Ямчатая — значит, из Саратова. Очерк0

Чего греха таить, люблю я в торговые дни походить по базару да посмотреть на публику. Интересное зрелище! Вот где проявляются натуры, характеры и всё самобытное, незаемное, цельное, нередко с крутым замесом. Тут что продавцы, что покупатели часто стоят друг друга, и понаблюдать за торгом — сущее удовольствие.

Особенно ярко эти могучие интеллекты проявляются в базарных рядах, где продаются старые вещи. В Саратове это место находится на Сенном. «Сенной» — старое название базара и, хоть теперь и повесили над входом табличку: «Центральный колхозный рынок», но базар как был, так и остался в умах и сердцах горожан Сенным. Правда, теперь говорят еще так: то, что под крышей — это рынок, а что на земле, да на ящичках — то базар.

Сейчас этот базар немного оскудел, торгуют больше перекупщики. Но есть  еще бабульки и дедульки, приносящие сюда из дома настоящие семейные реликвии, дабы добавить к своей скудной пенсии небольшой приработок. Эта часть базара особенно привлекательна. Правда, с девяностыми годами — никакого сравнения; тогда это был, в буквальном смысле слова, базарный Ренессанс. На базар в те времена несли всё, что имело хоть какую-то ценность, хоть копеечную, — абы не голодать, абы выжить. Вот тогда-то я и познакомился со старинной саратовской глиняной игрушкой.

До этого, по правде говоря, я даже о названии таком не слышал. Наверное, потому, что сам я не саратовец.

Прошел бы я и тогда мимо этой игрушки, но обратил внимание на зазывный старческий голос: «Кому чёски, пуговицы, булавки, старинная глиняная игрушка! Подходите! Саратовская игрушка!» Я заинтересовался (наверное, сработало профессиональное искусствоведческое любопытство). Пошел на голос и вскоре увидел бабульку в старой, выцветшей, с вытянутыми рукавами, кофте и в старомодной шляпке. Из-под шляпки выглядывало старушечье лицо с живыми не по возрасту глазами.

Рядом сидела на ящике девочка лет десяти. Товар старухи и девочки был разложен прямо на земле, на подстеленной крапивной мешковине. Сейчас таких мешков уже не делают, а в былое время крапивные крупнотканые мешки были, помнится, ой как в ходу (их еще называли «китайскими»).

На мешковине было разложено всё, без чего, как посчитали продавцы, им можно было на данный момент (в те уже далекие 90-ые) вполне обойтись: пара расчесок, старые чёски для шерсти с загнутыми зубчиками, древний, «времен Очакова и покоренья Крыма», угольный утюг с небольшой трубой, горсти две пуговиц и штук пять-шесть тех самых глиняных игрушек. Одни из них были серо-белого цвета, а другие коричневатые: собачка с отбитой лапой, однорогий козлик с горделиво посаженной головой, несколько петушков-свистелок. А еще был тут золотистый конь с вьющейся гривой, — тоже свистелка, только размером больше. На теле коня имелось пять-шесть игральных отверстий.

Девочке конь, по всей видимости, особенно нравился, она то и дело брала его в руки, прижимала к губам и, потихоньку дуя в отверстие, свистела. При этом она перебирала пальчиками по отверстиям — и свистелка, меняя тональность, бодро выдавала набор всех звуков, какими обладала. Это делалось, видимо, для привлечения покупателей. А может быть, конь был очень дорог девчушке и она не хотела с ним расставаться (вскоре я убедился, что девочке и впрямь было жаль продавать коняшку).

— Иришка! Положи на место! — следовал окрик бабки, и девочка ставила конька на мешковину.

— Ну, баб…оставь…а-а-а? — просяще тянула девочка.

— Я тебе оставлю, — говорила бабка сердито, — одна стоящая игрушка осталась. Может, возьмут. А козла с шавкой нечего и считать — калеки, можно было и из дома не нести.

— Так они тоже свистят… — упорствовала Иришка.

— Собачка свистит, а козёл нет, да ещё и рог у него отломан.

— Так он без рога даже клёвее выглядит… — убеждала девочка.

— Сиди уж ты, «клёвее»… где таких только слов понабралась!

Я подошёл к продавцам поближе.

— Сами лепите, или как?

Старуха заинтересованно подняла голову. Но ответила за бабку девочка:

— Нет, дяденька, это реликвия. Ещё бабулин свёкор лепил. Он и горшки делал.

— Свёкор то в Саратове жил, или ещё где? — продолжал спрашивать я.

— В Саратове, в Саратове, на Белоглинской, — закивала головой бабка.

— Ты смотри, какое название говорящее! — не отставал я. — Игрушку, значит, лепили на Белоглинской улице? А почему улица так называется?

— Я этого не знаю, — обстоятельно ответила старушка, — но свёкор там жил и игрушки лепил, а Ульяна, его жена, торговала ими на «Пешке» и здесь, на Сенном… может, купите, а? Если уж так стариной интересуетесь…

В её голосе было столько неподдельного сожаления о том, что она вот так здесь стоит, презрев былую гордость, и буквально умоляет покупателей подойти к её мешковине, что  я даже головой покачал.

— Посмотрите: нигде не битая. А вот козёл с пёсиком, те — да, калеки, — проговорила она, протягивая мне конька.

Я взял игрушку в руки. Ладони сразу ощутили тепло нагретой на солнце глины. Конёк был золотистый, очень старый; чёрный глаз его ретиво косил в мою сторону. Местами сохранившаяся на гриве тёмная краска показывала, что вещь довольно старая.

— Не подмоченные, — расхваливала старушка товар, поднимая с мешковины козла и баранчика.

— Не подмоченные? Не обожжённые, что ли? Раз воды боятся…

— Так это, дяденька, «сушки», — улыбнулась Иришка, кивая на козлика и барашка. — Они просто из глины слеплены, без обжига, на солнышке высушены и подкрашены. А конёк обожжённый, потому и цвет у него другой, — блеснула она познаниями. И похвасталась:

— Я тоже «сушки» умею лепить, только свистки у меня не выходят. Дую, а они шипят как змеи, а свиста нет…

— Не встревай, — оборвала бабушка внучку. — Так, все-таки, может, купите?

— Золотистый — значит обожженный?  А те почему разного цвета? — продолжал допытываться я.

— Так глина разная, — сказала старушка, — и потом, кому какие нравятся: кому коричневые, а кому светлые. Свёкор был большой мастер. Он даже свисток-кукушку умел делать. Другие игрушечники — нет, а он умел.

Я про такое слышал первый раз и поинтересовался:

— И свисток действительно куковал?

— У нас был один, продали. Дуешь в отверстие, а он кукует, — объяснила старушка.

— Там, бабуля, надо было отверстие пальцем закрывать, тогда кукует, — вставила внучка.

— Молчи, когда взрослые разговаривают! — опять урезонила ее бабушка.

— Да вы её не оговаривайте, — заметил я, — это очень существенное дополнение. — А эти у вас, — я показал на маленькие свистки, рассыпанные по мешковине, — стало быть, не кукуют?

— Эти нет, а этот играет, — ответила девочка и кивнула на глиняного конька, которого я держал в руках, — хотите, покажу?

— Ну, покажи, покажи! — я протянул игрушку девочке.

Та взяла конька и, перебирая пальчиками по отверстиям, извлекла из него нехитрый звуковой перебор. Звуки были удивительно красивые. Это была некая смесь гудения и свиста, которая не резала слух, а мягко растекалась, повисая над шумящей толпой.

Я снова взял в руки музыкального конька и стал внимательно его рассматривать. Поверхность изделия чуть-чуть блестела; желтоватое тело игрушки было испещрено небольшими вдавлинами разной величины и конфигурации. Кое-где во вдавлинах сохранились следы коричневой краски.

— Сколько же ему лет? Даже краска полностью не стёрлась…

— Это не краска, а глина, — поправила старушка, — свёкор игрушки красил не обычными красками, а глиной. Это было дёшево. В нашей местности много разных глин. У него в чулане стояли мешки с разными глинами — красной, коричневой, жёлтой, чёрной, голубоватой, серо-белой… Была ещё глина кровяная красная.

— А вы тоже ему помогали лепить?

— Я, нет… что вы! — махнула рукой хозяйка коня, — я оказалась к этому не приспособленной. Свёкор говорил, что я старательная, только и всего. Я ему помогала глину растирать, отмачивать. Глина сперва в кадках отмачивалась, чтоб песок да камешки отобрать. Нальёшь в кадку воды, насыплешь туда глины, а как она в себя воду возьмёт, то лопатой деревянной мешаешь всё в молоко. Свёкор за этим зорко следил, — чтоб ни одной балобушки! Потом через рядно процеживаешь, от мусора освобождаешь, что сверху всплывёт, а там уж выпариваешь на солнышке. Одну глину досуха сушишь, другую до лепного свойства доводишь, третью в виде сметаны оставляешь. И не дай Бог, чтоб глина в глину ненароком попала или язык не на месте оказался. Я раз нечаянно чуть пролила, так старик всю кадку вылил, а уж меня-то и так и сяк крестил…

— А как это понять — «язык не на месте оказался»? — недоумённо спросил я.

Старушка улыбнулась: видимо, вспомнила былое.

— Это особая история. Ну, дело прошлое, расскажу. Я ведь тогда из-за этого от мужа сбежала — и сразу все мои подсобные дела прекратились…. У них, у игрушечников, конкуренция была: кто что придумает, нипочём другому не скажет. А я-то, по простоте души, однажды и ляпнула. У нас был знакомый, тоже игрушечник, подъехал ко мне с вопросами, я ему и выложила про то, какую глину с какой свёкор смешивает. Свёкор узнал и дугой меня от лошадиной упряжи огрел — рука пополам. Меня в больницу… а уж после больницы я к ним и не вернулась.

— А что же муж?

— Васёк был человек хороший, меня жалел, сынишку любил, но слабовольный был, против отца ни-ни.

— У бабушки голос был хороший, она потом петь стала, — вставила девчушка.

— Так вот откуда у вас на лице остатки былой светскости! — заметил я шутливо.

Старушка смутилась, погладила внучку по голове.

— Пёс с ним, с пением, оно мне счастья не принесло. А вот с Васьком разлучило…

Глаза её стали задумчивыми. Я понял, что эта тема для нее — больная до сих пор.

Как бы спохватившись, бабка продолжила:

— Ну, уж какой там голос... Так, пела…. Глупая была, молодая…. Когда замуж выходила — думала, за мужем всю жизнь проживу. А вышло иначе. Потом я хотела к нему вернуться, да не получилось, он на заработки подался, на лесоразработки, там и сгинул. А я замуж второй раз вышла…

Она помолчала и продолжила, указывая на коняшку:

— Это вот — всё, что от нашей совместной жизни с Васьком осталось, царствие ему небесное. Строгий мой свёкор был, а дело свое хорошо знал. Его игрушки на Сенном ценились: свекровь моя, Ульяна, никогда подолгу не стояла…. Так вы купите, или как?

Глиняная дуделка мне, в общем-то, была тогда не нужна. Но после столь длинного и доверительного разговора я просто был обязан купить у бабки с внучкой какую-либо игрушку. И я купил музыкального конька.

Больше я ни эту старушку, ни девочку на Сенном не встречал. Если бы я знал тогда, как обернётся судьба, то, конечно, купил бы у них все остальные свистульки, не раздумывая. Но мы всегда сильны задним умом…

 

С тех пор прошло несколько лет. Я уж и думать забыл про ту мимолётную встречу на базаре, однако довелось мне столкнуться с саратовской глиняной игрушкой снова — и опять же на Сенном. За день до очередного новогоднего торжества заглянул я на базар за подарком: хотелось купить что-то сделанное руками. Ужасно надоел мне этот китайский ширпотреб, который во всех газетах бранили за вредность, но всё же покупали. Хотелось, чтобы подарок был не растиражированный в миллионах экземпляров. И сравнительно недорогой.

