продвигался к крепости, нависшей над речкой метрах в двухстах от их рыбалки. Он решил сплыть оттуда вниз, до переката.
Насыпная крепость эта была построена еще при Петре I, и время приплюснуло ее почти со всех сторон, только над берегом уцелел крутой угол да осталось название — крепость. Теперь там, попыхивая дымком, бодрился старенький механический заводишко. На остальной территории раскинулась воинская часть — стройбат.
Вовка бегал сюда постоянно. И было зачем: два раза в неделю, по вечерам, в крепости гнали кино. В темноте солдаты быстро растягивали на столбы сумрачно-холодное полотно и, когда вдруг вспыхивал и оживал этот висящий экран, казалось, что земная жизнь сразу и целиком возносилась на край звездного неба. Однако солдаты оставались на земле, потому как им не положено в облаках летать. Они вольно рассредоточивались прямо на траве, дымили махоркой и с интересом смотрели на жизнь, теперь уже небесную. А между ними тут же, будто из их солдатских карманов, торчали мальчишечьи головы, подпертые ладошками.
Вся окрестная ребятня в такие вечера была в крепости. Все, как один! Заборов ведь в крепости не было, а часовые… Так часовому по уставу положено кричать: «Стой! Кто идет?», а не: «Стой! Кто ползет?» Да и как мальчишкам не ползти, когда тут такие фильмы!.. Вон позавчера, например, гнали «Башню смерти». Там про то, как один король…
Вовка сильно споткнулся и запрыгал на одной ноге.
Внизу, за перекатом, еле видимый отсюда, сидел отец. Со своими удилищами он походил на зеленого жука с черными длинными усами. А под крепостным валом, совсем неподалеку, купались человек десять солдат. Вовка видел, как они радостно выталкивались из воды вверх, хлопали по ней руками, тычками открывали водяной «огонь» друг по дружке, отворачиваясь от хлещущих брызг и весело крича что-то не по-русски. Потом все расположились кругом, а один, который посередке, начал кидаться хищной птицей в разные стороны. «В догонялки играют», — вздохнул Вовка.
Он выбрал подходящую плоскую гальку и ловко пустил ее по воде. И точно солнце побежало, вспыхивая прерывистой дорожкой, на ту сторону. Здорово! Парнишка кинулся следом, дальше, дальше, за «блинчиками». Вот вода уже по пояс, по грудь, он нырнул и пучеглазым лягушонком задергался под водой. А здесь-то солнца — полная река! Оно играет по всему дну! Лучи отскакивают от донной чистой гальки прямо в глаза. Эх, воздуху мало набрал, а то еще бы побыл тут…
Вовка пустил ртом и носом гирлянду пузырей, вынырнул, лег на спину. И тут новое чудо явилось ему — небо! Необъятная, струящаяся голубизна распахнулась перед ним — ее медленно перемешивал коршун.
Сносимый течением, мальчишка крестом распластался на воде, и стало казаться ему, что это не речка шипит ему в уши, а видит он рассыпающийся в бесконечности голубой звук неба… Всё вокруг исчезло — только он и этот вот звук неба…
И ворвавшийся голос отца:
— К-куда прешь на удочки?!.
Вовка ухнул с переката в яму — и заметался, что твой поплавок. Но быстро пришел в себя, деловито завтыкал саженками к берегу. И вот он — вылезает из воды прямо перед крайней удочкой старого рыбака.
Чтоб сразу сбить справедливое отцовское возмущение, сразу с места в карьер:
— Ну как, пап, поймал?
Такие вопросы — бальзам душе любого рыбака. Однако отец, приподнимаясь, вдруг отстранил сына, напряженно вглядываясь вверх по реке. Вовка тоже обернулся.
Чуть пониже крепости, на берегу, вокруг неподвижно стоящего человека в одежде толклись, суетились полуголые солдаты. Они то разбегались от него, как тараканы, показывая на реку, то снова сбегались к нему, что-то объясняя и дергая его за руки, — издалека доносились их гортанные крики.
— Пап, чего они?..
Отец не отвечал, напряженным взглядом обшаривал перекат.
— Вон он! — вдруг крикнул. — Вон!
— Где? Кто? — испуганно присел Вовка.
Но отец уже бежал к перекату, высоко, неуклюже вскидывая ноги в тяжелых резиновых сапогах. Он влетел в речку, упал, вскочил и, разгребая воду, ринулся к противоположному берегу.
Вовка стоял оцепенело. Теперь и он увидел: по перекату, почти у самого берега, по той стороне, медленно волокло человека. Быстрое течение переворачивало его то вверх лицом, то спиной, то вдруг исчезало всё — и лицо, и спина, и снова вертело темную голову, как будто отделенную от тела.
