Начало
Публикации в сетевых изданиях Евгения Берковича хороши по ряду причин. Ну, во-первых – цитируя безвестного, но гениального ребе (а именно, его аргумент в пользу обрезания): это красиво. Во-вторых, читательская аудитория куда как обширна и многолика, да к тому же репрезентативна. И еще – что весьма немаловажно – автор имеет возможность ознакомиться с реакций этой аудитории в режиме вполне реального времени: любой читатель вправе немедленно нажать на кнопку «Отзыв» и оставить свои комментарии. Так вот, после появления в журнале «Семь искусств» очередной моей истории о жизни и приключениях переводчика в стране Советов застойного периода, читатель (под ником «Soplemennik») совершенно справедливо заметил, что «ещё нет двух частей начала цикла – “Как я стал переводчиком” и “Начало”. Где они?». А ведь и в самом деле, сказал я самому себе, где же они? Допустим, кое-что на этот счет сказано в «Записках переводчика “Перевод добр, или перевод добра”» («Заметки по еврейской истории», октябрь 2010 г.) – кое-что, но в только самом общем виде. А тема заслуживает развития – впрочем, в общем виде, без особого размазывания белой каши по чистому столу.
Поэтому, сказал я самому себе, сведем обе затребованные темы воедино, под общим названием (также предложенным читателем) – «Начало». Это, кстати, и название фильма, где одна из самых любимых моих актрис, Инна Чурикова, играет целых три роли: Паши Строгановой, юной ткачихи из маленького российского городка, а также Жанны д’Арк и Бабы-Яги.
Как же я все-таки стал переводчиком? Отчасти по стечению обстоятельств. Сидел я себе в отделе научно-технической информации ведомственного НИИ, существовавшего при ЦСУ СССР, и вылавливал крупицы передового опыта из англоязычных периодических изданий. А сектором капстран в отделе заведовала Анюта, типичная такая инязовская девочка, натуральная блондинка в голубых очках. Знакомя меня с кругом обязанностей, она упомянула, в частности, и о международных семинарах, которые ЦСУ практически ежегодно проводит, что называется, от имени и по поручению Советского правительства. А также о том, что переводчиками там работают – такова кадровая политика ведомства – преимущественно сотрудники ЦСУ, включая, разумеется, и НИИ. Я пропустил сказанное мимо ушей, не питая никаких иллюзий насчет того, что к работе с иностранцами будут допущены лица сомнительной национальности – во всяком случае, в моем лице (напомню: на дворе конец 60-х прошлого века). Но вот прошла моя первая зима в легендарном здании Ле Корбюзье на улице Кирова (которое было изначально построено для Центросоюза, то есть, для российского общества кооператоров, но в конечном итоге стало обителью советских статистиков), и мы с женой уже строили планы на лето, как Анюта сказала: «Да какой тебе отпуск в августе, когда с пятого сентября – ооновский семинар?» На вопрос же, предусмотрено ли мое участие в этом мероприятии, она только пожала плечами: «А ты как думаешь?»
И впрямь: к концу первой августовской недели меня вызывают в наш отдел кадров и официально извещают о спущенном сверху приказе министерского управления кадров – «Откомандировать такого-то на такой-то срок в распоряжение администрации международного семинара ООН». А дальше началась работа, непривычная изначально – потому хотя бы, что никто меня этому не учил, все приходилось хватать на лету, полагаясь в основном на интуицию и лишь отчасти на здравый смысл.