На проспекте продавались эксклюзивные работы, но цена их кусалась. Ясно было, что товар этот набрал цену, пройдя через нескольких перекупщиков. Денег у меня лишних не было, и я отправился на Сенной — авось, повезёт.

Ящик с выставленными на нём глиняными игрушками бросился в глаза сразу. Блестящие, большие и маленькие, стоящие вперемежку, они с любопытством взирали на проходящих. Около ящика, перестукивая валенками и похлопывая от холода рукавицами, ходил невысокий мужичок-боровичок (так я его назвал про себя), лет за пятьдесят. Переступая с ноги на ногу, он как бы машинально повторял одну и ту же фразу:

— Саратовская глиняная игрушка!.. Глиняная игрушка!.. Местная!.. Прошу поддержать местного производителя!

Народ не обходил ящик вниманием. То и дело около продавца останавливались покупатели, брали в руки товар, рассматривали его — и сразу начинали рыться в карманах, ища кошельки. Одна солидная дама рядом со мной проговорила удивлённо:

— Неужели саратовская?.. Что-то я её здесь раньше не видела…

— Как вы не видели?! — встряла другая, — а я здесь каждый год покупаю. У меня уже несколько игрушек в серванте стоит. И в этом году специально хожу, смотрю и жду, когда Пётр Петрович появится. Прозеваешь —  останешься без подарка. Он ведь, мастер-то, своим искусством торгует от силы два дня. А то и за один управится. Вот и караулю.

— А я и не знала, — сокрушалась первая дама.

— Ну, как уж этого не знать, — упорствовала вторая. — Игрушки Петра Петровича в музеях выставляются! И кино о саратовской игрушке по телевизору показывали…

Я приблизился к прилавку, если так можно было назвать деревянный ящик с картонкой сверху. На картонке стояли глиняные барашки, козлики, свинки, окружённые гурьбой маленьких поросят, козлят и еще многих других животных, которых сразу и не перечислить. Фигурки были большие, маленькие и совсем крохотные. Одни из них имели только две ноги и были вытянуты «в морковку», другие — все четыре. По цвету фигурки тоже разнились: были тут и золотистые, и бежевые, и светло-коричневые, и серо-белые. А вот роспись на них была выполнена в одной технике — всевозможные геометрические рисунки, разбросанные в определённом порядке по телу животных.

Во всех игрушках было что-то очень притягательное, тёплое: они очень отличались от всего, что мне пришлось до этого видеть.

Я прямо засмотрелся. Игрушки были разные — и юморные, и сказочные, и бытовые; каждая на особинку. Вот овечка — она сама кротость. Вот мужичок везёт воз сена на лошади. Баран и козёл качаются на качелях. Мальчик путешествует на летящем гусе (гусь в полёте держится на выходящем из печной трубы дыме). А вот что-то из новых веяний — русский Дедушка Мороз оседлал восточного дракона и везёт из леса ёлку детям на праздник. Вот  крохотная собачонка, лая, заигрывает с громадным быком. Гуси, вытянув шеи, переговариваются на своём гусином языке. Бабушка идёт в церквушку….

Людских персонажей среди игрушек было, правда, немного, в основном мастер изображал животных. Но все-таки имелись тут и «люди». Мне бросился в глаза герой известной сказки Емеля, едущий на печи. Потом я обратил внимание на другую игрушку: торговка на поднятых руках калачи держит, а сама покупателей зазывает. Чуть подальше стояла «рыбачка в лодке», со стерлядью в руках. Рядом, со сбитой набок шапкой, «ухарь-гармонист» жал на лады саратовской гармошки…

Игрушки были весёлые, но без крикливости, без нелюбимого мною модерна. Мне особенно понравились изделия однотонные, золотистые, с ямочками, подкрашенными коричневым цветом — была в них некая импозантность. «Да, эти себе цену знают», — подумал я, глядя на золотистых собратьев.

Игрушки беловатые и светло-коричневые брали своим разноцветьем, особой строгой нарядностью. «А у этих свой шарм, — мелькнуло у меня в голове. — Только не ясно — какая же из них саратовская титульная? Наверное, золотистая».

Товар у продавца продавался неплохо. Казалось, что сейчас всё разберут и мне ничего не достанется, но вот очередь иссякла, словно выдохлась. Я подошёл к продавцу и поздоровался, давая понять, что я солидный покупатель, толк в изделиях знаю, намерен выбирать и без покупки не уйду.

— Сами делаете, или как? — задал я свой обычный вопрос, желая разговорить мужичка.

— Обязательно сами, — в тон мне ответил продавец, имя которого я уже знал из разговоров: его звали Петром Петровичем. — А вы что, хотите поддержать местного производителя? 

— Поддержать-то я поддержу, — ободрил его я, — но хотелось бы знать, откуда такая королева в нашем городе? Не встречал я раньше такого изделия. По проспекту частенько хожу — ни разу не видел.

— Саратовская это игрушка, как есть саратовская, — отвечал мужичок-боровичок, — а что на проспекте её нет, то не моя вина. Я на проспект не рвусь. Что делаю — и здесь отлично расходится, нечего Бога гневить. Я ведь, мил человек, натуральный мастер-передвижник: когда с одного места, где пристроюсь торговать, меня гонят, на другое передвигаюсь. Тут на ящичке, там на коробке каком.

— Так негоже мастеру самому продавать… Вам надо лепить, красить, а не на морозе стоять или под дождём мокнуть…

Продавец улыбнулся благодарно, но заметил:

— Без собственной продажи я и десятой части того, что вы тут видите, не слепил бы. И потом, эта игрушка не для шикарных подсвеченных прилавков лепилась.

— Не понял…

Мастер оживился:

— Просто для меня очень важно, как люди на игрушку реагируют. А что я, сидя дома, узнаю? Да ничего!

— Так если игрушка продаётся, — неважно, кем, — значит, людям нравится, вот и всё, — заметил я.

— Как это всё?.. Как это всё? Это не всё, мил человек… — заспорил мастер. — А кто что сказал, покупая? А что при этом его глаза говорили?.. Не знаю, как для других, а для меня это первая зарядка души. Вот вы свой мобильник всё время подзаряжаете? Конечно, регулярно, иначе телефон работать не будет. Так и здесь… Я же ничего не слеплю, если отдачи нет. А она, мил человек, не рублями меряется, а искорками в глазах, улыбкой… Надо же видеть, с каким настроением человек игрушку в сумку кладет! И слова надо слышать, какие он при этом говорит. Иногда бывает, что и мало за день продам, но если мне какие-то добрые слова в этот день сказали, то я как на крыльях домой лечу — и сразу за глину. Вот так-то.

— Не могу не согласиться. Добрые слова многого стоят. Плохие-то, поди, и совсем не говорят?

— Почему ж не говорят! — боровичок сердито хмыкнул. — И такое бывает… но, правда, редко. У меня раза два было.

— У кого же язык поворачивается на такую красоту чёрные слова говорить? — удивился я.

Продавец опять улыбнулся, но в улыбке его мелькнула горчинка. После минуты молчания мастер заговорил:

— Я к таким выпадам отношусь философски… Вот в этом сезоне нашлась одна дама, которая выразилась в адрес моих игрушек нелицеприятно. Не раз подходила к изделиям, оценивающе их рассматривала, но не покупала. Затем в сторонке стояла и всё посматривала: видно, наблюдала за тем, как берут… В общем, я думаю, она — человек творческий, но завистливый, а вернее всего — творческий неудачник. У самой что-то не получается, вот и выплёскивает она зло… В общем — несчастный человек. Грех в человеческой душе гнездо свил и не даёт этому человеку ни днём, ни ночью покоя…

— Да вы философ, Петр Петрович!

— Все мастера в своём роде философы. Без этого творчества не бывает. А насчет шикарных подсвеченных прилавков вот что скажу вам. Когда я леплю, то внутренне представляю, как игрушка будет смотреться на моём прилавке, а прилавок мой, сами видите, — перевёрнутый ящик. Я думаю, что на настоящей витрине она и смотреться не будет! Ну, не представляю я себе зеркальную витрину, когда леплю, поэтому и планку восприятия заранее закладываю «ящичную», «подножную». Мастер, знаете, всё должен учитывать...

Я был другого мнения на сей счет. Полагал, что эта игрушка смотрелась бы везде хорошо, куда ее ни поставь. Но не стал спорить с боровичком. К тому же, было у меня подозрение, что мужичок явно чудит, подшучивает — и надо мной, и над самим собой.

Пока я так думал, мой собеседник, задрав голову, поглядывал вверх — туда, где, сплетясь в ветвистое кружево, заиндевевшие ветки нарисовали на серебре неба замысловатый узор.

«Что-то он видит в этой ажурной мгле? — мелькнуло в моей голове. — Может быть, его генетическая память глубже моей — и видит он нечто иное, нежели я? Сумел же он, запустив руку за пазуху вечности, вытащить из небытия вот эту красоту…»

— А вам какая игрушка приглянулась более всего? — спросил боровичок, прервав ход моих размышлений.

— Теряюсь, чему отдать предпочтение, Петр Петрович. Мне и вот эти золотистые нравятся, они мне что-то напоминают, и коричневатые, а в светленьких тоже много особенного... Интересные они. Как у одних родителей непохожие дети: этот — смуглый, застенчивый, другой — весёлый, русый, а внимательней приглядишься: в них, разных, более похожести, нежели различия…. Вы, Петр Петрович, говорите, что это саратовская игрушка? Я, знаете ли, искусствовед, только не по игрушечной части, и располагаю определёнными знаниями. Но таких вот изделий, по правде говоря, не встречал — ни в специальной литературе, ни на рынке. Пытаюсь вспомнить что-либо похожее, но ничего не нахожу…

Тут вдруг в моей памяти что-то сверкнуло. И мгновенно нарисовалась картинка: бабулька, внучка, крапивный мешок, глиняные игрушки, золотистый конёк… Как же я мог забыть?

— Нет, вру, — сказал я, смутившись. — Один раз видел. Здесь же на базаре, бабушка с внучкой старые игрушки продавали. Я даже тогда один музыкальный свисток купил — и очень он на тот, что у вас с краю находится, похож. Только у меня — старый, неяркий…

— А эта бабушка не продавала, случайно, еще и козлика с отбитым рогом да хромоногого баранчика?

— Точно… были! Я ещё подумал: «Козлика-то без рога кто у нее купит?»

— Так вот, мил человек, у неё вы и видели настоящую старинную саратовскую глиняную игрушку, с чем я вас искренне поздравляю, — улыбнулся Петр Петрович. И добавил, чуть погрустнев:

— Нет этой бабушки уже. А игрушка у неё была настоящая. Её свёкор игрушки делал, а она у него как бы в подмастерьях ходила. Только дальше подмастерьев дело не пошло: таланта лепного не оказалось. На базаре же она распродавала остатки былой роскоши. Эти игрушки ей муж дарил, когда ухаживал. Это память о первом её муже — Ваське… Она от него ушла, а с другими как-то не сложилось. Васёк-то после её ухода вскоре сгинул… Такая вот у неё история.

— Она немного рассказывала об этом, — припомнил я.

Глаза продавца повеселели, заискрились.

— Я от Никитичны много почерпнул. Светлый она была человек. Мы с ней встретились, когда ей девяносто было. Вот как бывает!