Утопленник!
Ноги у Вовки сразу ослабли, дыхание куда-то пропало. Отец выбился-таки из переката и чуть ниже его, на исходе стремнины, подхватил плывущего со спины под руки, с шумом выдернул наверх и, пятясь, потащил по реке. Сам тут же оступился, опрокинулся, с головой уйдя под воду. Вскочил, отфыркнулся, попробовал снова завалить на себя мокрое чужое тело, но левая больная рука соскальзывала, и утопленник опять сползал вниз, в воду.
— Вовка-а! — закричал отец, скосив белое лицо на берег. — Помоги!
Сын отпрянул, попятился, с ужасом мотая головой.
— Во-овка! Н-ну!.. — хрипел отец, обнимая сползающее тело. — Н-ну-у!.. — и стеганул матерком.
Сын издал не то смешок, не то всхлип. Челюсть у него дрожала, зубы стучали.
— Вовка-а!.. Н-ну-у-у!..
Мальчишка закрыл глаза, пронзительно взвизгнул и, наконец, побежал в реку. Схватившись за отца, он стал тянуть его от страшного тела. Назад, на свой берег.
— Вов! Во-ов! — задыхаясь, твердил отец. — Да ты не трусь! Не трусь! Ты зайди с той стороны! С другой, милый, с другой стороны… Соображай!
Сын трясся, дергал отца, мешал ему.
— Да не трясись ты! Не трясись! Подхватывай! Не могу я! Не могу уже, слышишь?!
Сын заскулил, как щенок, и… вцепился в ледяную, точно намыленную, руку утопленника.
Отец подхватил тяжелое тело за другую руку, и они вдвоем повели его к своему берегу. Вовка старался повыше приподнимать плечо утопленника, но это плохо получалось, безвольная голова пострадавшего то и дело макалась и опадала в воду.
— Поднимай выше! Выше! Не по воде волоки!..
У берега отец скомандовал:
— А теперь с разгону… Ну, пошли!
Они, словно лодку, быстро выволокли сразу ставшее свинцовым тело на голец. И тут же упали по обе стороны от него, надсадно дыша.
Чуть придя в себя, отец попытался завалить утопленника себе на колено.
— Помоги!
— Папа, зачем?
— Помогай, тебе говорят! — крикнул отец.
Они взвалили тело животом вниз, на ногу отца. Изо рта пострадавшего, из носа и, казалось, даже из ушей сразу хлынула серая вода. Отец рывками надавливал на спину утопленника.
— Давай теперь ты, — сказал он обессиленно.
Вовка уперся в ледяную спину руками, затолкал, задергался, но вода из пострадавшего больше не выливалась, только изо рта тянулась серая слюна.
Тело мягко соскользнуло на гальку. Отец встал и посмотрел в сторону крепости.
— Ну-ка, крикни им!
Вовка запрыгал, замахал руками:
— Эй, сюда! Он здесь! Сюда! Скорей!..
Солдаты услыхали, поняли, побежали. Человек в одежде, по-видимому, офицер, тяжело взнялся было за ними, но сразу отстал.
Пока отец с Вовкой тащили тело, да и на берегу Вовка старался не смотреть на утопленника. Но, помимо воли, глаза словно сами притягивались к нему, взгляд все время натыкался на пострадавшего. Был это грузин, а может, армянин. Невысокий, худой. И совершенно голый. На его теле, от груди до паха, прочертилась сизо-красная, еще свежая, на вид живая царапина — зацепился, видать, за что-то на дне, за корягу или за трос. Много тут всякого барахла бросали в речку сплавщики, крановщики и все, кому вздумается. Трос, видно, стащил и трусы, пока бился, боролся со смертью человек под водой.
Всё это успели рассмотреть и даже как-то осмыслить и отец, и Вовка, пока бежали к ним солдаты. Запыхавшиеся, испуганные, они окружили товарища и замерли на какое-то время.
Вдруг один из них царапнул себе лицо ногтями, завыл и рухнул на мертвого, должно быть, на друга своего или земляка. Начали всхлипывать и отворачиваться остальные солдаты — все они были смуглые, в длинных мокрых трусах, жалко обвисших на мосластых ногах. И только тут прибухал пожилой белобрысый офицер с простым веснушчатым лицом русского мужика.
Растолкав солдат, офицер припал к груди утопленника. Потом сел на него верхом, начал тереть, мять, толкать грудь. Помогая ему, отец ухватил утопленника за руки, стал их распахивать на обе стороны. Покалеченная левая рука отца была короче правой, он все время боченился, приноравливался, но все-таки отставал от резких, ритмичных толчков офицера.
