Владимир Савич: «Табуретка Мира». Роман в рассказах. Предисловие Ирины Бузько0

«Табуретка Мира»

 Роман в рассказах

 

(продолжение. Начало в №7/2012)

Три сеанса

Герман Хорошевский, пианист отеля Плаза-отель, позвонил ко мне рано утром.

Гере чуть за сорок. У него все чуть-чуть. Рост чуть выше среднего. Чуточку лысоват. Слегка сутул. Немного полноват.

Но все это перевешивают два его полноценных качества.

1. Гера - пианист не балуйся! Его манера исполнения слегка холодновата, но в тоже время глубоко эротична. В ней отсутствуют какие-либо преувеличения, будь то чрезмерное рубато или смена темпов, динамические контрасты или чрезмерная активизация ритмического начала.

2. Он, как бы это емче сказать... Счастливчик? Нет. Везунчик? Тоже не то. Я думаю, что ему как нельзя лучше подойдет - "прун". Производное от "пруха". А пруха, я вам скажу - не какое- то там банальное везение. Пруха - это там где другому слезы, разорение и петля, Гере - тишь, гладь и Божья благодать…

- Дружок, ты ли это? - хриплым, болезненным голосом спросил Гера.

- В известном смысле.

- Я слышал, ты у нас слывешь за доктора Живaго?

- В некотором роде, - с профессиональной гордостью ответил я.

Поясню, что в эмиграции я стал неплохим массажистом.

- А что случилось?

- Да понимаешь, косанул меня радикулит. Доктор прописал массаж. Сделаешь? Я славно пробашляю, - пообещал Герман Хорошевский.

- Элементарно!

Сложив в саквояжик: кремы, масла, автоматический массажер "Акупресс", я отправился к пациенту.

В дверях с золотым квадратиком " Harry Best - the pianist " (творческий псевдоним Геры Хорошевского) я столкнулся со звездой эмиграционной парапсихологии - Брониславой Львовной Н.

- Латала дыры в моем энергетическом поле, - ответил на мой недоуменный взгляд Хорошевский.

У Геры чудная квартира с видом на речной залив. Добротная мебель, кабинетный рояль "Шредер", парочка "Роландов", домашняя студия звукозаписи. И так, по мелочам: хрусталец, фарфорец, бронзец и золотишко. В общем, и в целом - квартира респектабельного американца Джона Смита, Но воняло в ней в тот день жженой костью, словно в столярной мастерской Луки Александрыча.

1

Первый свой сеанс я начал с граблеобразного поглаживания, затем перешел на пиление, а на строгании поинтересовался:

- Радикулит у тебя давно?

- Какой давно!? Я уже лет двадцать не знаю, что такое температура! Здоров, как морской котик. Но вообще-то я догадываюсь, в чем дело. Хочешь послушать? Забавная история. Мне все одно кому-то надо исповедаться. Жить мне может, осталось совсем ничего.

Как будто в подтверждение его слов за стеной надрывно завыла собака.

Ресторан "Малахитовый цветок" представлял собой бетонно-мраморное сооружение, архитектурными формами, напоминавшее бутон распустившегося цветка, начал свою историю Герман. Фасадом "Цветок" смотрел на живописные клумбы, водяной каскад. "Черными" окнами - на оживленную автобусную остановку. Гиблое, между прочим, место: наибольшее количество ДТП с летальным исходом случалось именно на ней. По этому поводу ее окрестили Бермудским треугольником.

Место в "Малахите" регистрировалось за месяц, а то и два до торжества. Столпотворения и драки за проникновение в зал были ожесточеннее, чем за место в спасительной шлюпке "Титаника".

А каков был обслуживающий персонал! Гвардия, а не персонал!

- Чуть полегче. Чуть деликатней, - попросил меня Хорошевский, когда я приступил к поперечному выжиманию спины.

- Вот так ничего? - чуть уменьшив давление, спросил я.

- Нормально. Так на чем я остановился. Ну, да. Повара! Какие там были повара! Суфле, трюфеля, да что там говорить, когда даже посудомойка тетя Глаша имела диплом кулинарного техникума и значок "отличник производства"!

Руководил всем этим делом щуплый человечек с кулинарной фамилией Блинов. Ходок я тебе доложу, был редкостный!

Ну и, наконец, эстрадно-симфонических оркестр "Малахит". О! Какой это был бэнд! Когда они "ложили" "медную" пачку из "Chicago" или "Blood, sweat and tears", у понимающего народа случался духовный оргазм!

"Сесть в "Цветок"! О, об этом мечтал каждый городской музыкант, как скажем, всякий городской комаппаратчик - попасть в члены Политбюро.

Лет с …дцати мечтал о месте в "Цветке" и я. Даже репертуар группы, в которой я начинал свою муздеятельность, составил из вещей "бомбившихся" в "Цветке". На всякий случай! А вдруг позовут?

И вот как-то вечером у меня зазвонил телефон.

На этом месте история оборвалась, ибо закончился мой сеанс.

- Ну, ты мастак! - вставая с постели, кряхтел Хорошевский. - Живаго! Настоящий Живаго! Получи.

И он протянул мне деньги. Их оказалось сверх запрошенного мной.

- Завтра жду пренепременно! - кричал вдогонку лифту Г. Хорошевский.

- Буду-у-у, - отвечал я ему из шахты. В парадной я столкнулся с бормочущей себе под нос "топтакали - лягакли" - звездой парапсихологии - Брониславой Львовной Н.

2

Назавтра в квартире Г. Хорошевского к запаху жженой кости прибавился дух паленого куриного пера.

Я начал со щипков, а на растирании Хорошевский продолжил свою историю.

…Итак, у меня зазвонил телефон. Звонил Григорий Костриков. Ей-Богу, если бы ко мне позвонил Николай Чудотворец, я бы удивился меньше. Г. Костриков был вальяжный человек лет сорока с мягкой кошачьей походкой и обходительными манерами сексуального обольстителя. Деятель искусств и, поговаривали, прямой родственник С. Кирова.

- Послушайте, Гера. Говорят, вы играете наш репертуар? - поинтересовался Г. Костриков.

- Где-то да...

- Ага! Тогда у меня к вам, милейший, вопрос-предложение. Могли бы вы подменить нашего пианиста?

Пианист оркестра "Малахит" Эдуард Поберецкий (Эпо) был пианистом по материнской линии и заядлым картежником по отцовской. Раза два в год Эпо делал большую игру.

- Вы согласны?

Ты не поверишь, но, вместо того чтобы лепетать и заискивать, я развязно спросил: - "Что я буду с этого иметь"?

Скорей всего тут взыграло самолюбие. Если к вам звонил Г. Костриков, то это могло означать только одно: в этой скоротечной жизни вы появились совсем не случайно.

- Два красных рубля в день, - не раздумывая, ответил Костриков.

- Пх! - пыхнул я в трубку.

- Что ж значит пых! Назовите вашу сумму.

- Полтинник, - объявил я.

- Да вы что! Возьмите себя в руки. Не завышайте ноту! Я ведь могу позвонить и кому-нибудь посговорчивей.

- Нет, нет, нет. Считайте, что я неудачно пошутил, - снизил я тон.

- Засчитал. Жду.

Г. Костриков повесил трубку.

Вот так на несколько вечеров я стал клавишником ресторана "Малахитовый цветок".

Могу сказать, что это были лучшие дни и ночи моей жизни. Я играл как молодой бог: яростно и самозабвенно.

А теперь я похож на выброшенного, на берег кашалота.

Гера печально вздохнул, почесал спину и продолжил.

…Я легко менял тональности и лабал крутые импровизы. "Козы" из танцевальной группы "Лепестки" кружили надо мной, словно чайки над рыбным косяком.

С кем только я не познакомился за эти дни: от воровского авторитета до известного на всю страну психотерапевта.

Но у всякого Рая есть своя "Coda". Как-то в дождливый понедельник с покусанным левым ухом с большой игры вернулся Эпо, и сбросил меня с шумного Олимпа на скучную Землю.

- Спасибо, Гера, и до новых творческих, - рассчитываясь со мной, сказал Г. Костриков.

- А собственно, почему до новых? Ведь мы могли бы их и не прерывать. Я согласен играть и за квинту от причитающихся мне башлей. И потом я не понимаю, зачем он вам нужен? Он ведь утаивает "парнас" от коллектива!

- Ну, нет, что вы, Гера, я человек моральных принципов! Выгнать человека я не могу, но вот, если, скажем, с ним что-нибудь случится, то я непременно поимею вас в виду, - пообещал мне Г. Костриков.

- Поимейте, - ответил я, и поплелся на автобусную остановку.

"Если с ним что-то случится. Если с ним что-то случится" - неотступно крутились в моей голове слова Г. Кострикова. Что с этим наглым боровом может случиться?! Только что запор от чрезмерного поедания жареных перепелов! "Такому человеку случайность надо создать" - вынес я решение. И, взволновав клавиши своей юношеской фантазии, стал творить "несчастный случай" пианисту А. Поберецкому.

- Легче, легче. Душу выбьешь! - застонал Хорошевский, когда я принялся за "похлопывания"

- Все, все заканчиваю.

И, сложив мази и кремы в саквояжик, вышел от Хорошевского. В дверях лифта я вновь напоролся, на шамкающую губами: - "дрыгус - брыгус" - звезду парапсихологии - Брониславу Львовну Н.

3

- Ну, как ты? - спросил я, придя к Хорошевскому на следующий день, и принюхался. В квартире нестерпимо воняло смоленой поросячьей щетиной.

- Значительно "хорошевски". Почти как горный козел! - ложась на кровать, заверил меня Гера. - Так на чем мы остановились в прошлый раз?

- Я на похлопывании, а ты на фантазиях, - напомнил я Гере его историю.

Ах, ну да.

…Чего только я не нафантазировал! Каких только сценариев не сочинил!

Достаточно сказать, что я серьезно обдумывал вариант создания препарата, с помощью которого я бы лишил Эпо творческой потенции.

Вскоре я бросил фантастические проекты и перешел к реализму будней.

Я проник на территорию венерологического диспансера.

- Я дам тебе сотку, если ты заразишь указанного мной человека, - пообещал я одной из пациенток: даме, остававшейся и в застиранном, дырявом больничном халате весьма привлекательной. Я чуть было не поддался соблазну заразиться сам!

- Для этого мне надо цивильное платье и четвертной задатка, - ответила она.

Назавтра я принес все требуемое.

- Будет сделано в лучшем виде, - пообещала дама и навсегда исчезла как с территории больницы, так и из моей жизни.

Тогда я обратился к знакомому воровскому авторитету. Стриженному под ежика субъекту.

- Не сцы. Это Гарик, - сказал он, увидев мое замешательство от вида огромного питона, кольцом лежавшего на диване. Гарик посмотрел на меня посоловевшими глазами и, не разглядев во мне пищи, смежил веки.

- Мне надо разобраться с одним человеком, - присаживаясь рядом с питоном, сказал я. - Кто это может произвести и на сколько это потянет?

- Все зависит от "темы", приглаживая свои колючки, ответил авторитет.

- Мне нужно лишить его на долговременный срок творческих способностей. Скажем, повредить руки. Сотки хватит? - Я вытащил банкноту.

- Хватит. И спрятав коричневую бумажку под стельку лакированной туфли, авторитет поинтересовался.

- Кого?

Я протянул фотографию с адресом на обратной стороне и добавил:

- Только пооперативней, пожалуйста.

- Заметано.

И, правда, поручение мое было исполнено быстро и качественно. Но дело в том, что пострадал совсем другой, хотя внешне как две капли воды похожий на Эпо, человек.

Тогда я отправился к знаменитому экстрасенсу. Невысокий, шустрый, с седенькими кудряшками человек, он здорово напоминал выбежавшую за ним болонку Чапу. Экстрасенс был сама любезность. Ах! Ах! Прошу! Прошу! Ну что вы! Что вы! Как же можно! Не смейте даже думать! Без кофе с коньячком и даже ни- ни- ни- ни…

Мы прошли в комнату.

Никаких пучков сушеных трав. Никаких дымящихся колб. Кожаный диван. Ореховый гарнитурчик. Хрустальная лампа.

