Рассказ 1. Следующая станция Назаровка
Зина в городе задержалась. Сначала к отцу в больницу зашла, отнесла яблок своих, антоновских, они в этом году у них сочные, с желтыми бочками. Он раньше всегда их любил, а в этот раз только и сказал:
- Положи на тумбочку, сестричек угощу.
Зина все как надо сделала – судно вылила, отца одеколоном протерла, посидела рядом.
По дороге к вокзалу ей парень встретился, он раньше у них в классе учился, а потом школу бросил, в город перебрался. Они друг другу обрадовались.
- Пойдем, тут недалеко, - сказал парень, - я с друзьями на соседней улице комнату снимаю.
- Не могу, на электричку спешу, - ответила Зина.
- Так у тебя еще времени полно, успеешь.
На лестнице накурено было и ребята стояли. В комнате, на столе, пельмени холодные и остатки пива. Зина с утра не ела, поэтому ковырнула вилкой и пиво допила. А парень и говорит:
- Слушай, добавь пацанам на бутылку, им не хватает.
А Зина ему:
- У меня только на дорогу осталось.
- А ты что, того, билеты, что ли, покупаешь?
- Ну, вдруг высадят.
- Не боись, давай сюда деньги. Билет до Шилова купишь, а дальше – контролеры свои. Сама же с нами выпьешь и поедешь, а то ты какая-то замороженная.
- Да я же опоздаю.
- Сказал, не боись, еще и четырех нет. А после тебя ребята наши до вокзала на машине подбросят.
Зина тихая была, безотказная, ей кому-нибудь «нет» сказать - себе дороже. Отсчитала она на билет, сколько надо было до Шилова, а остальное отдала.
Пришли парни - себе разлили и ей плеснули, чуток. Зина повеселела и даже как будто опять обрадовалась, что парня этого встретила, только все волновалась, что на электричку опоздает.
- Ну, что, отвезете меня?
- Да ты что, мы с утра сидим, куда нам. А ты оставайся, завтра поедешь.
- Меня мама ждет, она болеет, она что не съест, у нее все обратно, и отец в больнице. Я не могу.
- Ну, тогда иди, а нам куда… Сама видишь, какие…
Зина надела пальтишко свое серенькое, шапочку вязанную, сапожки, еще почти новенькие (мать, как только за больничный получила, сразу на ярмарке купила), взяла сумку и отправилась на вокзал, одна.
Доехала на троллейбусе, даже билет успела купить, в электричку только села, двери сразу же и закрылись. Народу мало, ну, кто сейчас, в ноябре, в их глухомань поедет. Села она в уголок и будто бы уснула. Ее голова иногда стукалась об окно, иногда нелепо падала на грудь, тогда Зина вздрагивала и открывала глаза. Ее взгляд упирался в темноту вечера, который после перевода времени наступал на час раньше обычного. До Шилова контролеры проходили дважды – первый раз билет пробили компостером, второй – повертели и вернули. Теперь уже недолго, подумала Зина, когда электричка отъехала от Ушинского.
Тем временем на улице совсем темно стало, лес как будто приблизился и, казалось, бьет ветками по окнам. Зина опять задремала и проснулась оттого, что кто-то тряс ее за плечо. Она открыла глаза и увидела над собой кондукторшу, ту, от которой еще летом так лихо сбежала с подружками. Казалось, та узнала ее и довольно улыбалась. Зина тоже улыбнулась ей и протянула свой билет.
- Так ведь у тебя до Шилова. Ты, кажется, до Нижнего Мальцева едешь, доплатить надо – пятьдесят рублей.
- У меня нет, - тихо сказала Зина, она всегда говорила тихо, ей учителя в школе за это всегда тройки ставили, даже если она правильно отвечала.
Кондукторша в свисток свистнула, к ней другая подошла, из соседнего вагона.
- Ссаживать надо, - сказала первая.
- Тебе куда? – спросила вторая.
- В Нижнее Мальцево.
- Вот, - опять сказала первая, - пусть пешком и топает, раз ни билета, ни денег нет.
Подошел милиционер, у него, так же как и у кондукторш, и у людей, которые сидели в вагоне, лицо было хмурое и безразличное. В это время поезд затормозил, появились тусклые станционные огни, один, два, три и редкие – в окнах. «Станция Назаровка», – прохрипело над дверью. Зина оглянулась на кондукторш, увидела смешок милиционера, он будто радовался чему-то.
- Ссаживать будем, - опять сказала первая, подталкивая Зину, - давай, давай, топай.
Зина сошла на темный, мокрый перрон, вернее, узкую асфальтовую полоску между двумя путями, и услышала: “ Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Чучково». В это время по соседнему пути пронесся скорый, тронулась и электричка, все смешалось - свет в окнах, чернота бесконечного пространства, стук колес, ветер. Казалось, еще чуть-чуть, и слабое маленькое тело подхватит этот вихрь, утянет за собой… Но поезда разбежались, и только теперь Зина заметила, что дождь пошел уже вовсю, она хотела забежать в здание вокзала, но оно было заперто, кругом пусто, только вдали, у входа в кафе, тусовались какие-то тени – то ли мужики, то ли парни. Ей было ясно – от этих надо держаться подальше.
Она хорошо помнила, что по дороге на кладбище к ним недавно заходил дядя Толя. Он тогда рассказывал, а мама ойкала и все Господа поминала, а когда он замолчал и закурил, приказала: “Чтоб вечером дома сидела и, когда меня нет, двери на запоре держи, поняла». Зина тогда вполуха слушала, мало ли что старики бурчат, а сейчас вспомнила, все как есть слово в слово: «Пока я в ментовке сидел, много чего наслушался, такого, что и не удумаешь, а все – правда. Вот взять хотя бы вековых. Жили две бабульки, одна другой старше, 90 да 85. Жили тихо, в самом далеком углу, за речкой, где раньше мельница была, летом выползали из своей избушки да потихоньку вокруг бурьян скашивали, травки какой насобирают: зверобоя, мяты, а особенно, говорят, любили какую-то золотую розу, я и травы-то такой не знаю, вроде боль она снимает. Валентина им пенсию носила, а Марьпетровна, что из собеса, иногда то хлебушка принесет, то еще чего, но много-то им не надо, они как птицы были, нет, их не бросали, еще прошлой зимой, тоже Марьпетровна помогла, им дров привезли, они, правда, сырые были, но вековые - умелые, приноровились как-то. Дуняша, младшая, она летом и до родника иногда доходила, а так что – зимой снег топили, летом дождевую… Так бы бабки тихо и померли, как наши, Настя с Олюшкой, да, видать, не судьба. Принесла им как-то почтальонша наша, Валентина, пенсию, а когда Мария-то пришла, дня через два, сразу и поняла, случилось что-то, двери настежь, тряпки у крыльца валяются, чашки, ведро перевернутое, в дом вошла – все перевернуто, и бабки уж неживые… Или вот Славка. Чудной такой был. В очках смешных ходил круглых и на веревочке. Все песни пел. У нас, говорит, тихо очень, а это я ору, чтоб знали, что душа здесь живая обитает. Он и непьющий был, и не шатался где ни попадя, на станцию за пенсией да за продуктами только и ходил. И тоже вот – пошел за пенсией, да был таков. На рельсах потом нашли, а в карманах пусто… Хорошо-то я его не знал, а так – видел… А уж что с дачниками творят, не удумаешь. У нас теперь москвичей много селятся, там-то квартиру или сдают, или детям оставляют, а сами домок прикупят и обживаются. Около станции, двое, муж и жена, еще с прошлого лета живут. Нестарые еще. Да, только баба у него строптивая, чуть что, вещи в сумку побросает и в Москву. Так вот и в тот раз было, только на электричку последнюю опоздала. А характер какой, решила на станции утра дожидаться, и мужик ее за ней прибежал, уговаривал, все зря. Погорячилась, конечно, а пацаны наши что, телевизор там или дисков насмотрятся, их на подвиги и тянет. Вот они ее чуть не до утра меж поездов валтузили, сами знаете, как у нас поезда несутся, у нас тут объект, остановок не положено, земля гудит, ветром с ног сдувает, а им что, им удовольствие. Но жива осталась, это ей повезло… Они не только над дачниками, они и над своими куражатся. Так что вы в виду-то имейте, особенно без надобности не разгуливайте».
Вспомнив эти и другие слухи, которыми земля полнится, Зина решила идти, прячась за кустами вдоль железной дороги, а на шоссейку не выходить, может, к утру и дойдет. Всего-то километров двадцать, уговаривала она себя. Но ноги вязли в грязи, глаза с трудом различали за деревьями дома. Пройдя совсем немного, Зина заплакала. Она вышла на асфальтовую дорогу к переезду. Последний фонарь. За ним – тьма непроглядная.… По дороге, откуда-то из глубины поселка, шла девушка, одна. Походка у нее была уверенная, фигурка обтянута узкими брюками, курточкой – обычная такая девчонка. Она увидела Зину, подошла.
- Привет, ты чья?
- Я домой иду.
