Нестеренко Ю.Л., он же YuN, родился в 1972, г. Москве. В 1989 окончил физматшколу № 542 при МИФИ и поступил в означенный институт на факультет кибернетики. В 1995 окончил МИФИ с красным дипломом. В настоящее время занимается больше литературой, чем программированием, хотя с последним тоже не распрощался (в частности, является автором всефидошно известной игры FIDO) Был одним из сценаристов игр "Иван Ложкин: цена свободы" и "Космические рейнджеры". Ведущий автор мультимедийных журналов об играх SBG Magazine и GEM, сайта "7 Волка", ныне работает для сайта Playhard.ru. С 2000 года летает не только в симуляторах, но и в жизни; c 2009 занимается дайвингом. Неоднократный лауреат Всероссийского Пушкинского молодежного конкурса поэзии. Автор многих стихов, прозы (преимущественно научной фантастики) и юмористических произведений. Принципиально не участвует в "конвентах" и т.п. мероприятиях, не состоит ни в каких союзах. В 2010 году попросил политического убежища в США.
Холодно. Впрочем, может ли быть не холодно в Англии в середине ноября? Не в Британской Империи – в старой доброй Англии, хотя бы даже и на самом ее юге. Вы можете иметь сколько угодно колоний в жарких странах, но ваш родной дом не станет от этого теплее ни на градус, нет, господа. Хотя в этом году ноябрь выдался каким-то особенно промозглым. Или ей просто так кажется, потому что ее усталое сердце больше не в состоянии как следует гнать кровь по жилам?
– Как вы себя чувствуете, миссис Харгривз?
Сиделка. Как же успел наскучить этот преувеличенно бодрый тон и эта профессионально приклеенная улыбка. И глупые вопросы. Ну как может себя чувствовать восьмидесятидвухлетняя женщина в промозглый и пасмурный ноябрьский день? Доживите до моих лет, милочка, поймете…
– Дайте мне грелку, – сказала она вслух. – И второе одеяло.
– Да, мэм.
Она устало прикрыла глаза, словно эти несколько слов отняли у нее последние силы. На самом деле, смотреть все равно было не на что. Все тот же беленый потолок – без единого изъяна, за который мог бы зацепиться взгляд – да тяжело набрякшая за окном серая хмарь. Как это непохоже на тот золотой июльский полдень, который ее прославил! Боже, как давно это было. В другом столетии, в другом мире… Теперь уже и ей самой казалось, что она прочитала об этом в книжке, а не пережила на самом деле…
Вернулась сиделка с грелкой, помогла ей натянуть одеяло до самого подбородка. Не зная, что бы сделать еще, поправила подушку. Ступайте уже, милочка, довольно… Наверное, она несправедлива к бедной девушке. Та ведь старается. Но старательность сиделки так же утомительна, как и белая безупречность потолка.
Да, слава. Поначалу ей, конечно, это льстило. Потом – начало раздражать. Когда и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят лет тебя воспринимают, как семилетнюю девочку… нет, не при непосредственном общении, конечно, но все-таки… и даже не настоящую семилетнюю девочку, какой она была когда-то, а как героиню придуманной ради развлечения истории… Да, господа, ради развлечения, и не более чем. Не надо искать в этой истории третьи и десятые смыслы и писать об этом многоумные статьи.
Одни присяжные записали “важно”, другие – “неважно”. Однако это не имеет никакого значения.