- Ну-с молодой человек. У вас ко мне, я вижу, дельце. И зрю - деликатное-с. Рассказывайте.

Без лишних церемоний я приступил к делу.

- Мне было, хотелось лишить вот этого человека (я вытащил из кармана фотографию Эпо) творческой потенции. Скажем… - Я задумался. И негромко произнес: - на неопределенный срок.

- Покажите, покажите. Эге-ге-ге. Ничего не получится, молодой человек. Без малого десять лет я безуспешно пытаюсь вывести его из игры.

- Из какой игры? - недоуменно спросил я.

- Карточной, разумеется: преферансик, вистец, рамсец, бриджик, кинг, сека, марьяж. Имею страстишку. А вы? Может, соорудим банчишко?

- Нет! Нет! - отказался я.

- О! Если бы не он… - Экстрасенс вернулся к Эпо. Вы бы сидели сейчас не на этих дрековых креслах, а на гарнитуре государя императора всея Руси. Поле невероятное! Линия Маннергейма, а не человек! С такими словами он закрыл за мной обитую кремовым дерматином дверь.

-Ах! Ты Змей! Ах! Горыныч! - ругал я не поддающегося никому на свете пианиста ресторана МЦ. В тот день ему, видать, здорово икалось. Влезая на ступеньку "Икаруса" я поскользнулся.

"А чтоб тебе под автобус попасть!" - пожелал я в сердцах Эпо.

С тяжелым вздохом за мной сомкнулись дверные створки. Автобус тронулся…

Утром у меня зазвонил телефон. Звонил руководитель оркестра "Малахитовый Цветок" Г. Костриков.

- Гера срочно выручайте! - взволнованным голосом крикнул он в трубку.

- Что, Эпо собрался на игру?

- Хуже, мой юный друг. Значительно хуже. Эдик вчера погиб под колесами "гармошки" (венгерский автобус "Икарус"). Выручайте, Гера. Жмур жмуром, а лабня лабней!

Я оцепенел, словно человек укушенный комаром-переносчиком "нильской лихорадки".

- Ну как?

- Му- у- у, - ответил я.

- Что вы мычите точно Герасим! Да или нет?

- А- а- а, - с трудом выдавил я звук похожий на "Да".

Поклав трубку, я посмотрел на себя в висевшее над телефонным столиком зеркало.

Картина была жуткой. Из зазеркалья на меня смотрела изуродованная голова Эпо. По бледно-серому лицу бывшего пианиста "МЦ" стекало желто-бурое мозговое вещество. Это было настолько реально, что я зажмурился. Как тяжелораненый, держась за стенку, добрел я до холодильника и, не отрываясь, выпил из горлышка полбанки коньяку.

К вечеру состояние мое стабилизировалось, а, постояв по дороге в ресторан возле церковных ворот, я и вовсе успокоился.

- Все под Богом ходим. Бывает, кто-то и поскальзывается. Се ля ви, - открывая рояльную крышку, сказал я.

В перерыве я узнал подробности смерти Эпо.

Он стоял в ожидании автобуса на "бермудском треугольнике". Чего его туда занесло - непонятно. Ведь он всегда ездил на такси. Стоял себе, стоял. И вдруг - бац головой под левое переднее колесо набиравшей скорость "гармошки". То ли толкнул его кто, то ли он с бодуна пошатнулся, никто толком не разглядел. Говорят, черепок треснул как грецкий орех! Мозговое вещество разлетелось в диаметре пяти-шести метров, непоправимо испортив какой-то дамочке импортный костюм. Описанная затем очевидцем голова пострадавшего была точь-в-точь виденной мной в зеркале!

Гера Хорошевский отвел мои руки, тяжело вздохнул и продолжил.

Ну, а теперь к главному. К тому, почему собственно я поведал, тебе сию стори. Недели две тому назад мне надо было отлучиться на недельку из города. Менеджер привел какого-то молодого паренька. Герман назвал его фамилию и добавил: классный, надо сказать, пианист. Шустренький такой. Услужливый. На казачка похож: усики, чубец. Я вернулся. Мальчонка откланялся и ушел. С тех дней я стал внимательно переходить дороги. И вот на тебе - меня неожиданно скрутил радикулит. Уверен, что это его работа! А кто его знает, может это мне мстит Эпо? Тут, брат ты мой, все не так просто. Ох! Не просто. Боюсь, что скоро мне не понадобится ни массаж, ни все вот это…

Гера обвел глазами стильно меблированный бедрум.

- Ну что ты, в самом деле, - успокоил я Геру и поинтересовался: - а кто ж сейчас играет вместо тебя?

- Ну, кто, кто!? Шустрый тот казачок.

- И что ты думаешь делать, когда встанешь на ноги?

- Кое-что предпринимаю.

От этих слов по комнате, качнув занавеску, пробежал зябкий ветер.

Выйдя на улицу, я налетел на звезду парапсихологии. Она не шла, а переливалась, точно вылитая из градусника ртуть. Хап-цап, - махнула рукой Бронислава Львовна Н, и упругий порыв ветра погнал меня вперемежку с бурой опавшей листвой к автобусной остановке.

Вне сеанса

Вскоре Герман Хорошевский поправился, вернулся в свой отель и выпал из поля моего зрения…

Но вчера я столкнулся на улице с Брониславой Львовной Н.

Она улыбнулась мне как старому знакомому, и, многозначительно подмигнув, произнесла "дуллис нуллис". В тот же вечер на глаза мне попалась газетная статья с хлестким названием " Анархия на дорогах!"

"Вчера на автобусной остановке под колесами маршрутного автобуса, - сообщалось в ней, - погиб молодой, талантливый пианист". Были названы ФИО погибшего.

Они один в один совпадали с музыкантом, замещавшим несколько дней в Плазе-отель Г. Хорошевского. К ним прилагалось и леденящее душу фото. Дальше шло пространное рассуждение о необходимости пересмотра правил дорожного движения.

Известный пианист Harry Best, говорилось в заключении, в память о погибшем даст серию благотворительных концертов, деньги с которых пойдут на переоборудование городских автобусных остановок".

Сцепщик времен

Леонид Александрович с короткой и острой, как бритва, фамилией Чик - мой не то чтобы друг, но и не так чтобы шапочный знакомый. Фамилия у Леонида Александровича короткая, а сам он, напротив, длинный и тонкий, словно ученический циркуль.

Л.А. Чик носит окладистую бороду, косматые усы и длинные волосы, отчего в его внешности есть нечто дворницкое.

Обстановка в квартире Леонида Александровича, как и его одежда, носит на себе отпечаток давней поры психоделических экспериментов и эстетического мейнстрима.

На стенах развешаны плакаты известных деятелей андеграунда: Бойса, Уорхола… На столиках безделушки музыкальных кумиров: фарфорового Боба Дилана, Фрэнка Заппа… По углам расставлены электроакустические гитары, на которых Леонид Александрович ежедневно музицирует. Инструментом он владеет так себе, но как говорится, пусть уж лучше "лабает", чем промышляет - в том смысле, что не ворует.

Хотя, между нами говоря, Л.А. Чик балуется и последним. Не так чтобы очень, но…

Ну, вот, скажем, приходит Леонид Александрович в антикварный магазин с пустяшной долларовой куколкой, а выходит с приглянувшимся фарфоровым идолом рока.

Эту акцию он именует уклончивым термином "одолжиться".

Приблизительно таким же манером Леонид Александрович обретает и свой гардероб.

Заходит в примерочную кабинку, положим, в копеечном тряпье, а выходит из нее в коллекционных джинсах (пошива 1971 г) "Super Rifle".

Сию операцию Л.А. Чик называет обтекаемой дефиницией "натуральный обмен".

Шиковские гитары - также плод его хитроумных шашней-машней. Здесь корпус скомуниздит. Там колки открутит. Тут звукосниматель свинтит…

Леонида Александровича как-то даже задержал магазинный секьюрити, полиция составила протокол и передала дело в суд.

На процессе Л.А.Чик свое последнее слово превратил в обвинительную речь. Он говорил о материальности и бездуховности, потере корней и сопричастности бытию, однако, после заявления: - "Я сцепщик времен…", которое переводчик интерпретировал как "сводник" - судья тотчас же остановил заседание и приговорил Л.А. Чика к общественно-полезным работам сроком на шесть месяцев, а городской еженедельник разразился фельетоном "Срам эмиграции".

С тех пор некоторые горожане называют Леонида Александровича не иначе как ворюгой.

Городская богема, напротив, именует Л.А.Чика ходячим сюжетом, но я так никогда и не видел ни одного его портрета, ни одного фильма о его благородной роли "сцепщика времен", не читал ни одного очерка о нем - за исключением упомянутого фельетона "Срам эмиграции".

Однажды, будучи замученным творческой импотенцией и кризисом среднего возраста, пошел и я в поисках сюжета к Л.А.Чику.

Леонид Александрович, узнав, что я собираюсь написать о нем рассказ тотчас же, не дав мне толком раздеться, принялся знакомить меня со своей фарфоровой коллекцией. Затем веером раскинул передо мной пожелтевшие журнальные листы "Пентхауза" (времен разгула сексуальной революции) и ознакомил с портретами идейных вождей андеграунда. Он засыпал меня фактами и аргументами. Замучил числами, цитатами, авторами и концептуальными альбомами.

Я внимательно слушал, умно морщил лоб и многозначительно качал головой - хотя ничегошеньки во всем этом не смыслил.

- Вы, я замечаю, человек, тонко ощущающий суть дела, - изрек Л.А.Чик в конце лекции, - вследствие этого я покажу вам святая святых моей коллекции. Редко какой глаз удостаивается такой роскоши. Смотрите!

И Леонид Александрович распахнул створки громоздкого шкафа. Солнечный луч прилег на аккуратно сложенные на полках воняющие нафталином вещи. На фоне общего бардака, царившего в квартире (болтающиеся грязные шторы, поломанные гарбичные стулья, перегоревшие электрические лампочки), вещи в шкафу выглядели оазисом чистоты и порядка. Можно было решить, что здесь поработала опытная женская рука, но, насколько я знал, у Л.А.Чика ни матери, ни жены, ни даже любовницы не было, ибо повсюду он слыл как клептоман и шизик. Кому такой, скажите на милость, сын, брат и муж нужен?

- Вот эти ботинки, куртка, шарф, кепка, перчатки, шапка, джинсы. Все, что видите здесь, это не просто вещи. О! Нет, голубь вы мой, это все реликвии. Можно сказать история! Роман в вещах, если хотите! Желаете прослушать?

- Ну, я собственно за этим и пришел, - согласился я.

- Вещей, как видите, много, но я вкратце. Я вас не утомлю! - пообещал Л.А.Чик. - Будет вам известно, что свою трудовую деятельность я начинал в качестве художника сцены в одном крупном концертном зале?

Я кивнул головой, хотя слышал от авторитетных людей, что Леонид Александрович служил в этом заведении сантехником.

- Кроме того, - продолжал Л.А. Шик, - как все, баловался гитарой. Играл слабоватенько, но прослышал я где-то, что вся музыкальная сила гитариста спрятана в его медиаторе… такая пластмассовая косточка, который он трогает струны. Ну, вы же знаете, что я вам буду объяснять! Так вот если заполучить медиатор хорошего гитариста, то с ним к тебе переходит часть его исполнительской силы. Однако ж как-то так получилось, что ни одного медиатора я не добыл. Зато обзавелся вот этими вещами!

Чик затейливым жестом обвел содержимое шкафа.

Я недоуменно развел руками и поинтересовался:

- Каким таким образом? Не понимаю!? Вы что же, их раздевали?

- Некоторым манером…

Леонид Александрович слегка покраснел.

- Но вы не подумайте. Вот обо мне говорят - вор! Срам эмиграции, а я не вор и не срам - я хранитель времени, если хотите! Я ведь, в отличие от подавляющего большинства нашего брата эмигранта, не золотишко да камешки вывозил. Я вывез с собой историю! Да, да…

-Кх-хе-хе, - кашлянул я, пытаясь таким образом вернуть Л.А.Чика к его экспонатам.

