Сейчас, дорогой читатель, я сделаю признание, которое человек может сделать только в преклонном возрасте. Я открою вам то, что скрывал всю жизнь: у меня нет никаких талантов. Я от рождения безнадёжно бездарен. У меня нет способностей в живописи. У меня нет музыкального дара. Я не преуспел ни в поэзии, ни в прозе. Об искусстве танца вообще говорить нечего.
Но вот однажды, один-единственный раз в жизни, во мне ненадолго вспыхнул дар актёра. Это было восхитительное, всепоглощающее чувство. Это был взрыв счастья – как невесомость, как парение в небе. Сегодня, много лет спустя, при воспоминании об этом мне хочется петь и танцевать, но я не могу этого сделать по причине, изложенной выше: нет таланта к пению и танцам.
Это произошло в Лос-Анджелесе вскоре после того, как я прибыл сюда в качестве иммигранта, политического беженца из страны победившего социализма. Кого ещё он победил, я не знаю, но надо мной этот славный социализм определённо одержал победу. Я спасся бегством. Промыкавшись в Лос-Анджелесе несколько месяцев без работы и без средств к существованию, я случайно узнал, что тут существует и успешно функционирует русский театр. Я умел говорить по-русски, и это было, пожалуй, единственное, что я тогда мог делать в Америке. Я подумал, что в русском театре это может пригодиться.
Режиссёр театра Николай Грызунов, он же его владелец и менеджер, принял меня дружелюбно. Он рассказал мне, что сейчас театр готовит к постановке монументально-эпохальную пьесу “Любовь зла”, и они как раз набирают актёров. Подзаголовок пьесы, объяснил он, будет “Полюбишь и козла”. Актёр на роль козла, то есть героя-любовника, у них уже есть, но не хватает актёра на роль обманутого мужа. Потом, повнимательней приглядевшись ко мне, он помялся и добавил, что театр, вообще-то, русский, поэтому актёры должны иметь русскую внешность и русские фамилии. Тем не менее, сказал он, им также нужен суфлёр, и он готов предложить мне эту должность. Он может заплатить мне двадцать долларов после того, как спектакль будет сыгран.
Я согласился с радостью. К тому времени я не заработал в Америке ни цента, и двадцать долларов выглядели, как солидный куш.
Работа была простая. Я должен был стоять за кулисой и шепотом читать текст пьесы. Всё искусство заключалось в том, чтобы вышёптывать каждую реплику после того, как предыдущая была сказана со сцены. Кому принадлежала реплика, читать не надо было, актёры должны были сами это знать.
Роль обманутого мужа долгое время оставалась вакантной. В последний момент на неё нашли жилистого плотника Васю, человека угрюмого и далёкого от искусства Мельпомены. Но выбора уже не было, до премьеры оставались считанные дни. Васина фамилия была Козлов, что хорошо гармонировало с названием пьесы. Вася Козлов говорил по-русски с необычным, то ли волжским, то ли уральским акцентом, и в его устах всё, кроме мата, звучало как-то неестественно. В каждую фразу он вставлял непонятное всем, кроме меня, вводное слово, которое звучало как “бёнть”.
Начальные этапы репетиции пьесы – чтение и разводка – прошли без меня и без Васи. Я был пока не нужен, а Васю тогда ещё не нашли. К тому времени, когда мы оба влились в труппу, спектакль был в цейтноте. До премьеры оставалось всего одна репетиция. Актёры нервничали. Грызунов психовал. Вася Козлов не успел выучить свою роль, и поэтому вся надежда была на суфлёра, то есть на меня.
На репетиции я показал себя с хорошей стороны. Я правильно шептал тексты, как раз так, чтобы меня хорошо слышали актёры, но не слышала публика. Сложнее обстояло дело с Васей, игравшего обманутого мужа. Будучи красивым синеглазым блондином, он никак не мог войти в эту унизительную для него роль. Ему бы больше подошла роль любовника, но эта выше упомянутая роль козла уже была отдана Мишке, двоюродному брату режиссёра. Мишка, наоборот, был маленький, плюгавый мужичок, мало похожий на любовника. Что поделаешь, любовь зла, как извещало название пьесы. Кроме того, у Мишки жена была на сносях, и он каждую минуту бросался к телефону, чтобы узнать, не начала ли она рожать.