— А вы, Пётр Петрович, давно саратовской игрушкой занимаетесь или это у вас наследственное?

— А вас как, простите, величают? — спросил он в ответ.

— Меня — Евгений. А фамилия — Вениаминов.

— Вот и ладненько, — проговорил он. — А моя фамилия — Африкантов! Петр Петрович Африкантов, прошу любить и жаловать.

Мы пожали друг другу руки. Он продолжил:

— Интересующемуся человеку я всегда рад, потому как я не только мастер и продавец в одном лице, но и популяризатор местных изделий.

— Восстанавливаете забытое прошлое?

— С одной стороны, я выгляжу как реаниматор игрушки, а с другой — как продолжатель игрушечной традиции, — заметил он серьезно. — Если смотреть со стороны бытопроживания — я вроде как продолжатель традиции, а если глянуть на мою родословную — то прямых родственников, игрушечных профессионалов, в роду моем, вроде, и нет. Как-то не запомнилось, чтобы в семье об этом говорили…

— Что же, совсем ничего и никого не помните?

Он призадумался.

— Слышал, что одна моя родственница, по отцу, в Саратове жила и этим делом занималась вроде бы, продавала. Только я этой родственницы не знаю. Дядя мой по отцу, Василий Андриянович, тот рукастый был — и из глины слепит, и из дерева вырежет. Только чтоб делать и продавать… нет, такого не было. Он прорабом работал в Аткарске, целыми днями на колёсах. С нами, ребятишками, любил заниматься, и мы к нему тянулись. Улучит часок — и такую игрушку слепит, что ахнешь. В этом деле они с моей мамой, Пелагеей Ивановной, в девичестве Ивлиевой, соперничали. Бывало, таких петушков сварганят…. Выставят на стол, а петушки их друг на дружку так и наскакивают! А нам, ребятишкам, радость. Это помнится всю жизнь…

Мастер немного помолчал.

— Много всего помнится мне, Евгений, особенно из детства. Например, помню, что у нас в доме по вечерам всегда был народ. Женщины приходили посмотреть, как моя мать вяжет ажурные кофты, чулки, варежки. Никто так в округе не мог связать, как она, вытянуть такой тонкой нити на прялке. Во времена перестройки мы с ней вместе лепили из глины игрушки, чтоб заработать на жизнь, а ей в ту пору уже было семьдесят. Очень добрая она у меня: увидит какого ребёнка, который, может быть, в своей жизни и игрушки-то в руках не держал — и обязательно подарит ему свистульку, или ещё что. Она в перестроечное время этими нашими игрушками, в основном, и торговала. Сейчас уж давно не торгует и не лепит, зрение не то, руки трясутся, но в качестве моего творческого ОТК выступает неизменно. Ни одна моя игрушка мимо неё не пройдёт. Особенно любит оценивать их на стадии разработки. Настоящая игрушечница!

Мы оба заулыбались.

— Игрушку, Евгений, не пальцами делают, а душой — сказал, как давно выношенное, Петр Петрович. — Если только одними пальцами будешь ее мастерить, это уже получится не игрушка, а сувенир — выглаженный до блеска и холодный. А игрушка — дело самое, что ни на есть, душевное. И от того, где она и как образовалась, многое зависит. Думаю, что и восстанавливаться она должна на том же историческом и бытовом фундаменте. Это всё равно как у растений: температура должна быть именно такая, какая надо, и влажность, и так далее, иначе семя не прорастёт. Облей вот соляркой землю, что будет? На этом месте трава не будет расти, а если и явится на свет, так уродец будет, или мутант…

Африкантов еще помолчал, постукал валенком о валенок, добавил:

— Не повезло, Евгений, саратовской глиняной игрушке в том, что нигде, ни один человек о ней пером не чиркнул. Возможно, кто-то что-то когда-то и написал, только я такого не читал. Вот о всяких купеческих домах, жёнах — пожалуйста, много всего понаписано, а о душе народной — игрушке — ни слова! Как будто дети и не  играли…

— Почему же, — заметил я. — Не помню, кто из классиков написал, но вертится в голове: «Был проездом в Саратове. На базаре купил глиняную бабу с рыбой».

— Правда? — обрадовался мастер. — Ну, это хорошо. А я уж думал, никто и нигде…

В этот момент к нам подошла бабушка, желая купить внуку свисток. Малыш капризничал, но, увидев игрушки, присмирел и потянулся ручонкой к веселому ёжику. Пётр Петрович стал помогать ему в выборе.

Я стоял, смотрел на мастера, на ребенка, на бабушку. И думал, что детская игрушка не зря признана величайшим изобретением на земле. Благодаря ей мальчики — будущие воины — учатся защищать свою землю, любить родной дом, девочки постигают премудрости хранения домашнего очага, а все вместе они учатся уважать и покоить старость. Разве на покемонах они этому научатся? Солнечная, умная, добрая и любящая игрушка создавалась в тихих русских селениях. Пусть в них не было электрического света, пусть они утопали в грязи и хляби — но они умели рождать что-то на потребу душе, умели нести доброе, вечное. Мы об этом, вроде бы, уже начинаем забывать, но вдруг вот так, словно ниоткуда, появляются такие мужички-боровички и показывают нам то, что умеют делать. Как? Откуда?.. Где это всё сохранялось в наш задубелый в яростной корысти век? Пойди, узнай…

 

Но так получилось, что именно в этот предновогодний день я почти всё и узнал о мастере. Поведав ему, как водится, свою биографию, я как-то сразу расположил Петра Петровича к себе. Прямо тут, у ящика с игрушками, когда волна покупателей схлынула, он рассказал мне о своей родословной.

— Родился я, Евгений, в маленькой деревушке недалеко от Саратова, километров пятьдесят от города по Петровскому тракту. Малой Крюковкой она называлась, стояла недалеко от Полчаниновки. Больших деревень в нашей местности уже мало осталось, а таких, как она, — и подавно. И в былые-то времена в ней больше двадцати пяти дворов не насчитывалось. Но что интересно: деревня эта никогда не была барской. В этом месте землями наделялись как раз крестьяне, выкупившиеся от бар. Хозяева в деревне все были крепкие, а дома ладные, лентяев тут не было. В советское время она вошла в разряд «неперспективных», потому и делали для нее власти всё как бы нехотя, в расчёте, что она сама развалится окончательно — это я и об электричестве, и о радио. А люди, однако, жили и жили тут, в своём родном «медвежьем углу», и разбегаться особо не спешили. Мне вот 58 стукнуло, а я помню, как в нашей деревне телефон появился, потом радио, а там и электрический свет от движка… А еще помню, как это всё — в обратной последовательности — исчезало…

Африкантов широко улыбнулся и покрутил головой, вспоминая.

— Помню, когда я ещё в школе не учился и электрической лампочки в глаза не видел, спорили мы со сверстниками, глядя на электрические лампочки, развешенные на столбах: у кого же в доме светлее будет? И в голову взять не могли, что лампочки повесят и в домах тоже! Но я на это не сетую. И даже наоборот — радуюсь: в моей жизни было то, чего никакой лампочкой и телевизором не заменишь и не восполнишь. Мы катались на санках с гор, а когда промёрзнем, забирались на тёплую печь и там, под завывание вьюги в трубе, слушали сказки, которые нам рассказывали не дяди и тети с экранов телевизоров, а родные бабушки и дедушки. И не по книжкам рассказывали, а по памяти, а то и сами сочиняли. А ещё рассказывали всякие истории… Семья у нас была замечательная: отец — книгочей, песенник и незаурядный рассказчик. Фронтовик, служил на границе, в первый же день войны был тяжело ранен. Всё прошёл: плен, партизанщину, участник парада Победы. Да у меня и дед был боевой: в первую мировую получил серебряный Георгиевский крест. У нас в роду все воевали и все были орденоносцы, я этим очень гордился!

— Мое поколение, к сожалению, и советских-то времён уже не помнит, — вставил я.

— Откуда ж помнить, годов нет… В общем, деревенька наша, Евгений, была маленькая, но сказочная, и жители в ней были сказочные: с характерами могучими и душами глубокими, хотя с виду люди были тихие и незаметные.

— Наверно, и школа была маленькая?

— Четырехлетка. Больше пятнадцати учеников в ней никогда не насчитывалось. Мы, ребятишки, после окончания четырёх классов ходили в школу за семь километров, в соседнюю деревню — Большую Фёдоровку, там была восьмилетка. Из этого периода мне хорошо помнится только осень: холодно, темнотища, хлюпающая грязь, кирзовые сапоги. А еще — на палке привязанная консервная банка с тряпкой, в которой горит коптящим пламенем солярка. Этот факел и освещал нам дорогу по полям и оврагам…

Я присвистнул, представив себе эту картину, а Африкантов продолжил:

— В общем, урбанизацией и не пахло. Но я на это не сетую. Я, наоборот, очень рад, что родился и вырос в такой вот заштатной деревушке, с её вековыми устоями, с традиционным воспитанием, когда тебя мог за озорство наказать любой житель деревни, попросту говоря — отшлёпать. Это было стыднее всего. Старших мы уважали, стариков почитали, а с младшенькими сестрами и братьями возились. И тогда уже лепили игрушки! Да-да, уже тогда… Убежишь, бывало, и в укромном местечке, в овраге, где из глинистых берегов бьют ключи, лепишь… Но профессионально заниматься ручной художественной лепкой из глины я, дорогой мой Евгений, начал пятнадцать лет назад, когда могучая волна перестройки вышибла меня из кресла заведующего редакционно-издательским отделом Приволжского книжного издательства. Да-да… понял теперь, откуда у меня такой правильный слог? Ну, вышибло и вышибло, устроился работать педагогом дополнительного образования в Заводском районе. Сначала думал, что устроился временно, пока товарищи мне работу подыщут, а оказалось потом — на всю оставшуюся жизнь. И стал я тогда осваивать лепку из глины. Не столько осваивать, сколько вспоминать то, чем занимался в детстве. Вскоре обнаружил, что дар никуда не пропал — и стал в себе этот дар школить. Да так, что иные ночи напролёт уснуть не мог, всё в моей голове разные поделки возникали. Появятся и пропадут, появятся и пропадут, словно дразнятся… Сначала лепил всякую всячину и только потом, годы спустя, взялся за главное дело в своей жизни — за воссоздание вот этой местной глиняной игрушки. Как говорится, себе на развлечение, ребятишкам на потеху, а старожилам на воспоминание…

Петр Петрович прошелся вокруг ящика с остатками товара. Холодало, ему пора было уходить с базара. Но мастеру, видимо, хотелось дорассказать мне что-то важное.

— Когда взялся я за эту игрушку, то, по правде говоря, до конца и не понимал, во что впрягался. Просто что-то потянуло… Это уж потом она стала основным моим делом. Сперва обозначилась боязнь ответственности, потом наметились какие-то ориентиры, а потом в душе прояснилось живое восприятие. Как будто появилось что-то, и вот ты уже не один, не сам по себе. Пусть и нет ещё реально ничего, а ты уже за что-то отвечаешь, что-то хранишь и лелеешь, в сердце носишь…

Он ненадолго задумался, то ли пытаясь получше сформулировать то, что в нём жило, но не получило ещё словесной оболочки, то ли заново переживая мучительный, но в то же время радостный процесс рождения чуда творчества. Я ему не мешал, ни о чём не спрашивал, понимая, что наводящие вопросы в такой момент ни к чему.