- Пардон, - извинился Леонид Александрович, - я несколько отвлекся. Короче, приобретал я эти вещицы, как бы само собой, даже как если бы и с налетом некоего мистицизма. Взять, к примеру, вот эти туфли. С них собственно и началась эта экспозиция.

Л.А.Чик извлек первый экспонат своей секретной коллекции - коричневые плетенные летние сандалии.

- Абсолютно потрясающая история! Приехал как-то к нам на гастроли супер-пупер коллектив. Гитарист там у них был не Джимми Хендрикс, конечно, но и не пальцем струганный! Короче, как только грянул заключительный аккорд, достал я из кармана с десяток копеечных медиаторов и прямиком к нему в гримерную. Я вам скажу, что возле нее обычно поклонников, что ваших мух на этом деле, а тут - никого. И как-то не по театральному пустынно вокруг: ни тебе работников сцены, ни статистов… просто как корова языком слизала. Стучу я, значится… ну и не так чтобы тихо, но и не так чтобы дверь ломаю. Что вы себе думаете? В ответ, что называется, ни зги! Я дверь толкнул. Пусто. Я туда, я сюда заглянул. Шкаф открыл. Пошерудил в комодных ящиках! Васис дас? Нихт ферштейн! Я даже под кресло, на котором его инициалы были нанесены, заглянул. Никого, "естестно", я там не обнаружил, зато нашел вот эти туфли с его фамилией на подошве. Вот смотрите.

Л.А. Чик ткнул мне под нос стертую подошву.

- Видите? Теперь скажите мне, - не дождавшись моего ответа на первый вопрос, задал он другой, - мог ли я их не взять? Имел ли такое моральное - историческое право?!

- Видите ли…

- Правильно! - оборвал меня Л.А. Чик. - Не мог, ибо трезво рассудил: если в медиаторе 50% силы гитариста, то в его туфлях, пожалуй, и все 60%.

Кроме того, ну поносил бы гитарист эти туфли лето. Ну, от силы два, а потом что? Известное дело, в гарбичную кучу, а у меня они сто лет пролежат и потомкам о нас напомнят! Как жили? В чем ходили? Кто кумиры? Одним словом, завернул я туфли в газетку, свои под стул задвинул… надо же человеку в чем-то ходить! и был таков.

Шум в связи с туфельным воровством поднялся страшный. Они оказывается на спецфабрике четвертого управления шились, а это вам не хухры-мухры! Менты даже собаку привозили. В комиссионках стоял такой шмон, что Боже ж ты мой! Только ищи-свищи! Я же не барыга какой-то. Я же не для продажи. Я ж для души, из творчески-эстетических, так сказать, соображений! Для истории, если хотите! Как жили! Что носили и тому подобное…

Леонид Александрович вернул сандалии на прежнее место и вытащил на скудный свет, льющийся из давно немытого окна, женскую соломенную шляпку.

- Никогда не видел женщину гитариста!? - удивился я.

- Для вокала! У хозяйки этой шляпки было удивительно высокое и одновременно нежно-мягкое сопрано, - разъяснил Л.А.Чик. - Я же ведь не только играть, я и петь хотел таким же образом научиться!

За шляпкой были извлечены нейлоновые носки - милая история. Цветная рубаха - симпатичная. Шелковый балахон - потрясающая.

Все эти истории не отличались замысловатостью сюжета. Стучал. Ни зги в ответ. Вошел. Обменял. Сохранил для истории.

Единственным исключением стала бейсболка с эмблемой черепа и надписью под ним - "Dream Baby Dream".

- Самый ценный экспонат моей коллекции, - объявил Л.А.Чик. - Несколько лет тому назад в наш город приезжала всемирно известная группа. По радио и ТВ промелькнуло сообщение "требуются беневоли" то есть подвижники - по-нашему. Ну, там аппаратурку передвинуть, типа, микрофончики расставить… По заключению концерта их гитарист подарил мне эту каскетку. Улавливаете? Никакой мистики. Подарил и точка. Тут даже его инициалы имеются. Смотрите!

Л.А.Чик вывернул бейсболку наизнанку.

Я посмотрел. Там и впрямь виднелись выведенные хлоркой, как некогда в пионерском лагере, чьи-то инициалы.

Спустя час, от всех этих мило-потрясающих историй голова моя трещала, словно по ней весь день колотили массивной дубиной. В ушах гудело и стреляло, точно я не с человеком беседовал, а участвовал в крупномасштабном воинском сражении, в котором вел изнурительно - оборонительный бой. В конце концов, я решил перехватить инициативу и перевел разговор в иную плоскость:

- И что, все эти вещи мертвым грузом лежат в вашем шкафу?

- Ну отчего же мертвым! И почему лежат!? - Л.А.Чик даже несколько разобиделся. - Я их каждую неделю перебираю, обрабатываю специальным раствором. От всяких там паразитов. Это же как-никак история! Она не должна быть подпорчена жучками, мышами и молью. Ведь с дырками и плямами - это уже не история, а ветошь какая-то получается. Потом, у меня есть своя традиция. Я эти вещи надеваю в день рождения их прежних хозяев. У меня для этого дела даже календарик специальный имеется, типа как церковных святых. К счастью они пока еще все живы, а если не дай Бог того, то буду надевать и на день их смерти!

- Оригинально, - воскликнул я, - но согласитесь, нелепо появляться летом на улице в зимних крагах, а зимой выхаживать в летних сандалиях… или скажем, мужчина, и вдруг в женской шляпке!?

Л.А.Чик задумчиво покусал бороду, поскреб усы и ответил:

- Ну, что делать… таковы мои принципы… традиция - превыше всего! Отступишься в мелочах - потеряешь главное…

Хорошо бы, конечно, открыть музей, устроить нужный микроклимат… вещи-то слеживаются, но где найти спонсора? Хотя нет. В этом деле должен быть единоличный хозяин. Вот я стану на ноги, подсобираю деньжат и открою. Непременно!

Леонид Александрович взялся живописать мне будущий музей: его архитектуру, залы, экспозиции… когда он дошел до лестниц и туалетов, я понял, что если немедленно не сбегу, то вскоре и сам стану одним из его экспонатов.

- На минуточку, - я указал Л.А. Чику на туалетную дверь.

- Конечно, конечно. Только вы там осторожней, у меня, видите ли, со смывным бачком вечные проблемы.

Я вошел в туалет. Щелкнул выключателем. Вместо света на потолке занялось ультрафиолетовое мерцание. Я открыл кран, но вместо воды, из него донеся свирепый рык. С бачком я связываться побоялся.

"Лучше бы кран починил, лампочки вкрутил, с бачком разобрался, чем заниматься черт его знает чем!" - ругал я хозяина, придумывая как мне выскользнуть из этой злополучной квартиры. Наконец меня осенило. Из клозета я вышел, разговаривая сам с собой по мобильному телефону.

- Да, прямо сейчас!? Жена, - заслонив ладонью, микрофон пояснил я Л.А.Шику. Он понимающе кивнул головой.

- Хм! Можно чуточку попозже, - продолжил я разговор с фальшивой супругой. У меня важный разговор. Немедленно! Понял! Буду…

Я попрощался. Л.А.Чик схватил мою руку, долго тряс ее и говорил о том, что как ему было приятно беседовать с тонко чувствующим человеком. Уже в дверях он вручил мне бейсболку "Dream Baby Dream".

- А это вам, - сказал он, - на память.

- Да вы что, - стал отбиваться я от подарка, - это же самый ценный экспонат вашей экспозиции! Нет, нет и нет. Я не возьму…

- Согласен - сам ценный, но и вы ведь не просто так себе. Может вы, и впрямь, обо мне рассказ напишите?! Так что считайте это вашим гонораром. Берите, берите…

Я вышел из квартиры. В ушах стреляло, в голове шумело, точно я проснулся после капитальнейшей попойки. На улице я немедленно принялся искать мусорный бак, или гарбичную кучу (на предмет выбросить в него "ценный экспонат") но, не найдя ничего подходящего, сунул каскетку в карман и отправился домой…

Прошло, наверное, месяцев шесть после моей встречи с Л.А.Чиком, как по не терпящим отлагательства семейным делам, я вынужден был уехать из страны. Больше месяца отсутствовал в городе. Вернулся. Заказал такси и доехал до дома. Таксист вытащил чемоданы и услужливо распахнул входную дверь, которую тотчас же перехватил мой сосед по дому (шумный, неугомонный собиратель новостей) Сергей Сергеевич Гомонов.

"Наша ВВС" - называют его эмигранты.

- Бог шельму метит! Не все скоту масленица! - не здороваясь, заговорил Сергей Сергеевич. - В народе правду говорят, сколько веревочке ни виться, а конец будет. И этому тоже конец пришел! И поделом!

- Кому конец? Какая ниточка? О ком вы говорите?

- О ком?! О Чике разумеется. Об этом ворюге! Об этом…

- А в чем дело? Что случилось!

- Случилось!? Случилось вот что. Аккурат после вашего отъезда пошел наш Чик в дрековый магазин… ну в этот… как его? "вилидж" и поменял там свои зимние ботинки на летние туфли. Ну, обменял и обменял, оно и понятно, будь на улице лето, но ведь сейчас-то зима?! Выскользнул, он значится, из магазина в этих пляжных сандалиях, а в тот день на дворе было что-то около тридцати в минусе! Как вам?! Кроме того, заладилась, брат ты мой, натуральнейшая метель! До дому же ему было идти ого-го! Оно и хорошую погоду с час пеходралом, а уж в бурю так и более будет.

- Ну и? - поторопил я Сергей Сергеевича.

- Ну, и двухстороннее воспаление легких! - выпалило "Наше ВВС". - Теперь вот лежит…

- Где лежит, - перебил я Гомонова, - в госпитале? В каком?

- Лежал в госпитале. Теперь лежит. Сергей Сергеевич назвал городское кладбище.

- Умееер? Каааак! Не моооожеееет быть! - безбожно заикаясь, заговорил я.

 Сергей Сергеевич взбросил голову и указал пальцем в потолок:

- Почему не может? Еще как может! Сказано же в писании: не воруй!

- Да, причем тут писание!? Человек умер, а вы про писание! - укорил я Сергей Сергеевича. - Вам может быть и не везет в жизни, что вы такой злой!

- Я не злой. Я справедливый, а писание как раз-то и причем! Не своровал бы, так и не помер бы!

Я аргументировано возразил:

- Зачем ему, скажите на милость, воровать зимой летние туфли, да и еще выхаживать в них!? Клептоманией он возможно и страдал, но идиотизмом - нет! Тут что-то не так! Что-то не то… А какие на нем были туфли? - поинтересовался я. - Плетеные сандалии? Такого коричневого цвета?

- А вы откуда знаете, - удивился Сергей Сергеевич, - вы же говорите, что только с дороги?!

- Знаю, - уклончиво сообщил я, - я ж вам говорю, что в этом деле не все так просто…

Леонид Александрович был человеком принципов!

Я подхватил свои баулы и направился к лифту.

- А я вам говорю, - кричал мне вслед С.С.Гомонов, - что все как в писании…

Дома, сбросив пальто, я включил компьютер и набрал в поисковой программе фамилию гитариста, с которым Л.А. Чик некогда "обменялся" обувью. День рождения его приходился на летний месяц, а вот первая годовщина смерти выходила как раз на тот злополучный день, в который заболел Л.А. Чик!

"Бедный, бедный Леонид Александрович! Ведь он и впрямь был человеком принципов, принялся рассуждать я. Как он тогда сказал… Традиция - превыше всего! Отступишься в мелочах - потеряешь главное. Ах ты, Боже мой. Подвижник! Сцепщик времен! Что же будет с его экспозицией!? Ах ты, Боже…"

Я достал из холодильника бутылку "Столичной", налил рюмку и прочел самопальную поминальную молитву…

Вскоре я узнал, что за неимением ни родных, ни близких, ни даже друзей - вещи Леонида Александровича свезли на городскую свалку. Из всех экспонатов его несостоявшегося музея осталась только бейсболка с черепом и надписью под ним "Dream Baby Dream", которую я неизменно надеваю на день рождения и день смерти Л.А.Чика.