- А где твой дом? Я что-то тебя здесь никогда не видела.
- Я иду в Нижнее Мальцево.
- Ого, ничего себе, а почему пешком, ссадили, что ли? Вот гады. Ладно.
Она взяла Зину за руку и удивилась: какая рука холодная, мокрая, слабая.
- Ко мне пойдем. Ты не бойся.
Девочки, они почти одногодки были, спустились по тропинке к самому крайнему дому, неказистому такому, с покосившимся сараем, без забора, вошли в сени.
- Танька, ты, что ли?
- Да, я, с подружкой.
- Заходи. Раздевайся.
В избе было тепло. В крошечной кухоньке на полу сидел малыш и катал машинку. Женщина, еще молодая, но уже уставшая, мыла в небольшом тазике посуду.
- Мама, эта девочка у нас ночевать будет, ее с поезда ссадили.
Женщина посмотрела на Зину и сказала:
- Грей воду, быстрее, видишь, она вся дрожит, и вещи ей свои принеси, - достала из-за печки таз. - Ноги, ноги главное ей пропарь.
Подбросила в печку дров. Задернула шторку, что отделяла кухню от запечья. Принесла полотенце, новое, большое, неожиданно красивое и радостное, розовое, махровое; из маленького комодика, что под телевизором, вынула пакет с новыми, из козьего пуха носками.
- Вы тут сами, а я за молоком к деду сбегаю, ей горяченького надо…
Утром Татьяна с матерью проводили Зину на электричку, денег на билет ей дали, руками помахали. Пока стояли на платформе, девчонки чуть в стороне, Татьяна что-то говорила и иногда даже руками размахивала, а Зина смотрела на нее - то ли удивленно, то ли испуганно.
- Ты думаешь, я всегда такой была, уверенной? Нет, тоже вроде тебя маменькиной дочкой росла. Только в двенадцать лет произошел со мной один случай. У нас в школе готовились к новогоднему утреннику, сказали, чтоб пришли в карнавальных костюмах. Только сама понимаешь, откуда им тут у нас взяться. А мама и говорит: «Хочу, чтобы ты на празднике была принцессой». Я еще удивилась, какая такая принцесса. У нас сама видела – негусто. Но знаешь, моя мама – волшебница, она все может; три ночи от машинки не отходила, все шила, нет, сначала она какие-то старые шторы марганцовкой красила, каким-то чудным способом, цвет получился совершенно необыкновенный, розовый, нежный-нежный, с переходом тонов, сверху светлое, а книзу чуть потемнее. На голову она мне сделала крошечную корону, бусы свои старые разобрала и где жемчужинками, где гранатинками всю ее украсила, съездила на рынок, купила светлые туфельки, лодочки, и к ним тоже бусинки приклеила. Волосы мне накрутила на бигуди и по плечам распустила. Короче, я как вошла – все рты поразевали. А девчонка одна, Верка, за это на меня озлилась, но я об этом позже узнала, уже после каникул. Подошла она ко мне и говорит: «Пойдем вместе домой, - я обрадовалась, подумала, что она дружить со мной хочет, - только видишь, у меня сапоги новые, а на дороге – грязь, давай вдоль железки пойдем, там почище». Идем, разговариваем. Она мне все хвастает, какие у нее обновки, а мне и сказать нечего, мы тогда совсем плохо жили, маминого мужа в тюрьму посадили, а с отцом они давно развелись, я еще маленькой была. Тут товарняк рядом с нами застучал, слышно стало плохо, и вдруг она выхватила у меня портфель, открыла и стала из него прямо под колеса бросать мои тетрадки, книжки, кидает и кричит: «Вот, чтоб не выпендривалась, принцесса хренова!» Тут уж и на меня нашло. «Ах, так», - и стала я ее драть – и за волосы, и за куртку, еще немного – или задушила бы, или под поезд скинула. Она испугалась. Орать стала: «Прости, прости». Когда поезд прошел, говорю: «Иди, собирай». Она подобрала, только все грязное, рваное, в мазуте… Я об этом никому не рассказывала, тебе первой. С того случая совсем другой стала, теперь никого не боюсь и себя в обиду не дам. Поняла? Вот и ты тоже – не сдавайся, а то ты какая-то очень робкая, ну, пока, вон электричка твоя, ты приезжай, адрес теперь знаешь». Танька засмеялась, мать ее подошла, они Зину поцеловали:
- Приезжай!
После этого случая ни Тане, ни ее маме от соседей проходу не было: «Ну, вы совсем сдурели, девку какую-то себе в дом притащили, а если она наркоманка, ворюга али еще кто. О мальце бы подумали да о себе, а если бы проснулись, а она у вас побрала последнее или, не дай Бог, заразу какую занесла?» Один раз у колонки Петровна так ее обсмеяла, что какой-то холодок у таниной мамы вдоль спины прошел. Пришла она и прямо с порога говорит:
- Может, и правда – зря мы эту Зину к себе пустили. Кто ее знает?
- Мама, ну, всегда ты так. Бабкам варенье раздаешь, хорошей показаться хочешь, а как до дела, так у тебя сомнения. Успокойся. Это я ее привела. Я что, здесь не живу или что, права не имею? И вообще, я скоро замуж выйду.
- За кого это?
- За Владика.
- Но он же с Веркой дружит.
- Дружил, мама, дружил. А женится на мне. Он мне вчера предложение сделал. Знаешь, - добавила Танька мечтательно, - он, оказывается, в меня еще с пятого класса влюблен. Помнишь, ты мне на Новый год розовое платье сшила? Так вот, он говорит, что я только в нем в класс вошла, у него сердце сначала как будто выскочить захотело, все в груди застучало, а потом оно остановилось и только сейчас, когда он смог мне все это сказать, опять застучало. Поняла, матушка-голубушка? И вообще, он обещал, что я у него всегда принцессой буду.
И закружилась Танька по избе радостная и веселая.
- А ты-то его любишь?
- А вот это неважно… К свадьбе готовься, - уже с порога крикнула дочка и застучала каблучками, сначала по сеням, потом по крыльцу, а потом и по самой их центральной улице. Застучали, заплясали каблучки по ледяному насту, побежали по селу… весть разносить… Приоткрыв штору, ее мама посмотрела в окно, проводила дочку взглядом и тихо, то ли стенам, то ли сама себе, добавила:
- Не любишь… А Владика жалко – двадцать лет мать над ним в командирах ходила, теперь Танька чудить начнет. Лучше б на Верке женился, она его любит…. Танька засмеялась, мать ее подошла, они Зину поцеловали:
- Приезжай!
После этого случая ни Тане, ни ее маме от соседей проходу не было:
- Может, и правда –
- Мама, ну, всегда ты так. Бабкам варенье раздаешь, хорошей показаться хочешь, а как до дела, так у тебя сомнения. Успокойся. Это я ее привела. Я что, здесь не живу или что, права не имею? И вообще, я скоро замуж выйду.
- За кого это?
- За Владика.
- Но он же с Веркой дружит.
- Дружил, мама, дружил. А женится на мне. Он мне вчера предложение сделал. З
И закружилась Танька по избе радостная и веселая.
- А ты-то его любишь?
- А вот это неважно…
- Не любишь…
Рассказ 2. Завтра Новый год
Зинина мама умерла в конце декабря. Она изо всех сил старалась еще пожить, хотя бы до весны, а мечталось - до выпускного вечера. Не дай бог доченька из-за нее школу бросит. Учителя говорили – способная, в прошлом году даже в какой-то олимпиаде победила. А ЕГЭ - это как раз для Зины, она тихая, как говорить начнет, учителя сразу тройки ставят, а теперь ей проще будет, может, в институт поступит… Совсем от меня никакого толка, все лежу, думала она. Как только боли отпускали, женщина сползала на пол, потихонечку - в угол, где, сидя на низенькой скамеечке, еще Алексей делал, перебирала картошку. Та осень сырой была, все дожди, дожди, вот уж и лук подгнивать стал, и морковь, сколько подпол ни проветривали, а там все хлюпает. «Какая в этом году мелкая, что Зинка весной сажать будет…»
Когда мама умерла, Зина сначала не поверила, а потом – ну… сами знаете…
В день похорон получила телеграмму из больницы. Отца должны были выписать завтра. Она полы уж в какой раз помыла, картошку еще вчера убрала, непросушенную, кровать застелила светлым, а на диван плед новый накинула, клетчатый, мягкий-мягкий. А поплакать над матерью она толком и не смогла – будто сжался у нее внутри какой-то ком, да так и стоит, только на кладбище, когда опускать стали, крик из нее вырвался, будто пуповину перерезали.
Рано утром собралась на станцию, рада была, хоть отец теперь с ней будет. Только когда в палату вошла, поняла – совсем он плох.
- Как же я его повезу? – спросила она.
- Придется такси нанимать или частника, у нас перевозок нет, - сказала врач, - а выписку у сестры возьми, - и вышла.
