Религиозное мироощущение в христианстве невозможно без веры в чудо. Эта простая, казалось бы, мысль даёт ключ к пониманию роли христианской религии в жизни современного общества. На вопрос: «верите ли вы в Бога?» - многие и на Западе, и в России ответят утвердительно. Но если спросить тех же людей, верят ли они в чудеса, описанные в Евангелие, например в непорочное зачатие, значительная их часть будет отвечать путано, уклончиво, а то и вовсе отрицательно. Скажется слишком тяжёлый груз «знаний» о мире. А ведь в христианстве чудо играет особую роль, куда более важную, чем в других религиях. Именно потому что цивилизация, называемая христианской, в ходе перипетий истории утратила веру в чудо, носители ислама и иудаизма выглядят сейчас более последовательными в своих убеждениях. (Традиции, не относящиеся к монотеизму, я здесь затрагивать не буду, поскольку они не являются религиями в классическом значении этого слова) Конечно, христианские святыни по-прежнему собирают очереди паломников, но происходит это в контексте социума, «научно» отрицающего возможность чуда. Не случайно даже просьбы людей, взывающих к Богу, чаще всего имеют сугубо материальный, утилитарный характер.
В философском смысле вера в чудо – это прежде всего вера в возможность внезапного кардинального изменения реалий Бытия. Такая вера прямо противоположна основным установкам общества, сформировавшегося на месте христианской цивилизации в последние несколько столетий. (Описание этапов формирования – Реформации, географических открытий, Просвещения, научно-технической революции… - мы, естественно, опустим.) На первый взгляд, мировоззренческая база современного общества - так называемый минимальный гуманизм плюс вера в технический прогресс и социальную эволюцию. Минимальным гуманизмом в социологии называется система взглядов, в которой человек рассматривается как самодостаточная и высшая ценность. Квинтэссенцией минимального гуманизма стала либеральная идеология, принципиально отрицающая метафизическое измерение жизни. Человек есть только человек и ничего сверх этого. Минимальные гуманисты чрезвычайно настороженно и даже враждебно относятся к попыткам предложить людям надличностные ориентиры. Свою негативную реакцию они объясняют угрозой подчинения конкретного субъекта абстрактным идеям. Совершенно иначе смотрят на личность максимальные гуманисты (ещё один социологический термин), хотя они также выступают как антропоцентристы. Человек для них божественное творение, смысл жизни которого понимается именно в метафизических категориях. Если для минимального гуманиста личность сама по себе высшая ценность, то для максимального – она только потенция.
Большая часть современного мирового истеблишмента на словах отвергает метафизическую трактовку человека как проявление тоталитарного сознания. Однако при более глубоком рассмотрении проблемы становится понятно, что минимальный гуманизм, на который якобы опирается элита, в действительности, служит прикрытием метафизического и социального нигилизма. Суть этого нигилизма в отрицании самой возможности преображения человеческой природы. Люди в данной оптике – социальные животные, отношения между которыми могут регулироваться только холодными обезличивающими законами. Технический прогресс позволяет постепенно улучшать условия существования этих «животных», а временами даже баловать их. Сопутствующая техническому прогрессу «социальная эволюция» для элиты означает переход к более мягким способам регулирования отношений между людьми, без выпячивания «вечного» принципа «господство-подчинение».
С другой стороны, в возможность радикального изменения основ существования не верят и обыватели. Отсюда их непоколебимый скептицизм относительно революционных призывов к изменению социальных порядков. Обыватель может порой выступать против каких-то частных, вопиющих несправедливостей, голосовать против правящей партии, но никогда не перестаёт верить, что общество, в котором он живёт, и есть раз и навсегда данная реальность. О возможности чуда её преображения в наши дни говорят только революционеры. В этом смысле они близки к истинно христианскому мироощущению, хотя формально могут быть очень далеки от него.