Пропуск, дававший право входа в гостиницу «Украина» в любое время суток
Первым делом надо было освоиться с гостиницей «Украина», где на втором этаже (в конференц-зале) проходили заседания семинара, а на следующих этажах размещались участники; наш штабной номер, двухкомнатный полулюкс, находился на третьем этаже, и мы вселились туда в понедельник, за неделю до начала работы. А в среду уже прибывали первые ласточки, и Анюта повезла меня организовывать их встречу; выехали с запасом, чтобы дать мне возможность освоиться с положением дел в международном аэропорту. В те времена местом прибытия (равно как и отправления) зарубежных рейсов служило некое сооружение, похожее скорее на ангар (нынешнее, привычное здание было сооружено, как известно, к Московской олимпиаде, то есть в 1980 году). Человек, вошедший в этот ангар, буквально утыкался носом в таможенные стойки – места для встречающих практически не предусматривалось, да и вряд ли это было столь уж необходимо, учитывая тогдашнее весьма незначительное число международных авиаконтактов. Впрочем, слева от входа просматривалось некое помещение, обстановка которого выглядела чуть более комфортабельной – ну, во всяком случае, не столь обескураживающе спартанской; оно отделялось от общего места ожидания загородочкой, проход в которой охраняла девица в аэрофлотовской форме. «А если там подождать?» – спросил я Анюту. – «Кто же нас туда впустит?» – «А попробовать?» И я обратился к девице с заветными словами «семинар ООН». – «Официальное мероприятие?» – служебным голосом уточнила она. Мы на два голоса подтвердили ее предположение. – «А много участников?» – «Человек тридцать…» – «Ну, оформите у своего начальства удостоверения на встречу, – последовал благодушный совет, – и будет вам проход всюду». Вот так я внес свой первый вклад в процедуру организации этого семинара.
Впрочем, вопросы лингвистические волновали меня куда больше, чем организационные. Смогу ли я общаться с живыми иностранцами и обеспечивать, путем перевода, их общение с принимающей, то есть, русскоговорящей, стороной? Следует заметить, что в середине 60-х годов прошлого столетия в университетах нас этому просто-напросто не обучали – охотно допускаю, что сейчас это звучит отчасти диковато. Но тогда, тогда… Во-первых, считалось, с точки зрения концептуально-методологической (кстати, и правильно считалось), что мы должны с первого же занятия не только говорить, но даже и думать на иностранном языке – а отнюдь не ограничиваться переводом на него русских фраз. А во-вторых, учебный процесс предполагал восприятие живого иностранного языка лишь опосредствованно, то есть, в лингафонном кабинете, где записанная на магнитофонную ленту речь носителя языка доводилась до нас через наушники. Непосредственное же общение с этими самыми носителями не только не поощрялось, но, прямо скажем, не приветствовалось. А точнее говоря, частный, внеслужебный контакт с иностранцем мог кончиться печально – то есть, печально для советской стороны. Вот почему наличие бумаги, извещающей, что такому-то «поручена организация встреч, проводов и пребывания в СССР делегации [страна] в период с … по …», было не просто полезным, а зачастую и жизненно необходимым. Разумеется, бумага эта выполнялась на бланке с государственным гербом, украшалась солидной подписью (не ниже замминистра) и заверялась гербовой печатью, причем желательно, чтобы ее оттиск был красного цвета (для пущей важности и солидности).
Удостоверение, легализировавшее мое общение с иностранцами
Вернемся, однако, к языковому аспекту контактов. Скажу правду и ничего, кроме правды: через день-другой общения с участниками семинара я (не без внутреннего, впрочем, удивления) осознал, что не только понимаю их, но и в состоянии ответить – достойно и по делу. Все-таки учили нас в целом неплохо, а развязать язык – лишь вопрос времени. Надо, правда, подчеркнуть: основная нагрузка лежала на синхронных переводчиках; они обслуживали не только рабочие заседания, но и всяческие встречи, беседы и разные столы – круглые, квадратные, прямоугольные, тогда как мы – переводчики линейные – были в основном на посылках и побегушках. Тем более – успокаивал я себя – имеются в команде переводчики более опытные, и в случае чего первой на амбразуру ляжет Анюта, а моя очередь вроде бы последняя. Я, конечно, старался приглядываться (и особенно прислушиваться) к работе синхронщиков, следил за манерой их поведения на рабочем месте, ловил интонации, прикидывал, как бы я сказал ту или иную фразу, записывал незнакомые слова и выражения. Но все это так, на всякий случай, без особых мыслей, чтобы применить на практике.
