Что есть еврей?
История одной несостоявшейся публикации
С ранних школьных лет я долго пытался понять, что такое еврей. Началось это с первого школьного дня, когда ни с того, ни с сего, услышав мою фамилию, одноклассники впервые атаковали меня, обзывая «жидом». Я долго недоумевал по этому поводу. Что во мне еврейского? Достаточно ли для этого характерного для евреев имени и фамилии? Если это так, то это не более чем бирка. Должно же быть что-то более основательное! Да, в нашей семье отец, мать и бабушка иногда обменивались фразами на идише. Да, несколько раз в году в нашей семье отмечались не обычные советские праздники (впрочем, чисто советские, кроме Нового года, дома не отмечались), а необычные – еврейские. Еврейский Новый год - не как у всех людей, первого января, а в сентябре, к тому же не всегда в один и тот же день. Был детский праздник с непривычным для русского языка сочетанием букв - «Ханука». Мне и детям моих ближайших родственников доставались подарки – конфеты, орехи и деньги в небольшом, но для нас, детей, сбивающим дыхание количестве. В один из весенних дней мама вдруг начинала выпекать треугольные печеньица с начинкой из варенья. Объясняла, что праздник называется Пурим, и было видно, что печет она эти печеньица не только потому, что так полагается в этот еврейский праздник, а с непонятной мне радостью. “Как же иначе?” – отвечало на мой немой вопрос ее раскрасневшееся от печного жара лицо. «Ведь Пурим!».
Была еврейская пасха, когда полагалось есть некоторое количество пресного и маловкусного мучного изделия под странным, несколько простецким по звучанию на русском именем - “маца”. Был, наконец, и День поминовения, когда взрослые ничего не ели целый день, а потом возмещали это за столом, уставленным самыми вкусными яствами. Но во всем остальном, казалось, мы жили, как все остальные люди, не лучше, не хуже, чем наши русские соседи. Неужели только то, что отмечаешь еврейские праздники, делает тебя евреем?
Синагога в то время (в конце сороковых - начале пятидесятых) в Одессе располагалась далеко за пределами города. Родители туда ездили редко, разве что на Йом Кипур. Брали меня туда, как я теперь понимаю, чтоб не запятнать мою пионерскую репутацию, кажется, только дважды, по случаю смерти бабушки и еще одного родственника.
Иврита я не знал вовсе, а идиш - в пределах слышанных дома отдельных фраз и выражений. Иудаизм как религия был мне неведом, равно как и еврейская история, за исключением бегства из Египта в далекие времена, о котором мама упомянула, объяснив, почему надо на Пейсах есть ту самую маловкусную «мацу». Из еврейских писателей я знал только опубликованного на русском Шолом-Алейхема. (Однажды в разговоре отец упомянул еще и Менделе Мойхер-Сфорима.) Вот, пожалуй, и все. Я видел, что отец переживает, что я расту, обстоятельствами времени вынужденный быть отчужденным от того, что было так важно для него. Вздыхал по этому поводу, но сделать ничего не мог. Я рос в послевоенные годы, во времена сталинских антисемитских кампаний, которые накатывались одна за другой, словно волны цунами, грозя уничтожить все на своем пути. Не такое было время, чтобы утверждать еврейское начало.
В то же время, несмотря на то, что русский язык был моим родным языком, и я знал лучше всякой другой историю и литературу России, вполне русским я себя никогда не считал и не ощущал. Пакости каждодневного антисемитизма не давали забывать, что для окружающего мира я - еврей. Как я от этого внутренне не отбивался, в конце концов, я свыкся с этим, как свыкаются с родимым пятном на лице. Ну, вот торчит оно поперек него с рождения - что тут поделаешь!
Но однажды - мне уже было за тридцать - произошло нечто, что сначала повергло меня в недоумение, а потом заставило снова задуматься над вопросом, что же такое еврей в более существенном смысле, чем пресловутая пятая графа в советском паспорте.
А произошло вот что. Весной 1973-го года, еще не думая об эмиграции, я уже с десяток лет сотрудничал в московской прессе как автор фельетонов и юморесок, в том числе и на 16-й полосе “Литературной газеты”, в “Клубе двенадцати стульев”. Печатался под псевдонимом, едва скрывающим мое еврейское происхождение - “Эмиль Абрамов”. В тот апрельский день я зашел в помещение журнала «Юность», в кабинет редактора сатирического отдела, называвшегося тогда “Зеленый портфель”.