Солдаты оцепенело стояли вокруг, не догадываясь помочь. Вовка резанул по ним взглядом, отобрал у отца одну руку утопленника, и они заработали вместе: отец одну руку откидывает, Вовка — другую.
Офицер снова припал к груди утопшего. Тот не подавал признаков жизни. Солдаты, наконец-то, опамятовались, разобрались на два ряда, подхватили мокрое тело и начали зачем-то продольно раскачивать его. Человек не оживал.
Солдаты снова положили его на гальку, снова мяли, растирали, толкали в грудь. Вовка сбегал, принес в кружке воды, ею брызгали утопленнику на лицо, терли виски… и снова солдаты подхватывали тело, снова качали… Снова слушал неподвижную грудь офицер.
— Всё. Конец. Мертв, — сказал он вдруг глухо. И пошел от солдат в сторону — туда, где сидели Вовка с отцом.
Вовка как раз стаскивал с отца сапоги, да так и замер с одним из них в руках. Как же так? Ведь вытащили… ведь…
Солдаты понуро стояли над трупом. Лица их были усеяны тяжелым потом. Один из них вдруг сорвался с места, подбежал к офицеру, не по-уставному потянул за рукав.
— Товарыш капитан! Товарыш капитан! — плача, просил он. — Нады, нады… — И показывал на лежащее на гольце сереющее тело.
— Ничего не надо, — глядя в сторону, сказал капитан. — Поздно.
— Нет, товарыш капитан, нет!… Нады… нады…
Под его молящими глазами, под этим рвущим душу, стонущим «нады» офицер стал медленно клонить тяжелую, в реденьких белесых волосках, голову.
— Два месяца… Два месяца, как прибыли! — проговорил он. — И вот, на тебе!
Он вытер лицо платком, зачем-то поглядел на свои старенькие наручные часы, начал их заводить.
Отец достал мокрый кисет. Посмотрел. Шлепнул о камни. Офицер протянул ему сплюснутую пачку папирос. Они закурили.
— Хацаев, ко мне! — устало позвал капитан.
Подбежал солдат, вытянул руки по мокрым трусам.
— Хацаев, в часть. За машиной. Васька там в гараже копается. И Берту Яковлевну захватите. Понял?
Солдат кивнул.
— Давай! Да оденься там!
Отец сидел без фуражки, без очков — всё потерял в речке. Ветерок как-то задумчиво пошевеливал свалявшиеся космы его седых волос: посушит — пошевелит, посушит — снова пошевелит.
Капитан начал объяснять отцу, почему пустили солдат на реку: работа ж такая — пыль, кирпич, глина… Баня раз в десять дней… Да и ничего такого не случалось прежде…
— И смотри, друг, что получается! — торопливо затягиваясь папироской, уже как бы оправдывая себя, говорил капитан напряженно молчащему отцу. — Раньше плавали черт-те где — ну, конечно, на губу таких, — и ничего, ничего не случалось. А теперь купальня есть? Есть! Буи кругом понатыканы? Понатыканы! Не заплывай! Не лезь, куда не положено! Так ведь они сами с усами! Им что правила? Что устав? Им…
Голову отца вдруг начало мелко потрясывать. Вовка сразу понял, что сейчас будет, хотел броситься к отцу, унять его, успокоить. Но сдавленная контузией отцовская злоба уже хлынула наружу:
— А ты?! Ты сам где был, а?! Ты что, не знал, что люди плавать не умеют? С гор люди! С самого Кавказа! А? Купальни? Уставы? А купальню на Днепре забыл?! На Буге забыл?! На Одере?.. Мало тебе фронта? Мало?! Сколько таких вот, а? Сколько?!.. На наших глазах! А ты… в мирное время… Да тебя!.. Да тебя!..
Офицер всё ниже пригибал голову, точно его били сверху, и ничего не говорил. А Вовка, боясь приблизиться к отцу, подвывал в стороне:
— Пап! Ну, пап! Нельзя тебе, пап…
От скулежа сына и опомнился отец. Выдернул папиросу из пачки капитана, отвернулся, закурил.
Оплетя руками колени и скорбно положив на них головы, солдаты сидели возле трупа. Друг покойного — тот, что кричал «нады» — больше не плакал, но всё так же напряженно сидел на пятках, неотрывно смотря в лицо мертвого.
Один Вовка нигде не мог найти себе места. Рывками, бросками какими-то метался он по берегу. Остановится вдруг, постоит, опустив голову. И, точно спохватившись, припустит еще быстрее. Казалось, что-то упорно ищет парнишка на гольце — и никак не может найти.