Сюжет пьесы был примитивен, как сказка про курочку Рябу. В основе его лежал любовный треугольник. В последнем акте муж возвращался домой из командировки и находил в своём доме любовника жены. Это была кульминация. Разыгрывалась трагическая сцена, которая заканчивалась двойным убийством. Зрительской массе русского театра, состоявшей из иммигрантов первой и второй волн, нравились любовные драмы. Особенно они любили, когда дело кончалось убийством, так что билеты на спектакль были раскуплены.
Наступил день спектакля. Актёры нервничали. Грызунов дрожал от страха, опасаясь провала. Как ни странно, меньше всех волновался Вася Козлов. Перед началом спектакля он для храбрости принял двести пятьдесят, запил пивком, порозовел и теперь умиротворённо ждал своего выхода.
Первые два акта прошли гладко. Я шептал, актёры старательно выкрикивали за мной свои роли, а зрители терпеливо дожидались трагической развязки, предвкушая убийство. Настал третий акт. Муж, то есть Вася Козлов, вернулся из командировки и постучал в дверь своего дома. На самом деле постучал режиссёр Грызунов, который всегда лично исполнял закулисные звуки. Героиня заметалась по сцене.
– О Боже это мой муж, – прошептал я.
– О Боже, это мой муж! – закричала героиня, заламывая руки.
Грызунов постучал ещё раз, вкладывая в стук максимум трагичности.
– Ах он убьёт меня, – прошептал я.
– Ах! Он убьёт меня! – прокричала героиня ещё громче.
Я на её месте не стал бы кричать так громко из опасения, что мужу за дверью всё может быть слышно. Но давать героине советы не входило в мои обязанности. Я прошептал:
– Скорей сюда в шкаф.
– Скорей! Сюда! В шкаф! – заорала героиня благим матом.
Настало время появления мужа.
– Вася, выходи, – прошептал Грызунов.
– Куда? – спросил Вася.
– Куда, куда – на сцену!
Васин выход был встречен аплодисментами. Публика оценила его яркую внешность и нетвёрдую походку. Видно было, как замечательно этот актёр играет человека, уставшего с дороги. Вася остановился недалеко от меня и стал вглядываться в тёмный зал, пытаясь увидеть знакомые лица. Я выдержал положенную паузу и прошептал:
– Ты почему так долго не открывала.
– Ну ты, почему, бёнть, так долго не открывала? – членораздельно повторил Вася, продолжая глядеть в зал.
Грызунов подскочил ко мне и с мольбой прошептал мне в ухо:
– Зачем он говорит “бёнть”?
Это был шепот отчаяния, можно сказать, крик души в страхе надвигавшейся катастрофы. Но я в тот момент был парализован чувством ответственности и воспринял шепот Грызунова как инструкцию.
– Вася, – прошептал я, – зачем ты говоришь “бёнть”?
Вася перестал вглядываться в зал и повернулся ко мне.
– А чего ж она, бёнть, не открывала? – сказал он с явной обидой. – Оглохла, что ли?
– Вася, – сказал я звенящим шепотом, – не отвлекайся от роли. Повторяй только то, что я говорю.
– А я что делаю? – ещё больше обиделся Вася.
Спектакль явно начинал сходить с рельсов. Я в растерянности оглянулся на Грызунова, не зная, что мне делать дальше. Но Грызунова не было. Позже выяснилось, что он, предвидя провал и опасаясь мести разгневанных зрителей, бежал из театра и уехал к своему тестю в Редондо Бич, где его не могли найти. Но тогда мне некогда было размышлять над тем, куда он делся. Я оставался один на один с пьяным Васей.
– Ты здесь кого-то прячешь, – прошептал я.
– Ты здесь кого-то прячешь, – монотонно повторил Вася, не глядя на героиню. Его игра мне не понравилась.
– Не правильно, – прошипел я. – Говори с выражением! Вот так.
И добавил, наполняя свой шепот театральной страстью:
– Ты здесь кого-то прячешь!
– Понятно! Ты здесь, бёнть, кого-то прячешь! – громогласно повторил Вася. На этот раз голос его звучал угрожающе. Он явно начинал входить в роль.
– Ах, нет милый. Здесь никого нет, – прошептал я.
Реплика относилась к героине, и она её старательно выкрикнула. Но Вася не знал, кто что должен говорить, и добросовестно повторял всё, что я нашёптывал. В результате, они оба прокричали в унисон:
– Ах, нет, милый! Здесь никого нет!