— В Саратовской местности, Евгений, не было одного устоявшегося типа глиняной игрушки, — как, например, в Дымковской слободе; всяк у нас лепил и вымудрялся по-своему. Потому и назывались игрушки на базаре и по именам мастеров, и по улицам, и по местечкам и деревням, где их делали, например: «Матрёнина», «Глинская», «Поливановская» и так далее. Это мне старики говорили. Игрушки у нас были красивые, только вот не повезло саратовской глиняной с купцом-пронырой — чтоб закупал он игрушку оптом и вёз на продажу за тридевять земель. Тогда, глядишь, и спрос бы вырос, и глинолепов прибавилось. А то занималась этим делом одна, редко две семьи из всей деревни, и то не из каждой. Часто — только в свободное от основной работы время, по вечерам…

— А это плохо, что не оказалось купца-проныры? — поинтересовался я.

— С одной стороны — вроде плохо, а как раздумаешься, то вроде и хорошо даже выходит. В Дымковской слободе не только такую дымковскую игрушку лепили, как мы её теперь знаем, а и другие тоже, и не все выбеливали, а где теперь те игрушки? Нет их…

— Победила конкуренция, — извлёк я из головы известный штамп.

— Нет, Евгений, не конкуренция. Барыга победил… барыга: именно он загнал те игрушки в угол. Я рад, что нашу игрушку такая участь миновала, а то бы продавали по городам и весям какую-то одну из этого набора, а других покупатель бы и не увидел, и жизнь бы была человеческая беднее, вот так-то. Я уж не говорю, что многие бы покупатели не нашли своей игрушки — той, что по вкусу и по душе. С этим можно спорить, но я-то, стоя за прилавком, вижу, что одну берут бойчее, но над другой-то тоже кто-то до слёз умиляется. Я это вижу, а барыга не видит, он всё деньгами меряет!

— А если рядом с вашими, то есть, с глиняными, игрушки из другого материала  поставить на продажу? Или глиняные в таком сочетании никогда не стояли?

— У нас, Евгений, были игрушки не только глиняные. Из дерева у нас игрушек не резали, только одни свистульки, как карандашики, без каких-либо украшений, но зато глиняных свистулек и глиняных игрушек было достаточно. А ещё мастерицы шили кукол из тряпок и набивали этих кукол мякиной или опилками, накладывали волосы из лыка, обязательно чтоб была коса или несколько косичек. По крайней мере, такие куклы продавались на старом Сенном базаре и на «Пешке». Делали тряпичных кукол и в нашей деревне. Разрисуют им лица, наведут бровки углем, подмалюют губки — и чем не Маша-краса, ржаная коса? Любили этим делом заниматься девушки и девочки-подростки. Я помню, как моя сестра Анна Петровна, в замужестве Жирнова, с подружками таких куклят мастерила. А ещё она любила глиняные игрушки в тряпичные одежды одевать. Я леплю, а она им одежду шьёт…

Мастер оживился, вспоминая былое.

— Глиняных игрушек на базаре в нашем Саратове было несравнимо больше, чем других, и они были разнообразнее. Я хотя был тогда и маленький, а прилавок на Сенном со сверкающими на солнце игрушками помню хорошо. Но это он тогда мне казался прилавком. А так — просто ведь ящик или мешковина, на земле расстеленная. Меня к глиняным игрушкам тянуло, как магнитом. Баловали нас родители, подростками брали город посмотреть, когда по нужде крестьянской в него ехали: картошку или мясо продать.

Помню еще и то, как старьёвщики возили глиняные игрушки в телеге по деревням на продажу. Издали были слышны покрики торгаша-возницы: «Женщинам — заколки, мужикам — мундштуки, ребятишкам — игрушки расписные глиняные, свистки заливистые! Бери, молодка, глухаря — приобретёшь мужа-ухаря! Купишь тройку с бубенцами — под венец помчатся сами!». Ну, и так далее. Возил торгаш к нам, в деревню, игрушки одного стиля, видно, работы одного мастера. А возможно, сам он их и делал, потому как, отвечая на вопрос «Когда привезёшь собачку?», говорил частенько: «Сохнет», или «Греется», или «Ах, какие вы скорые, разве мне за вами успеть?». У него, как я вспоминаю, игрушка была отменная, золотистая. Он «сушку» не возил. У него была только «жжёнка», которая обжигалась в горне, с крапинками, штришками, кое-где подкрашенная коричневой глиной. Я эту игрушку потом у Никитичны увидел. «Сушку» куда повезёшь в телеге — один бой будет…

 

В следующий раз мы встретились с мастером Африкантовым в начале весны. Мне захотелось подарить своим женщинам что-то особенное, непривычное, я вспомнил об игрушке, о своём новом знакомом и о его приглашении заходить к нему в гости, в центр дополнительного образования.

Так я и отправился в Заводской район. Поскольку района не знал хорошо, то, сойдя с автобуса, спросил толпившихся около газетного киоска ребятишек:

— А где тут дом, в котором работает кружок керамики?

— Лепка, что ли? — спросил один из мальчишек.

— Вы, наверное, Петра Петровича ищете? — спросила девочка постарше.

Я кивнул.

— Пойдемте, мы вас проводим, — сказала она.

Вскоре мы подошли к пристройке девятиэтажного дома, на дверях которой крупно было написано «Корпус ЦДО для детей Заводского района №4».

Приехал я немного не вовремя — у Африкантова как раз шли занятия. Я заглянул в кабинет: около стола, за которым сидел Пётр Петрович, толпились дети, он им оживлённо что-то рассказывал. Увидев меня, тут же подошёл:

— А! Евгений! Рад видеть. Ты подожди чуток, сейчас группа уйдёт, и мы с тобой пообщаемся.

Вскоре, на ходу одеваясь, детишки высыпали в коридор, кабинет опустел, и я вошёл. Огляделся — и убранство кабинета меня сразу же заворожило: на стенах висели большие лепные картины с сюжетами из русских народных сказок и множество подкрашенных рельефов поменьше. По углам стояли, вылепленные в рост, сказочные герои: вот медведь несёт на спине Машеньку в коробе, вот Алёнушка с братцем Иванушкой, а вот Баба Яга с длинным носом высунулась из избушки… И еще огромная древнегреческая амфора стояла на сейфе.

— Прошу к столу, Евгений, — услышал я голос хозяина, — потом рассмотришь.

На столе появились дымящийся чайник и чашки.

— А я тебя сразу узнал, — сказал Пётр Петрович, — вот, думаю, все-таки не забыл, приехал…. Это хорошо, что ты пришёл, значит, взяло тебя за живое наше лепное творчество. Ты ведь искусствовед, если мне не изменяет память?..

Я кивнул.

— Это хорошо, что искусствовед. Этим делом надо заниматься.

— Так я из другой области…

— Неважно, из какой области, а вот то, что мы с тобой за одним столом сидим и чай пьём — это, брат, хорошо. У нас с тобой, если пошире подумать, одна область… Помнишь, я тебе тогда, зимой, рассказывал, что работал я в Приволжском книжном издательстве?

— Как же, хорошо помню.

— Так вот, — сказал Африкантов, наливая мне в чашку ароматного чаю, — работал я себе спокойненько в издательстве, заведующим сельскохозяйственной редакцией, и к глине никакого касательства не имел. Если бы не горбачёвская перестройка и не ельцинская передряга, то, возможно, Петра Петровича здесь, в этих стенах, и не было бы. А стало бы оно в итоге лучше? Кто знает, кто знает… Уж, во всяком случае, для дела возрождения саратовской глиняной игрушки оно было бы хуже. Но Господь рассудил иначе — и вот я здесь! Знаешь, Евгений, к зрелому возрасту приходишь поневоле к мысли, что человек только предполагает, а Бог располагает. Ему лучше знать, в кого Он какие способности заложил и как этим задаткам лучше проявиться. Вот я хорошо рисовал в школе, участвовал в конкурсах, хотел поступать в Саратовское художественное училище, а не получилось. Окончил Тимирязевский сельскохозяйственный техникум в Татищевском районе, стал механиком, работал трактористом, шофёром, автомехаником, затем окончил филфак, а всё равно не минуло к рисованию вернуться. Не знаю, какой уж я там был тракторист, механик или корреспондент газеты, только, когда настало время собирать камни, с чего я начал?.. А начал я с того, что во мне сильнее всего и заложено было… Всему, Евгений, своё время. Раньше, бывало, никаких желаний и мыслей о возрождении игрушки мне и в голову не приходило, а потом — откуда что взялось! Словно камень на голову свалился! Непостижимо это человекам, только одному Богу известно…

Африкантов замолчал. Он пил чай, глядя поверх моей головы и вглядываясь то ли в своё изрезанное событиями прошлое, то ли в будущее. Я нарушил молчание вопросом:

— Мы с вами о мистической стороне дела всё говорим, Петр Петрович, тут сто дорог, а вот как в реальности всё происходило? Ну, когда камень-то этот на голову свалился, образно говоря?

Пётр Петрович широко улыбнулся.

— Честно сказать, идея возродить местную игрушку была не моя. Я её, эту идею, только подхватил, а высказана впервые она была на собрании мастеров, в музее прикладного искусства, у Виктора Васильевича Солдатенкова. Человек он был, царство ему небесное, незаурядный, и людей вокруг себя собирал под стать себе, с изюминкой. Вот на таком же чаепитии в музее и зашла речь о глиняных игрушках. Был у нас тогда хороший мастер по резьбе по дереву, он и глиной занимался — Фомин Александр Васильевич, трудовик из пятой гимназии. Это он высказал идею создания саратовской глиняной игрушки, и образцы он же представил. Но Фомин был родом не из Саратова и потому не знал, что в Саратове своя историческая игрушка уже была — и потому заново создавать ничего было не надо: я ведь уже вам рассказывал, что с младых ногтей эту игрушку в руках держал. Тут я и сказал Фомину, что заново ничего создавать не надо, что эта игрушка издавна была в городе. Меня поддержали пожилые мастера-саратовцы, они тоже эту игрушку помнили, только сами глиной не занимались. Солдатенков и говорит: «Раз ты в эту игрушку играл, на ней вырос, помнишь, раз сам лепкой занимаешься, то и давай возрождай», — так и благословил. Потом ни Александра Васильевича, ни Виктора Васильевича не стало, а я вот так и леплю, с лёгкой их руки…

— А ты, Евгений, пей чаёк-то, пей, — попотчевал, прерывая сам себя, Пётр Петрович, — игрушка, она никуда не убежит, она глиняная, а вот чай остынет...

— Это чай, Пётр Петрович, никуда не денется, — парировал я. — Чай и подогреть можно, а вот об игрушке хочется слышать из первых уст…

— А! Значит, зацепила… — сказал мастер весело.

Он подошел к шкафу, отворил дверцу и бережно выложил на стол с десяток глиняных изделий.

— Это все новенькие, ещё на прилавке не были, — заметил Африкантов.

Все игрушки были сделаны в виде свистка, с удлинёнными туловищами, двумя ногами. Были тут Баба Яга в ступе, русалка с витиевато изогнутым хвостом, волк, филин. К ступе мастер приделал куриные ноги, получилось очень оригинально. Я присмотрелся — туловища у всех игрушек были одинаковые, а вот головы и некоторые другие детали — разные. Сказал об этом мастеру.

— Молодец, наблюдательный, — похвалил игрушечник, — правильно подметил. Эти все, о двух ногах, с вытянутыми одинаковыми туловищами — это свистушки или гуделки…

— Свистки, значит?

— Нет, свистки — это самые маленькие, звонкие. А это гуделки: у них голос другой, более низкий. Мы их так в детстве называли. Взрослые мастера, может быть, так и не называли, а мы вот делили… Туловище я оттискиваю вот в этой гипсовой формочке, потому как у гуделки должна быть приятная высота звучания. При помощи гипсовой формы легче сделать пустоту внутри. Каждый раз в этот объём пустоты, что внутри тела игрушки, попадать трудно…. Это, можно сказать, тональные свистки, я их делаю с двумя игральными отверстиями. Получается устойчивый звук и чёткий переход на другую высоту при поочерёдном закрытии пальцами отверстий.