Пока Зина за машиной бегала, вся вымокла и ноги промочила. Как только скажет, куда ехать, все сразу отказываются. Один только и согласился, пожилой и на вид сердитый. Он помог ей отца с каталки поднять и положить в машину, на заднее сидение, а она впереди села. Дорога у них долгая была. Встречные машины обдавали грязными комьями снега, будто какой-то невидимый великан специально забрасывал их, чтобы сбить с дороги, столкнуть куда-нибудь. Водитель всю дорогу молчал, только иногда, когда ему совсем ничего видно не было, сдержаться не мог, и тогда Зина слышала злые, привычные с детства слова. Зина тоже молчала. Она иногда проводила пальцем по стеклу, внутри оно было чуть влажным, а снаружи налипший снег таял от тепла машины и стекал грязными струйками. Зина двигала пальчиком, будто вела капли вниз, и ей казалось, что это она плачет, и на душе становилось легче.
Когда с трассы свернули, дорога только сначала ровной была, а чуть отъехали – пошли ямы, выбоины, местами асфальта вообще не было, и тогда машину то подбрасывало, то сносило в сторону. Зинин отец, Алексей, от которого всю дорогу никто звука не услышал, как только пошли эти колдобины, сначала стонать начал, а потом даже вскрикивать. Девочка удивилась. Врач сказала, что у отца теперь ничего болеть не может, потому что все вырезали.
- Пап, ты что? – спросила она.
- Тряско больно, все внутри будто разрывается.
- Потерпи маленько, теперь скоро.
А дорога становилась все хуже, как до переезда доехали, тут уж такие пошли ухабы, что шофер машину остановил.
- Как хочешь, девка, а дальше я не поеду. Ты посмотри, впереди какое месиво.
- А как же мы?
- Может, тракториста какого попросишь, вон деревня рядом. Ты беги, а я подожду пока. Да, еще матрас у кого-нибудь попроси, мы отца на него положим как-нибудь и довезешь.
Зина выскочила и бегом к домам, она здесь всех знала, только их улица была за оврагом, поэтому совсем уж своей ее не считали. Раньше в деревне тракторов полно было, на колхозный двор по зиме не гоняли, у домов держали, а теперь ни колхоза, ни тракторов, только если кто себе из металлолома собрал. Побежала к Петьке, но у него не на ходу, и матраса лишнего тоже не нашлось. Бегала Зина по деревне, бегала и у всех – не на ходу, и с матрасом – так же. Только Сашка согласился, правда, сказал, чтоб за бензин заплатила, потому что ему заливаться не на что. А матрас ей дали Гончары, у них семья большая, они привыкли друг другу помогать.
Когда она на тракторе подъехала к переезду, было уже совсем темно, как ночью. Водитель стоял у машины и смотрел на небо, которое прояснилось, и высыпали звезды, белела луна – неба было много-много, оно холодно смотрело на крохотную землю, на которой суетились крохотные люди. Он удивился сам себе, будто первый раз увидел, и оторваться не мог от этой великой бездны с мерцающим блеском чего-то неведомого и таинственного. Вдруг вспомнилось, как отец любил после бани лежать в звездные ночи на лавке у крыльца и иногда говорил тихо: «Посиди со мной, сынок»… Только давно это было…
Сашка и Васька Гончар вытащили Алексея из машины, переложили на матрас, затащили в тракторную тележку. Зина достала из кошелька деньги и отдала водителю, он пересчитал и половину отдал ей обратно. Она залезла в тележку, положила голову отца к себе на колени, и они поехали.
После этого Зинин отец прожил три дня. Когда ему стало совсем плохо, он попросил водки. Зина налила ему в маленькую стопку и подумала: «Наверно, теперь можно». В избе было тепло, сухо и уютно. Дров она не жалела. Подолгу сидела рядом с отцом и держала за руку. Она его любила.
На следующий день после похорон Зина собрала небольшую сумку с вещами, заперла дом и пошла на станцию. День был яркий, солнечный, снег притворился хрусталем, за оврагом оживали дымками некоторые избы. По дороге она вспомнила, что завтра - Новый год…
Рассказ 3. В никуда
Зина шла осторожно, стараясь ставить ноги в чьи-то следы, наверно, бабы манины, чтобы не проваливаться и не засыпать снег в сапоги. Рядом шла широкая лыжня, это из той деревни, где Зина жила с родителями (когда была еще маленькая, еще до школы), спешил отовариться до Нового года их бывший сосед. Раз в неделю он надевал рюкзак и, зимой ли, летом ли, отправлялся на станцию за продуктами для себя и для двух старушек, что жили одна в одном конце деревни, другая – в другом, а больше там никого не осталось, только летом приезжал из Рязани дачник, чудной такой, с косичкой.
До оврага она кое-как дошла, правда, после того как прошла дом бабы Клавы, идти стало труднее, здесь снега намело немерено, от дома Конурцовых шли следы – там уж нет ничего, а все рыскают. Зина кое-как спустилась к мосткам, а вот подняться вверх – было нелегко, уж очень круто, из снега не вылезти, о сухих ногах теперь мечтать не приходилось, выбраться бы как-нибудь.
Зина вспомнила, что несколько лет назад здесь завязла в снегу Наталья, мать Витьки, их дом от тропинки справа, нашли ее, когда уже поздно было, сказали - сердце не выдержало, а в прошлом году – и он сам, будто бы замерз по пьяни. Только, может быть, сначала умер, а уж потом замерз, кто знает, у него ведь туберкулез был. Странно, почему это у них в селе все умирают… Но только она – молодая, ей что – подумаешь, крутизна, в первый раз, что ли. Сейчас, еще чуть-чуть. Вот уже почти до верха добралась, интересно, а как же баба Маня здесь поднимается, в ее то годы.
Наконец – место натоптанное, как будто выступ, но только лучше бы его не было. Зина отвернулась. Здесь на небольшой площадке – следы крови, а сбоку – шкурка – белое с черным. Собачье кладбище. Здесь лишних собак местный охотник Кузин в расход пускает, загонит к краю оврага, и все. У него – ружье, он домовит. Вот и их Шустрика недавно, и Валькиного бедолагу…
Как только Зина выбралась из оврага, и дорожка стала твердой, натоптанной, она пошла быстро, надо было спешить, до электрички оставалось всего минут тридцать. Она шла по улице Ленина и все удивлялась, даже здесь жилых домов осталось совсем мало, почти все брошены, сгорели или развалились. Вот в этом недавно жил со своей семьей танкист дядя Саня. У него ни лица, ни глаз не было. А вместо лица - розовое с желтым, как тесто мятое. Но только он все мог – строить, сверлить, строгать. Молоко через марлю налить мог, достанет с полочки марлю, накинет на банку и наливает, ни капельки не прольет. Или, например, муху поймать. Зина зашла к ним как-то, мать за чем-то послала, а он и говорит: «Тише, не шуми, сейчас я ее, вот, сегодня уже десятая, - а потом добавил: - Посмотри-ка в окно, что-то я не пойму, что это Настя моя туда-сюда в палисаднике шастает, а чеснок никак убрать не может… Cлышь, товарняк пошел». И даже когда дядя Саня совсем уже старым стал, он все знал. «Не пойму, что это все нефть куда-то везут и везут, никогда такого не было». А в прошлом году всем объявил: «Война скоро будет, составы с военной техникой гонят, как в сорок первом. Держитесь». А потом, и правда, с Грузией там что-то вышло.
Она вспомнила, что схоронили дядю Саню прошлой зимой, а потом перед Пасхой и его жену, а недавно и сына. Вспомнила, как на Красную горку у них все поля непаханые горели, как переметнулся огонь на кладбище. Взметнулся он чуть не посередине, факелом поднялся, а Абдула, он теперь в сельсовете один за всех, можно сказать, и говорит: «Это у вас Вечный огонь зажегся». А бабки, которые еще живы, запричитали и заголосили: «Знамение! Знамение!» А Нина, которая раньше на их порядке жила, а потом за овраг переселилась, сказала: «Это кому Вечный огонь, кому - знамение».
Шла так Зина и все вспоминала, кто в этом доме жил, кто в том. Конечно, никакой необходимости сегодня куда-то ехать у нее не было, но Зину как будто гнало что-то, нет, только не быть одной, это хуже смерти. Можно было бы отсидеться в Новый год у бабы Мани, они с ее отцом родней были, но у нее всегда холодно, лампочка тусклая – все экономит. У них во всей деревне теперь по вечерам, как в подземелье, – все фонари вывезли, чтоб не включали, а то ведь как – пользоваться светом хотят, а платить – нет. Говорят, почему это мы должны за освещение улицы платить, в городах, что ли, платят. Вот теперь и ползают в темноте, как кроты, за заборы цепляются.
А к кому ей еще пойти? К подружкам? Нет, конечно, примут, но не хочется – опять сочувствовать начнут, жалеть, а старики примутся ее родителей осуждать: мол, сами виноваты, что дочь сиротой осталась. Но только Зина никак не могла понять, что не так они сделали. Старались, жили, как умели, работали. Отец, когда переехали, весь дом и снаружи, и изнутри оштукатурил, котел притащил, в печь встроил, у них теперь вода всегда зимой горячая. Принесут из родника, нальют, она и булькает, а кран откроешь – течет, как в городе.