Прошла первая неделя семинара, и далее в программе значилась поездка в Тбилиси на пару дней – ознакомиться с постановкой дел на республиканском уровне, да и вообще развеяться, встряхнуться перед заключительной рабочей неделей. Тут-то я краем уха начинаю слышать разговорчики о том, что нечего тащить с собой всех переводчиков, тем более, что их авиабилеты, равно как и гостиничную бронь, правильнее будет отдать министерскому начальству. Ну, ежу понятно, что в Москве остается самый младший – то есть, я. Однако в четверг, накануне отлета, Анюта как бы между делом спрашивает, нет ли у меня каких-нибудь неотложных дел в Москве на эти выходные. «Потому что, – говорит она как бы между прочим, – Вадим (еще один линейный переводчик) лететь не может, да и у меня нарисовались проблемы». И спрашивает, как о само собой разумеющемся, как бы заранее зная ответ: «Ты же ведь справишься один, не правда ли? Там дел – всего ничего, тем более что местные ребята в случае чего подстрахуют».
Когда в пятницу после обеда все отбывающие в Тбилиси собрались в вестибюле «Украины», выяснилось, что из троих синхронщиков тоже летит только один – Толя Розенцвейг. Личность, надобно сказать, в известном смысле легендарная (в кругах как переводчиков, так и московских плейбоев), и, вместе с тем, по возрасту ближе ко мне – на фоне того же Ганса Владимирского, фигуры вовсе легендарной, одного из патриархов московского синхронна. Заметим, что участие таких корифеев в работе нашего семинара объяснялось очень просто: оплата их труда шла по ооновским ставкам. Мы, простой народ, получали, разумеется, согласно расценкам общесоюзным, но и это было вполне приемлемо, если учесть, что на основной работе нам капало само собой, да к тому же за семинарские субботы и воскресенья причитались отгулы.
…И вот Саша, администратор Семинара, приглашает народ занимать места в автобусе. Это ЛАЗ, львовская машина, выдержанная в бело-голубых тонах (время красных интуристовских Икарусов венгерского производства еще не настало). Вхожу в числе последних, иду по проходу и вижу свободное место рядом с американским участником. Сажусь – а чего бояться-то? Право имею (тем более что при мне и бумага, подтверждающая такое право, с печатью и подписью), а английский у него – понятнее, чем у некоторых других (представителей Юго-Восточной Азии, в частности, имею в виду). Сажусь, стало быть, я на свободное место, и проводим мы час пути до Внуково в необременительной беседе на разные темы. Вообще, надо сказать, общение с руководящими работниками национальных статистических служб давалось без особого труда, хотя (все ведь познается в сравнении!) осознал я это в полной мере лишь через несколько лет, когда столкнулся с народом попроще, а именно, с профсоюзными активистами разных стран, которые университетов не кончали и язык учили на медные деньги, а то и вовсе не учили, довольствуясь тем или иным пиджином. Разница заключается в том, что человек образованный действительно говорит на английском, а человек простой – он просто полагает, будто говорит на этом языке. И горе переводчику, которому доведется работать с таким клиентом!