Вот именно. Он придумал свою сказку на ходу и никакого серьезного значения ей не придавал. Ему, между прочим, пришлось напоминать несколько раз, чтобы он вообще соизволил ее записать! А ведь у нее была своя жизнь. Своя, настоящая, непридуманная. И в этой жизни было много такого, что вполне достойно было стать сюжетом для книги. Была учеба живописи у одного из самых знаменитых художников Британии. И он, между прочим, находил у нее немалые способности. Как знать – если бы она преодолела предрассудок, что леди должна учиться рисовать и музицировать, но не должна превращать это в профессию… Были путешествия. Был даже роман с самым настоящим принцем! Его Королевским Высочеством принцем Леопольдом, младшим сыном королевы Виктории. Впрочем… по нынешним развращенным временам это едва ли сошло бы за роман. Все было очень невинно… и, конечно, не могло получить никакого развития. По многим причинам. Во-первых, принц находился под полным влиянием своей властной матери, которая, конечно, не допустила бы неравного союза. Во-вторых, он был неизлечимо болен. Гемофилия, родовое проклятие Хановерской династии… В-третьих… под конец он стал заглядываться на Эдит. Она всегда очень любила свою младшую сестренку, своего Орленка – но тогда на миг, на одно только мгновение у нее мелькнула страшная, злая мысль… мысль, которая мучила ее потом многие годы, хотя она и знала, что между этим мигом и тем, что случилось потом, нет, и не может быть никакой связи… А принц, разумеется, в итоге женился на принцессе, как принцам и положено. Принцессе из крошечного германского княжества, которое без лупы не разглядишь на карте – но главное, что в жилах невесты текла августейшая кровь. Впрочем, говорят, что она была хорошей женщиной, и они были счастливы то недолгое время, что отпустила им судьба… Но свою дочь, своего первого ребенка, Леопольд все-таки назвал Алисой. А она назвала своего сына Леопольдом, и тот, кто не был и не мог быть ее ребенку настоящим отцом, стал ему отцом крестным…
Никого из них давно нет. Первой умерла Эдит – почти сразу же, от перитонита. Эта внезапная смерть, обрушившаяся после того, как она единственный раз в жизни пожелала любимой сестренке зла – пожелала зла из-за мужчины – так потрясла ее, что она решила, было, отказаться от всяких мыслей о собственном замужестве. Но четыре года спустя, все же, уступила ухаживаниям Реджи Харгривза… Леопольд умер еще через четыре года – гибель, дремавшая в его больной крови, дождалась своего шанса. Его супруга пережила мужа почти на сорок лет, но и она сошла в могилу – как и Реджи, упокой господи его душу. И ее сын, ее Лео, Леопольд Реджинальд Харгривз… Лишь ее августейшая тезка, принцесса Алиса, все еще жива. Но и та успела схоронить двух сыновей. Один унаследовал хановерское проклятье, второй умер во младенчестве.
Насколько верно, что имя влияет на судьбу? Трое детей, из которых выжил один. Нет, вздор, конечно же. Совпадение, и отнюдь не полное. У принцессы осталась дочь, у нее сын. И она потеряла своих мальчиков совсем не так, как та. Их сожрала эта проклятая война… Алан и Леопольд. Когда они уходили, она чувствовала, что не дождется кого-то из них. Но не могла поверить, что обоих. Не могла даже тогда, когда получила второе извещение. Это было… нечестно. Словно снаряд, дважды попавший в одну воронку…
У нее остался Кэрил. Нет, в этом имени нет никакого намека, и она уже устала это объяснять. Уж эти любители искать намеки… с их вздорными и, что хуже всего, грязными мыслишками… Когда она впервые узнала об этой сплетне – о, конечно же, обиняками, никто не посмел сказать ей это прямо в глаза – то первым ее чувством был даже не гнев, а изумление абсурдностью подозрений. Подумать такое о Додо! О, если бы они хоть чуть-чуть его знали… Впрочем, эти люди знают только себя и видят в других собственные пороки, как человек, смотрящий сквозь запачканное стекло, будет видеть грязь, даже глядя на свежевыпавший снег. Пожалуй, ему бы понравилось такое сравнение… Она всегда воспринимала их дружбу как нечто совершенно естественное, и все же