Зина шла быстро, но мысли, воспоминания обгоняли ноги, и как она ни отмахивалась от них, нашептывали ей свое. То о том, что в прошлом году у них промерзла картошка, и они с мамой, как раз перед Новым годом, перебирали ее и смотрели телевизор, папа уже в больнице лежал, а ведущая, у нее платье такое было красное с большим вырезом, говорит: в Новый год все желания исполняются, если кто дозвонится – получит подарок. Зина дозвонилась, это просто чудо какое-то, потому что у них сигнал очень слабый, она им о себе все рассказала и про папу, и про картошку, мама тогда еще не болела, и им прямо на следующий день от канала мешок картошки привезли, прямо из Москвы.
Но это все было уже неважно. Главное – уехать скорее, чтобы вернуться с покупателем, продать дом. Как только праздники кончатся, она даст объявление – продается дом в деревне, рядом – лес, озеро. Хотя это вранье – лес, конечно, есть, но настоящий - далеко, а тот, который за бывшим полем, – одно название; озеро же – никакое не озеро, а так, пруд старый. Но только продать обязательно надо, а самой снимать что-нибудь, хоть комнату какую-нибудь, хоть койку. Это они еще с отцом так решили, они много о чем за последние три дня переговорить успели. «Нечего тебе здесь делать, видишь – пусто кругом. Похоронишь меня и поезжай куда знаешь. У меня тут несколько адресов есть – возьми, кто-нибудь да поможет».
На станции народу было мало. Все уже сидели по домам, готовились к встрече Нового года. Кто пироги пек, кто салаты резал. Хорошо бы никого не встретить, а если кто спросит – куда, скажу – к тетке, подумала Зина. Вокзал, как всегда, был закрыт. Кассиршу сократили. Билеты теперь продают прямо в поезде – контролеры ли, ревизоры – не разберешь, кто они – ходят в форме, важничают. Уже электричку объявили, а тут, как назло, переходила через пути баба Маня.
- Ты куды это, девка, собралась? А ну вертайся. Новый год справлять будем. Смотри-ка, что я нам с тобой укупила: вот тушонка, хлеб, торт вафельный.
- Нет, я поеду.
- Куды? К парню свому? Не пущу. Пустой он. Да ты еще и девять дней по родителям не отметила. Нет, так не положено.
Подошла электричка. Зина бабку в щеку чмокнула – и уже в вагоне. Закрылись двери, только ее теперь и видели…
В вагоне, как и на станции, почти никого не было, выбирай любое место. Девушка села у окна, слева, хотелось посмотреть на тот домок, где она недавно ночевала. Вот ведь, думала Зина, какие люди хорошие. И Танька, и мать ее. Хорошо бы у них Новый год встретить, но неудобно. Вот, скажут, приперлась. Она вспомнила, как уютно было ей у этих, тогда еще совсем незнакомых людей, как отпаивали ее молоком с медом, замерзшую, потерявшуюся в ночи, испуганную, уставшую, как они сидели потом на кухне, и Танька спросила:
- А парень-то у тебя есть?
- Нет, - ответила Зина.
- Почему? Ты вроде симпатичная. А нравится тебе кто?
- Да, он раньше у нас в школе учился, а теперь в Рязани.
- Школу-то кончил?
- Нет, какая теперь школа, кому она нужна.
- Ну, это ты зря. Я вот так себе училась, а школу в прошлом году кончила. Теперь в Сасове учусь, на заочке.
Зина подумала: а я вроде бы и неплохо училась, а в школу больше не пойду, начнут опять выспрашивать, советовать.
Колеса все стучали, стучали, солнце разбрызгивало краски, небо голубело – погода была хороша. Вот и лес пошел – ели, сосны в снегу – красиво. Эти места почему-то Емором прозвали. Говорят, лес здесь – заговоренный, будто блудят по нему тени, спасаются от суда соловьи-разбойники. Отец рассказывал, как давно, еще в молодости, чуть не пропал в его зарослях, в лабиринтах оврагов, хорошо, собака с ним была – она и вывела. А Зина с мамой всегда в березняк ходила, за земляникой. Она еще совсем маленькой была, а помнит, как мама ей игру придумала: ягодки эти – девочки в красных косыночках, чем больше соберешь, тем больше подружек у тебя будет.
Когда Зина подросла, отец тогда уже заболел, у них в деревне после дождика чернобыльского многие болеть стали, мама ей говорила: «Теперь нам на самих себя рассчитывать надо, отец теперь не работник, насобираем ягод, на рынке продам – обновку тебе какую-нибудь к школе купим, ты уж не ленись». А в этом году, вот уж совсем чудно, земляника к ним под самые окна сама пришла, там, где поля раньше были, теперь – то заросли, то деревца, а между ними – полянки земляничные, только, говорят, земля эта уже не их, а продана, и не русским, а еще кому-то.
Земляника у них в деревне всегда ценилась: кто хвастался друг перед другом банками с вареньем, кто смекнул, что ягоды эти – самая что ни есть ценная валюта. Валентина, например, их бывшая соседка, когда пришла пора ее сыну, Мишке, в армию идти, таскала ее в военкомат банками каждую неделю. Там нашлась какая-то душа добрая, которая обещала ей теплое местечко для сына. Тут уж не только спину сорвешь, ноги стопчешь, с себя последнее снимешь, чтоб уберечь, от «горячих точек» спасти. Вот и старалась. Вон какой красавец вымахал. Недавно приезжал с матерью из Рязани, на кладбище, идет, ключами играет, чтоб все видели. Он теперь какому-то боссу служит, на его машине и прикатил. А Сергею, это тот, что им придел новый ставил, ягоды не помогли. Уж сколько они их с женой судье перетаскали, а все пустое. Передали кому-то дело, и мыкает он теперь где-то свое горе.
Проехали мост. Прогрохотал он металлическим набатом, будто хотел отвлечь от этого старого, уже ненужного. Только прошлое все хватало, держало, будто за подол, не отпускало. Страшно ей стало: куда она, зачем…
Рассказ 4. Отмщение
Зина продолжала, не отрываясь, смотреть в окно. Она готова была выпрыгнуть на ходу, по шпалам бежать назад, а когда объявили Тырницу, поезд остановился и она посмотрела в окно, стало так тоскливо, так неприкаянно-грустно, так тяжело, что хоть реви на весь вагон. Здесь старое русло реки кружит, изгибаясь, меж песчаных отмелей, поросших редким ивняком, а над ним крутым холмом поднимается сосновый бор. Вот он – их «Борок» – летняя детская мечта – накупаться до посинения, чтоб зуб на зуб, а потом греться на солнце, зарываясь в горячий песок, а потом опять купаться, пока вода принимает. Зина вспомнила, как однажды она ездила сюда с парнями и девчонками после экзаменов, как сбежала от толстой контролерши, или как там ее, как все смеялись, а потом, уже осенью, попалась, и та ссадила ее на незнакомой станции, потому что у нее не было денег. Да, подумала девушка, хорошо бы с ней больше не встречаться, хотя что, деньги-то у меня пока есть. Она представила себе толстое самодовольное лицо с ехидной улыбкой, полные бесформенные губы, накрашенные яркой помадой, крошечные свинячьи глазки и, главное, руки – пухлые, жадные, - вспомнила, как эта тетка подталкивала ее к выходу ибудет. Конечно, парни, наверно, уже и сейчас хороши, но зато не будут расспрашивать, а обрадуются и повеселеют.
И вдруг, опять неожиданно, как и прошлый раз, та самая, то ли кондукторша, то ли ревизор, – и прямо к Зине:
- Ну, что, накувыркалась тогда? Надо же, и как будто тебе все нипочем. Жива-здорова.
Вот тут-то Зина и напряглась, всем телом своим, всеми жилками, всей обидой своей невысказанной. Вот она – эта тетка – из-за нее все, все ее несчастья из-за нее, убить, вцепиться в волосы, в морду ее жирную, харя чертова. Зина не спеша поднялась со скамейки, выпрямилась, шаг сделала, чтоб приблизиться к этой, как там ее, и прямо в ухо - тихо, медленно, спокойно и чуть ли не по слогам сказала:
- Cука, чтоб ты сдохла.
Та за свисток, тоже как в прошлый раз, и милиционер, тот же, из соседнего вагона уже дверь открыл. Хорошо, остановка была. Зина сумку схватила и побежала, выскочила на перрон, за вокзальной будкой спряталась, будто чувствовала, не отстанут они от нее. Точно. Только куда им, вон ноги скользят. Тетка упала, растянулась, а мильтон на нее. Вот умора! И вдруг Зина заметила, что контролерша эта стала с обледеневшего перрона скатываться в сторону электрички, которая уже тронулась. Милиционер встал и рот разинул, а женщина все сползала и сползала, ее грузное тело распласталось и будто плыло набухшим грязным мешком, вот ухватилась руками за край платформы, закричала, какие-то люди побежали к ней, но, подбежав, остановились, не зная, что делать. А Зина выскочила, бросилась к ней, еле за ноги удержала.