Что же касается моего американского соседа по автобусу, то именно благодаря его неявному покровительству я исхитрился провести добрых полчаса в пилотской нашего воздушного судна – см. подробнее «Развеселые цыгане. Книга странствий» («Семь искусств», апрель 2010 г.). Но главное: он стал первым иностранцем, которого мне довелось переводить не в официальной обстановке, а за обеденным столом – точнее говоря, за столом пиршественным, накрытым для зарубежных гостей и прикрепленных к ним товарищей в соответствующем помещении села Киндзмараули. Первым поднял стакан хозяин, некий местный начальник, а отвечал ему как раз американец. Обед этот, вообще говоря, стал для меня в известном смысле судьбоносным. С утра нас принимал грузинский министр, и беседу переводил, разумеется, Толя Розенцвейг. А потом мы погрузились в автобус и отправились в дальнюю дорогу. По прибытии же в место нашего назначения Розенцвейг сказал мне, как бы между прочим: «Чтобы у тебя не было никаких иллюзий – обед переводишь ты». Честно сказать, не помню, как я отреагировал на такое сообщение – потому, скорее всего, что нашло на меня при этих словах временное затмение, или помрачение. Но последующие события помнятся вполне отчетливо. Встал местный начальник со стаканом, за ним покорно встал и я. Тостующий сказал что-то о родине, и я начинаю переводить. И слышу, к ужасу своему, вылетающее из моего рта motherhood – это вместо motherland. На этом месте можно было бы поставить большой и жирный крест на моей переводческой карьере. Мало ли что я мог выкинуть вслед за таким афронтом: полностью отключиться от сети, забыть все слова не только русско-английского, но и русско-русского словаря, выбежать из-за стола, утопиться в винной бочке… Но тут Толя, аккуратно обрабатывавший куренка, вроде бы между делом, и ведь не очень громко, но так, чтобы мне было слышно, говорит: «Motherland, так твою мать!» И при этом показывает рукой, с зажатой в ней куриной ножкой: дескать, давай-давай, продолжай, не теряй времени, народ есть-пить хочет… Подействовало это на меня как ведро холодной воды или как пощечина при истерике – то есть, я встряхнулся, вроде бы пришел в себя и… и продолжил переводить. И торжественный тост грузинского начальника, и выдержанный в шутливых тонах ответный тост американского начальника, и дальше, дальше, дальше – ну, все мы представляем себе кавказское застолье, читали же Искандера. В общем, выходит, что именно Толя Розенцвейг научил меня плавать – самым действенным, хотя и жестоким способом: бросив в воду и предоставив возможность самостоятельно выбираться из сложившейся ситуации.
Вот так я и плыву с тех пор – ну, разумеется, уже не по-собачьи, лишь бы только оставаться на водной глади, а подучившись со временем, освоив не только кроль, но и более сложные стили, включая тот же, скажем, баттерфляй. Так вот и перевожу – в разных ситуациях, перед разными аудиториями, на разные темы, включая и специализированные беседы, и разговоры вовсе ни о чем. Все это, в общем-то, без особых опасений, переживаний, волнений, смятения или мандража. Наверное, не в последнюю очередь и потому, что, когда мы встали из-за стола, Толя Розенцвейг улучил минуту и сказал мне ободряюще: «Все нормально. Можешь работать!..» Кстати: опыт свидетельствует, что переводить всякие анекдоты, тосты и вообще застолья – занятие куда как трудное. Это всегда чистой воды импровизация, притом, что лексика может оказаться самой неожиданной, и ведь заранее не подготовишься – в отличие от, скажем, круглого стола или симпозиума на заранее заданную, пусть и сколь угодно сложную, тему.