Душитель

Из давно необитаемой квартиры, что находилась в старинном с высокими потолками, толстыми стенами, мраморной лестницей и чугунными балконами доме, доносились звуки рояля.

Будь вы специалистом и доведись вам оказаться у двери этой странной квартиры, то вам сразу бы стало ясно, что вы имеете дело с выдающимся явлением, мастером с резко очерченной индивидуальностью, которая выражалась и в репертуаре, и в технических приемах, и в трактовке произведений - звучали Бах и Бетховен, Шуман и Рахманинов, а также сочинения виртуозного и салонного характера.

Особенно изумительно звучал в исполнении невидимого пианиста ноктюрн соль минор (соч. 15 No 3) Фредерика Шопена.

Прежде в этой квартире жила преподаватель музыки и аккомпаниатор Елена Александровна Львова. Но она уж лет пять, как умерла или лучше сказать переместилась в мир звуков, созвучий, гармоний и т. д. и т.п., которые она страх как обожала и о которых любила побеседовать со знакомыми и малознакомыми людьми.

- Музыка, - говорила она, хватая собеседника за пуговицу, и говорила так горячо и проникновенно, что к концу разговора маленький предмет гардероба оставался в ее цепких музыкальных пальцах - это, может быть, самое верное доказательство существование Бога…

Рай это не что иное, как музыкальный салон. Ад же представляет собой какофонию антипатичных звучаний…

Все это, то есть о Боге, Рае, аде и прочих философско-религиозных категориях, Елена Александровна говорила, когда уже вышла на пенсию и в основном сидела дома или, если случалась хорошая погода, на лавочке в скверике, а до этого, как и все была атеисткой и как все боролась с формализмом в искусстве.

Не подумайте, что я осуждаю Елену Александровну. Упаси Бог! У меня, право, не откроется рот, чтобы произнести в адрес этой изумительной дамы не только осуждение, но даже и недоумение, а пальцы мои, вне зависимости от моих убеждений, откажутся выбить на клавиатуре слово - Анафема.

Без сомнения разумно поступала Елена Александровна. Кому охота лишаться квартиры, да какой квартиры (час, не менее понадобился бы вам, чтобы ее всю обойти, а уж на уборку так и дня не хватило бы, оттого квартиру убирали аж две домработницы) в центре города и сытного место в консерватории. Да и муж Елены Александровны - Иван Алексеевич Львов крупный осанистый человек и важный чин в городском департаменте, да в таком, что даже страшно написать в каком - пресек бы подобные высказывания на корню.

После смерти Елены Александровны (Иван Александрович - мужа Е.А. называла на ВЫ - к тому времени тоже уже умерли, лучше сказать сгорели на работе) квартира перешла в собственность их сына, какой- то большой (весь в отца!) шишки из городского ведомства, но из какого точно - неизвестно.

"Ведомственная Шишка" в родительской квартире практически не появлялась, по крайней мере, последних несколько лет никто из жителей его в доме не встречал.

-Я так думаю, - сказал как-то таинственным голосом житель дома, доктор наук, лауреат и прочая Анатолий Иванович Билько, - что это призрак Елены Александровны играет на рояле!

- Вы мракобес! - Возмутилась кандидат медицинских наук Любовь Васильевна Запольская. - Не понимаю, за что вам присвоено так много званий и оказано столько почестей!?

- Почести и звания мне присваиваются согласно штатному расписанию, а призраки, уважаемая Любовь Васильевна, - научно доказанный факт. У нас в институте этим вопросом занимается специальный отдел и, нужно вам заметить, не без успеха.

- Да ерунда все это, - отмахнулась от соседа (как от мухи) Любовь Васильевна, - по крайней мере, у нас в доме играет не призрак.

- Почему вы так думаете?

- А вы посудите сами! Музыка из квартиры доносится в одни и те же дни по одним и тем же часам. Значит, играет живой, связанный определенным расписанием, человек.

- Да, в ваших умозаключениях есть рациональное зерно, - почесывая затылок, соглашался А.И. Билько. - Но вопрос в том, как он туда проникает? Я имею в виду квартиру.

- Я думаю, что если поставить цель, пожелать, так сказать, вычислить пианиста, то это не составило бы особого труда.

Любовь Васильевна была стопроцентно права! Ведь у нас спокон веку вычисляли, кого угодно и где угодно, а уж выщелкнуть какого- то пианистишку из пустой квартиры, было бы таким пустяшным делом, что об этом даже смешно и говорить.

Помниться в этом же самом городе вычислили одну преступную группировку. Я бы даже сказал не группировку, а банду, да что там банду - бандищу! Злодеяния, совершенные членами этой группировки были описаны следователем в десяти томах и спецкурьером отправлены в столичное министерство.

Пухлые эти, отдающие пылью и мышами, тома, говорят, навели в кабинетах и коридорах министерства такого страху! Такой страхотищии!

Что одна важная министерская шишка, но это строго между нами, даже бросилась писать явку с повинной.

И написала бы, уверяю вас, чем, несомненно, подвела бы под статью ни одного, а многих своих товарищей по службе, но миловал Бог.

Нашлась в министерстве умная голова, которая предложила: прежде чем писать на себя доносы - съездить, да и разобраться на месте, что там к чему и откуда, как говорится, у собаки ноги растут.

- Но послать нужно не черт знает кого, а кого-то толкового. - Предложила голова.

А так как в министерстве умная голова была решительно в единственном числе, то ее решили и направить.

- Уж вы поезжайте, - сказали умной голове товарищи по министерству, - и уж вы там разберитесь, а мы тут за вас (для удачи) по дереву-то постучим. Побарабаним!

Умная голова села в черное министерское авто и выехала из "златоглавой" в город.

Голова хоть и была умной, но не бесстрашной.

Городские жители утверждали, что когда она (голова) стала подниматься по ступеням следственной тюрьмы, то вся задрожала, а ее лысая макушка покрылась здоровенными каплями пота. Однако те же жители уверяют, что, осмотрев подследственных и поговорив со свидетелями, голова вытерла кружевным платком влажную макушку, и немедленно вызвала к себе начальника следственного отдела.

- Вы что тут совсем ох…ли!

Сказав это непечатное словцо, голова так ударила по столу кулаком, что у антикварной, изготовленной из мореного дуба вещи надломились ножки.

Закончив дело, голова, опираясь об руку водителя, спустилась с лестницы, села в свое черное авто и укатила назад в столицу.

Уже сидя в машине и потягивая из серебряной фляжки коньяк, и затягиваясь дымом импортной сигареты, голова, усмехаясь, говорила себе под нос:

- Вот уж правду говорят, заставь дурака молиться - он и лоб расшибет.

***

Город, о котором мы упомянули в первой части, был небольшим, таким небольшим, что даже и названия, кажется, не имел, а если и имел, то такое неказистое, что и приводить его в этом рассказе - только рассказ испортить.

В столичных городах, не мне вам рассказывать, любят у нас устроить множество всяких карательных департаментов.

Департамент уголовных дел. Департамент хозяйственных махинаций. Департамент анти государственных деяний.

В нашем же маленьком "городе без названия" все они (карательные органы) напротив были объединены в одно и располагались в мрачном, низком, вызывающим ужас здании так, очевидно, подумал читатель? Я угадал? Точно угадал! Угадал, потому что надзорные департаменты у нас непременно устраиваются в таких зданиях, взглянув на которые человека охватывает такой страх, такой ужас и жуть, что некоторые, уж вы простите за натурализм, делают, что называется, в штаны.

Хочу разочаровать, а может быть наоборот, порадовать читателя, хотя скорей всего делаю это оттого, что автор, а иначе, зачем он нужен, должен ломать стереотипы, одним словом здание надзорного департамента располагалось в симпатичном времен Очакова и покорения Крыма особняке.

Уж вы мне поверьте, читатель, здание это наводило "присутственное лицо" не на страх и ужас, а на покойный лад.

Ну, какой ужас могут вызвать атланты, поддерживающие козырек подъезда, из мраморных причинных мест которых бьют небольшие фонтанчики? Да ничего кроме умиления!

Чувство мира и покоя усиливал (особенно замечательный весной) небольшой фруктовый садик, расположившийся во дворе здания.

Ничего кроме чувства эстетического удовольствия не вызывали причудливых форм, усаженные диковинными цветами, клумбы.

Все, положительно, все дышало здесь миром и покоем. Обычно так бывает перед бурей. И этой бурей, очевидно, должны будут стать работники ведомства, так подумал, съесть мне эту рукопись, если ошибся, читатель. Подумал, читатель? Подумал, подумал и ошибся!

Работники ведомства (может быть виноват мирный дизайн здания) были людьми, если и не радушными и приветливыми, то не злодеями - костоломами - точно.

Возможно на них повлиял разнос, учиненный в свое время "умной головой", о которой все еще напоминает стол с поломанными ножками, стоящий теперь в дежурной части?

Никто из них на подследственных руку не поднимал и с целью выбивания информации не мочился. Иголки под ногти не загонял. Пытки не практиковал.

Может быть и практиковали бы, заведи они у себя для этих целей, специально оборудованный каземат, но в здании ведомства отродясь никаких казематов не существовало. Имелся, правда, небольшой подвальчик, но работники давным-давно устроили там вроде продовольственно-вещевого (из продуктов и вещей конфискованных вначале у цеховиков, а потом у народившихся капиталистов) склада. Кроме того, между нами говоря, городские подследственные - люди тихие, незлобивые, если и попадали по какому-то делу в здание ведомства, то без всяких пыток и насилий охотно давали нужные следователю показания. Иногда даже, что правду скрывать, и наговаривали на себя лишку. А как не наговорить, да не помочь, так сказать, наговором родному (следователю) человечку. Ведь почти все в этом "городе без названия" были друг - другу родственниками или свояками. По этой же причине городской суд, как правило, выносил мягкие, а то и вовсе оправдательные приговоры.

Однако бросим мы, уж ты прости, читатель, ложку дегтя на пасторальную картину работы карательного департамента "города без названия"

Ибо в особо деликатных случаях, когда подследственный не желал, что называется, колоться и брать на себя лишку, его передавали следователю по кличке "душитель".

"Душитель" был человеком приятной, но не впечатлительной для подследственных наружности. Можно даже сказать интеллигентского вида человек, а разве интеллигентского вида человек "Иван Иванович", как называют интеллигентов воры, может навести ужас на матерого преступника? Да ни в жисть! Для того, что бы его не то, что напугать, а просто спугнуть нужно, иметь, как минимум, габариты Терминатора и внешность Франкенштейна.

Не имея таких данных, он, тем не менее, наводил не то что страх, а настоящий ужас на лиц, опаленных адским огнем уличного беспредела, омытых водами следственного произвола и крещенных медными трубами криминальных войн.

Ужас "Душителя" жил не во внешности, а в цепких пальцах.

О его пальцах (длинных, тонких, изящных) можно и должно написать поэму! Но мы (автор) за не умением внятно рифмовать не станем этого делать, а лучше заглянем в кабинет "душителя", в тот самый момент, когда в него вводят несговорчивого подследственного.

- Гражданин следователь, подследственный Молчанов В.К. по вашему приказанию доставлен.

- Спасибо, дорогой, - благодарит следователь надзирателя и, указав на стул подследственному, - Прошу вас, любезный.

- Любезный!? Ха-ха- ха. Да этакого лоха, - радуется подследственный, - развести как два пальца...

"Душитель" берет изумительными пальцами левой руки лист чистой бумаги, а изящными пальцами правой ручку и, обращаясь к подследственному на "ВЫ" спрашивает:

- Где и при каких обстоятельствах, вы, вступили в преступный сговор с гражданином таким-то?

- Не понимаю о чем базар, начальник. - Отвечает, нагло при этом щуря глаз, несговорчивый подследственный.

- Я повторяю вопрос. Где и при каких обстоятельствах вступили, вы, в преступный сговор с гражданином таким-то?

- А тебе повторяю, начальник, что я …

Но договорить фразу подследственный уже не может, потому что "душитель", не поднимаясь из-за стола, хватает его своими крепкими цепкими сильными пальцами за кадык, да так, что тот не то, что говорить, а и дышать уже не может.

Подследственный бледнеет, коченеет, и, кажется, что он вот-вот отдаст Богу душу. Но следователь, однако, знает меру, чувствует, когда нужно отпустить свою мертвую хватку.