— Я видел у той бабушки маленькие свистки с двумя отверстиями, — заметил я.

— Это свистки с высокой частотой звучания, — пояснил мастер, — я такие тоже делаю, но только без игральных отверстий. Слух режет перебор на такой октаве, маленькие дети даже испугаться могут, а этот звук много мягче, но и свистковое отверстие делать сложнее, ведь струю воздуха надо не только разорвать, но и закрутить, тогда хрипов не будет и глухоты. Наши предки это умели очень хорошо делать — и свистки, и гуделки, и кукушки, и даже окарины.

— Мне внучка Никитичны о «кукушке» говорила, что это такое?

— В кукушке есть одна хитрость. По сути, это та же гуделка, на одно или два игральных отверстия, только объём резонатора подобран так, что при закрытом игральном отверстии она выдаёт звук «до» четвёртой октавы, а при открытии игрального отверстия переходит на «ми». Так и звучит поочерёдно: «до» — «ми», «до» — «ми», а нам слышится «ку-ку», «ку-ку»…

Мне захотелось спросить Петра Петровича об окарине. Я раньше слышал о таком музыкальном инструменте, но никогда его не видел.

— А вы окарины тоже делаете?

— Балуюсь понемногу… Делаю простые и полифонические, — и мастер вытащил из стола глиняную птицу с вытянутой шеей, элегантным хвостом и короткими приспущенными крыльями.

Птица, казалось, приготовилась оттолкнуться от земли и взлететь. По её туловищу, с обеих сторон, шли игральные отверстия. Пётр Петрович взял изделие в руки, приставил к губам, и тотчас тишину кабинета наполнило бархатное звучание. Птица пела, и мне показалось, что она не желает взлетать, а сидит на ветке и, вытянув шею, всматривается туда, где должны появиться первые солнечные лучи...

— А вы, Петр Петрович, хорошо разбираетесь в музыкальной грамоте? — задал я очередной вопрос.

— В музыкальной грамоте не шибко разбираюсь, я самоучка. Но есть друзья-музыканты. К примеру, Шайхутдинов Леонид Халяфович руководит детским оркестром народных музыкальных инструментов в нашем районе, так его дети играют и на моих окаринах тоже. Федотов Игорь с ним в паре. Этот инструмент, грубо сказать, большой свисток, только отверстия просверлены не как у гуделки, лишь бы яркие звуки выдавить, а согласно звуковой гамме, ну там, знаете: «до», «ре», «ми»…

— Вы и играть умеете?

— Нет, вот играть я не умею, — признался мастер.

— А как же, не умея играть, инструменты делаете?

— Играть — это одно, а делать — другое. Мы же не требуем, чтобы музыканты сами умели делать пианино или скрипку! Разумеется, основы строя знать надо, — хотя, если вы имеете абсолютный музыкальный слух, то и этого не требуется. У меня такого слуха нет, потому ориентируюсь на знание музыкальной грамоты. А настраиваю под компьютер, раньше под баян настраивал. Компьютер более точно воспроизводит звук, и подбирать под него легче, удобнее, хотя бы растягивать меха не надо. Я обо всём этом подробно рассказал в своей книге «Саратовские сказочники». Солдатенков Виктор Васильевич её на грант издал. Эта книга о мастерах и о музее народных художественных ремёсел. Я там всю свою технологию описал…

— Так вы и книги пишете, гм… А это что у вас за глиняные трубочки на столе лежат?

— А, эти… — Петр Петрович несколько смутился. — Да я, знаете, на орган керамический замахнулся. Это образцы игральных труб. Знаете… кучу литературы перечитал. Мне хочется сделать его в виде аккордеона. Чертежи сделал, несколько игральных трубок, а дальше пока отложил, переориентировался на другое, но от задумки своей не отказался, цепляет. Пока окариной занимаюсь, да флейтами…

Я не стал углубляться в окаринную тему, хотя понял, что об этом Пётр Петрович может говорить долго и со знанием дела. Мне хотелось побольше узнать о саратовской глиняной игрушке и я перевёл разговор в прежнее русло.

— Скажите, а какой вы помните игрушку вашего детства? Какой она в вашей памяти сохранилась?

— Я отлично помню ту игрушку, которую возил по деревням на лошади тряпичник. Я вам о нём уже говорил. У него в телеге стоял сундучок, в котором были разные гребешки, булавки, заколки и, конечно, глиняные игрушки. Помню свистульки и свистушки. Их было много, на разный манер сделанные, большие и маленькие. Что тогда было востребовано, то и делалось мастером. Куклята ещё были, их девочки покупали. Из куклят самыми ходовыми были «ребёнок в зыбке» и «кормящая мать». Мальчишки покупали свистки с разными головами: медведя, барана, коня. Старались составить коллекции. Сейчас марки собирают, а мы собирали свистки. У меня тоже была такая коллекция. Я сейчас и сам на продажу такой свистушечный набор сделал, вдруг жажда в детворе проявится?

— А чем конкретно, Петр Петрович, отличалась саратовская игрушка от дымковской, например?

— Много, чем… технологией изготовления, создаваемыми образами…У нас, если опираться на память, любили лепить коней с развевающимися гривами. Вообще любили лепить домашних животных, но кони превалировали. Я тоже всяких животных леплю, но вот как за коня берусь, обязательно в душе что-то ёкает. В этом животном особая поэзия и особое звучание проявляется…

Мастер помолчал, подумал.

— А что касается технологии, Евгений, то здесь ведь всё зависит от глины: какой её цвет был до обжига, какой в сухом состоянии и какой после обжига. Вот дымковскую игрушку почему выбеливали: основной-то цвет у нее тёмно-коричневый. С этим цветом на рынке далеко не уедешь, но в основе глина была хорошая. В Саратове для обжига нет хороших глин, все загрязнены известью. Попадёт такой кусочек, величиной с игольное отверстие, и пиши пропало. После обжига известь начинает поглощать из атмосферы влагу, начинает увеличиваться в размерах, раз в пять-шесть, и разрывает изделие... Перед тем, как сделать «жжёнку», с глиной надо было повозиться: перетереть, пропустить глиняное молоко через ткань, затем выпарить на солнце. «Сушки» было гораздо больше, потому как таких сложностей здесь не было: она не обжигалась, а просто хорошо высушивалась на солнце и раскрашивалась. Сверху все игрушки крылись молоком. От этого им был присущ матовый блеск. Таким методом в России пользовались многие игрушечники, это не секрет.

— Со «жжёнкой» мне всё ясно, там огонь цвет даёт, а почему у вас «сушки» в основе разного цвета? Вы их что, так специально красите?

Тут я, по правде говоря, немного слукавил, потому как уже знал ответ на этот вопрос от Никитичны. Но мне интересно было услышать ответ от Петра Петровича.

— Да нет, не специально. Наша игрушка вообще не покрывалась красителем всплошную, предпочитался естественный цвет глины, тем более что глина к этому располагает. Естественный цвет — он и есть естественный, а краска — она всегда только краска. Почему у меня «сушка» нескольких видов? Можно сказать, что это дань старине. Просто в Саратове делали «сушки» из разного цвета глин: из серо-белой глины, которой по саратовским горам видимо-невидимо, из желтоватой и из коричневой. Тут уж всё зависело от вкуса мастера. В большинстве своём «сушки» были самыми простенькими игрушками — изготовление их было технологически не обременительным делом: пошёл, копнул лопатой глинки, и лепи. Из неё и лепил всяк, кому не лень. Но «сушки» делались и профессиональными мастерами. Раньше, к примеру, мастера и мастерицы со стажем обязательно добавляли к серо-белой глине коричневую, для плотности и теплоты. Из плотной глины свистковые устройства удобнее делать. Я же добавляю коричневой — с расчётом, чтобы получился состав светло-коричневый, или бежевых оттенков, на этих цветах и работаю по «сушке». Покупатели ведь все разные, кому бежевая нравится, кому серая, а кому и светло-коричневая. Сейчас у мастеров, конечно, возможности другие: красители на выбор, лаки тоже. По «сушке» краской или лаком поработаешь — она зазвучит, только вот такого золотистого цвета, как у «жжёнки», у неё никогда не будет: там огонь красит. С огнём ничто не сравнится!

Я посмотрел на «жжёнку», потом на «сушку». Теперь я уже хорошо понимал их различия. Первое, что отметил взглядом: штампиковые углубления на «жжёнке» подкрашивались одним коричневым цветом, а на «сушке» мастер использовал разные цвета. «Жжёнка», мне показалось, выглядела импозантнее, но зато «сушка» была сама непосредственность.

— А что, если и у «жжёнки» залить ямочки разными красками? — спросил я Африкантова.

— Мы, Евгений, в этом случае больше потеряем, чем получим.

— Что же потеряется?

— Историчность. Вот у бежевой «сушки» тоже заливали ямки одним цветом, подгоняя её под «жжёнку», а наоборот никак. Иерархия, дорогой Евгений, иерархия… Ты к ним приглядись, к обеим…

Я так и сделал, отметив: «жжёнка», имея не меньшую непосредственность, по декоративным свойствам была на порядок выше, однако и что-то теряла, если рядом не было «сушки».

— Взаимодополнение? — выговорил я, догадавшись, к чему меня выводил мастер.

— Вот именно, — обрадовался Пётр Петрович. — Ты зайди в цветочный ряд, где стоят одни гладиолусы… понравится? Вот тебе и ответ, цветоводы-дизайнеры это хорошо понимают. Понимали и наши предки, выставляя на прилавок игрушки разного плана…

— А с чего вы начинали — со «жженки» или с «сушки»? Когда уже всерьез-то за дело взялись…

Африкантов даже просиял — так ему нравилась наша беседа.

— С самого трудного, со «жжёнки»! Оглядываясь назад, скажу: сейчас бы, наверное, не взялся за это дело, делал бы одну «сушку»…

Он взял паузу, как бы собираясь с мыслями.

— Когда укоренилась во мне эта мысль — о воссоздании саратовской глиняной игрушки, посоветовался я с сестрой. Оказалось, она тоже отлично помнит ту игрушку, даже в деталях. У неё даже и сама игрушка такая была, с тех самых времен осталась, только куда-то задевала она её. Я поначалу долго примеривался: дело-то не простое, историческое. Новодел, конечно, лепить сподручнее, тут история за шиворот не держит. Но я так не хотел… Подготовительный этап длился года два. В основном, он был технологический: надо было найти глину в окрестностях города, ведь местные игрушечники за тридевять земель за глиной не ездили. Пришлось закинуть рюкзак на спину, в руки лопату взять — и пойти по оврагам и овражкам. Много расспрашивал местных жителей. Те старались помочь, делились воспоминаниями. Эти разговоры многое дали. Саратовские старожилы мне даже показывали некоторые старые игрушки, но они были как-то не к душе. В памяти моей стояла игрушка, в которую я в детстве играл, и эта память оказалась ревнивой. Я играл вот в какую: в золотисто-коричневую, с подпалинами, терракотовую игрушку с вмятинками и штришками. Но к тому времени, как уже опытный гончар, я знал, что такой цвет получить довольно сложно. Нужно было найти глину, дающую после обжига точно такой цвет… Был и другой путь, более сложный: можно было добиться такого цвета, смешивая разные глины, одна из которых обязательно должна быть светложгущаяся, то есть принимающая после обжига белый или беловатый оттенок. Такой глины я тоже не находил. Товарищи мне говорили: делай «крашенку», она тоже в Саратове прежде в ходу была… Крашенка — это когда игрушку полностью красителем покрывали и расписывали… А я — нет, и всё. Кроме той, которая в глазах стоит, никакую другую делать не буду! Буду делать ту, которую хорошо помню, на которой вырос, которая в душе сидит!