Заведовал отделом писатель-юморист Виктор Славкин, позже ставший известным драматургом. Я не был для него человеком с улицы. Мы не только были знакомы, но я уже был его автором. За несколько месяцев до этого визита через его отдел прошел и был опубликован в «Юности” один из моих коротких рассказов. И вот теперь я принес новый. Виктор меня тепло поприветствовал и, так как мой рассказ уместился всего на двух страничках, напечатанных через два интервала, усадил в кресло у своего стола и принялся читать:
ЭТО НЕПРОСТОЕ ДЕЛО
- Что вы смотрите на меня, молодой человек? Вам удивительно, как это в воскресный день старый человек сидит на кладбище, носит старую кепку, никуда не спешит и болтает ногой туда-сюда... Да, молодой человек, это странно. Я сам удивляюсь... Вы такой грустный и так напоминаете меня самого шестьдесят лет назад. Почему я так думаю? Потому что вижу, что вы несчастны, потому что никого не любите. Ну, а это вам понятно?..
Вас познакомили с девушкой, и она вам... ну, не понравилась. Уважение - да. Но не любите вы ее так, как, знаете, хочется любить в молодости. Ну, не любите. М-да... Но как сказать? Это же непростое дело - такое сказать. Вы все откладываете, откладываете... Ну, вот послезавтра скажу... Ну, вот в воскресенье... Ну, вот после концерта в городском саду... Одним словом, вы так долго это все тянете, что узнаете от родителей, что скоро у вас помолвка! Но вы честный человек, вы хотите, чтоб она знала, что вы ее не любите. Вот вы решаете, что перед самой помолвкой вы не будете тряпкой и скажете ей все... Но это же очень непростое дело - сказать человеку, что ты его не любишь.
Ладно, вы думаете, женюсь, а там неизбежно, когда любви нет, начнутся ссоры и скандалы – и вы разойдетесь. И конец этой истории!..
Но представьте себе дикую вещь: вы поженились, ждете ссоры, а ее нет! Нет и нет! Просто не к чему придраться! И вот вы, честный человек, уже открываете рот, чтоб сказать ей: «Извини меня, милая, но я тебя не люблю!» Но вы только открыли рот, а сказала она.
Она сказала: «С новым шифоньером придется обождать. У нас будет ребенок».
Ребенок, новое дело!.. Попробуй, скажи ей теперь, когда она уже кормит ребенка. Ты ей такое скажешь – у нее пропадет молоко. Ребенок будет голодный, а он ни при чем. Разве он виноват, что вы не любите его маму...
Ну, ладно, ребенок уже не кушает маму, он уже кушает кашу. Зато теперь у него золотуха. Надо опять молчать, пока он не выздоровеет.
А потом? Потом у вас командировка. А когда вы приезжаете из командировки, вам говорят, что скоро вы опять папа...
В общем, молодой человек, вообразите себе, что вам восемьдесят три года, у вас семеро детей, трое внуков и одна правнучка, которую зовут Маша!.. Но как можно жить с человеком и не сказать ему в конце концов правду?
Вы решаетесь, молодой человек. Наконец идете к ней... А ей, молодой человек, плохо. Ей очень плохо. Она, молодой человек, умирает... У вас на глазах слезы, вы целуете ее старые руки, просите у нее прощения, признаетесь на ее смертном одре, что...
Но она не дает вам сказать. Она улыбается, кивает счастливо головой и шепчет: «Я всегда это знала!».
Вы не понимаете, вы пытаетесь ей объяснить, что не любили ее, не... Она умирает у вас на руках и все еще продолжает улыбаться.
Теперь вы понимаете, молодок человек, почему каждое воскресенье старый человек сидит на кладбище в своей старой кепке, никуда не спешит и махает ногой туда-сюда?..
Странно, очень странно...
Я сам удивляюсь, молодой человек.
Славкин закончил читать, посмотрел на меня с извиняющейся улыбкой и сказал тем безнадежным тоном, который невозможно истолковать иначе, как «Приговор окончательный, обжалованию не подлежит».
- Очень сожалею, Эмиль, - сказал он, вздохнув, - но это не пойдет. Пойми меня правильно. Рассказ хороший. Грустный и смешной в одно и то же время. Но не пойдет.
- Могу я знать почему? – сказал я.
- Он - еврейский.
Естественно, я не сказал ему то, что сегодня в Америке сказал бы редактору журнала: «Ну и что из этого?» Я прекрасно знал, что в то время, в начале семидесятых, все относящееся к чему-либо еврейскому старательно изымалось из печати. Быть евреем было не в моде. Сколь невинным ни был мой маленький рассказ, появись он на страницах журнала, редакцию могли обвинить в том, что она «льет воду на мельницу сионистов, врагов советской власти и агентов империализма». Короче, с точки зрения Славкина, рассказ был политически «некошерным».