Знает и отпускает. Минут пять подследственный надрывно кашляет, тяжело дышит и моргает обезумевшими глазами.

Видя, что подследственный окончательно очухался, "душитель" разминает, как будто готовясь к новому броску, свои изящные пальцы и повторяет вопрос:

- Где и при каких обстоятельствах вступили, вы, в преступный сговор с гражданином таким-то?

"Душитель" проработал в департаменте много лет и, уверяю вас, ни разу не было такого случая, чтобы подследственный не ответил на поставленный вопрос. Мало того, что отвечал, он еще при этом брал на себя все нераскрытые департаментом дела.

Некоторые читатели, очевидно, думают, что следователь был, тем не менее, по (законам жанра) обделен внимание начальства и влачил жалкое существование.

Ошибаетесь читатель! Душителя уважали, почитали, награждали и даже выделили ему лучшую квартиру в ведомственном доме. Однако, отслужив в ведомстве десять лет и получив очередную звезду подполковника, "душитель" из ведомства уволился и пропал, то есть натурально растворился. Как не искали его лучшие следователи ведомства, но так и не нашли. Конечно, если бы они сжали кое-кому горло, то этот кое-кто непременно рассказал бы, куда подевался следователь, но таких пальцев в ведомстве было - раз два и обчелся, только что у исчезнувшего следователя.

***

"Для новой театральной постановки на роль тапера требуется актер, актриса - пианист".

Вот такое объявление дал я в эмигрантскую газету и стал ждать.

Первой позвонила дама.

- Сколько я буду иметь в час, - спросила она и, чуть помявшись, поинтересовалась, - а интересные мужчины в вашей труппе есть?

- Нет, - ответил я, в основном дамы преклонного возраста.

Дама, не дождавшись ответа на вопрос о почасовой оплате, бросила трубку.

Вторым позвонил мужчина. Манера его речи навела меня на мысль предложить ему роль бандитского авторитета, но поскольку таковой в пьесе не было, я прервал разговор.

Время шло. Нужный тапер не находился. Я уж было решил заменить тапера фонограммой и за кадровым голосом, но в этот момент, по законам литературного жанра, у меня в квартире зазвонил телефон.

- Меня зовут Алекс, я хотел бы поговорить о вашем объявлении.

У невидимого Алекса был такой приятный располагающий к себе голос, что я тут же сказал ему:

- Дорогой Алекс вы не можете принять, а вы уже принимаете участие в проекте.

- Но вы даже меня не видели и не слышали моей игры.

- Мне не нужно вас видеть. Первое у вас изумительный голос, второе у вас даже одно с героем пьесы имя - Алекс и третье, я уверен, что и ваша фортепьянная игра меня вполне удовлетворит. Не может, ну убей меня гром, не может человек с таким голосом плохо играть на фортепьяно!

- Благодарю вас, за добрые слова. Когда мы сможем увидеться?

- Да, когда вам будет угодно. Хоть и сию минуту!

Через час на театральной сцене я лицезрел приятного во всех смыслах человека.

Прекрасным в нем было все и лицо и одежда, но сам удивительным у него были красивые длинные тонкие аристократические пальцы. Прямо не пальцы, а музейный экспонат!

А уж когда он тронул ими клавиши, то мне тут же стало ясно, что я имею дело с выдающимся явлением, мастером с резко очерченной индивидуальностью. От его меццо форте старенькое пианино подпрыгивало и пританцовывало, точно это и не пианино, а молодой пижон на танцевальном вечере. От его прочувствованного пианиссимо замирали даже театральные мухи…

Не буду описывать вам репетиционный процесс.

Поверьте, в нем нет ничего интересного. Шум, сквернословие и что греха таить - рукоприкладство. И потом важен не процесс, а цель.

Цель, в общем и целом была достигнута. Спектакль прошел неплохо, его несомненным украшением я бы даже сказал звездой, стал тапер Алекс.

После спектакля мы сидели с Алексом у меня на кухне. Я строил планы.

- Вообще меня зовут не Алекс, а Алексей Петрович и потом, увы и ах, - сказал по окончанию моей программной речи тапер, - принять участие в ваших проектах я не смогу. Переезжаю в другой город.

Я выпил рюмку и закусил ее тяжким вздохом и репликой:

- Жаль! Очень жаль!

Сейчас читатель подумает, что я притягиваю за уши следующую реплику. Я бы тоже так подумал, но уверяю вас, я и раньше это спрашивал у Алекса, но не в лоб, а вскользь, так сказать. Вот мой вопрос:

- Скажите, Алекс, то есть простите, Алексей Петрович, я все хотел у вас спросить, где вы учились музыке? Заканчивали какую- то консерваторию? Ведь вы не побоюсь этого слова блестящий пианист.

- Нет, я ничего не заканчивал, - тяжко вздохнув, ответил Алексей Петрович, - но ужасно хотел! Мало того хотел - меня даже брали в школу одаренных детей при столичной консерватории, но это было не возможно, поскольку моей отец считал это несерьезным занятием.

Вы знаете, я боготворил бабушку, чудную пианистку, которая и была моей учительницей музыки, любил маму, тепло относился к дедушке и страшно боялся отца. Представляете, отца уже давно нет на этом свете, но если он мне сниться, то я целый день хожу сам не своей и весь дрожу от страха. Хотя ничего особенного во внешности и манере поведения отца не было. Интеллигентный, воспитанный человек, но у него был такой голос. Такой голос, что мне даже страшно о нем вспоминать, а уж представьте, каково было его слушать!?

А ведь в детстве у моего отца был голос Робертино Лоррети, и ему пророчили мировую славу, но в переходном возрасте он, увы, пропал и стал низким сиплым. Может быть, я не утверждаю, что это так, только предполагаю, может быть от обиды, что он не стал знаменитым певцом, из ревности - отец не хотел, чтобы я стал известным пианистом?

Алексей Петрович закурил и задумался. Как будто бы пытаясь ответить на поставленный самим собой вопрос. Наконец, он потушил сигарету и продолжил.

- Но вернемся к его голосу. Даже в обычном разговоре его голос пугал собеседника, а уж если он злился, то того сковывал просто-таки животный страх!

- Я хочу поехать в эту школу, папа. - Сказал я отцу.

- Нет. - Ответил он, и если у меня даже было какое- то желание поспорить с отцом, то после этого холодного как могила "НЕТ" они исчезли.

Музыкантом я не стал, а по настоянию отца и рекомендации ведомства в котором служил мой дедушка, я отправился в академию департамента внутренних дел. После окончания работал следователем, а в свободные от работы время тайком, используя черный ход, поднимался в квартиру к бабушке (отцу я сказал, что использую ее как конспиративную для встречи со своими стукачами) и играл там на рояле.

- Почему тайком?

- Но согласитесь ведь это смешно следователь, да еще с таким прозвищем как у меня "Душитель" и вдруг играет на рояле?! Дойди эти разговоры и смешки до моего отца. О, это было бы нечто!!!

Больше десяти лет я проработал следователем. Боже как я ненавидел эту профессию. О! как я ее ненавидел! Тут нужен Шекспир, чтобы описать мою страстную, жаркую, лютую ненависть к этому жуткому ремеслу!

И вот эту самую ненависть я вкладывал в пальцы, которыми сжимал горло несговорчивым подследственным!

Алексей Петрович выпил рюмку. Закурил и, стал молча пропускать тонкую струйку сквозь дымные кольца. Делал он это также блестяще, как играл на рояле.

-Уйти из ведомства. - Вопросом, раздавив сигарету в пепельнице, продолжил он свой рассказ. - Бросить все к свиньям собачьим!? Но чтобы я стал делать. Играть в ресторане? И потом голос отца! О, этот голос не то, что не давал мне не то, что уйти, но даже подумать об этом! Но жизнь не вечна, к счастью - несчастью? В моем случае я полагаю к счастью! Отец мой, упокой Господи душу его, ушел в мир иной, а с ним ко мне явилась мысль уйти из ненавистного мне ведомства. Перейти из мрачного мира "дел" в сферу "гармоний" Мысль об уходе стала расти во мне как???? Как эпидемия гриппа! Через год после смерти отца она, наконец, сформировалось в окончательное решение и, бросив все, я оказался здесь. Теперь даю здесь концерты, участвую в вечерах и спектаклях, а заработанные не Бог весть какие деньги перевожу в фонды для детей пострадавших от родительского насилия и лицам, потерпевшим от следственного произвола.

Алексей Петрович закурил новую сигарету. Наступила долгая пауза.

- Все это безумно интересно, Алекс, - нарушил я паузу, меняя, таким образом, мизансцену, - пардон Алексей Петрович, но сжать пальцами горло так, чтобы человек раскололся - в это мне как-то не вериться?

Дурацкий, надуманный вопрос, решит читатель, и автор согласиться с ним, но только с той оговоркой, что сочинители люди экстремального склада характера и им не просто расскажи, но и продемонстрируй, а еще лучше дай самому попробовать. Вкусить, так сказать, живых эмоций. Поэтому они (сочинители) способны и на насилие, и на разврат, и даже упаси Господи на убийство.

Алексей Петрович ничего не ответил, а сделал резко движение рукой и пальцы, изумительные достойные поэмы пальцы его, сомкнулись на моем горле. Все поплыло перед глазами, и я вступил в черную (с яркой светящейся точкой в её конце) трубу.

Интенсивно пульсирующая точка стремительно приближалась. В тот самый момент, когда я вот-вот должен был шагнуть из темной трубы в ослепительный свет, Алексей Петрович отпустил свою хватку. Минут пять я кашлял. Тяжело дышал и безумно вращал зрачками.

Когда же окончательно пришел в себя, то никакого Алексея Петровича в квартире уже не было. Кроме того, исчезла его рюмка, тарелка, папка с нотами и пепельница с его окурками.

Только за стенкой, в давно уже необитаемой квартире, невидимый пианист играл ноктюрн соль минор (соч. 15 N 3) Фредерика Шопена.

Моцарта, 29

Борису Струнову на шестнадцатилетие родители подарили гитару.

День и ночь, ночь и день просиживал Боря с родительским презентом. Через месяц-другой он уже довольно недурственно перебирал аккорды любимых композиций, а спустя полгода написал собственную песню.

Почти все, кто слышал Борину композицию, охарактеризовали ее емким определением "класс", но нашлись и такие, кто обозвал "лажей".

Тогда Борис решил написать совершенную песню, в которой идеальная поэтическая строфа ложилась бы на безупречную музыкальную гармонию. Но, как ни пытался юный сочинитель одолеть эту проблему, в итоге всегда выходил стандартный: тон, полутон, тоника, субдоминанта, домината, а в стихотворной форме: ямб, хорей и допотопный амфибрахий.

Испробовав все привычные формы сочинительства, Боря бросился к нетрадиционным, то есть решил прибегнуть к галлюциногенным препаратам. И тут ему приснился сон.

Лето. Утро. Солнце. Каникулы. Из кухни аппетитно пахнет клубничным вареньем.

- Боря, будь добр, сходи за почтой, - просит его бабушка. - Уже два дня никто в ящик не заглядывал.

Борис хотел, было отказаться, но это грозило потерей его любимой клубничной пенки. Начинающий композитор спустился вниз. Открыл ящик. Вытащил газету "Социалистическая индустрия", журнал "Здоровье", почтовое уведомление и обклеенный красивыми иностранными марками желтый конверт. На нем замысловатым шрифтом ,было выведено "Boris Strunov".

Острым ногтем, отращенным специально для гитарных переборов, Боря вспорол желтый бок и достал из конвертных внутренностей белоснежный лист.

"Дорогой Борис…

Общество покровителей музыки…

 путем тайного голосования…

…среди многочисленных претендентов, выбрало вас и желает вручить вам тайну совершенной гармонии.

По этому поводу вам надлежит явиться сегодня в 19 00 по адресу ул. Моцарта дом 29. Аудитория 777. Просьба не опаздывать".

Весь день Боря провел с гитарой.

- Вдруг, - размышлял он, - меня попросят спеть что-нибудь из моего сочинительства. Выбрать-то выбрали, а послушают и переменят решение.