Я слушал Петра Петровича, затаив дыхание.

— От меня тогда отмахнулись: дескать, ежели охота по буеракам с лопатой таскаться — таскайся. Перед семьёй было уже совестно — с копейки на копейку перебивались тогда. А я, взрослый мужик, отец семейства, всё в поле ветер ищу. И вдруг — удача. Помог шофёр поломавшегося грузовика, которому я немного помог, как бывший автомеханик. Он-то и сказал мне, что встретил однажды очень жирную глину около пересечения кольцевой дороги с Вольским трактом, около старой птицефабрики. Там, когда объездную дорогу делали, целый карьер отрыли, правда, он не знал, беложгущаяся эта глина, или нет. Сказал мне только, что она по цвету чёрная. Это дало мне надежду: главное, что не коричневая и не жёлтая. Эти после обжига обязательно красный или коричневый цвет дадут. А тут — чёрная… Когда я эту глину нашёл, она действительно оказалась в сыром виде чёрной. И глина была не только в карьере. В этом месте берег речки был сплошь из этой глины! Значит, доступность её для предков была абсолютная. Но вот какой она будет в обжиге — это было мне неизвестно. Смущало то, что по цвету и жирности такая же глина была гораздо ближе — в карьере керамзитового завода, и в карьере кирпичного, в Елшанке, ну — просто один в один. На деле же именно глина из карьера оказалась светложгущейся, а те — нет. Откуда этот пласт вынырнул, вообще неизвестно. Немного пришлось мне повозиться с подбором к ней пары. Глину для смешивания я нашёл на Алтынной горе, в овраге, где начинается дачный массив, она была желтоватая. Такие глины не дефицит, их можно найти повсюду, главной была та — светложгущаяся. Потом нужно было выявить процентное соотношение глин и определить режим обжига. С этим тоже пришлось повозиться. Пробы выявили приоритетную смесь. Оказалось, что если в смеси 40 процентов красножгущейся глины, то цвет на выходе самый благоприятный. Температура обжига — 700–800 градусов Цельсия…

Мастер умолк, отпил из чашки — и покачал головой: напиток давно уже остыл. Можно было поставить чайник заново, но Африкантову, судя по всему, не хотелось обрывать нить рассказа.

— И этот этап, Евгений, тоже был пройден. Наступил второй, самый в художественном плане щепетильный, но и интересный — этап душевного полёта. Я в это время прямо-таки не жил на земле, а летал по воздуху. Вспоминались старые игрушки, нарождались в душе свои, все они перемешивались, разговаривали друг с другом, прошлое и современное жило одной жизнью. И когда началась непосредственно лепка, я уже никому больше никаких вопросов не задавал, я просто лепил. И, как всякий мастер, старался сделать игрушку как можно более выразительной: подбирал штампики, разрабатывал и разделывал ямчатые рисунки, выискивал в душе новые образы. Ведь скопировать старую игрушку — для мастера какая польза? Да никакой! Никакой уважающий своё дело мастер этого делать не будет, он будет делать своё! Еше важно было в изделиях проявить особенности игрушки, можно сказать, её строй. Именно музыкальный термин здесь более всего уместен, потому как одно это слово вмещает в себя многое. Так и вообще в игрушечном деле: у «дымковки» свой строй, у «ярославской» свой. Есть свой строй и у саратовской. И этот строй просто изумительный, ни на какой другой не похожий. И вот над этим-то строем и надо было мне работать. И вот, Евгений, какое странное дело: у Никитичны я старосаратовскую игрушку видел позже, а мыслями всё равно уходил в детство. Тогда всё было гораздо ярче, экспрессивнее. Думаю, меня выручила цепкая художественная память. Обычная-то память у меня не ахти какая. Спроси, кого как зовут, да ещё с какого года рождения — ни за что не отвечу. А вот лица, закаты, росписи — тут мне и напрягаться не надо, они так в глазах и стоят. Но не просто лица. Просто лицо я и не запомню, и узор тоже, если только, по выражению Шукшина, «по душе не шаркнуло», по моей образной памяти. И еще — фантазия. С детства у меня всё было с фантазией в порядке, малокрюковские ребятишки так «фантазёром» и называли. Никто не мог так чего-то напридумывать, как я. И всё эти задатки сохранились и в пожилом возрасте.

— Чудно как-то… — заметил я, — непостижимо…

— Да тут всё просто. Тебе вот дети встретились, пятиклашки. Казалось бы, чего в этом возрасте запомнишь? Ан нет… помнят, да ещё и как! Те девочки, с которыми я занимался пятнадцать лет назад, сами уже стали мамами, своих детей ко мне приводят. Приходят такие мамы, берут глину и сами садятся рядом с детками лепить. Я гляну: навыки и приёмы просматриваются невооружённым глазом. А сами ведь с пятого класса и глину в руки не брали. Так-то...

Старый игрушечник улыбнулся уголками губ.

— Сейчас вот хочу о саратовской глиняной игрушке детям книжонку написать, — продолжил он, — чтоб знали, что и как делать. А то, не ровен час, сгинет всё опять. Я уже и главки придумал…

— Петр Петрович, а о технологии лепки что-то можете сказать?

Мастер как будто ждал этого моего вопроса.

— Особенности лепки саратовской игрушки просты. Фигурки лепились в основном правильной формы, по крайней мере, козёл от барана отличался, а свистушки и свистки изготавливались отдельно, по другой лепной технологии, свистушечной. Их оттискивали в керамических формочках, гипса ведь не было. Слепит мастер барашка, высушит, а затем оттиснет в мягкой глине с двух сторон — вот тебе и формочка. Я и сейчас по старой технологии свистки делаю. Свистки, Евгений, делались без всяких излишеств. Как правило, слепленная фигурка «расточивалась». То есть, на её чуть подвяленное тело наносился древний ямчатый декор. Раньше мастера использовали для этой цели палочки с разными примитивными вырезками на концах. Эти палочки служили штампиками. По телу слепленного животного ими делали вмятинки. Потом в эти углубления, — не во все, а выборочно, исходя из художественного решения мастера, — закапывалась тонкотёртая коричневая глина, смешанная с молоком. Там она высыхала, и выскрести её оттуда не было никакой возможности. Использовалась в подкрашивании копыт, глаз, рожек, хвостиков чёрная глина, смешанная с молоком, или густо-коричневая. Чёрная глина — эта та самая беложгущаяся глина, — только в сыром виде, как я тебе уже говорил, она имеет чёрный или слегка голубоватый вид. Как видишь, наши предки на Саратовщине совсем не использовали ни анилиновых красителей, ни темперы, ни гуаши, а тем более масляных красок. Набор для изготовления был самый простой…

«Простой… А об игрушках этого не скажешь. Выглядят они не так уж и просто, — подумал я, — взять хотя бы того, купленного мною у Никитичны, конька».

— Я когда начинал торговать, один старичок подошёл и говорит: «Наконец, в Саратове опять ямчатая появилась. Думал, что сгинула, а она живая». На горшках сделать ямчатый декор — дело нехитрое, круглая форма принимает любое сочетание, а вот в игрушечном деле такая разделка поверхности представляет определённую сложность. Ладно еще, если надо подчеркнуть штришками вьющуюся гриву у коня или обозначить ресницы или глаз — это и в других местах делали. Но заслуга саратовских мастеров в том, что они стали геометрические штампиковые рисунки наносить на тело игрушки, а это — особое искусство. Вот, посмотри-ка…

Петр Петрович показал мне только что слепленное изделие, по телу которого шли выдавленные геометрические рисунки, ещё без подкраски ямок.

— Видишь, и подкрашивать не надо, рисунок сам за себя говорит. Раньше некоторые игрушечники и совсем не подкрашивали, продавят, и хорошо. Главная особенность рельефа состоит ведь в том, что свет, когда попадает в ямочки, отражается по-разному. Каждая вмятинка по-своему лучи отражает, потому и глаз привораживает. А гладкие изделия, те всей бочиной отражают, глаза слепят.

Я разглядывал будущую игрушку: неподкрашенный рельеф выглядел весьма эффектно. Крестики, точки, звёздочки веером расходились на груди коня.

— Неотмирность какая-то, — сказал я, пытаясь проникнуть в идею рисунка.

— Именно так… — удовлетворённо сказал игрушечник. — Это ты правильно уловил и слово хорошее подобрал. Вот видишь, сам и определил главную особенность саратовской глиняной игрушки — «неотмирность». А по-нашему — просто сказочность. Обрати внимание: вроде те же лошадки, свинки, птички, а убери геометрический рельефный декор — и всё пропадает.

Как бы в подтверждение своей мысли, он поставил на стол другого конька, точно такого же по форме, но не декорированного ямчатым декором. И пристально посмотрел на меня, желая узнать реакцию.

Отличие было разительное. Гладенькая лошадка проигрывала в главном — это была просто лошадка, каких тысячи. А вот лошадку с рельефным декором и лошадкой как-то неудобно было назвать: в ней была некая фантастичность при абсолютной реальности: настоящая лошадиная голова, туловище, ножки-глиняные палочки. Всё, вроде бы, такое же, но совсем не такое.

— Дух другой, — выразил я своё ощущение.

— Верно, Евгений, — тем же удовлетворенным тоном сказал Африкантов, — вот в этом духе и вся изюминка. И выражается сей дух вот таким нехитрым способом: точками, крестиками, то есть ямками, а в целом иносказательно.

Пётр Петрович довольно потёр руки и повел речь о технологии дальше:

— Рисунок штампиками наносится не абы как. Это — очередная сложность. Каждая ямочка — это готовый неплоскостной рисунок. Он может быть мельче, глубже, но это все равно рисунок. Из таких оттисков составляется композиционный рисунок, который формирует характер изделия. Больше применил колечек — получился один характер изделия; заменил колечки на квадратики или крестики — стал характер совершенно другой…

Я засмотрелся на игрушки. Что-то обволокло мою душу, нереальное стало реальным, и лихой конь с косящим зраком, с множеством звёздочек на спине, предстал предо мной в совершенно ином плане: звёздочки — это Млечный путь в необъятном космосе, и по этому Млечному пути скачет конь, унося на своей спине вцепившегося в гриву малыша…

— Похоже на то, что ваша игрушка помогает человеку подняться над действительностью, осознать свою значимость, подсказывает ему, что человек — это создание божественное… Что земля — это его временное пристанище…

— Каждый человек, глядя на такую игрушку и размышляя, достигает до своего уровня понимания, — тихо и серьезно сказал мастер. — Это я хорошо осознал, стоя за прилавком. Вопрос с ухмылкой: «Почём, дядя, лошадь?» — это одно состояние души. И совсем другое дело, когда человек присаживается рядом с моим ящиком на корточки и долго смотрит, как вы тогда, помните?.. Я раньше думал: «Чего это они там разглядывают?». И только потом осознал — когда у одной покупательницы на глаза навернулись слёзы…

В коридоре раздались ребячьи голоса. Я понял, что идёт на занятия другая группа. Но прежде в комнату вошла статная девушка, старшеклассница. Немного смущаясь, она протянула Петру Петровичу на ладошке красивую глиняную птицу, изукрашенную ямчатым декором.

Лицо Африкантова просветлело:

— А ты говорила, не получится!..