К тому же Славкин и сам был евреем. А это означало, что его могли обвинить в том, что он протаскивает в журнал своих. Как принято было в то время говорить на языке антисемитов, «собирает вокруг себя свой еврейский кагал». Поэтому все, что я мог спросить его, это то, что мне действительно было непонятно:
- А что в рассказе еврейского?
Славкин пожал плечами, как бы говоря, что это настолько очевидно, что не стоит тратить время на разъяснения.
Я ушел из редакции расстроенный. Ну и ну, пишу еврейские рассказы, сам об этом не догадываясь!
Еще долго после этого я возвращался мысленно к тексту рассказа, задавая самому себе вопрос, что делает его еврейским. Никаких внешних признаков еврейства в нем вроде бы нет. Ни еврейского (как, впрочем, никакого другого!) имени, равно как и никаких других реалий, связанных с еврейством, в нем нет. Нет ни слова ни на идише или иврите. Тем не менее Славкин пришел к своему выводу сразу.
Потом я подумал о том, что, хотя внешних признаков еврейства в рассказе нет, сама манера персонажа выражать свои мысли и чувства выдает в нем еврея. Но это, в конце концов, не главное. Если бы дело было только в этом, рассказ можно было бы спасти, переписав речь старика по-другому. Профессионал Славкин это сразу предложил бы. Очевидно, в самом сюжете, в логике поступков персонажа было нечто куда важнее словесного оформления, нечто, чего изменить нельзя, не лишив рассказ его смысла. Но что, что именно делает рассказ бесповоротно еврейским?
Вскоре житейские заботы отвлекли меня на долгое время от литературных размышлений. Пришла пора эмигрировать.
Прошло несколько лет. Уже живя в Америке, перелистывая однажды альбом с вырезками своих публикаций, который я вывез из Союза, я обратил внимание на другой маленький рассказ, который мне удалось как-то напечатать в разделе юмора рижской газеты «Советская молодежь». Не помню, написал ли я его, потому что нечто подобное действительно произошло со мной или лишь сделал литературную запись одного из бесчисленных еврейских анекдотов, которых я наслушался подростком, слоняясь по одесским улицам. Впрочем, это не так уж, должно быть, важно. Судите сами, вот он:
Часовщик
Я принес ему часы, в которые попала морская вода. Часовщик сначала изучил мое лицо с таким пристальным вниманием, как будто ремонтировать надо было его, а вовсе не часовой механизм.
- Ну, что, молодой человек? - спросил часовщик, адресуясь уже своему животу, спокойно возвышавшемуся над его рабочим столиком. Неприметным движением руки он опустил на глаз свой моноскоп. - Что с вашими часами?
- Отстают, - сказал я. - Ужасно отстают.
Часовщик вздохнул:
- А вам ужасно нужно спешить, да?
Едва шевельнув рукой, он раскрыл часы, словно ракушку, пополам. Осматривая их, он осторожно спросил:
- Вы, работаете?
- Работаю, - сказал я. – Конечно.
«Что за вопрос?» - удивился я про себя. - «Кто же у нас в Советском Союзе не работает? Особенно, если ты - молодой человек».
- А как ваше здоровье?
- Спасибо, я здоров.
- А жена как?
Я ответил, что на здоровье она пока не жалуется.
- А она работает? - продолжал он, не поднимая головы и, как мне показалось, с отвращением разглядывая часовой механизм.
- Работает.
- А дети? Ваши дети как? - выпытывал он. - Учатся хорошо, репетиторов не надо?
- Не надо.
Часовщик поднял на меня глаза. Он улыбался медленно, словно улыбка должна была, начавшись в уголках губ, непременно достичь кончиков его ушей. А когда это произошло - а было это очень долго, он защелкнул мои часы и протянул мне:
- Тогда мой вам совет, молодой человек. Купите себе новые часы.
Перечитав рассказ, я впервые подумал о том, что в нем и в рассказе, некогда предложенном в «Юности», есть нечто общее. В обоих действия центрального персонажа продиктованы заботой об интересах других людей. Даже если это значит поступиться собственными. Старик в «Непростом деле» женится без любви исключительно потому, что не может себя заставить задеть чувства ни в чем неповинной девушки. А часовщик, вместо того, чтобы воспользоваться возможностью заработать, как только выясняет с помощью окольных вопросов, что его клиент в состоянии купить новые часы, советует ему сделать именно это, поскольку починка старых будет стоить дороже.
Прошло еще какое-то время, и мне попалась на глаза цитата из “Талмуда”, до полного текста которого, несмотря на давний интерес, к моему стыду, так и не удалось добраться всерьез. Это было одно из предписаний того, как следует вести себя истинному еврею. Вот оно в свободном пересказе: «Не спрашивайте владельца лавки о цене приглянувшейся вам вещи всуе, если не намерены ее приобрести. Прицениваясь из праздности, вы тем самым напрасно подаете продавцу надежду, что он может свою вещь продать».