В 18:00 Борис вышел из дому. В 18:05 пришел на остановку. Неожиданно быстро появился нужный ему трамвай. Борис вошел в полупустой вагон и занял место у окна.

- Следующая остановка Воровского, - объявил водитель.

- Уф-фу-уф-фу-фу? - тяжело простонали, закрываясь, дверные створки.

Трамвай дернулся и потащил, весело грохоча на стыках, юного сочинителя к нужному адресу…

- Депо, - объявил хриплый мужской голос - У выхода предъявим билетики водителю.

- Как депо? - возмутился Боря. - Мне на улице Моцарта надо было выходить. Почему вы не объявили, что трамвай идет по другому маршруту.

- Не надо спать, пацан, - заявил водитель. - Я объявлял! Попрошу предъявить!

- Вот, пожалуйста, - Борис протянул билет.

- Не прокомпостированный, - констатировал водитель. - Штраф три рубля!

- Но у меня нет с собой таких денег, а не прокомпостировал, потому что проспал. Ведь вы же сами сказали, что я спал. Вот билет...

- Не прокомпостированный! Платим, штраф или следуем в диспетчерскую!?

Пока составляли протокол. Пока Борис ждал нужный трамвай.

Одним словом, вбежал он в дом номер 29 по улице Моцарта, когда вестибюльные часы пробили ровно семь. Вихрем взлетел на седьмой этаж. Тайфуном пролетел по гулкому коридору и сильно рванул дверную ручку аудитории 777. В ней кроме пустых столов, аудиторных стульев, поднятых на попа и равнодушно глядящих своими тонкими ножками на лепной потолок, да грузной уборщицы, никого не было.

- А где все?

Боря протянул тетке желтый конверт.

- Насрали и разошлись, - сердито выкрикнула уборщица. - А ты махай теперь! Иди! Иди! Неча тут…

Борис устало вздохнул. Закрыл дверь и побрел по темному коридору к светящемуся жидким голубоватым светом выходу…

- Боря вставай, - трясла его за плечо мама.

- Что, а как же все? Где…

- Не знаю как все, а ты точно в школу опоздаешь. Вставай! Вставай…

Мать ушла на кухню готовить завтрак…

В тот же день после школьных занятий Борис Струнов пошел не домой, а отправился на улицу Моцарта 29. Однако в здании N 29 располагалось не музыкальное общество, а городская психиатрическая клиника! Боря вошел во двор и обратился к первому попавшемуся ему на пути человеку в белом халате.

- Скажите, а где я могу найти аудиторию 777?

- Вон в том здании, - медработник указал Боре на приземистое зарешеченное, толстыми прутьями строение. - Это отделение психической патологии детского и подросткового возраста.

- Спасибо, - поблагодарил его Боря и отправился домой…

Сон этот частенько снился Боре Струнову и даже тогда, когда он был уже не Боря, а Борис Аркадьевич - признанный мастер бардовской песни.

В какие бы города и селения не заносила Бориса Аркадьевича его гастрольная жизнь, он непременно искал улицу Моцарта дом 29. Но повсюду в доме номер 29 по улице Моцарта, будь то многомиллионный город или ПГТ всегда располагалась (прямо с какой- то мистической настойчивостью) психиатрическая клиника, а аудитория 777 оказывалась то отделением клинико-патологической исследований нарушений психического развития, то лабораторией патологии мозга.

В юбилейный год (20-й год Бориной концертной деятельности) одна предприимчивая музфирма организовала Б.А.Струнову концерты в ряде крупных заокеанских мегаполисов…

Концерты прошли, что называется, на одном дыхании. Особенно удачным был последний из них.

- Бис! Браво! Браво! Бис… Зрители долго не отпускали Бориса Аркадьевича со сцены…

- Ну, Борис, вы просто гений, - антрепренер долго тряс Струновскую руку. Такой концерт! Так держать зал…

Я вам… даже сверх договорной суммы отстегну. Премиальные, так сказать, за зрительскую симпатию.

Вот держите, - и он протянул барду пухлую стопку заморской зелени.

Борис Аркадьевич обвел грустным прощальным взглядом зал, сцену. Она почему- то напомнила ему свежую могилу, только что похороненного кумира, так густо была она засыпана читательскими записками, цветами, свечными огарками, плюшевыми игрушками и фотографиями Бориса Аркадьевича…

На утро Б.А.Струнов не отправился, как планировал, домой, а решил потратить денек другой на осмотр "столицы Мира".

Он спустился в бар, выпил рюмку водки и вышел на улицу. Сильный порыв ветра подхватил его и понес, что называется, куда глаза глядят.

Ближе к сумеркам Борис Аркадьевич, среди ультрасовременных небоскребов, увидел приземистую старую церковь.

- Симпатичная церквушка, - восхитился композитор. - Интересно чьей - конфессии?

Композитор подошел поближе. На церковных дверях он увидел иконку неизвестного ему напоминающего самого Бориса Аркадьевича в шестнадцати летнем возрасте великомученика, а рядом с ней давно вышедший из обихода адрес: готическая латиница, такая же, как на конверте во сне, сообщала "av. Mozart 29".

Борис Аркадьевич невольно взглянул на часовой циферблат, пульсировавших на небоскребе электронных часов. Они показывали 18:55.

- Не может быть!? - изумился композитор - песенник. - Ведь я же не сплю! Конечно, нет!

Б.А.Струнов ущипнул себя за руку. Щипок отозвался болезненным покраснением. Композитор хотел было, для верности чувств, ткнуть церковную стену кулаком, но таким опрометчивым образом можно было надолго вывести себя из концертной деятельности. Борис Аркадьевич воровато осмотрелся по сторонам, осенил себя крестным знамением, осторожно толкнул дверь и вошел в сумрачный, пахнущий свечами, елеем и еще чем-то грустно печальным зал. В это время старинные церковные часы принялись хрипло отбивать семь часов.

Как только затих их последний удар, Борис Аркадьевич тотчас же услышал металлический скрежет и недовольное бормотание. Он обернулся и увидел человека в "домино" - свободном черном плаще с капюшоном.

- Садовая голова. Вновь не тот ключ взял, - бормотал "домино", пытаясь открыть дверь, над которой золотом сияли цифры "777".

- Насколько я понимаю, вы не можете справиться с замком, - дрожащим от волнения голосом, поинтересовался Струнов - Позвольте, я вам помогу?

Человек вздрогнул, обернулся, быстрым рентгеновским взглядом скользнул по Борису Аркадьевичу и удивленно спросил:

- А как же вы откроете без ключа?

- Но если вы позволите вашу булавку, - Б. А. Струнов указал на галстучную заколку с перламутровой головкой в виде изображения Мефистофеля, - То я попытаюсь.

- Пожалуйста, - домино вытащил булавку. - Только вряд ли у вас что- то получится. Старинная швейцарская система. Теперь только что динамитом взрывать.

- Попытаемся обойтись без разрушений, - улыбнулся Борис Аркадьевич и всунул булавку в замочные внутренности. - Так, так, так… швейцарская говорите, а вот мы ее сейчас… мы отечественным способом…

В замке что-то щелкнуло. Дверь отворилась.

- О Боже! - Восхитился "домино". Вы, милейший, как я погляжу, не только на дуде игрец, но и повелитель замочных сердец!

- Тут все просто. Я ведь происхожу из семьи потомственных слесарей-инструментальщиков, - объяснил умение справляться со сложными замочными системами Борис Аркадьевич.

- Понятно, - дружески улыбнулся "домино".

- Только мне не понятно. Откуда вы, собственно, знаете, что, я, как вы выразились, дудец? Ведь вы же меня первый раз видите!

- Да помилуйте, кто ж вас не знает. Все иммигрантские магазины и культурные центры вашими афишами обклеены. Даже у нас в коридоре висит. Разве не видели, когда входили? И к тому же я истинный поклонник вашего творчества. Вот эта ваша песня "Мне снится сон" особенно мне нравится, - незнакомец пропел мотив песни.

- Простите, не имею чести…

- Можете называть Амадеем Вольфгановичем, - протягивая руку для знакомства, представился "домино".

"Странное имя, - мелькнуло в голове у Бориса Аркадьевича", - какое-то даже надуманное.

- Признаться, Амадей Вольфганович, это песня мне тоже нравится. И не только своей музыкально-поэтической формой, но и историей. Дело в том, что всю жизнь…

Струнов принялся рассказывать свой сон.

Незнакомец, по-птичьи склонив голову, внимательно слушал Бориса Аркадьевича.

- Не менее интересно и то обстоятельство что ваша церковь расположена как раз на улице Моцарта в доме 29. Хотя во всех городах, где я бывал прежде, по этому адресу всегда находились психиатрические клиники.

- Да, в этом здании не психиатрическая клиника, точно, - улыбнулся Амадей Вольфганович. - Но и не церковь. Здесь в некотором роде, как бы это яснее выразиться? В общем, что-то вроде транзитного зала.

- Не понимаю, - пожал плечами Борис Аркадьевич. - На крыше крест. Опять же иконка на входе… никаких железнодорожных путей, билетных касс и вдруг транзитный зал!?

- А я вам сейчас все объясню, если вы конечно желаете?

- Ну, я собственно за этим и пришел! Точнее даже сказать, что сама судьба меня сюда привела!

- Насчет судьбы вы абсолютно правы! - восхитился Амадей Вольфганович. - Весьма точно подмечено. Весьма! Ну, так следуйте за мной избранник судьбы. Тем более что вы и двери сами отворили! Прошу! "Домино" легким движением распахнул перед Борисом Аркадьевичем дверь, и они вошли в огромный освещенный лучами заходящего солнца зал. Какое- то время стояла абсолютная, какая-то даже доисторическая тишина. Вскоре в ней послышались звуки, точно кто-то стучал дирижерской палочкой по пюпитру. Как только постукивание стихло , весь зал наполнился, расширяя до немыслимых размеров церковный зал невыразимо прекрасной музыкой.

Тренированное, чуткое ухо Бориса Аркадьевича поразила даже не музыка, а отсутствие в ней привычной тоники, доминанты, субдоминанты - эта музыка жила по каким-то своим, по-видимому, совершенным законам гармонии. Вскоре в музыку влился и царственный многоголосый хор. Как ни вслушивался в стихи Б. А.Струнов, но так и встретил в них ни ямба, ни хорея, ни амфибрахия.

Борис Аркадьевич побледнел, окаменел и стал походить на статую, коих изображают уличные мимы.

- Нравится? - вернул его в чувство "домино". - В ответ с окаменевшей гортани, бетонного языка и бледных губ Бориса Аркадьевича слетали невнятные звуки Фан… Пре…Ая… Му…

- Уверяю вас, что это мелочь! Предтеча, так сказать! - заверил его Амадей Вольфганович. - Давайте-ка, проследуем с вами в следующий зал… вот там, уверяю вас, там вы услышите и увидите истинное совершенство. Вперед!

"Домино" легонько подтолкнул Бориса Аркадьевича к светящемуся фосфорическим голубоватым светом туннелю…

 В кабинет заведующего отделением психической патологии городской психиатрической клиники К. Р. Икунова негромко, но требовательно постучали.

- Да, да входите, - отозвался на стук заведующий.

- Кирилл Романович у нас в седьмой палате летальник, - дрожащим голосом сообщил заведующему, дежурный врач Юрий Михайлович Павловский.

Доктор Павловский работал в клинике только вторую неделю, и это был первый летальный исход в его врачебной биографии.

- И кто? - деловым тоном поинтересовался К.Р. Икунов.

- Под-о-о-льский… Сергее-е-е-й … Ива-а-а-нович…

- А что это вы, голубчик, так дрожите? Доктору не пристало так волноваться.

- Но… у меня … это первый случай в моей…

- Вот оно, что… ну тогда другое дело… тогда нужно, - Кирилл Романович достал из стола две рюмки и медицинскую мензурку с играющей в лучах заходящего солнца всеми цветами радуги жидкостью.

- Нет, нет, нет, - заартачился Юрий Михайлович.

- Никаких нет! - погрозил ему пальцем зав. отделением. - И вам легче станет, и помянем душу раба Божьего. Как его?