— Форма получилась, Петр Петрович, а свисток всё равно шипит. Чего я ему сделала, чего он сердится? Как в детстве гуси шипели, так и сейчас шипят…. Я вам оставлю, посмотрите, пожалуйста, а я после уроков зайду… ладно?

— Заходи, Ириша, заходи.

Девушка, окинув меня взглядом, вышла.

— Узнал? Нет? — спросил мастер.

Я нерешительно пожал плечами.

— Да Иришка же это, правнучка Никитичны с Сенного!

— А, это у нее всё свистки не свистели, а шипели! Помню-помню, только разве её сейчас узнаешь…. Вон какая стала! К вам, значит, ходит лепке учиться?

— Не только учиться, — довольно сказал Африкантов, — она и сама уже дипломант областного конкурса. Видно, в прадедушку пошла. А свистки у нее свистят, да ещё как, только она желает достигнуть в этом искусстве особого полёта.

Что-то дрогнуло в моей душе. И я тут же решил вернуть Иришке купленный когда-то у Никитичны свистушок. Как-никак, а родовая память, семейная реликвия.

Через некоторое время я исполнил задуманное. Описывать, какое это действие произвело на девушку, не буду: не всё можно рассказать словами...

В коридоре гудела толпа ребятишек. Я заторопился и, чтобы не мешать педагогическому процессу, вышел, наскоро попрощавшись. Мимо меня спешили улыбающиеся дети, и мне на миг захотелось самому стать таким же шумливым и беззаботным. Они спешили в сказочный мир Петра Петровича…

За дверью раздавался голос педагога, и я поневоле остановился, вслушиваясь.

— Сегодня мы будем лепить с вами саратовскую глиняную игрушку — «сушку». Для этого подходит любая глина, которую вы найдёте. Белая глина — лепите из белой; жёлтая тоже годится; на красную набрели — делайте из красной. Только совсем тёмные не берите. У нас в Саратове делали игрушки из разного цвета глин. Основной цвет глины не закрашивали, а наносили на него штампиками рельефный геометрический рисунок. В качестве штампиков можно использовать колпачки от фломастеров, ручек, пуговицы и так далее. После этого вмятинки от штампиков заполняются гуашевой краской. Для начала используйте один простейший штампик-шарик и вмятинки заполните краской одного цвета, коричневой. Увидите сами, что получится. Привыкните сначала к одному штампику, не рвитесь использовать множество, бойтесь штампиковой мазни. Рисунок должен быть говорящим. Даже одним штампиком можно создавать очень интересные, насыщенные композиции. Простейшим штампиком может послужить обыкновенная шариковая ручка. Чем больше вы найдёте штампиков, чем удачнее составите рисунок, тем интереснее получится ваша игрушка… Вот посмотрите на эти две игрушки: в лепке они совершенно одинаковые, а расточка разная, потому и характеры получаются разные…

 

 

Лето 2010 года выдалось жаркое, 37 градусов в тени. Но в кабинете у Африкантова было прохладно и уютно, как и прежде. Хозяин встретил меня приветливо, я видел по глазам, что ему не терпится мне что-то рассказать.

— Что новенького, Петр Петрович? — осведомился я. — Как житье-бытье?

— Всё преотличнейше, Евгений, — воскликнул старый игрушечник. — Вроде как такого и быть не могло, а вот на тебе — раз, и есть!

Справившись с волнением, он начал рассказывать:

— Вот тогда, после наших бесед, ты очерк написал. Хороший очерк, мне понравился — и про деревеньку нашу и про устои, всё верно. Только мы оба врунами оказались! Вернее, это я врун, а не ты, потому как с моих слов всё тобой писалось. Только и я на тот момент всего не знал. А тут случай подвернулся… Помнишь, я тебе говорил про родственницу свою по отцовской линии, — она игрушкой занималась.

— Конечно, помню. Я же это и в очерке отметил, что была такая, в Саратове жила. Как вы сказали — так и написал.

— Так вот, что продавала — это точно, только в Саратове она тогда не жила. В общем, не суди строго, что люди говорили, то и я повторял. А теперь кое-что прояснилось и, в общем-то, подтвердилось.

— Что, нашёлся человек, кто её хорошо знал? — удивился я.

— Бери выше, — улыбнулся Пётр Петрович, — нашлась она сама…

— Неужели! Сколько же ей лет? Вы тогда о ней говорили в давно прошедшем времени.

— Говорил… говорил, но тогда было одно, а теперь другое. На сегодняшний день она самая старая жительница нашей исчезнувшей деревни. Можешь записать — Пахомова Пелагея Андрияновна, вот так вот. Пелагея Андрияновна была подростком и помогала своему отцу и моему деду, Андрияну Илларионовичу, продавать игрушку.

— Так, что же, ваш собственный дед лепил, а вы и не знали? Так получается?

— Стыдно признаться, Евгений, но именно так. Я ведь раньше и не знал, что происхожу из рода игрушечников. А тут как-то стал стариков расспрашивать, которые в Малой Крюковке родились и жили, приехал в город Энгельс, к Смысловой Антонине Николаевне. Бабушке уже восемьдесят один годок стукнул, а всем интересуется и многое помнит. Я её спрашиваю, мол, так и так, желательно игрушку старую найти. А она мне на это и отвечает: «Это она у вас в дому должна была сохраниться в первую очередь». Ну, у меня от недоумения глаза на лоб, а она добавляет: «Это, Петруша, твой родной дедушка лепил. На моей памяти он уже много не делал, только лепил игрушки младшему сынишке Васе и внучатам. Но о том, что игрушкой он, как сейчас говорят, профессионально занимался, я от своей мамы и от бабушки Маши слышала. Да ты у тётки своей, у Дуни спроси — она постарше меня, поточнее об этом скажет». Вот тебе и раз! Такого сюрприза я, конечно, не ожидал. Бросился к тёте Дуне, благо, та рядом живёт. Она с двадцать третьего года, восемьдесят семь лет исполнилось. Просвети, говорю, дурака, знать не знал, что мой дед Андриян из глины лепил. А тётя Дуня в ответ: «Лепил, как не лепил. Я маленькая была, но помню. По вечерам лепил. Мама, помню, шьёт чего-нибудь, а он лепит. Семья большая, каждому всё надо. У мамы швейная машинка «Зингер» была, это было её приданное. Она шьёт, а тятя за столом сидит, лепит. Я, малая, то на машинку смотрю, как у ней детальки двигаются, то к тяте подсяду. Возьму глину, тоже лепить пробую. Тятя свисток слепит, свистнет, аж уши заложит — и даст мне. Вот только это в памяти и осталось, больше ничего не помню с того времени».

Рассказывая, мастер буквально весь светился от удовольствия. Это настроение передалось и мне.

— «Так он, — говорю я ей, — что же, игрушки эти продавал?» А она: «А просто так кто ж делать будет? Праздно у нас в деревне никто время не проводил. Сестра моя старшая, Мария, говорила мне, правда, что лепил он игрушки на продажу только по единоличеству, до образования колхоза, тогда ему примерно сорок пять лет было. А еще и так просто, для забавы внуков, лепил. Помню, младшенькому сыну Васе, он у нас с тридцать восьмого года, слепил большую лошадку, красивую такую, грива завитая, хвост колечками. Вася на неё верхом садился и так-то радовался, так ему весело было! Лошадка высокая, примерно до колен, без чужой помощи он на неё даже и забраться не мог. Вот, и такое в памяти всплыло. Больше, кажись, ничего не вспомню. Но ты к Пелагее поезжай, к тётке и крёсне своей, она постарше меня будет, она с тятей в Саратов на базар ездила, она и расскажет». Я ей наводящий вопрос даю: «А из детей Андрияна никто больше этим делом не занимался?» Она ответствует: «Из нас только Пелагея да Василий были даровитые. Васе это дело сильно передалось — что хошь слепит. У него в подвале целая маленькая мастерская была. Уйдёт туда и не показывается. Его все племянницы и племянники очень любили, так к нему и липли. А он налепит им всяких игрушек и с ними же играет, только понарошку. Тятя его куда-нибудь пошлёт, а он с детьми заиграется и забудет про всё на свете… ну, за это тятя его ругает…». Вот, послушал я тетю Дуню, и думаю: ну, дальше в лес — больше дров. Я-то считал, что это я один такой в роду молодец, а оказывается, и не молодец вовсе. Обидно, что всё это узнаёшь только к шестидесяти, а кого винить? Сам виноват — не спрашивал, не интересовался. Думал, что если сейчас не лепят, то и никогда не лепили... Излишняя самонадеянность к добру не приводит! Ну, думаю, надо теперь ехать к крёсне. Крёсна же мне родной теткой по отцу доводится, как и тетя Дуня, а я ей, стало быть, родной племянник. Я был у неё года три назад в Полчаниновке, только мы о моём занятии игрушкой и не говорили совсем. Она знала, что я работаю в школе учителем. Почему же я ей не сказал, что учу детей лепить из глины? Глядишь, и она бы разговорилась, вспомнила, тогда бы не пришлось технологию по крупицам собирать. Эх, умён мужик задним умом! В общем, поехал. Крёсна в это время временно в Саратове жила, её туда внучка Лена из деревни взяла. Еду, значит, я тётку навещать, а самому стыдно, что столько времени у неё не был. Встретились. Ей хоть и девяносто четыре, один глаз только видит, но ума не потеряла, шутки шутит. А памяти моей крёсны позавидовать можно, особенно хорошо она помнит давние события. Это, говорят, старикам присуще. Много я ей в тот день вопросов задал, долго разговаривали. От тогдашнего её рассказа и сейчас еще голова у меня кругом. Уехал от неё, а вопросов ещё больше появилось, чем было раньше. Браню себя, что не спросил про то, про это…

— А вы съездите, да и доспросите, — решился я прервать монолог мастера.

Тот помолчал, поразмышлял. Потом взглянул на меня:

— А может быть, вместе махнем к ней? Ты свои вопросы задашь, а я свои… Боюсь я, что опять чего-нибудь не спрошу, забуду…

— А разве можно?

— Так дверь не закрыта! Созвонимся с внучкой, и всё. Из первых рук оно лучше будет, чем в пересказах…

Нечего и говорить, что я с радостью согласился.

 

На следующий день мы уже были в Елшанке. Пелагея Андрияновна встретила нас радушно. Бабулька оказалась бодренькая, с живинкой в глазах, красивые черты лица просматривались даже в ее девяносто четыре года. И она, действительно, всё отлично помнила, даже все имена.

