Борис Юдин. Поэт и прозаик. Родился в Латвии. Учился на филфаке Даугавпилсского пединститута. С 1995 года живёт в США. Стихи и проза широко публикуются в журналах и альманахах : “Крещатик”, “Зарубежные записки”, “Стетоскоп”, “Побережье”, “Слово/Word”, “Встречи”, “LiteraruS”, “Футурум арт”, “Дети Ра”, «Зинзивер», «Иные берега», «Barkov`s magazine», «Время и место» и др. Автор книг – “Убить Ботаника”, “Дилетант”, “Так говорил Никодимыч”, “Город, который сошёл с ума”, “Формула стиха”, “Любительский театр”. Участник нескольких антологий
Всё очень просто.
достаточно сказать :
“Раз, два, три…”
или :
“Крибле, крабле, бумс…”
или…
а что на арене
говорят фокусники?
и останется
сущий пустяк –
поверить.
штрихи
Полозьев санных скрип, как вскрик. В снегу – просёлки.
И январи, как снегири, сидят на ёлке.
По кухням жаждущей страны пекутся булки.
От снега улицы бледны и переулки.
А обаянье пышных форм в шуршащем платье!
А безразличие платформ и ложь объятий!
На блюдах прелести колбас, салат и студень.
Многострадальный унитаз, брезгливость буден.
В помаде яркой вялый рот, бедро, колени,
Окурок в банке из-под шпрот подъезд, ступени.
Шаги, встревоженная мать, скамейка в сквере…
Начну всё это вспоминать – и сам не верю.
Смерть времени
Мне было четыре года,
когда я впервые
увидел смерть :
умерла соседка
баба Циля.
И я решил, что, когда умру,
то перестанут ходить трамваи.
Прошло всего-лишь полвека,
а нет уже трамваев
моего детства :
деревянных сидений
и билетёрш
с дермантиновыми сумками
через плечо.
И никто уже не знает,
что можно кататься
на “колбасе”.
Тем более, никто не помнит,
что вместо розеток
был странный прибор,
который вкручивался
В лампочный патрон.
Назывался этот прибор:
“Жулик“.
* * *
Деревья пятидесятых собой подпирали небо.
На них нелепые гнёзда сооружали грачи.
И время стучало в окна безжалостно и свирепо,
И прятались в камеры залов Шагаловские скрипачи.
И пульс часов учащался, и воспалялись гланды,
За окнами шли парады, и снег, и сеансы в кино.
Суббота дышала баней, свежим бельём и лавандой,
И щёлкали по столешницам косточки домино.
Деревья были покрыты морщинистою корою,
Как руки старух-колхозниц. Уже отрыдало вдовство.
И чтобы побольше было мечтателей и героев,
Переполнялось криками женское естество.
А тополя размножались. Их пух покрывал панели.
Пушок на губе был странным, как волосы на лобке.
Гитары дворов и подъездов о лагерном братстве пели,
И билось запретное слово в Есенинской горькой строке.
Грачи вечерами взмывали зловещей Хичкоковской стаей,
Авгуры испуганно клали свои партбилеты на стол.
И в букварях блистало жестокое имя из стали,
Чтоб покорял Антарктику атомный ледокол.
Но времени тахикардия и века опухшие веки,
Румяные яйца на Пасху, рождественская мишура,
Блестящая ложь театра и книги в библиотеке
Растрачивали впустую накопленные вечера.
Поблекли кремлёвские звёзды а с ними “великие цели”,
И лопнула на гитаре натруженная струна.
Пугает своим безлюдьем картина “Грачи прилетели”.
А если Саврасов в запое, то как же случится весна?
* * *
“Увидеть Париж и умереть!”
И. Эренбург
Пусть вывозит кривая! Ведь, я доверяю кривым.
По прямой только – с горки на санках и в шапке-ушанке.
Хорошо бы увидеть Париж, и остаться живым,
И в пивных “заливать” о несчастной любви к парижанке.
Дескать, дым сигарет, винегрет, триолет, флежолет…
Как она ворковала : “Бонжур”, заедая коньяк круассаном!
И ушла в никуда, то ли в сон, то ли в ранний рассвет,
Словно Кукин, однажды ушедший в тайгу за туманом.
Буду пить, буду врать, сочиняя закат и восход,
И блевать в туалете под вечер прокисшим салатом.
А кривая везёт, сивый мерин восторженно ржёт,
Уплывает Париж в облака разноцветным фрегатом.
* * *
В новой квартире окошки глядят на восток.
В старой смотрели на север в полярные ночи.
От стариковских нотаций в побег укатил Колобок.
Жаль, что напрасно. Ведь мир и на воле решётчат.
Шариком стала земля – вот и некуда больше бежать.
На стадионах быльём поросла беговая дорожка.
Надо бы вспять, чтоб скрипела под утро кровать
И под окошком играла губная гармошка.