- Подольский.

- Ага, Серега Музыка, стало быть, - делая ударение на "А" в слове "музыка", тяжко вздохнул зав отделением. - Значит, нашел таки свою гармонию.

- Почему Музыка? - недоуменно поинтересовался Ю.М. Павловский.

- Ну, музыкой - это мы его так в шутку называли. По паспорту он, как сказали - Сергей Иванович Подольский. Из потомственной семьи слесарей-инструментальщиков. В своих видениях для себя он был Борис Аркадьевич Струнов: композитор, поэт, искатель совершенной гармонии. Одним словом, параноидальная шизофрения на почве маниакально-депрессивного психоза с ярко выраженным раздвоением личности. Все эти процессы стали развиваться после перенесенной в шестнадцатилетнем возрасте черепно-мозговой травмы, которая произошла вследствие удара тяжелым предметом по пьяной лавочке, а предмет тот был акустическая гитара. Вот такая история. Так что оформляйте, Юрий Михайлович, свидетельство о смерти, а тело, если родственников не отыщется, свезете в городской крематорий. Знаете, где он находится?

- Нет, - покачал головой начинающий доктор.

- Ну, да вы же у нас новенький. Вот.

Зав. отделением бросил на стол визитку. На ней четким каллиграфическим шрифтом сообщалось: "Городской крематорий. Моцарта - 29"

9 декабря

Телефонный звонок взорвал тишину. Ох уж эти телефонные звонки, 50% современных рассказов начинаются с них (интересно с чего они будут начинаться лет этак через сто?). Его пронзительная трель отзывалась жуткой болью в шумевшей после вчерашнего голове. С трудом я открыл глаза и посмотрел на часы. Светящиеся стрелки зависли где-то в середине циферблата. Судя по молочной мути за окном и возне на кухне, часы должны были показывать около восьми утра.

- Тебя к телефону, - крикнула с прихожей бабка, у которой я квартировал. Пошарив рукой по тумбочке, я дотянулся до трубки и приладил её к уху.

- Але, - голосом, напоминавшим треск неисправного мопеда, сказал я. Звонил студент филолог Копытов, с которым мы накануне здорово погуляли. Отголоски этой гульбы стреляли сейчас в висках и свербели в пересушенных гландах.

- Ну как бестолкова, трещит - не то спросил, не то констатировал, Саша Копытов. И, не дав мне ответить, выпалил:

- Есть дурные новости, чувак.

Похмельный симбиоз стыда и страха овладел мной. Состояние, я думаю, знакомое всякому, кто, просыпаясь утром, тщетно силится собрать в целое цветные осколки вчерашнего дня.

- Трещит, а что за новости? - я до крайности напряг шумевшую голову.

- Вчера в Нью-Йорке Джона Леннона грохнули - сказал Копыт.

- Кто, мы?

- Ну, ты чувак "ваще". С нарезки, что ли слетел? - присвистнул Копыт. Я же говорю - в Нью-Йорке, а мы с тобой вечер в "Бухенвальде" заканчивали, там еще такая рыженькая была. Помнишь рыженькую-то? - поинтересовался А. Копытов.

- Какую рыженькую, при чем тут рыженькая, - пытаясь, уйти от неприятных воспоминай, закипятился я. Ты же про Леннона что-то говорил.

- Ну да Леннон, точно, а что Леннон? - спросил у меня Копытов.

- Это я у тебя должен спросить, что?

- Ах, Леннон, - спохватился звонивший, - так грохнули Леннона вчера в городе "желтого дьявола", в этой, как её, "цитадели мракобесия". Нет больше у нас дедушки Леннона, - и А. Копытов театрально вздохнул.

- Какое мракобесие? Какой дьявол? Что ты плетешь, - завозмущался я.

- Ну не в "мракобесии", если ты метафор не приемлешь, в Нью-Йорке, его грохнули.

- Откуда же ты в такую рань имеешь эти новости? - полюбопытствовал я

- Вопрос интересный, но несколько прямолинейный, - усмехнулся Саша Копыт.

- Надо бы помять, - сказал я.

- Здоровая мысль, - согласился звонивший, а ты говоришь, бестолковку заклинило.- Он выдержал паузу и добавил: - Я, кстати, уже начал.

- Я могу рассчитывать?- с надеждой на приглашение спросил я.

- No problems, как сказал бы покойный, - и Копыт повесил трубку.

Минут через пятнадцать, кутаясь в крашенный под канадскую дубленку тулуп, я уже летел к направлению дома Александра Копытова.

А. Копытов был отпрыском советских аристократов, жил в элитном доме с видом на задумчивый сад и, как всякий аристократ, был полон революционных грез. Всклокоченная шапка густых волос и бегущая волной борода делали его похожим на Карла Маркса в молодые годы.

- Я думаю, мы должны подбить народ на гражданскую панихиду, - сообщил он мне за первым стаканом. Трудно было не согласиться, ведь я сидел у него на кухне, смотрел, как ломают шейк под битловские Йе-Йе-Йе снежинки за его окном и пил купленное на его деньги "Румынское крепленное".

- Согласись, Джон Леннон - это величина, - кипятился Копыт. - Джон Леннон - это глашатай поколения. Было видно, что на мне, он репетирует прощальную речь. С каждым новым афоризмом в Копыте загорался бунтарский дух.

- Мы должны! Нет, мы просто обязаны, - вальяжно развалясь на кухонном стуле декламировал он, - не пройти мимо, я не убоюсь этого слова, политического события мирового порядка. Вскоре Саша уже вертел телефонный диск и обзванивал знакомых и малознакомых ему людей.

- Вы знаете?- торжественно начинал Копыт, вчера в "цитадели", то есть в Нью-Йорке убили Джона Леннона. Затем следовала паузу и пафосная тирада.

- На мой взгляд, 8 декабря в городе "желтого дьявола" застрелили не просто Д. Леннона, там расстреляли эпоху! Это было серьезно и могло закончиться грандиозной пьянкой с приключением.

Вечером 9 декабря на бывшей Большой дворянской, где расположились рекламно - художественные мастерские, было шумно. Мольберты, макеты и столы были сдвинуты... У входных дверей в духе времени алел плакат: "Леннон и теперь живее всех живых!".

В дальнем углу, голосом Джона пела Яуза. У окна Леннон пел из магнитофона "Маяк".

Слово взял студент - философ Михаил Изаксон. Жизнеописание Джона Леннона от Миши Изаксона изобиловало весьма сомнительными событиями и фактами, рождавшимися видимо в Мишиной голове по ходу его цветастой речи. Много лет спустя я присутствовал на одной экскурсионной прогулке, которую вел бывший студент-философ. География и история места, о котором говорил Миша, были насыщены такими же проблематичными фактами и именами, как и изложенная им в тот вечер биография Джона Леннона. Изаксона перебил Копытов.

- Мишель, - сказал он, - мне кажется дело не в биографии, а в том, что вчера в Нью-Йорке расстреляли эпоху.

- Мы уже слушали это по телефону. Не перебивай - завозмущались собравшиеся. Но Копытова было уже не унять. Возвысив голос до патетической надрывности, он говорил об эпохе, о потерянном поколении и о пепелище великой культуры, проводя между делом параллели между бунтарем Джоном Ленноном и "босяками" русской поэзии С. Есениным и В. Высоцким. Публика оживилась, и вскоре разделилась на два лагеря. У "Яузы" собрались поклонники Джона Леннона - С. Есенина, у "Маяка" Леннона - В. Высоцкого.

"Яуза", пила сухое "Ркацители" с "Жигулевским" и слушала "Imagine". "Маяк" усугублялся "Румынским крепленным", баловался травкой и внимал "Revolution - 9". Между магнитофонами ходил полный кавалер орденов славы хмельной сторож Кузьмич.
 - Все "хлапцы" хорошие, говорил Кузьмич, - и, выпивая очередной стакан, отправлял отяжелевших от вина и травы поклонников Леннона-Есенина и Леннона-Высоцкого в подвал, где одуревшие "хлапцы" мылись под душем.

- Слышишь, "хлапцы", не забудьте затушить бойлер... - увещевал моющихся, засыпающий, Кузьмич.

За полночь, когда уже иссяк винный фонтан и дружный храп сменил обессилевшие магнитофоны, мастерскую сотряс мощный взрыв. Вздыбились бетонные перекрытия, и в образовавшемся проеме обозначились развороченные контуры жарко клубящегося бойлера. Над ним, траурно склоняясь, висел транспарант с сохранившейся надписью "...живее всех живых". Пахло общественной парилкой и дымом вспыхнувших электропроводов. Среди всего этого бедлама бегал протрезвевший сторож Кузьмич.

- Суки! Ну, суки, я же просил, затушите бойлер - причитал над разверзшейся бездной сторож.

Просыпающийся народ глазел на развороченный бетон и недоуменно спрашивал у сторожа. - А че это, Кузьмич?

- Че-че, болт через плечо. Во че!- возмущался сторож.

- А конкретней? - спрашивали пробудившиеся.

- Конкретней. Срок это! Как пить дать, живой срок, - сказал сторож, и, обреченно махнув рукой, пошел к телефону.

При всей экспрессивности своей речи старик был прав в одном. Это был действительно готовый срок с формулировкой "порча социалистической собственности". "Как минимум пятачок" - подумал я, - и, натыкаясь на торчащие из пола швеллера и каркасы, пробрался к входной двери. После комнатной вони и пыли стало легче дышать. Мороз отрезвил и придал силы. Сейчас они были нужны, как никогда. У ближайшего поворота уже заходился визгом ментовский воронок…

Невоплощенная мечта

1

Лет х-надцати отроду, водоворотом судьбы и цепью случайных связей и обстоятельств, был я втянут в лихорадку модной в ту пору рок-струи. Что такое рок-струя? В бытность моей молодости кое-кто называл это вялотекущей шизофренией. Другие же - формой социального протеста. Хотя я думаю, что обе стороны правы, ибо границы между этими понятиями размыты настолько, что трудно разобрать, где кончается одно и начинается другое. Я приведу читателю несколько примеров из тогдашней своей жизни, и пусть уж он сам сделает соответствующие выводы из нижесказанного.

1. Когда подавляющая масса населения моего города грезила польскими пиджаками и элегантными австрийскими сапогами, я мечтал о холщовой косоворотке и старорежимных штиблетах с гамашами.

2. Вместо того, чтобы выражаться нормальными в ту пору выражениями типа "экономика должна быть экономной" и "сиськи-масиськие сраные ", я изъяснялся словами: кочумай, лабай, бухай и пугал фразой "чувак, вы конченый лох и не сечете в кладке" (Парень ты не знаешь аккордов) учительницу русского языка.

3. В период усиления борьбы с алкоголизмом я предпочел борьбе - крепленые вина "Агдам", "Лучистое" и, как следствие, стал попадать в милицейский отдел, страшно мешая этим родительской карьере.

4. В эпоху всесоюзного шлягера "увезу тебя в тундру" я пел выразительную рок композицию "Дом восходящего солнца", аккомпанируя себе при этом на электрогитаре. Хотя, правды для, надо отметить, что в те далекие уже дни на гитарах играли практически все, даже те, кто смутно отличал гитару от барабана.

-А че, в натуре, гитара тоже ударный инструмент! - говорили они, неся её с собой на очередную межрайоновскую разборку.

2

Разбив вдрызг подушечки своих юношеских пальцев и одолев незамысловатую тройку аккордов: тоника, доминанта, субдоминанта, плюс рок-квадрат, я оказался в составе рок группы с довольно оригинальным названием - "Лажовики". Не берусь категорично утверждать, с моим ли приходом это было связано или с правильно выбранным названием, но только группа та стала необычайно прогрессировать и набирать обороты. Школьные вечера сменялись свадьбами, свадьбы - днями рождения "прогрессивных" райкомовских работников. Вскоре этого становится мало! И "лажисты" решают выпустить собственную сольную пластинку.

Но как? Ведь для большинства участников группы, запись диска представляется приблизительно таким же чудом, как и полет на луну. Правда, в воздухе витают слухи о подпольных самиздатовских студиях, но связь с ними угрожает отстранением от райкомовских вечеринок и, хуже того, может обернуться полным запретом на творчество.