— Тятя игрушки красивые делал, ладные, — начала бабушка Поля, — по единоличеству на лошади в Саратов ездил, продавал. Да не то, чтобы одни игрушки, а масла, яиц, сметаны, творогу накопит, запряжёт Махорку, так лошадь звали, и на базар, вот как это было. А игрушечное дело он от своего отца перенял, от дедушки Иллариона. Лепил по вечерам, чаще поздней осенью, зимой и ранней весной, когда в поле ещё работы нет. В деревне у нас почти в каждом доме чем-нибудь, да занимались: кто шорничал по вечерам, кто сани делал, кто дуги гнул, люди без дела не сидели. Например, Захар сани и телеги делал, у него отапливаемая мастерская во дворе была, Степанкины кожами занимались. А игрушки в деревне только наш тятя делал, боле никто. Дедушку Иллариона я не помню, только говорили, что тятя в него пошёл. Мы откупщики были. Дед Илларион сперва в Большой Крюковке жил, потом от барина откупился и в Малую Крюковку переехал с семьёй. Лентяем, понятно, не был, и голова была на плечах. У нас в семье всегда три лошади было. Тех лошадей не помню, как звали, а на Махорке мы в город ездили. Помню, мне хочется в Саратов, а тятя говорит вечером за столом: «Возьму того, кто не проспит». А как не проспать, ведь уезжал затемно. Так я верёвочку одним концом к ноге привяжу, а другим — к дверной петле. Тятя на двор идёт лошадь запрягать, дверь открывает, а меня верёвочка — дёрг за ногу. Пока тятя сбрую выносит да лошадь выводит, я уже в телеге на сене сижу. И до Саратова ни за что не усну. Дорогой, пока едем, всё мне интересно: по Петровскому тракту столько тогда людей шло и повозок ехало, просто тьма-тьмущая: артели на заработки шли. Кто пилу на плече несёт, кто топор; обозы с товаром шли, на одного кучера — две, три упряжки. Обозники — люди крепкие, сплочённые; на них ведь нередко шайки грабительские нападали; тятя говорил, что у обозников и ружья имеются. А Саратов начинался там, где сейчас Сенной базар. Я тяте продавать помогала, он масло да творог продаёт, а я игрушки: сижу да нахваливаю, в свистки посвистываю. Тяте это нравилось, а мне хотелось вперёд тяти всё продать, да еще по базару походить, на игрушки да на всякую всячину поглазеть, а если удастся, то и выспросить, что и как делается… Я бедовая была. Тятя говорил: «Какой толк Ефимку на базар брать, будет только сидеть и покуривать, пусть уж лучше дома, хозяйством занимается», — это он о старшем сыне так говорил, тот меня на два года постарше был. Ефим у нас всегда дома хозяйством занимался. Если отец лепит, то он со скотиной управляется…

— А вы с отцом игрушки и по другим деревням продавать возили, Пелагея Андрияновна?

— Нет, мы только в Саратове продавали, заодно уж ездить, творог и масло везёшь — ну, и игрушки к ним. Для нас главным был земельный надел, живность, а игрушка была как бы в довесок, надо же было чем-то зимой заниматься. Тятя у нас мастер был хороший и придумщик редкостный. Как приедем на базар, в первую очередь к нам игрушечники бегут — посмотреть, что привезли. Я, конечно, по ихним рядам тоже пробегусь, посмотрю, что у них новенького. Край уха слышу, как по рядам про нас говорят: дескать, пока Андриян здесь — торговли у нас не будет. А это потому, что у нас игрушки интересные были: кувыркалочки, шаталочки, свистульки на разные голоса. Тятя — страсть, какой придумщик был!

— А заказы на игрушки вам поступали?

— Тятя заказы не принимал, потому как мы не каждый день игрушкой торговали. За шестьдесят вёрст часто не наездишься. Кто из игрушечников в городе или пригороде жил, тем было удобнее, базар ведь рядом, у них там и свои места были.

— И до какого же времени ваш отец игрушку лепил?

— У нас в деревне в тридцать первом году колхоз организовывался. Только не сразу с этим дело пошло. Первый колхоз развалился. Всю скотину отвели на общий двор, а потом опять её по домам развели, спорили — страсть как. Потом начальство с района приехало, стали уговаривать, грозить, опять на общий двор скотину повели. А как колхоз образовался, всех лошадей в одну конюшню свели, тут и вся жизнь изменилась. В единоличестве — это одно: своя лошадь, куда хочу, туда и еду, что хочу, то и делаю, а в колхозе стало не так. Вот тятя и лепить перестал. Кто ж тебе лошадь даст в Саратов ехать игрушки продавать? А на себе не понесёшь. В тридцать третьем голод был страшный, все лошади в нашем колхозе передохли от бескормицы…

— В общем, можно сказать, что ваше семейное занятие игрушкой в тридцать втором году закончилось окончательно, — подсказал я.

— Можно сказать и так, — утвердительно ответила баба Поля. — В колхозе уже не лепили, нет.

— А вы сами лепили?

— Лепить лепила, как не лепила!.. Но не так хорошо, как тятя. Как говорится — каждый спляшет, но не как скоморох.  С десяти лет я тяте глину для игрушек мять помогала, а в шестнадцать уже на равных с ним в Саратов ездила, продавала. Тогда дети воспитывались не как сейчас, сейчас до женихов не работают. А у нас Ефим подросток был, а уже на тройке пахал.

— Как это, на тройке?

— А так — две лошади плуг тянут, а третья сзади борону. Поди-ка, управься…

— И отец, значит, бросил игрушкой заниматься? — спросил крестную Петр Петрович.

— Если б в Саратове жили, или где поближе, то бы так и лепили. А так, что ж…одни мытарства.

— А у крестника вашего игрушки — на отцовские похожи?

— Схожие-то они схожие, только у крестника бросче. У нас ведь тогда и красок таких не было… так, глазки сажей намалюешь да красной глиной по белой в ямки вкапаешь, или коричневой, если в обжиг идёт, вот и всё. Тятины игрушки смешливее были, но это от характера мастера зависит. Глазки у зверушек, я смотрю, крестник авторучкой делает, вытащит из неё стержень — вот тебе и глазничка. А в то время всё палочками делали. Палочки кончик скруглишь на камне, проволоку в печке накалишь, да в средину закругления ткнёшь. Эта прожженная дырочка в торце и даёт сам зрачок. Для маленьких размером игрушек делала я маленькие глазнички, для больших — побольше. А их больше трёх и не требовалось. Ещё делались глазнички без закруглений торца у палочки. Такими глазничками у «людей» глаза оттискивали.

— А почему не теми?

— Если «человеку» глаз полукруглой глазничкой оттиснуть, то он неестественный получается, а у «зверей», наоборот, выразительней становится.

— А что ваш крестник не так делает, не традиционно, что ли, не по-семейному?

— Его игрушки я сначала за тятины приняла. Даже удивилась. Вот ведь как талант передается. У него своего много. А из старинных… Не вижу я у него коричневой игрушки с серым крапом, когда по коричневому телу вмятинки палочками делаются, а потом в эти вмятинки серо-белая глина закапывается и наоборот. Тятя такие делал…

Пелагея Андрияновна горестно вздохнула:

— Эх, только не пойму, зачем вам всё это надо? Почитай, восемьдесят лет с тех пор прошло…столько лет минуло… Всё быльём поросло — и деревня, и игрушка наша…

Мы с Петром Петровичем переглянулись, покивали и опять взялись за своё.

— Наверное, помните, где глину брали? как готовили к лепке?

— Глина у нас в двух местах была: на выгоне, за домом, где Таня Степанкина жила, там светло-коричневая. В Тарнах, около кладбища, белая, это с другой стороны деревни, где Васянька жил, Тани Степанкиной зять.

— Ну, вот, а говорите, что всё забыли… вот даже и про Васяньку вспомнили

— Не надо всё это никому… Тогда не надо было, а теперь и подавно…

— Надо, баба Поля, ой как надо! — заметил я. И задал новый вопрос:

— Но что ж никто из детей по стопам отца не пошёл?

— Самым срушным в этом деле младшенький Вася у нас был, больше никого. Он и слепит, и вырежет из дерева, залюбуешься. Таких людей у нас «срушными» называли.

— Значит, талант был, а всерьез не лепил?

— Большой талант был. Только жизнь в его молодые годы к иному звала, игрушку тогда пережитком прошлого считали. Разве молодой парень будет ей заниматься!.. засмеют! На прораба пошёл учиться. А талант был. Когда учился в техникуме, игрушками подрабатывал, только сам не продавал.

После паузы Пелагея Андрияновна подытожила:

— Чтоб настоящую игрушку сделать — одного таланта маловато, к этому призвание должно быть. Талантливых людей много, а призванных мало.

 

Возвращались мы от бабы Поли в приподнятом настроении.

— Трудная у неё была жизнь, не позавидуешь, — заметил Пётр Петрович, — внуков и правнуков вырастила. Двух детей схоронила. Вот так оно в жизни бывает наверчено.

— А игрушки, лепленные ею, какие-нибудь сохранились?

— Тогда другое отношение к ним было. Что не продали — ребятишки порастаскали… Знаешь, дорогой Евгений, сколько я дорог исходил, чтобы саратовскую игрушку возродить, технологию восстановить. А технология — вот она, всё время рядом была. Пойди и спроси, как дед лепил… эх, кабы знать…

— Пётр Петрович, а как, по-вашему, саратовская глиняная игрушка — это явление уникальное в культурном слое планеты?

Африкантов засмеялся.

— Ох ты, куда хватил! Жаль, что не о вселенной спросил, со всеми её галактиками и туманностями.

Помолчав, он ответил уже всерьез:

— Думаю, что эта игрушка имеет только местное значение. Просто жили люди, ваяли игрушку себе на потребу, воспитывали с её помощью детей, украшали этим свою всегда трудную жизнь…

— Но, всё-таки, делали ее именно так, а не по-другому…

— Для этого были свои причины. Если говорить о конкретике, то в других местностях тоже применяли метод ямчатого декорирования, как сосудов, так и игрушек. Правда, после нанесения штампикового рисунка изделия там покрывали глазурью. Глазурь затекала в штампиковые углубления, сгущалась в них, получались рельефные затемнённые участки.

— А на Саратовщине штампиковые углубления подкрашивали…

— Глазурь, сгустившаяся во вмятинах и имеющая более тёмный цвет, тоже их подкрашивала, дорогой мой Евгений, разве это сложно заметить? Мы замечаем, и наши предки замечали. Они ведь не сидели на месте, они ездили по другим городам на заработки, видели, что делают другие мастера, сами старались воспроизвести увиденное. В искусстве, Евгений, мало что начинается с нуля, за какую ниточку ни потяни — всё выведет к чему-то более древнему. Так что, тут никакого открытия нет, тем более во вселенском масштабе! — мастер вновь засмеялся. — Нет, наши предки не первооткрыватели этого способа декорирования. Но вот о том, что они взяли его себе на вооружение, применили в своём творчестве — об этом говорить можно и нужно!

— А игрушку всё же восстановили вы, а не кто-то другой, — упорствовал я.

— Забывать ничего не надо, тогда и восстанавливать не придётся! Общаться друг с другом нужно почаще, знать историю своего и чужого рода, поближе друг к другу быть! Это — не только мне и тебе наказ, а всем, можно сказать, всему нашему не только роду, но и народу… Если же говорить обо мне, то я с большой радостью поменяю слово «возрождатель», которое частенько в отношении меня употребляется, на слово «продолжатель». Проще сказать, не я теперь в этом деле всему голова, а дед Андриян! Так-то, мил человек. То, что ты там раньше в статье написал, подправь, если можно. Не люблю я этого слова «возрождатель», корявое оно какое-то. Вот «продолжатель» — совсем другое дело!

 

Я слушал Петра Петровича и думал о превратностях человеческой судьбы. Верно, говорят, что яблоко от яблоньки недалеко падает. Вот и Пётр Петрович не с небес свалился, и он оказался простым яблочком, которое откатилось от яблоньки чуть дальше своих собратьев. И все-таки… все-таки сам Пётр Петрович — в каком-то смысле, загадка. Ведь не зря же его тянуло к лепке! Ещё в издательстве он работал, а в библиотеку уже ходил, книжки по керамике читал… И пусть лепил он больше по интуиции, но в результате этой интуитивной лепки даже баба Поля его игрушки за отцовские приняла. Каким образом сохранились и передались древние знания? Загадка…

А послесловие к очерку я Петру Петровичу твердо пообещал написать. «Сегодня же засяду за очерк, — решил я, — и, что бы там ни было, обязательно напишу про Махорку, Ефимку, про бабушек-старушек и про девчонку Полю, которая сидит в тряской телеге и прижимает к себе корзинку с игрушками. И про дядю Васю, которому бы лепить, да лепить, а не бежать за призрачной звездой прогресса…»