Отец безотчетно следил за сыном, и где-то на краю его сознания томилась нелепая мысль: это хорошо, что Вовка ходит. Пусть ходит — это хорошо. Почему «хорошо», почему «пусть ходит», он толком не сознавал — мысль эта вглубь не шла. Однако когда Вовка сел и обхватил голову руками, отец сразу подошел.
— Ты чего, сынок?
Вовка поднял мокрое, в слезах, лицо. Сбивчиво, как-то вывернуто заговорил:
— Папа!.. Ведь он… он… где-то рядом, подо мной был! А я… а я в небо… Он боролся в это время, с рекой боролся, папа! Я мог, мог его увидеть! А я… я…
У отца перехватило дыхание. Он вдруг отчетливо увидел, что пришлось испытать его сыну, ребенку по сути дела, когда тот бежал к нему на помощь. И вот сейчас сожалеет еще, мучается. Эх, Вовка-Вовка, дорогой ты мой человек, чудак-рыбак. Да смерть — она причину найдет, как говорится. Найдет, зараза…
От крепости на длинную дамбу выскочил и запылил «студебеккер». Видно было, как в кузове, вцепившись в борта, стояли солдаты; в кабине, рядом с шофером, белела врачиха.
Солдаты на берегу встрепенулись, вскочили на ноги, загалдели: «Врач, врач!»
Вовка сорвался навстречу машине. Завернул, побежал рядом, вровень с дверцей, худенький, в широченных трусах, — показывал, куда ехать.
Грузовик, не съезжая со взгорка на голец, остановился, из кузова посыпались солдаты. Но врачиха почему-то медлила, застыв в кабине. Вовка рванул дверцу:
— Тетенька! Скорей! Его уколом надо, уколом! Скорей! Вон он!.. Ну, что же вы сидите?
Совсем молодая девчонка в белом халате с кокетливо закатанными рукавами еле сползла на землю. Ее глаза под выщипанными и прорисованными марганцовкой бровками не моргали, в них стыл страх.
— Тетенька! Ну что же вы?
Вовка схватил девицу за руку и потащил. Она задергалась, забрыкалась:
— Нет, нет! Я сама! Я лучше сама!..
Но, очутившись рядом с лежащим на гольце телом утопленника, замолчала. Нижнюю губу трясло, тащило в сторону. Наконец, она выдавила со всхлипом:
— Когда… когда больной утонул?
— Тьфу! — сплюнул капитан. — Где Берта Яковлевна? Врач где?!
— Она… она… на базар пошла…
— Ну вот! — хлопнул себя по галифе капитан. — Тут человек утонул, а она на базаре редиску покупает! Ну, барда-ак… Ну, я вам покажу! Ну, я вам... Васька!
Подлетел шофер.
— Подгоняй машину! Открывай борт!
— Есть!
Открыли борт, поднесли мертвого. Офицер вдруг поднял руку, остановил солдат. Глядя в кузов, покачал головой, и уж совсем угнетенно повторил:
— Ну, барда-ак…
Помолчал, покрутил головой и посмотрел в сторону Вовкиного отца.
— Слушай, друг! Раз уж так вышло… Одолжи свой плащ, а? Посмотри: тут тряпки, щепки, мазут, грязь… Нельзя человека в такой кузов класть! Мы вернем плащ-то…
— Да какой разговор, — махнул рукой отец. — Вовка, принеси!..
Вовка сбегал, принес плащ и расстелил у машины.
Солдаты бережно опустили утопленника на старенький отцовский плащ. Капитан запахнул полы на покойном, застегнул две пуговицы. Так, с болтающимися рукавами плаща, солдаты подали тело на грузовик, там приняли его и положили на доски.
Потом полезли в кузов. Девица уже сидела в кабине. Когда она юркнула туда — никто не заметил.
— Ну, мужик, — протянул руку капитан, — спасибо! И сыну твоему! — повернулся он к Вовке и тоже пожал руку. — Спасибо вам, мужики!
— Да чего там… — не глядя на него, глухо проговорил отец. — Без толку всё… Ты-то как теперь?
— Да что я? — криво улыбнулся капитан. — Человек погиб… Ну, бывай, друг!
Он еще раз тряхнул руку отца, потрепал по голове притихшего Вовку и пошел к машине, тяжело хрустя по гальке стоптанными сапогами.
Отец и сын стояли на берегу до тех пор, пока грузовик не скрылся из виду. Потом стали собираться домой. Вовку потрясывало, знобило.