- Тетенька, тетенька, - испуганно повторяла она.
А та, откинув голову, мотала ею из стороны в сторону. Зина опустилась на колени, обхватила женщину, прижала к себе. Электричка остановилась. Милиционер пихал Зину ногой и говорил:
- Все из-за тебя, гадина.
А она прижимала женщину к себе и повторяла:
- Тетенька, тетенька.
Когда приехала скорая и засуетились врачи, девушка не отходила, крутилась рядом, причитала.
- Твоя мать, что ли? – спросил кто-то.
- Нет, тетя, - тихо, как всегда, сказала Зина.
- Ну, садись тогда в машину, с нами поедешь.
- Куда с вами, ее в отделение надо, в обезьянник, под суд пойдешь, - заорал милиционер.
- Дурак, - сказала женщина в платке, - она ей жизнь спасла. Если надо, я в свидетели пойду, я видела.
В машине Зина вспомнила про сумку. Теперь у нее не было ни паспорта, ни денег, ни вещей.
Рассказ 5. В больнице
В районной больнице готовились к встрече Нового года. Многих больных выписали. В коридорах и палатах было почти пусто. Тускло горела лампочка, слабо освещая желтые с подтеками стены. В коридоре женщина в синей шерстяной кофте, под которой желтый халат с зелеными цветками, в безразмерных тапочках на распухших ногах, мыла пол. Она начинала от стены и медленно, скучным однообразным движением, вправо-влево, вправо-влево, тащила за собой палку с тряпкой, иногда опуская ее в ведро с водой. Дойдя до противоположной стены, она поворачивалась и продолжала все так же размеренно и безнадежно водить тряпкой, двигаясь теперь в обратную сторону. Она была счастлива. В больнице не надо было мерзнуть, как одной в избе, топить печь дровами, которые приходилось тянуть до весны, топить снег и варить из него похлебку…
Медсестры сидели в комнате напротив операционной и переговаривались. Фельдшер и врач в кабинете главного играли в шахматы. До Нового года оставалось несколько часов. Вдруг вызов. «Вот те на!» Звонили со станции. Что-то там случилось. «Пьяные, что ли?» Узнали подробности, когда вернулась скорая.
- Обледенело все. Ревизорша наша, Людмила Петровна, чуть под электричку не попала. Хорошо, девчонка успела удержать.
- Что с ней?
- Да ничего. Шок. Давай оформлять. Только вот с руками что делать, пока не знаем. Завтра главный дежурит, ему и решать. И девчонка с ней, племянница, пусть пока побудет, куда ей одной на ночь.
Зина сидела на кровати рядом с кроватью Людмилы Петровны, смотрела на нее и тихо, по-собачьи, как-то про себя, поскуливала. Иногда она вставала с кровати, подходила ближе, смотрела на безучастное лицо с закрытыми глазами и просила:
- Тетушка, тетушка, не умирайте, тетушка, я все для вас сделаю, я не хотела, я не виновата, откройте глаза, тетушка.
Вошла медсестра, поменяла капельницу.
- Пойдем к нам, мы сейчас Новый год встречать будем.
- Нет, я здесь, при ней лучше. Можно?
- Как хочешь. Только ведь как Новый год встретишь, так и проведешь.
И вышла. А Зина уже успела пожалеть, что не пошла с ней, Новый год все-таки.
Эта ночь для Зины прошла тяжело. Когда она закрывала глаза, в них начинала мелькать какая-то нечисть, какие-то голые крошечные существа строили ей рожи, присасывались к ней, на одном из них, на голове, были рожки, у другого на ногах – копытца. Стоило глаза открыть – они исчезали; когда засыпала – снились всполохи, стук колес поезда. Раза два ночью Людмиле Петровне делали укол, меняли капельницу. Она все так же неподвижно лежала, не открывая глаз, не реагируя на свет. Утром, рано, еще до главного, пришел священник, отец Владимир. Молодой, симпатичный, улыбчивый. Он принес с собой икону, свечку и сказал:
- Давай помолимся.
- Я не умею.
- Это ничего. Повторяй за мной.
Зина сначала не могла и рта открыть, а потом встала рядом с батюшкой на колени, и ей стало хорошо, и слова она уже как будто знала. Перед ней проплыла горница в их деревенском доме и чудотворная икона из порушенного храма, которую бабушка еще до нее, давно когда-то принесла, и свет от лампадки, отражающийся в темном окне.
- Ну, вот, а говоришь, не умеешь, - сказал батюшка, - видишь, как славно мы с тобой помолились. Теперь в храм ко мне приходи, исповедуешься, причастишься. А тетушка твоя скоро поправится. Я справлялся. Мне сказали – сегодня в себя придет, это у нее шок, испуг очень сильный. Ты не волнуйся.
И правда, через несколько дней Людмила Петровна не только глаза открыла, но и с постели встала. Все было хорошо, но руки ее по-прежнему были замотаны бинтами, и без зининой помощи обходиться она не могла. И хоть смотрела на нее недобро, была вынуждена открывать рот для приема пищи, ждать, пока девушка аккуратно постелит кровать и прочее, прочее, прочее, что Зина научилась делать, ухаживая за родителями.
На десятый день приехал сын Людмилы Петровны и забрал мать из больницы. Когда Зина расставалась с ней, в ее глазах были слезы, и она все просила прощения, а женщина отводила взгляд в сторону и оставалась по-прежнему вялой и безразличной. Правда, когда шла от больницы к жигуленку, обернулась, и Зине показалось, что она хотела что-то крикнуть ей на прощанье, но сын торопил, и она нескладно, тяжело, выставляя вперед руки, села в машину.
Некоторое время после этого Зина жила у отца Владимира, вот у кого она отогрелась душой и телом. И он, и его жена Аринушка, и его детишки стали Зине добрым домом. Батюшка много для нее хорошего сделал: несколько раз ездил с ней в ее село, в райцентр, выправил документы, через своего приятеля-москвича, отца Валентина, узнал, что девушка может устроиться на работу по распространению свидетельств на именные кирпичи в магазинах Москвы, только надо спешить, количество мест ограничено. Зина и поехала...
Отец Владимир, конечно, ей объяснил, что из кирпичиков, на которые будут жертвовать москвичи, сложатся стены новых храмов, они будут увенчаны крестами, с колоколен будет раздаваться звон, возродится тогда православная жизнь и в селах, и в городах, и в самых отдаленных деревнях, и на каждом кирпиче будет написано имя того, кто внес деньги. Зина размечталась - а вдруг и их храм - Спаса Нерукотворного - спасут. Только вышло совсем по-другому.
На какой-то станции, кажется, в Голутвине, вошла женщина, не молодая, не старая. Она подсела к Зине и, слово за слово, разговорилась, сначала про себя, потом Зину стала спрашивать, куда да зачем. Стала ей рассказывать про свою фабрику, шоколадную, и как там молодежи много, и как там интересно работать, и какие там цеха большие, просторные, и что многие из тех, которые раньше в учениках ходили, теперь стали мастерами, инженерами.
- А что ты будешь в супермаркете стоять, это разве работа? Нет, храмы, конечно, хорошо, но, понимаешь, ты еще молодая, тебе надо, чтоб работа была... с перспективой...
Глава 6. Сновидения (рассказ Зины)
«С тех пор как я приехала в Москву и стала работать укладчицей, моя жизнь стала похожа на сон. Я ведь никогда дальше Рязани не ездила, и вдруг – Москва, Кремль. Когда впервые попала на большой мост и увидела перед собой, чуть справа, кремлевские башни, слева – Храм Христа Спасителя, а впереди - площадь со светлым зданием на холме, мне показалось, что тело мое исчезло, растворилось в московском небе и поплыло. Теперь я часто хожу по своему первому московскому маршруту, особенно после смены, и все не могу насмотреться.
Я снимаю кусочек комнаты в ближнем Подмосковье, до работы еду на автобусе, а потом на метро. В метро делаю пересадку или на Парке культуры, или на Лубянке. Моя смена начинается в 8 часов 30минут. Работа у меня нетрудная – сижу на высоком стуле рядом с такими же работницами, как и я, перед нами плывет лента конвейера с коробками шоколадных конфет, мы поправляем разложенные автоматом голенькие конфетки и добавляем те, которые завернуты в бумажки. Сверху кладем свои визитки – укладчица № (у меня, например, номер 1481) – и закрываем коробки крышкой. Иногда кажется, что руки сами знают, что им надо делать, а голова будто живет своей жизнью. Это очень обманчиво, потому что надо быть внимательной, права на ошибку мы не имеем, но как бы ни старались, все равно мысли, нет-нет, да уносятся куда-то. Взять хотя бы меня. Стоит прочитать какую-нибудь книжку, посмотреть фильм или сходить в театр, потом долго-долго не могу понять, кто я. Говорят, в детстве это бывает. Хотя я уже давно не ребенок, мне 18. К сожалению, школу я не окончила, потому что родители мои умерли, а без них оставаться в деревне я не захотела.