Учеба моя состояла в том, что я во всяческих ситуациях внимательно следил за действиями старших товарищей, поскольку на просьбы о наставничестве обычным ответом было: «Кто ж тебя будет учить? Приглядывайся – и постигай. Сам, сам… Все – сам…» Таков был мой процесс приучения, от раза к разу, от эпизода к эпизоду, и с каждым разом я ощущал все большую свободу – не столько я, собственно, сколько мой язык. Дошло, со временем, дело и до баттерфляя, то есть, до синхронного перевода. Я к тому времени считал себя опытным человеком, переводил – последовательно, то есть – и наше министерское начальство, и профсоюзную верхушку страны Советов, включая секретарей ВЦСПС, но синхрон свалился мне на голову совершенно неожиданно. Ситуацию в известном смысле можно было уподобить первому моему опыту, за бокалом киндзмараули: сидел я в кулуарах какой-то конференции, тихо и смирно, как вдруг подходит ко мне Боря Шнякин, известный бригадир синхронщиков, и спрашивает: «Чем занят?» – «Ничем таким особенным» – отвечаю. – «Вот и хорошо, что ничем. Сядь-ка в будку на подмену». – «А что за тематика?» – спрашиваю машинально (хотя, казалось бы, ответить надо было криком ужаса: «Как? В будку? Да я же не смогу!») Он сунул мне несколько страничек: «На, глянь наискосок…» Я, как под гипнозом, надел наушники – и поехало. Ну, конечно, и трясучка была будь здоров, и горло пересохло, и лакал я водичку прямо перед микрофоном, как собачонка в жару… Но в целом не сплоховал. А потому, мне кажется, что старался имитировать Розенцвейга – его позу в будке, как он сидит, упираясь запястьями в край стола и чуть наклонившись вперед, его манеру разговора, его интонацию… Так я отсидел свои двадцать минут; ну, вышел на ватных, если честно сказать, ногах… А потом вроде бы невзначай спросил Шнякина: «Как же ты рискнул меня в будку посадить? А если бы я словечка сказать не смог?» – «Если бы да кабы… – отвечает он. – Разве я тебя не знаю?» – «Но я же никогда не…» – «Ну и что? Когда-то ведь надо начинать. А теперь обвыкнешь, глядишь, тебе и самому понравится…» И ведь как в воду глядел. Синхрон оказался почище наркотика, и я все чаще стал проводить сессионные часы не в пустопорожней трепотне с коллегами – с утра брал наушники и следил за ходом заседания, а где-нибудь после обеда просился к микрофону, «минут на десять, для разминки».
Боря Шнякин и я в перерыве между заседаниями пьем чай (я – при галстуке и с бородой)
Однако синхронный перевод – это все же дело последующих лет. А пока я усердно участвовал в наших ооновских семинарах, проходивших сначала в «Украине», гостинице, расположенной на правом берегу Москва-реки, а потом и в Хаммеровском центре, возведенном на противоположном берегу, и за эти годы все более и более насобачивался или, иными словами, неизменно оттачивал свое профессиональное мастерство линейного переводчика. Этот самый Центр, официально именуемый Совинцентром, был построен в начале 80-х (при участии пресловутого Арманда Хаммера, личного дружка Владимира Ильича), и по состоянию на тот момент являлся самым шикарным офисным и гостиничным зданием в стране. Неудивительно, что начальство выбрало его для проведения грандиозной сходки руководителей национальных статистических служб США, Канады и стран Западной Европы.
На этом мероприятии я сделал важное для себя знакомство, со свояченицей одного нашего начальника средней руки: рабочим языком у нее был немецкий – вот почему я до сих пор ни разу не пересекался с ней на своих чисто англоязычных сходках. А тут директор семинара принял решение, что в штабном должны постоянно дежурить люди с английским, французским и немецким, и вот мы с этой Надеждой попали в одну смену. В процессе необязательных разговоров она как-то поинтересовалась, не доводилось ли мне кататься с туристическими группами по стране, а на мой отрицательный ответ спросила, не хотелось бы мне этого попробовать – и тут ответ был утвердительным. Далее выяснилось, что она уже объехала таким образом чуть ли не весь Союз – но не с Интуристом, а с клиентами другой организации, ведающей туризмом профсоюзным и именуемой Интурбюро (о существовании которой я, честно говоря, тогда-то и услышал впервые). Через некоторое время Надежда познакомила меня с директором Интурбюро, и я вроде бы произвел на него неплохое впечатление Во всяком случае, меня поставили для начала на группу по простому маршруту «Москва-Ленинград», потом посложнее, «Москва-Ленинград-Киев», потом «Москва-Ленинград-Волгоград-Баку», а дальше – больше… Кстати, немаловажное примечание: о моих подвигах в этой системе см. «На холмах Грузии и виноградниках Шабли. История двух поездок» («Семь искусств», декабрь 2010 г. – январь 2011 г.); так вот, описанный там директор – это лицо вымышленное, ничего общего со знакомым мне директором не имеющее.