Это прозвучало бессмысленно, но весьма эффектно, как тщательно отрепетированный сценический приём. Я прошептал:
– Я знаю он где-то здесь. Он где-то здесь.
– Слышу, можешь не повторять – огрызнулся Вася. – Он, бёнть, где-то здесь!
Голос его звучал вполне трагично, но при этом Вася продолжал стоять на месте, глядя в зал.
– Ищи его, – прошипел я. – Он в шкафу.
Вася начал кружить по сцене, но далеко от меня не уходил, боясь не расслышать текста. И тут я понял просчёт постановщика. Шкаф находился на противоположном, максимально удалённом от меня краю сцены, куда Вася не забредал. Положение становилось критическим. Время шло. Пора было убивать любовника, а Вася его не мог найти, и было ясно, что уже никогда не найдёт.
Я с тоской подумал о двадцати долларах. Грызунов по-прежнему не появлялся, и тогда я решил взять спасение спектакля в свои руки. Я бросил тетрадь с текстом, который уже знал наизусть, выскочил на сцену, схватил Васю за рукав и подтащил его к шкафу.
– Наверно он в шкафу, – прошептал я в Васино ухо. – Говори.
– Ага! Наверно он, бёнть, в шкафу! – с облегчением заорал Вася, совершенно не удивляясь такому неожиданному повороту событий.
Он широким театральным движением распахнул шкаф и сделал зверское лицо, чтобы немедленно убить негодяя Мишку.
Но в шкафу никого не было. Он был предательски пуст. В нём не было даже задней стенки, вместо которой в полумраке закулисья виднелось какое-то безобразное нагромождение старых декораций. Случилось самое ужасное: когда Мишка сидел в шкафу, ему сказали, что только что позвонила его жена и что из неё потекла вода. И Мишка сломя голову помчался домой, бросив на произвол судьбы тонущий спектакль и не дожидаясь своей преждевременной гибели от руки разгневанного Васи.
Ещё не успев осознать всю нелепость сложившей ситуации, я по инерции прошептал:
– Ага вот ты где.
– Ага, вот ты где, падла! – заорал Вася.
Он начал оглядываться по сторонам, пытаясь понять, к кому он обращается. Не найдя никого более подходящего, он схватил меня за шиворот и стал трясти, продолжая орать, что он меня сейчас убьет. Эту часть своей роли он то ли помнил, то ли импровизировал.
Тут я сообразил, что я уже не суфлёр, а, наоборот, действующее лицо, притом одно из главных, и почувствовал, как в меня вселяется творческое вдохновение. Я закричал, заламывая руки:
– О, пощади меня!
Героиня тоже проявила сообразительность и заорала:
– О, пощади его!
– Я тебя, бёнть, пощадю! – сказал Вася и убил меня какой-то блестящей штуковиной, заранее припрятанной у него в кармане.
Я картинно упал, ударившись головой об пол. Но боли я не почувствовал – так я был захвачен своей трагической ролью. Расставаться с ней было жалко, и я от себя добавил то, чего не было в пьесе:
– Прощай, моя любимая! Я умираю!
Вася презрительно покосился на меня и, не мешкая более, прирезал героиню тоже.
Дали занавес. Зал разразился бешеными овациями. Мы втроём, всем любовным треугольником, вышли на авансцену и раскланялись. А зал продолжал реветь. И мы много раз выходили и кланялись, выходили и кланялись. И я чувствовал, что летаю в облаках.
На этом закончилась моя артистическая карьера. Она была, как видите, непродолжительной, но успешной. Вместо обещанных двадцати долларов Грызунов заплатил мне сорок: двадцать за меня и двадцать за предателя Мишку. Правда, играть в театре он меня больше не приглашал.
А Васина карьера, как ни странно, только началась. Оказалось, что на наш спектакль пришёл – в качестве чьего-то мужа или свёкра – какой-то мелкий голливудский продюсер. По-русски он не понимал, но ему понравилась Васина внешность и неподдельно страстная игра, особенно то, с каким энтузиазмом он пришил меня и героиню. Продюсер представил его своим коллегам, и Васю стали снимать в кино в роли советского шпиона или подполковника советской армии.
Вскоре я потерял Васины следы. Говорят, что в Голливуде он стал своим человеком, разбогател, женился на Деми Мур, и теперь пламенно борется против глобального потепления.
New Jersey
May 2012