В тот день к нам на фабрику пришел парень, очень похожий на внука бабы Мани, которая раньше в нашей деревне жила, и предложил билеты в театр Луны на спектакль «Жаворонок». Мы с Варей, моей подругой, решили пойти, а что – все равно после смены делать нечего. Вот тут-то и началось. Ночью, после спектакля, мне приснился сон, будто я – это и есть та самая Жанна, которая пришла к будущему королю и спасла свою родную землю, потом вспомнила, что о ней нам в школе историк рассказывал, потом книжку купила.
К сожалению, библиотеки на нашей фабрике нет, говорят, была когда-то, а теперь все свободные помещения сдают под офисы. Главная по смене сказала, что не только библиотеку, а даже их чудесный детский садик закрыли, и теперь, если у кого дети, все водят в районные, а вместо садика тоже какие-то офисы. Варя посоветовала мне пойти в интернет-клуб, она часто туда ходит, говорит, в интернете много интересного, там даже с парнями познакомиться можно. Только я о знакомствах почему-то не думаю. Правда, иногда вспоминаю кого-нибудь. Нет, не того парня, который раньше у нас в школе учился, теперь я даже не понимаю, почему тогда Тане сказала, что он мне нравится. Недавно вспоминала внука бабы Мани Мишку, как хорошо он играл на гитаре, пел. А заводить знакомство с кем-то я и не собираюсь. Вот узнать что-нибудь еще о Жанне мне бы очень хотелось.
Больше недели я ходила с Варей в этот ее клуб. Она свое искала, я – свое. В интернете я о Жанне такого начиталась, что в моей голове просто все перепуталось. Но мои сны, сначала короткие, какие-то обрывки, стали соединяться и иногда проплывали законченными сюжетами, но чаще это все-таки были какие-то картинки. К сожалению, в них я никогда не видела Жанну полководцем, в доспехах, с пылающим лицом, а только простой девушкой, будто она и не Жанна, а так – Манжетта… Не видела я ее ни в темнице, ни на костре. Правда, один раз, когда я в маршрутке подъезжала к Москве, мне приснилось, как две девчонки, лет десяти, играют во что-то около каменного дома, одна тряпочки на скамейке перекладывает, светленькая, а другая будто скачет на лошади. Эта вторая, черноволосая, привязала к палочке одну из этих тряпиц и размахивает ею в воздухе, как знаменем. «Ты похожа на принца», - сказала беленькая. А черненькая схватила ее за руку, засмеялась, и они побежали в поле.
Однажды, но уже не во сне, а наяву, когда шла по набережной с фабрики, перед этим еще с мастером схлестнулась, та заявила, будто я за стол без перчаток села, это чтобы премию с меня срезать, - вдруг впереди свет какой-то появился, будто облачко, в нем дрожали едва видимые полупрозрачные воздушные капли. Вдруг в этом сиянии я увидела маму - она умерла еще в начале прошлой зимы - у нее на плечах белел пуховой платок, мой любимый, мягкий, лицо было доброе, ласковое, с полуулыбкой: «Ну, что ж ты, доченька, так и будешь из-за всякой ерунды с людьми ссориться и огорчаться, пустяки это все. Ты лучше в храм сходи, смотри, как купола светятся», - и исчезла. Мне так хорошо от этого видения стало, так легко, и я поняла, что вот такие же видения и Жанне были, и голоса, и что это вполне естественно, и это такая же часть нашей жизни, как и то, что течет река или дрожат листья.
А весной, когда уже снег сошел, вспомнила, как земля пахнет, готовясь к пахоте, и как люди у нас в деревне раньше этому времени радовались и земельку эту в руках разминали, а то и пятерней в нее влезали, ожидая заветного момента, когда кто-нибудь скажет тихо: «Пора». Вроде недавно это было, а сколько воды утекло. Поля стоят непаханые, заросли кустарником, дикой травой, бурьяном, огороды заброшены, сады сгорели вместе с домами. Так же и в те времена было, когда сто лет война людей мучила, думаю я, жалко землю, жалко людей, тревожны их сны.
Вот и в замке, в королевских покоях – мальчик – вздрагивает во сне, шепчет побледневшими губами: «Мессир, дайте мне каску», - ему чудится, что из носа у него идет кровь, он запрокидывает голову, просыпается. Ему холодно, окно открыто, сырой воздух наполняет его постель, он свернулся калачиком, прижал колени к подбородку, дрожит… Днем, сбросив наваждения ночи, бежит к своим любимым занятиям – стрельба из лука, метание дротика. Он таким и останется – неровным, болезненным, безумным. Дети его, зачатые в холоде, родятся вялыми, безвольными; зачатые в горячке будут подобны натянутой тетиве, кто дрожать будет, кто огнем гореть…
Девочка спит неспокойно, ее ручки дрожат, тельце напряжено, иногда по ночам она вскакивает, плачет, отталкивает подбежавшую мать.
- Что, что, милая, - воркует женщина, - что приснилось тебе? Иди ко мне на ручки, иди, я буду тебя баюкать, как маленькую, носить по комнате, а хочешь, мы выйдем с тобой на улицу, будем любоваться звездами, я расскажу тебе про ангелов, Боженьку, Деву Марию, святых.
Но ребенок не слышит ни нежных слов, ни уговоров, он будто где-то далеко, будто тельце его здесь, а что-то другое, душа ли, дух ли, разум ли – в каком-то неведомом мире. Мать прижимает девочку к себе, шепчет слова молитвы. Нестарый мужчина, ее муж, с уставшим, недовольным лицом, с сильными, но какими-то опустившимися руками, смотрит мимо женщины и ребенка, он устал - устал жить, работать, терпеть, бояться.
- Опять? – спрашивает он.
- Тихо, тихо, не волнуйся, иди, ложись, я сама, - отвечает женщина.
И опять она шепчет что-то уставшей от слез малютке, и опять понять не может, что с ней, уж не порча ли, не проделки ли рыжей, что приходила вчера и подсунула какой-то странный предмет, не выбросить ли его подальше, но та пригрозила проклятьем, сказала, пусть всегда при ребенке будет.
- Это все война, она мучает нас, наших детей, - говорит она мужу.
- Что ты с ней все цацкаешься, пусть поорет, легкие здоровей будут.
- Зачем ты так, Жак? Она же еще маленькая. Неужели тебе не жалко ее? А как ты думаешь, что ей снится? Вчера она говорила, что ей снились какие-то люди в черном с зажженными факелами, отнимали ее у меня, и пальцы у них были холодные и какие-то колючие.
- Брось чушь молоть, иди ко мне.
- Подожди, я помолюсь сначала. «Добрая, нежная матерь, ты навеки наша любовь и наша надежда! Матерь божия, пошли нам святых ангелов, чтобы они нас защитили и отогнали бы от нас злого врага»…
Я теперь часто вспоминаю свою деревенскую жизнь и очень удивляюсь тому, что шестьсот лет назад какая-то девчушка, которая так же, как я, бегала по лугу, резвилась, помогала родителям – стала великим полководцем, лучше опытных мужчин разбиралась в сложных военных вопросах. Наверно, -думаю я, мне никогда этого не понять, мне только одно остается – смотреть сны… свои, ее.
Жанне, когда она еще была Жаннеттой, часто снился юноша, почти мальчик, он был грустным и слабым, а глаза его казались ей такими бесконечно-печальными, что она начинала плакать. Вот он во дворце, вот на мосту, где падают от ран люди, а он стоит, прижавшись к каким-то перилам, то c какими-то мужчинами в карете, которая мчится по темной дороге, то один – вздрагивает, плачет. Этот мальчик – как наваждение, стоит закрыть глаза, и он перед ней, дороже и ближе ее родных братьев, почему она все время думает о нем.
Однажды, ей тогда только двенадцать лет исполнилось, приснился Жаннетте сон – вокруг нее младенцы голенькие. Лежат они на большом покрывале и так их много… Вдруг слышится голос чей-то: «Cреди них и тот, которого ты ищешь; если найдешь и увидишь, что на тельце, над сердцем, у него синеют жилки в виде крестика, знай - это король, и только от тебя зависит, жить ему в славе или умереть в сыром подземелье. Спасешь его – землю родную спасешь, мать, отца, близких, далеких…» Стала она этих младенцев осматривать - один, другой, а вот и тот, у которого крестик у сердца, а глаза на детском тельце – взрослые и печальные… Не забылся тот детский сон – часто вспоминался он Жанне, даже в темнице… Как и мне, который перед смертью Егорушки видела.
Наш Егорушка очень живым рос, его со мной оставлять не любили, боялись – не догляжу, взяла мама брата с собой на колхозный двор, так он там и остался, под ток попал… Только давно это было, я еще и в школу не ходила. В те годы тоже много несчастий людям выпало, конечно, не больше, чем потом. Потом, то есть сейчас, уже никогошеньки из наших в деревне не осталось, кто уехал, кто умер и все пожары, пожары… Я вот сейчас конфетки по ячейкам раскладываю, а моего дома, может быть, тоже уже нет, не дай Бог, конечно.