Надо бы вспять, только дед запер дверь на замок,
Словно границу, чтоб гости незванные мимо.
Стал перекрёсток дорог непонятен, суров, многоног,
Да и пути, как и прежде, неисповедимы.
Снова дожди и промок до костей теремок.
Золушка в полночь бежит, позабыв об одежде,
Гаснет восток, строит планы седой Колобок.
Да понапрасну. Ведь, окна – на север, как прежде.
полнолуние
Гулко ухает ночная птица.
Зыбки тени на речной воде.
И луна полна, как ягодицы -
На, звезде, как будто на гвозде.
Полночь бьёт и звёзды стали жарки,
И течёт прохладный лунный мёд
На луга, где юные русалки
В росных травах водят хоровод.
* * *
Итак, всего полвека до,
А, может быть, полвека позже…
Но не подводится итог,
На приговор суда похожий.
Хоть, схоронясь от суетни,
В тени хором библиотечных
Так бесконечны были дни
И ночи очень скоротечны,
Но капали дожди “До – Ля”.
И это не для труляля,
А чтоб листва на тополях
Была похожа на сердечко.
И трубами гудело “До”,
И крышу цирка Шапито
Сносило нафиг и навечно.
И селевый поток страстей
Захлёстывал петлёю лассо.
И были дамы всех мастей,
И скорбно ржание Пегаса.
Купе, курортный дискомфорт,
Плохой коньяк, пакет бумажный…
И это всё – один аккорд.
А до или потом – неважно.
* * *
Штиль. Волны аквамарин.
Кислый запах хлеба.
Ангелов нестройный клин
Потянулся в небо.
Для чего они летят,
Распахнувши руце,
В окровавленный закат,
В отсвет революций?
Волны гладят плоть песка :
Им нельзя иначе.
Перьевые облака.
Вечных чаек плачи.
* * *
С удивительным постоянством
И, наверное, неспроста
Искривляются время с пространством,
Как лицо площадного шута.
Всё острей городов бесприютность,
Беспощаднее дней кровоток.
Всё яснее прошедшая юность,
Непонятней изгибы дорог.
И пронзителен визг “неотложек”,
И прошла без последствий весна,
Как когда-то мурашки по коже
Или девушка мимо окна.
* * *
Раз в неделю
в деревню
приезжал почтальон Митька
у него был велосипед
два горба
и двенадцать рублей пенсии
он не знал
что по-гречески
ангел – это
вестник
и что
почтальоны
сходят с ума
ощутив однажды
что они функция
передающая
прошлое в настоящее
но Митька
был в здравом уме
поэтому и умер
в двадцать три года
на просёлочной дороге
прикрыв своим телом
сумку с письмами и
старыми газетами
у Гермеса были
крылатые сандалии
у ангелов крылья
а у Митьки только
велосипед
два горба
и двенадцать рублей
пенсии.
концерт в аллегро маэстозо
Декабрь – в аллегро маэстозо,
Но временная связь жива.
И вот, никольские морозы
Плетут на окнах кружева.
Звезда катится с небосвода
Во двор колечком золотым.
И запах похоти и пота,
Как нафталин, неистребим.
Ложится в междурамье вата,
Чтоб уберечь от сквозняка,
И кроют вьюги белым матом
Тугие петли большака.
В складчину скудные банкеты,
Гитара, старый анекдот…
Пустой, как фантик без конфеты,
Висит на ёлке Новый год,
Чтоб вечер, гнусно зубоскаля,
Скучал неведомо о ком
И : “Тили-тили, трали-вали”, -
Пел снег под женским каблучком.
* * *
Деревня. Детство. Вкус ржаного хлеба.
Щебещущие стайки воробьёв.
И женщины глядят с тревогой в небо,
Едва заслышав самолётный рёв.
А годы истончались понемножку,
Струна звенела, зрела седина.
Но это ожидание бомбёжки
И означает для меня: “Война”.
свойства
Ночь негаданно упала в улиц заморочье,
На углу звезда повисла под названьем Вега.
Быть таинственной и странной – это свойство ночи,
Быть блестящим и хрустящим – это свойство снега.
Звуки дальней дискотеки на морозе хрупки.
Из витрины свет струится, из-под шляпки – локон.
Сохранять тепло и негу- это свойство шубки,
Открывать чужие тайны – это свойства окон.
А подъезд насквозь пропитан запахом капустным.
Не отнять подъезд от вони, лошадь от жокея.
Если снег слизать с ладони – это очень вкусно.
Если целовать запястья, то ещё вкуснее.
На мосту у львов гранитных приоткрылись пасти.
Им бы спрыгнуть с постаментов, но примёрзли лапы.
О последствиях не думать – это свойство страсти,
Сохранять дела и мысли – это свойство шляпы.
А часов настырных свойства врут ежеминутно.
Быть приливчивой и сладкой – это свойство лести.
Фонарей лимонных свойства освещают путь нам.
Целоваться на морозе лучше, чем в подъезде.