Меня, выросшего в Советском Союзе, это наставление прежде всего поразило призывом к чрезвычайной – на первый взгляд, показавшейся даже чрезмерной – деликатности по отношению к чувствам продавца. Частично это объяснялось тем, что советский продавец был, как правило, сумрачен и неприветлив, как тундра зимой. Ему чаще всего было глубоко наплевать, купите вы что-либо или нет. Зарплата его была, как правило, мизерной, от дохода магазина зависела редко. В наставлении Талмуда, записанного в древние времена, как я понимал, дело обстояло иначе. Благосостояние продавца, часто владельца лавки, и его семьи прямо зависело от того, продаст ли он что-либо или нет. В таком случае, действительно, тут не до шуток. Поэтому призыв к деликатности по отношению к чувствам продавца есть, по сути, призыв к уважению к праву другого человека на существование.
И тут для меня впервые высветилось, что имел по-настоящему в виду Славкин, расценив рассказ «Это непростое дело» как еврейский. Хотя среди русских людей, мной встреченных, было немало людей предупредительных, в культурной реалии жизни того времени в Советском Союзе чуткость по отношению к чувствам другого человека однозначно читалась как свойственная именно еврейской бытовой культуре.
Сам собой напрашивается вопрос: каким образом жизненная установка персонажа в моем рассказе была настолько естественной для меня, что, сочиняя его, я почитал душевную деликатность старика равноприсущей всему человечеству?
Постепенно до меня дошло, что произошло. Я родился и вырос в еврейской семье и, как это обычно бывает с подростками, воспринимал мир вокруг меня как общечеловеческую норму. Мой отец был маляром-обойщиком. Работал он не в советской ремконторе, в которой он, мастер высокой квалификации, получал бы гроши, а подпольно, то есть, рисковал, если нарвется на фининспектора, не только огромным штрафом, но и годами тюрьмы. (О том, как однажды это с ним едва не произошло, я подробно описал в книге воспоминаний Кто ты такой.) И вот, несмотря на то, что доход нашей семьи целиком зависел от его заработка, отец тем не менее всегда соизмерял назначаемую им сумму за свой труд с возможностями клиента. Если к нему обращалась учительница, едва сводящая концы с концами, краснея от деликатности ситуации, отец говорил:
- Давайте договоримся так. Я освежу вашу квартиру. А вы заплатите мне столько, сколько сможете.
А мама, женщина сильная и неробкого десятка, когда ее спрашивали, почему не рвет с какой-нибудь нахалкой-соседкой резко, как та того заслуживает, всегда отвечала одно и тоже: «Отойти надо красиво». Tо есть, прекращая отношения, не следует оскорблять другого человека, даже если он того заслуживает. Нечто подобное было в характере других моих родственников, дядей и теть.
Моя догадка о том, почему рассказ «Это непростое дело» был расценен как еврейский, окончательно подтвердилась для меня тогда, когда я прочитал об ответе древнего еврейского ученого и мудреца Гилеля на вопрос о том, что составляет суть иудаизма. «Что неприятно тебе, не делай и ближнему своему, – ответил Гилель, – а остальное – комментарий к этому. Теперь иди и изучай все остальное».
Как я понимаю Гилеля, с его точки зрения, еврей, пренебрегающий этим требованием, не может считать себя по-настоящему евреем. Даже если значится таковым в документах, похож на еврея генетически, говорит на иврите или идише и ест фаршированную рыбу и мацу….
Мне могут возразить, что это этическое требование – не только еврейское, что оно равно прилагаемо ко всем цивилизованным народам. Но противоречия тут нет. То, что такое отношение к ближнему ожидается и от истинного христианина и мусульманина естественно, так как принятые в их религиях этические нормы выросли, как ветки из того же дерева, из иудаизма. Недаром, в Америке, когда хотят подчеркнуть, что имярек – человек глубоко порядочный, то заимствуют слово из культуры, в которой само понятие человека предполагает это качество – из идиша- «He’s a true mensch” [Он настоящий человек].
Послесловие
В 1993 году, после развала Советского Союза, рассказ “Это непростое дело" был напечатан в газете «Вечерняя Москва» и вошел в изданный в том же году сборник рассказов автора «Потерялся мальчик» (изд-во «Московский рабочий»). В переводе на английский рассказ появился в журнале ELF и вошел в авторский сборник рассказов The Supervisor of the Sea and Other Stories (Xenos Books, 2003). В переводе на польский также включен в сборник Wesele w Brighton Beach (изд-во Midrasz, Варшава, 2008).