Безусловно, идеалы восторжествовавшего общества потребления являются не только постхристианскими, но и враждебными учению Христа. Чтобы называть общество, агрессивно исповедующее культ мамоны, христианской цивилизацией, нужно либо ничего не понимать в происходящем, либо сознательно заниматься фальсификациями в политических целях. Скажем, работать на разжигание вражды между мусульманами и христианами. Примером такого разжигания может служить термин «крестовые походы», применяемый по отношению к современным войнам Запада против исламских государств. Человек, желающий правильно ориентироваться в мире 21 века, должен чётко для себя уяснить: носители христианства есть и будут; христианской цивилизации больше нет.
Но, а что же Церковь? Дилетанты спрашивают, почему её служители не ушли в катакомбы, как первые христиане, или, по крайней мере, не стали в жёсткую оппозицию к современному миру. Эти во многом справедливые вопросы, тем не менее, вызваны непониманием того, что земная Церковь по своей сути является охранительным институтом. Её социальный консерватизм всего лишь следствие метафизической задачи поддержания Бытия. Отдельные священники могут находиться в оппозиции к светской власти, Церковь, как институт, нет. Помните классическое: кесарю кесарево, а Богу богово.
Нападая на Церковь за её консерватизм, либералы и леваки выступают как полные профаны. Самой серьёзной критики требует как раз совершенно иное явление – чрезмерное сближение «града земного» и «града божьего». Претензии к иерархам, и западным, и восточным, должны быть предъявлены в связи с их всё более очевидной склонностью к минимальному гуманизму, прикрывающему, как мы помним, метафизический нигилизм.
Католицизм, который профаническая либеральная публика считает более «передовой» ветвью христианства, чем православие, действительно зашёл в сближении с «градом земным» намного дальше ортодоксального Востока. Речь, разумеется, идёт не о сближении с властью, так как иерархи почти всегда были частью элиты, а об уступках самому духу постхристианского общества. Переломным моментом в истории католицизма стал Второй Ватиканский собор (1962-65гг), на котором было объявлено, что задача католической церкви не осуждать установившийся миропорядок, а провести «давно назревшие реформы». На характер этих реформ значительно повлияли неотомистские концепции Жака Маритена, развивавшего идею «интегрального гуманизма» - единение двух градов: божьего и земного. Маритен ещё признавал главенство метафизики над теоретическими знаниями, однако после Второго Ватиканского собора католицизм всё больше начинает скатываться в «человеческое, слишком человеческое». Настоящим символом этого энтропийного процесса стал популярный, как Майкл Джексон, папа Иоанн Павел Второй.
Стремление вписаться в постхристианское общество просматривается и в русской православной церкви. У меня нет возможности говорить обо всём православии, поэтому я останавливаюсь только на московском патриархате. Чего стоит высказывание Кирилла (тогда он ещё был митрополитом) о том, что апокалипсис можно «проскочить», если человечество консолидируется перед угрозой исчезновения! Забвение эсхатологии вообще характерно для нынешнего священства, как православного, так и католического. Пожалуй, этот убеждённый «жизнизм» и есть основной признак апокалиптического слияния «града божьего» и «града земного». Но вернёмся к русской церкви. Особенность ситуации в том, что в сторону «слишком человеческого» её тянут не реформисты, а стремящиеся к росту своего политического влияния в стране клерикалы. Правящая номенклатура не собирается добровольно делиться с кем-либо властью, но охотно использует клерикалов в качестве союзников. Антихристианский режим, конечно же, не может быть заинтересован в реальном усилении православия. Ему нужен симулякр веры, «опиум для народа».
Протестантизм, несмотря на своё внешнее многообразие, значительно проще и православия, и католицизма. В отличие от традиционных церквей, он не испытывает тяжести метафизического груза. В то же время, протестантская этика не слишком расходится с установками минимального гуманизма даже в своих консервативных версиях, не говоря уже о либеральных. Этими причинами во многом объясняются столь сильные позиции протестантов в современном мире. Им в наименьшей степени нужно приспосабливаться.
По иронии судьбы постхристианская цивилизация, кажется, верит в возможность только одного чуда. В возможность «проскочить» апокалипсис.