Жаннин дом как-то уцелел, не знаю, тот ли, или заново отстроили, под музей. Хорошо бы в эту Домреми как-нибудь съездить. А что? Я еще молодая, кто знает – вдруг повезет. Вот в Москву и не мечтала попасть, а живу, хожу, любуюсь, разве это не чудо… Разве не чудо, что до сих пор можно войти в ее дом, старинную церковь, постоять у статуи святой Маргариты, перед которой она молилась, услышать колокольный звон. Удивительно - шестьсот лет прошло, а от нашей деревни уже сейчас - один бурьян да полуразрушенный Казаковский храм Спаса Нерукотворного с расстрелянными фресками святых.
После того как я прочитала в интернете, сколько неразгаданных тайн в жанниной жизни, мне вспомнились слова мамы: «Если бы ты узнала, что не мы с отцом твои родители, любила бы нас так же, как сейчас?» Или: «Родители не те, которые родили, а те, которые вырастили». Стала я над этими словами раздумывать. После смены, как обычно, бродила по Москве, забрела в Нескучный сад, присела на скамеечку, около беседки, задремала, и снится мне Жанна. Будто пришла она на исповедь и призналась священнику, что слышала от своей матери такие странные речи, что усомнилась – родители ли ее Жак и Изабелла. И услышала в ответ: «Все мы дети Божьи. А родители, это лишь те, кому он вверяет нас». Тут я проснулась и почувствовала какой-то великий смысл этих слов, и уже не таким важным показался вопрос, который последнее время тревожил меня.
Однажды во время обеда забралась в подсобку, и не прошло каких-нибудь пяти минут, уснула. Вот тут-то мне и приснился самый главный жаннин сон. Идет она по своему любимому дубовому лесу (у нас тоже за оврагом такой был, мы называли его Заовражный, пока почти весь не вырубили), ловит лицом солнечные лучики; вдруг наклонилась, а у ее ног – птичка мертвая. Заплакала девочка, ямку вырыла, закопала птичку, из веточек крестик сложила, травинками переплела. Пошла дальше – вышла на поляну, где любимое дерево раскинулось, и видит, прямо к ней идет лосенок маленький, а за ним его мать. Детеныш подошел к Жанне и лег у самых ног, а лосиха носом подтолкнула и стала лизать, сначала его, а потом девочку, языком, как рукой по голове, погладила. В эти минуты на них как будто райская благодать спустилась, и отец небесный смотрел сверху и улыбался.
Но только это не минуты были, а всего лишь миг, потому что почти сразу после этого в кустах они услышали страшный топот, треск сучьев. На поляну выбежал молодой мужчина в охотничьих доспехах, одежда у него была разорвана, лицо в крови, а за ним, сметая все, поддевая рогами землю, несся громадный лось, казалось, это сама смерть настигла охотника. Жанна подбежала к мужчине, встала перед ним, руки распахнув, и вот уже на поляне – никого, только она и мужчина этот. Он упал лицом в землю, его плечи дрожали. Жанна села рядом, стала по голове гладить, а потом встала перед ним на колени и говорит:
- Мессир, все у вас хорошо будет, не печальтесь и не бойтесь никого – ни людей злых, ни молвы недоброй, ни зверей, ни воды, ни огня. Вам скоро королевством править, вижу корону на вашей голове. Встаньте, дайте мне вашу руку, я из леса вас выведу.
Тропками незаметными вышли к деревне, а там уже охотничий кортеж в сборе. Перед тем как расстаться, Жанна сказала:
- Милый дофин, скоро я приду к вам. Помните мои слова. Вам скоро королем быть. Не возражайте, вы Его сын.
- Кто ты?
- Дочь божья. Мы все Его дети.
Перекрестила, прошептала:
- Да, хранит вас Бог.
Сказала и исчезла, легким облачком над землей поднялась, будто и не было. А мужчина только и успел запомнить темные волосы, глаза слезами наполненные, что в душу к нему заглянули, согрели, обнадежили, колечко металлическое на узком пальце и ладанку крошечную с изображением пресвятой Девы, точно такой же, как у него в ларце… А когда они в Шиноне встретились, то у Карла и сомнений не было, что это она. Посмотрели друг на друга, вспомнили лес, поляну, глаза.
- Вот я и пришла. Помнишь меня, узнаешь?
За Жанной шел невидимый никому кроме них ангел, в руках, над головой, он нес корону.
Когда я проснулась, то очень удивилась, потому что это был не мой, а их сон, Жанны и Карла, но то был и мой сон, и моя явь, потому что в нем явился мне наш лес Заовражный, и дерево мое любимое на поляне, и лоси, которых я часто у того дерева видела. Так мне грустно стало, так жалко свою деревню, вспомнила я кладбище у колодца, могилы родителей, брата, родственников, соседей, домок свой. Посмотрела на серые стены, наши одинаковые шкафы для переодевания, стол длинный, на трубы какие-то, что под потолком проходят, лампочки неяркие, надела резиновые перчатки, поправила волосы, чтоб не вылезали, и пошла в цех. Весь тот день настроение у меня было такое же унылое, как стены у нас в подсобке. Мне мечталось о свежей, отдохнувшей за зиму земле, подснежниках, которые уже, наверно, показались под заветным дубом, о небе, которого у нас в деревне больше, чем земли…Все мы дети Божьи. А родители, это лишь те, кому он вверяет нас
Однажды во время обеда забралась в подсобку, и не прошло каких-нибудь пяти минут, уснула. Вот тут-то мне и приснился самый главный жаннин сон. Идет она по своему любимому дубовому лесу (у нас тоже за оврагом такой был, мы называли его Заовражный, пока почти весь не вырубили), ловит лицом солнечные лучики; вдруг наклонилась, а у ее ног –
Но только это не минуты были, а всего лишь миг, потому что почти сразу после этого в кустах они услышали страшный топот, треск сучьев. На поляну выбежал молодой мужчина в охотничьих доспехах, одежда у него была разорвана, лицо в крови, а за ним, сметая все, поддевая рогами землю, несся громадный лось, казалось, это сама смерть настигла охотника. Жанна подбежала к мужчине, встала перед ним, руки распахнув, и вот уже на поляне –
- Мессир, все
Тропками незаметными вышли к деревне, а там уже охотничий кортеж в сборе. Перед тем как расстаться, Жанна сказала:
- Милый дофин, скоро я приду к вам. Помните мои слова. Вам скоро королем быть. Не возражайте, вы Его сын.
- Кто ты?
- Дочь божья. Мы все Его дети.
Перекрестила, прошептала:
- Да, хранит вас Бог.
Сказала и исчезла, легким облачком над землей поднялась, будто и не было. А мужчина только и успел запомнить темные волосы, глаза слезами наполненные, что в душу к нему заглянули, согрели, обнадежили, колечко металлическое на узком
- Вот я и пришла. Помнишь меня, узнаешь?
За Жанной шел невидимый никому кроме них ангел, в руках, над головой, он нес корону.
Когда я проснулась, то очень удивилась, потому что это был не мой, а их сон, Жанны и Карла, но то был и мой сон, и моя явь, потому что в нем явился мне наш лес Заовражный, и дерево мое любимое на поляне, и лоси, которых я часто у того дерева видела. Так мне грустно стало, так жалко свою деревню, вспомнила я кладбище у колодца, могилы родителей, брата, родственников, соседей, домок свой. Посмотрела на серые стены, наши одинаковые шкафы для пер
Я пишу эти слова в воскресенье. Весна, уже прилетели жаворонки, у нас в деревне в конце марта, кажется, двадцать второго, раньше всегда пекли птичек, а вместо глазок вставляли ягоды рябины, до апреля осталось всего три дня, а там и Пасха, и первомай, и жаннин праздник, и день Победы, и лето…
Завтра к нам на фабрику после смены придет тот парень, который приносит билеты в театр. У него голубые добрые глаза и необыкновенный голос. Мы пойдем с ним по набережной, по мосту, по моему первому московскому маршруту, и я расскажу ему про мою Жанну…
28 марта 2010г.»
Рассказ 7. Белый платочек
Знаете ли вы эдаких безбашенных француженок, которые по свету мотаются, помогая далеким и близким, своим и чужим? Вот Мари-Роз-Женевьева, ей к тридцати, на ней какая-то видавшая виды куртка, старые джинсы и такого же почтенного возраста кроссовки. Ее рюкзачок, тоже потрепанный, всегда чем-то набит. В нем – все, начиная с самого необходимого, - паспорт, кошелек, мобильник , ключи от чужих квартир, которые ей доверяют в разных странах и городах, адреса хостелов, кучи каких-то справок, одни на русском, другие на французском, английском, пакеты с какими-то вещами, обязательно несколько книжек и много всего другого. Она, как факир, извлекает из него что-нибудь самое необходимое в тот момент, когда именно это позарез кому-нибудь нужно. Например, однажды… Нет-нет, не так быстро, давайте по порядку.