однажды задумалась и спросила, отчего он, взрослый джентльмен, водит дружбу не с другими взрослыми, а с маленькими девочками. Он часто отвечал на ее вопросы с улыбкой – особенно если это были неожиданные вопросы – но на этот раз не улыбнулся. “Потому что только маленькие девочки по-настоящему чисты”, – ответил он серьезно и печально. “Но ведь взрослые тоже моются”, – удивилась она, а затем прибавила, озаренная внезапной догадкой: “Или они только делают вид? Ведь у них-то никто не проверяет, чисто ли они вымыли руки и шею!” Вот тогда он улыбнулся, даже рассмеялся, а потом заговорил о чем-то другом. А она торжественно пообещала, что будет тщательно мыть с мылом и шею, и уши (хотя это и противно), даже когда станет совсем взрослой, чтобы они могли и тогда оставаться друзьями. Да, тогда она не могла понять, что он имеет в виду, и что грязь, о которой он говорил, скоро и впрямь разрушит их безмятежную дружбу, и эту грязь не смоешь в умывальнике… Ее – точнее, их, ее и сестер – гувернантка, давно и безуспешно пытавшаяся обратить на себя внимание Додо, наклеветала на него их матери, выдав собственные мечты за действительность. А он, обычно такой мягкий и застенчивый, оказался слишком горд, чтобы оправдываться. Заявил, что ему не о чем говорить с людьми, оскорбляющими его подобными подозрениями, или что-то вроде этого… Она, конечно, тогда не знала всех этих подробностей. Ей просто объявили, что мистер Доджсон больше не будет посещать их дом. Она тогда проплакала целый день… Позже вздорность обвинений стала очевидна всем, и полгода спустя он вновь нанес им визит. Но трещина, пролегшая между ним и ее родителями, так никогда и не затянулась. А значит, он уже не мог общаться с девочками так свободно, как раньше. К тому же между ним и ее отцом наметились какие-то политические разногласия… ох уж эта политика, самое скверное из мужских изобретений…
Как все-таки холодно, несмотря на грелку и два одеяла. Пожалуй, она не отказалась бы от рюмочки кларета – может, хоть это поможет согреться. Но просить сиделку бесполезно – та скажет, что доктор не велел.
“Выпей вина!”
“Не вижу никакого вина.”
“Его здесь и нет!”
Вот именно. Доктор – милейший человек, но в нем тоже есть нечто от этого беленого потолка. Гораздо больше, чем в вОроне от конторки. Слишком правильный. Ему невдомек, что чистота и правильность – это, на самом деле, не одно и то же… Она словно услышала его голос, объясняющий, что алкоголь на самом деле не согревает, а лишь расширяет сосуды, в то время как негативные побочные эффекты… Хотя кое в чем доктор, конечно, прав. Говорят, для принца Леопольда именно выпитый после полученной травмы кларет стал, в буквальном смысле, последней каплей.
Тогда, может, горячего чаю? Уж в этом-то ей не откажут. Она позвала сиделку, неприятно удивляясь, насколько слабо звучит ее голос. Но каблуки не зацокали в ответ. Ну, где же эта несносная девчонка? Вот когда надо, так ее нет… Ладно, можно и подождать. В конце концов, она мерзнет не в первый раз. И не только в погоде за окном тут дело, нет, господа…
Впервые она почувствовала этот холод во время войны. Нет, не тогда, когда пришло первое извещение на казенном бланке. Еще раньше. Когда стало ясно, что все пошло не так, что скорой победы не будет, что война разрастается, как воронка, куда проваливается вся Европа и весь мир, тот мир, который она знала – мир, где, конечно, было место не только золотым полудням, но и гемофилии с перитонитом, но который все равно казался таким теплым и уютным именно теперь, когда от него оставались лишь воспоминания… Старая добрая викторианская Англия, мечты о золотом веке, который вот-вот подарит человечеству сила освобожденного разума, подчинившего пар и электричество… О да, освобожденный разум разгулялся всласть. Ядовитые газы. Огнеметы. Цеппелины и аэропланы, бросающие бомбы на дома. Танки, крушащие все на своем пути. Субмарины, отправляющие на дно огромные пароходы… Миллионы убитых, миллионы искалеченных тел и душ. Империи, рушащиеся одна за другой, как карточные домики…
“Вы всего-навсего колода карт!”