И вот в один прекрасный день собираюсь я в библиотеку, провести по назначению свой библиотечный день, уже и галстук повязал – как вдруг телефонный звонок. И мягкий голос в трубке: «Здравствуйте. Это Международный отдел ВЦСПС. Нам ваш телефон дал (имя-фамилия директора Интурбюро). Как у вас сейчас со временем? Не могли бы вы нас выручить? Надо бы сегодня-завтра попасти нашего гостя?» Я ответил бодрым согласием и через полчаса прибыл к гостинице «Спутник» Управления делами ВЦСПС. Там меня встретил референт МО по имени Герман и оперативно ввел в курс дела. Отдел проводил в Баку некий конгресс, зарубежные участники которого слетались поодиночке в Москву, с целью их дальнейшего коллективного перевоза по месту назначения. Надо было поехать в Шереметьево, встретить там делегата, привести его в «Спутник», пообедать с ним, потом снова в Шереметьево, встретить еще двоих, снова в гостиницу и на ужин. Все это я проделал без особых затруднений, а когда доставил эту парочку, Герман сказал мне (между делом перейдя на ты): «Сейчас выпьем, закусим как следует, а потом тебя машина забросит домой. И завтра заедет за тобой часикам к восьми – ты как, подписываешься на весь день?» – «Завтра – четверг, это нормально, – ответил я, – а вот в пятницу…» – «Пятница у меня без проблем, – заверил Герман. – Но я бы попросил тебя и в субботу-воскресенье поработать. Ты вроде малый надежный… Договорились?»
В четверг я дважды смотался в аэропорт, уже на РАФике, поскольку зарубежный гость повалил в товарных количествах. Перед четверговым ужином Герман отозвал меня в сторонку и сказал конфиденциально: «Сейчас придет начальство – зам зав отделом и зав сектором, познакомиться с делегатами. Тосты начнутся… Ты как, сможешь переводить?» – «Без проблем», – заверил я. – «Вот и хорошо. А то вон прыгают тут две девицы, и обе стесняются…»
Я без особого стеснения отработал этот вечер, а когда народ стал расходиться из-за стола, меня подозвал зам зав международным отделом: «Первый раз у нас работаем?» Я не стал скрывать правду. – «А полететь с нами в Баку нет желания?» – «Желание есть, возможности нет». – «Жаль. Ну, тогда до завтра». – «Он и завтра не сможет», – вставил Герман. – «Тогда пусть просто к ужину приходит. Посидим, поохаем по маленькой… А уж в субботу-воскресенье – само собой, за работу». Провожая меня к машине, Герман сказал: «Понравился ты начальству. В середине октября – семинар в Ташкенте. Постарайся уладить у себя на работе, и полетели. Там хорошо…»
Вот вкратце история о том, как я стал заниматься всеми этими делами. Как видите, попадание мое в систему отчасти случайно – судите сами: некий переводчик, по неизвестной мне причине, подвел профсоюзного международника; тот, несомненно, позвонил одному-другому-третьему из числа имеющихся в его записной книжке, однако никто из них не смог оперативно закрыть брешь; тогда международник отчасти машинально набрал номер директора Интурбюро, а тот, уж вовсе неожиданно для всех героев этой истории, вспомнил меня, и не просто вспомнил, но и отыскал мой телефон. И, наконец, у меня оказался, на счастье, библиотечный день. Словом – вошел я в систему по воле случая, однако задержался в ней (в системе, то есть) вроде бы закономерно. По моему, скажем так, скромному мнению. Поскольку был (и остаюсь) человеком надежным, ответственным, умеющим находить выход из непростых ситуаций, умеренно пьющим (то есть, готовым поддержать компанию, но не злоупотребляющим), имеющим чувство юмора и плюс ко всему прилично знающим язык (см. уже неоднократно цитированный в этой связи «Перевод добр, или перевод добра»).