За те годы, что мы знакомы, она мотается по России и Франции, как у нас теперь говорят, как электровеник. А началось с того, что заболел неизлечимой болезнью ее бывший муж – Жак-Пьер-Жан, с которым она прожила два месяца еще в то время, когда училась в университете, да-да, в Сорбонне, для нее это название так же обычно, как у нас какой-нибудь Кулек или МАМИ. О болезни Жака она узнала совершенно случайно, от подруги, с которой когда-то училась ее сестра от первого брака ее второго отчима. Как-то поздно вечером Мари тащилась в РЭРе, в этой такой неприглядной для туристов полупустой парижской подземке, с какой-то очередной подработки и вдруг увидела в конце вагона Анну и сразу же растолкала:
- Слушай, где ты пропадаешь, я о тебе уже черт-те сколько ничего не слышала.
А та ей:
- Помнишь Жака? Ты еще за ним замужем была. Вот. Он очень плох. Представляешь, такой красавчик, молодой, а помочь никто не может. Навестила бы.
Мари-Роз чуть ли не в этот же вечер помчалась в какую-то незнакомую ей клинику, нет, той бывшей любви, что когда-то сжигала их, уже не было, но, узнав эту печальную новость, сердце ее застучало, какой-то вихрь понес ее к нему. Ворвалась в палату, увидела его зелено-белого с синими кругами вокруг глаз, неестественно желтую и худую руку на одеяле и поняла… зарылась в него, в его неестественно холодную плоть, проделывала руками все свои чудодейственные любовные пассы, но он лишь слабо прижимался к ней, почти безучастно и беззвучно. Тот же вихрь, что бросил ее к нему, теперь – от него. Врачи, вот кто должен помочь. Поднять на ноги всех, знакомых, чужих. На колени перед святыми. Сидеть ночами перед интернетом. Красный крест. Всемирная организация врачей. На машине. Пешком. Бегом, задыхаясь. Сама – спичкой тощей, выболевшей – только помочь. Нашла, узнала – есть, есть врач, который может помочь. Далеко. В России. Найти. Уговорить. Привезти. Достать деньги. Достать деньги. Достать деньги. Достать деньги… С миру по нитке, с миру по нитке, нет, не с протянутой рукой, работать…
И вот тогда-то я и познакомилась с ней. С этой странной француженкой, в старой куртке, облезлых джинсах, с растрепанными волосами, изгрызенными и изломанными ногтями на не очень чистых руках и каким-то смятенным и нервным лицом. А было это так.
На одной из парижских тряпичных выставок, именуемой Premiere Vision, она узнала, что есть в Москве дамы, любящие щегольнуть на приемах изысканными туалетами, сшитыми из причудливых тканей. С тех пор зачелночила парижанка туда-сюда, когда сама, когда с оказией передавала она эти невообразимой красоты ткани то самим дамам, то продавала через бутики или какие-нибудь другие магазины. Привозила она их и нам (я тогда в «Тканях» работала). Я принимала у нее эти, как раньше говорили наши бабушки, отрезы, выписывала накладные, а она мне все что-то трещала и трещала на плохом русском. Понимала я, конечно, не все и про себя думала, что уж не авантюристка ли она какая. Иногда она просила деньги вперед за куски, как она их называла, которых еще и в помине не было, объясняя это тем, что деньги ей позарез нужны, для Жака. Деньги ей почему-то выдавали, хоть и говорят, что Москва слезам не верит. Ткани она привозила позже сама или передавала с какой-нибудь оказией, так что зря я переживала, никакого подвоха не было.
Своего бывшего мужа Мари- Роза, можно сказать, с того света вытащила и передала с рук на руки его новой подружке. С тех пор и потянулся ручеек ее добрых дел. Она спасала тех, дела до которых никому не было, вытаскивала из больниц и домов ребенка брошенных детей, тех, которых никто не брал, с каким-нибудь синдромом или инфицированных ВИЧем, находила для них клиники, родителей, опекунов. Моей приятельнице, которая иногда вечерами подрабатывала в переходе, исполняя арии из опер, ей удалось пробить какой-то контракт в каком-то театре на своей родине, и все удивлялась: «Такой голос, а никому не нужна, ну вы, блин, даете». Так же получилось и с Зиной, девушкой, которая еще совсем недавно работала на кондитерской фабрике.
Узнав о теракте в московском метро, Мари тут же бросилась по больницам, ее, конечно, никуда не пускали, но она успела оббежать почти все, разыскивая тех, кому ее помощь была необходима. В одной из них она увидела девушку, почти девочку, с замотанной бинтами головой и очень грустными и какими-то растерянными глазами. Ринулась к ней. Познакомилась. Просиживала около нее часами. Сочувствовала ее несчастью – еще бы молодая, а вся правая щека – в ожогах. Узнала и про родителей, и брата, и заброшенный дом на далекой забытой Богом земле.
- Слушай, ты что, правда так деревню любишь?
- Люблю. Мне Москва тоже очень нравится, но только здесь как-то душно, здесь звезд почти не видно, они где-то так далеко. Только вернуться некуда, я ведь тебе говорила – у меня ни отца, ни матери.
- А у меня тетушка одинокая в Домреми, это деревушка такая во Франции, может, слышала. Там еще Жанна д’Арк родилась. В школе проходили? Она у нас теперь святой считается, в эту деревню много людей со всего света приезжает, на дом ее посмотреть, там и ваши бывают. Давай к нам. Как выпишешься, сразу и махнем, вот тетушка рада будет, а с документами я все улажу. Тебе понравится. У нас и щеку тебе восстановят. А пока вот, возьми, а то с этими бинтами ты как-то не очень.
Она полезла в свой небольшой, видавший виды рюкзак, который лежал у ее ног, рядом с зининой кроватью, и достала белыйлучилось так, что весь год у меня из головы не выходило мое обещание. Не привыкла я слова на ветер бросать. Уже весной, перед самым отъездом в деревню, села за комп. Потом разместила свое, так сказать, сочинение в интернете, чтоб девчонки мои прочитали, и вот теперь пришло судное время. Если сказать честно, я трусила…
Первой выбежала с ведром круглолицая Верка. За ней с длинными, загибающимися кверху ресницами – Раечка. Последней, чуть улыбаясь, подошла Татьяна.
- А я замуж вышла, - сказала она.
- Поздравляю. За кого же?
- За Владика. И еще колледж закончила, с красным дипломом.
У нее был очень странный вид, она будто гордилась чем-то, будто подсмеивалась, дескать, это все хорошо, но есть еще что-то, более важное, самое главное, самое радостное.
- Ну, что ваша Зина, уехала во Францию? - вдруг спросила она.
В глазах других девушек я видела тот же вопрос. Меня осенило, что ради этого ответа они и вышли. Значит, вот что для них было самым главным: ведь если уехала Зина, то и для них это – шанс…
За избами прошипели тормоза электрички.
- Двухчасовая, - сказала Верка.
- Я, наверно, скоро в Москву уеду. Отцу работу обещали, и мы с матерью с ним, может, комнату снимем, - мечтательно глядя вдаль, сказала Раечка.
Вдруг из-за поворота, от станции, вышла одинокая фигура – короткие шорты, маечка, небольшой рюкзачок за спиной и… белый платочек на голове, завязанный по-старушечьи, узелком под подбородком.
- Зи-ина? - растянув «и», тихо, почти шепотом сказала Раечка.
- Какая тебе Зина, это же Наташка. Это у тети Нины она Зина.
Девушка шла легко, будто скользила, будто плыла над маревом изнемогающей от жары дороги. На ее лице была какая-то странная, блуждающая улыбка.
- Куда она? Она что, не знает, что ее дом сгорел? – сказала Таня испугано, и было слышно, как у нее застучало сердце.
Зина прошла мимо них, по другой стороне улицы, мимо домов, где уже давно никто не жил и где трава была высокая, сухая и колючая. Пройдя еще несколько метров, она остановилась, оглянулась, потом пошла дальше.
- Наташка! - громко крикнула Верка.
Но девушка больше не оглядывалась, она шла не спеша, едва касаясь земли, ее силуэт становился все менее отчетливым, потом засинел легким облачком.
- Все, все вы наврали, не было ничего: ни сновидений ваших дурацких, ни француженки, я знаю. Ее Васька Гончар в тубдиспансере в Рязани недавно видел. Когда его выписывали, он спросил у медсестры:
- Ее когда выпишут? Мы из одной деревни, вместе бы поехали.
А та ответила:
- Сазонову вряд ли выпишут.
Верка заплакала, швырнула ведро и убежала.
- Вчера, - тихо сказала Раечка, - мама слышала, что в сельсовет звонили из Рязани. Спрашивали, остались ли у нее родные и кто хоронить будет…
По тропинке от таниного дома шел еще очень молодой мужчина, высокий, красивый, с розовыми пухлыми щеками, и вез коляску. Он улыбался счастливо и нежно:
- Мамка, кормить пора.
- Ой, извините, до свидания, - радостно засуетилась Таня и почти побежала к своим.