Британия тогда устояла. И даже считалась победительницей. Но она не слишком радовалась этой победе – точнее даже, не слишком-то верила в то, что это можно назвать победой. Возврата к прежнему больше не было, что-то необратимо надломилось – не только в ней самой, потерявшей двух сыновей, но и в мире в целом. Война закончилась, но безумие продолжалось. Когда внука королевы Виктории, сына принца Леопольда (сына, которого отец так и не увидел), лишают всех британских титулов за то, что он унаследовал причитающееся ему по закону Заксен – Кобург – Готское герцогство и тем самым оказался на стороне Германии, а его родная сестра Алиса, оставшаяся в Англии, напротив, лишается всех германских титулов – это ли не сумасшествие, которое и не снилось никаким шляпникам и мартовским зайцам? Бедный милый Додо! Как хорошо, что он не дожил до всего этого! Дело, конечно, не в проблемах отдельных титулованных особ. Дело в том, что с тех пор все идет хуже и хуже. Начиная с мирового хозяйственного кризиса (впрочем, она никогда не разбиралась в экономике) и кончая грязью. После войны стало очень много грязи, той самой, против которой бессильно мыло. А ей теперь все чаще хотелось вымыть уши после того, что она слышала по радио – вне зависимости от того, какая это была программа. Она не министр и не аналитик, она просто старая женщина. Но если бы спросили ее, она бы куда вернее всех этих умников, бормочущих на разные лады “важно-неважно- важно-неважно…”, словно пытаясь определить, какое из слов звучит лучше, сказала бы, что добром это не кончится, нет, господа. Грядет нечто, что гораздо хуже всего, что уже было. Даже хуже той войны, которую ныне зовут Великой – как будто в массовой бойне может быть какое – то величие…
Она зябко поежилась под своими одеялами. Пальцы совсем закоченели. Да где же, в конце концов, эта сиделка?! Может быть, просто не слышала, что ее зовут?
Она вновь широко открыла глаза и приподнялась на постели, упираясь локтями. Осмотрелась по сторонам и вдруг увидела на столике рядом с кроватью маленький круглый поднос, на котором ей приносили лекарства. Вот и сейчас там стояла ее чашка и пузырек с каплями; должно быть, она все же задремала на несколько минут, и сиделка появилась именно в это время. Но отчего же девушка не разбудила ее? Ах, ну да, она же сама третьего дня выговаривала сиделке за то, что та разбудила ее как раз тогда, когда ей только-только удалось заснуть после нескольких часов безуспешных попыток… Ну, хорошо, она пока еще может выпить свое лекарство и без посторонней помощи. Выпростав из-под одеяла руку и с неудовольствием отметив, как дрожат пальцы, она взяла чашку – тут же, впрочем, почувствовав по весу, что та пуста. Ну, знаете, милочка, это уже ни в какие ворота! Накапать капли и развести их водой – уж это ваша прямая обязанность!
Она заставила себя подавить раздражение. Наверное, сиделка отлучилась всего на минутку и сейчас вернется доделать то, что должна. Но все-таки она не станет ее дожидаться. Она не настолько беспомощна, чтобы не справиться самой! Вот бы только разобраться, сколько нужно накапать? Она давно уже не интересовалась той дрянью, которой ее поят. Все равно от всех этих лекарств никакого толку. Лучше ей уж точно не становится. “Но без них становилось бы еще хуже. Увы, миссис Харгривз, в вашем возрасте…” – доктор, как обычно, не обременял себя излишней галантностью. И был в очередной раз прав… Ладно, наверное, нужная доза указана на этикетке. Если только она сумеет это прочитать. Эти надписи на лекарствах всегда такие мелкие… Она взяла пузырек в вытянутую руку, затем, щурясь, стала приближать его к глазам, пытаясь найти оптимальное расстояние. Но надпись на этикетке не была мелкой. Вопреки ее ожиданиям, там оказалось всего два коротких слова, напечатанные большими буквами. И эти два слова…
ВЫПЕЙ МЕНЯ
Она недоверчиво зажмурилась, затем вновь открыла глаза, поднося пузырек уже вплотную к лицу. Нет, все точно. Она различала эти слова даже сквозь муть дальнозоркости. Что это? Чья-то шутка? Сиделки? Доктора? Абсурдно даже подозревать этих двоих в чем-то подобном!
Она отвернула пробку и осторожно принюхалась. Нет, ее каплями здесь определенно не пахло. Вообще ничем медицинским. Запах скорее напоминал цветочный. Что же это такое и откуда оно взялось?
А, какая разница! Она возьмет и выпьет, что бы это ни было. Даже если это окажется яд. Глупо, не так ли? Безусловно, глупо – если вам двадцать, сорок или хотя бы семьдесят. Но ей восемьдесят два, и она так устала жить в этом дряхлом теле, в этом холодном мире…
Она решительно поднесла пузырек к губам и в два глотка осушила его, а затем откинулась на подушку. Жидкость оказалась приятно сладкой на вкус, но главное – от нее по телу сразу же стало разливаться тепло. Должно быть, какая-то микстура на спирту. Может быть, хоть это ее согреет. Алиса вновь утомленно закрыла глаза.
И холод действительно стал отступать! С каждым мгновением становилось все теплее. Теплее и… светлее. Она поняла, что над нею – безоблачное, прозрачно-голубое небо, с которого ярко светит веселое летнее солнце.
Сияет полдень золотой…
Теплый воздух наполнялся ароматами полевых цветов и стрекотом кузнечиков. Речка негромко журчала в камышах справа, а прямо, там, где вода текла свободно, играли и переливались ослепительные солнечные блики и танцевали в воздухе стрекозы, быстро трепеща слюдяными крылышками. Мимо с низким гудением пролетел пушистый шмель.
И происходило что – то еще. Что – то настолько странное, что Алиса поняла это лишь тогда, когда заметила, как приблизился к ней зеленый ковер травы, усеянный цветущими маргаритками. Она уменьшалась. Теперь в ней было не больше четырех футов роста. Ну а сколько, собственно, росту должно быть в маленькой девочке?
Она больше не лежала на кровати. Кто же станет валяться в постели в такой чудесный июльский день? Разве что лежебока Мэйбл, да и та едва ли. Но она – не Мэйбл, уж в этом – то она была совершенно уверена! Алиса уселась прямо на траву на берегу речки, счастливо жмурясь и подставляя лицо солнцу.
Вдруг что- то белое показалось слева. Белый халат сиделки? Нет, конечно же, это был Белый Кролик, укоризненно переводивший взгляд с извлеченных из кармана часов на девочку.
– Ну, скорее же, Алиса, – произнес он, пританцовывая на месте от нетерпения. – Мы опаздываем! – и, не дожидаясь ответа, помчался через луг. Алиса, не раздумывая ни секунды, вскочила и побежала следом.
– Миссис Харгривз! – донеслось откуда-то очень издалека, из холодного и хмурого мира. – Миссис Харгривз, вы меня… О боже, я бегу за доктором!
Но Алиса не слышала и не желала слышать этот голос. Она, смеясь, бежала за Белым Кроликом по цветущему лугу, и большие разноцветные бабочки порхали вокруг. Бежала, не оглядываясь, все дальше и дальше, и не остановилась даже тогда, когда Кролик нырнул в огромную черную нору, уводившую под землю. Без тени страха Алиса влетела в эту черноту следом за ним и полетела вниз, вниз, вниз…