Несколько вечеров в дворовой беседке кипят яростные споры.

- Чуваки, не порите лажи, - горячится басист группы Костя Смычков, - мы имеем в кармане неплохой парнас. Зачем рисковать? И потом, это же не патриотично - (Костя - патриот, мечтающий придать року русское лицо).

- "Атец", не гони туфты, - перебивает его флейтист Гриша Золотов - пластинка верняк не к парнусу, а "Парнасу" Надо рискнуть. Хватит дрожать перед этими толстожопыми коммуняками. ( Гриша - яростный борец с режимом).

Молчим: я, лидер-гитара, плюс вокал и клавишник, плюс аранжировщик - Саша Коган. Я - из шкурных интересов жить в столице (ибо отцу светит столичное повышение). С. Коган - опасаясь, что в случае провала всех идеологических собак повесят на его пятую графу.

Наконец в разговор вступает барабанщик группы и её негласный руководитель, плечистый Гена Чумаков.

- Даешь музыкальный Эверест, - по-комсомольски бодро восклицает он (кто в юности не мечтал о вершинах, тот попросту и не жил), и предлагает в качестве альтернативы студии звукозаписи магнитофонный вариант.

- С этим я согласен, - неожиданно включается в обсуждение Саша Коган, - запись можно будет переправить на Запад.

Я окончательно теряю дар речи.

3

Стоит погожее зимнее утро. На белом, еще не тронутом копотью машин и людских испражнений ковре выпавшего ночью снега лежат тени деревьев, силуэты домов и плюшевых душегреек участников группы "Лажовики". Груженные гитарными грифами, микрофонными стойками, медными тарелками, бутылочным сургучом и учебником занимательной физики, они осторожно пробиваются к заветной двери домашней муз. студии.

В пустой коробке двора тихо, и хорошо слышно, как скрипят подошвы их ботинок - "загубленная молодость".

- Костя, зачем вы одели эти лакированные "гады"? - спрашивает патриотично настроенного басиста С. Коган, - вы же сдадите нас их шумом раньше, чем мы примемся за запись.

- Из патриотических соображений я всегда предпочитаю отечественную обувь зарубежной - отвечает Костя. Я молча смотрю на свои войлочные бурки.

Наконец вся странно экипированная для столь раннего часа ватага ныряет в чумаковский подъезд.

Три семерки - тайный стук в дверь... Толкотня в маленьком и темном коридоре. Возня с ботинками и бурками. Наконец рок-бригада усаживается у литовского магнитофона "Дайна" для записи своего первого сольного альбома " Lagoviki -N1".

В роли усилителя служит радиола "Аккорд", у которой уже крутится звукорежиссер по кличке Диод.

Диод - местная знаменитость. Этот самородок умудрился, проводя опыт по статическому электричеству, обесточить школу, а настраивая придуманный им коротковолновый транзисторный приемник - лишить радиосвязи областное управление милиции.

В качестве солирующих инструментов: ленинградские электрогитары, губная, реквизированная Чумаковским дедушкой, немецкая гармошка, старое пианино "Беларусь", флейта - пикколо, русская трехрядка и загадочный инструмент "слухгеорг". В ритм-секцию входят: жестяные кастрюли, хрустальные бокалы, а также расчески, гребни, шпильки, сливной туалетный бачок и радиатор центрального отопления. Распределение инструментов вызывает не меньший спор, чем пересылка диска на Запад. После короткой, дружеской потасовки мне выпадает: гитара, бэк-вокал и сливной бачок. Я пробую протестовать и выпросить хотя бы радиатор, но возле него уже громоздится Чумаковский - трескун с подвешенной к швабре эмалированной крышкой. Да и Генины габариты, около сотни живого веса, как-то отбивают охоту к протесту.

Инструменты розданы. Теперь горячий и живой спор клубится вокруг репертуара. Он обширен и многообразен, как и принесенная выпивка. Напитки представлены легкой хлебной брагой: "Брызги надежды" и крепленым азербайджанским портвейном "Агдам". Репертуарный список - всевозможными стилями и ритмами, от свинга с одноименным названием "Вечер у художника абстракциониста" до хард-роковской композиции "Отчего башли (деньги) не ведутся".

Запись длится около пяти часов. Иногда следуют легкие перекуры с пригублением спиртного... Шумят творческие споры. Слышны воздыхания - "Чуваки, это высший класс", и гневные восклицания - "Шчарти все на хер!".

- Атцы, "клоки" уже у опасной черты, - говорит Чумаков, указывая на стенные ходики - пора паковать штекера и покидать флэт (квартиру), а мы еще не слабали моей забойной "Отчего башли не ведутся".

- Это произвол, на очереди моя рок-серенада! - " Сандаль в Иерусалиме", - обиженно восклицает Саша Коган.

- Упоминание Иерусалима в данной политической обстановке, на мой взгляд, вредно. - обрывает Кагановские причитания Гена Чума.

Правильно! Мы русская группа и у нас должно быть русское лицо - поддерживает Чуму националист Костя Смычков, косясь при этом на Сашин профиль.

- Но ведь "лапоть" - исконно русское слово, - перебивает Смычкова Коган. Костя озадаченно чешет затылок и вопросительно смотрит на Золотова.

- Коган прав, - вступает в разговор Золотов, - это произвол и творческая проституция. Мы должны быть честными в своем созидательстве. Поэтому следующей лабаем мою песню протеста "Бровастая морда", - и он решительно поворачивает микрофон в свою сторону.

-Так, кончай, базлать, чуваки! (хватит спорить, ребята). Я прекрасно понимаю ваши устремления, но как руководитель коллектива не могу, да и не позволю, рисковать финансовым успехом будущей пластинки, - рычит Чума, поигрывая мышцами. Моя рок-сюита "Отчего башли не ведутся" нейтральней и быстрей, на мой взгляд, выведет нас к реальным рублям, чем ваши "Лапти" и "Морды". И потом - это моя квартира, - авторитетно заявляет он в конце своей речи.

- Не в башлях счастье! - восклицает С. Коган.

- Свободу творчеству! - поддерживает его Толя Золотов. - Вы абсолютно правы, чувачки, конечно не в башлях счастье. Оно, а заодно и ваша свобода творчества, кроется в решении вопроса, - "Отчего они не ведутся?". Так что я думаю, споры здесь неуместны.

- Нет, уместны. Мы заявляем решительный протест и покидаем запись, - говорят, подымаясь, Г. Золотов и А. Коган. Я молчу, деловито кружась у сливного бачка.

- Ну, хорошо, - останавливает их Чума, - я согласен ввести в текст моей композиции "Отчего башли не ведутся " слова "Иерусалим" и "Бровастая морда", но не больше. Поверьте, "атцы", в лучшие времена мы обязательно слабаем ваши вещи, но не сейчас.

Звучит привычное one two three

- Ие-ие-ее - поет барабанщик Чума,

-Ты скажи, отчего баши не ведутся - подхватывает бэк-вокал.

- Ты скажи, бровастая морда, скажи - поет флейтист Золотов. Шууууу - поддерживает его шумовой эффект сливающегося бачка.

- Ие-ие-еееее, - воет подпевка.

- Мы поедем в Иерусалим, - тянет Саша Коган. - Тррр - изображает движение палка, скользящая по радиатору центрального отопления. Звучит финальная какофония немыслимых звуков, слов, падающей воды и бьющейся посуды. Запись первого диска группы "Лажовики" закончена!

Пока звукорежиссер Диод колдует над монтажом и доводкой системы прослушивания, следует перекур и легкий перекус под "Брызги надежды".

- Я думаю, что мы должны выходить непосредственно на ведущие отечественные фирмы звукозаписи, - заявляет Чума.

- Согласен - это патриотично и придаст року русское лицо, - поддерживает его Смычков, косясь на Кагановский профиль.

- Нет, я предлагаю переправить запись на Запад. Только там это смогут оценить и понять, - настаивает С. Коган.

- Правильно, - соглашается с Коганом, флейтист Золотов, - один "поц" эти "бровастые морды" ни хрена не понимают в честном искусстве.

Я молчу, занятый "Брызгами" и "Бычками в томате", и отчаянно придумываю, где и как достать справку о причинах моего сегодняшнего пропуска школьных занятий.

Наконец Диод заканчивает монтаж, пленка готова к прослушиванию. Все сосредоточенно ждут начала. Тишина. Пошла запись. Странно, но первой почему-то звучит рок сюита - "Отчего деньги не ведутся". Она длится около десяти минут. Однако ко второй минуте у меня начинается неприятное жжение в паху, к пятой приходит ясное осознание того, что с такой записью денег у нас не будет никогда. Музыка похожа на плохо работающую сантехническую систему, голоса - на пришельцев из параллельного мира. Запись уничтожается, а вскоре "умирает"и сама группа.

4

Спустя десяток лет постаревшие участники рок бригады "Лажовики" (с целью скосить капусты для отъезда) вновь собираются вместе и бросаются окучивать плодородные нивы свадебных халтур. Вопрос о записи пластинки больше не подымается. Но неожиданно группа знакомится с известным городским радиомехаником по кличке Чалый. Хмельной Чалый, посвящает бывалых участники Лажовиков в свое детище - микшерский пульт.

Оказывается, через этот довольно массивный ящик с множеством кнопок и штекеров можно записывать музыку. Лажовики с интересом рассматривают ящик и многозначительно переглядываются. Учуяв интерес к своему агрегату, Чалый начинает с хитростью охотника гнать дичь к капкану.

- Чуваки, пару пузырей на ваш выбор, и я вам гарантирую мировой успех, - горячо убеждает звукорежиссер колеблющихся Лажовиков.

- Я знаешь кого писал! Со мной знаешь, кто работал? - и, заламывая обожженные кислотой и канифолью пальцы, Чалый, перечисляет имена и названия групп и исполнителей, от которых у участников группы начинаются зрительные и слуховые галлюцинации.

Закупив обширную партию кубинского рома "Habana club" и несколько банок морской капусты, рок-бригада "Лажовики" бросается на новый штурм музыкального Эвереста. Кто в такие годы бросается на подобные штурмы, тот обречен навечно, остаться молодым. В этот раз записываются неисполненные в прошлый раз рок-серенада "Путешествия сандаля в Иерусалим" и политическая баллада "Бровастая морда".

Рок-сюита же " От чего башли (деньги) не ведутся" в коммерческих целях переименовывается в "Why money pass me by " и поётся по-английски.

Ye-ye-ye-eeeee ... - поет барабанщик Чума.

- Why money pass me by, - поддерживает его бэк-вокал.

Вай - вай - вай, - тянет Гена.

- Money, momey. Баксов поц... - подхватывают участники муз. бригады. Перемотка. Перекур. "Habana club". В этот раз значительно лучше, но все же музыка скорей напоминает звук ветра в водосточной трубе, а бэк-вокал - свору воющих собак, чем голоса группы претендующей на коммерческий успех. Запись уничтожается, а участники "Лажовиков" растворяются на мировых просторах.

Гена Чума процветает на нью-йоркских таксистских трассах. Я…. хм!!?? ... скажем так - в сфере обслуживания. Пластинка не вышла. Денег как не было, так уже и не будет. Хотя они иногда мне снятся, как, впрочем, и несуществующая пластинка: на глянцевой обложке фотографии участников "Лажовиков" с хитом всех времен и народов: "Отчего "башли" не ведутся?"

Барабанщик Усикум

Класса до восьмого все, что я знал о Толе Усикуме, укладывалось в несколько прилагательных и одно существительное: высокий, пунцовощекий антисемит.

Мне приходилось слышать теорию: "антисемитизм проистекает от евреев полукровок". В качестве примеров фигурировали фамилии: Бонапарт, Ульянов, Джугашвили, Шикльгрубер...

Но Толик не был полукровкой, в его родословной доминировали Ивановичи, Петровичи и Федоровичи. И угадать в его широкоскулом лице потомков племени Давидова было невозможно.

Как бы там ни было, но от Толиной нелюбви к семитам натерпелись многие, в том числе не имевшие никакого отношения к евреям: Бори, Левы, Аркадии и я, обладавший подозрительным для Усикума фамильным окончанием "ич".

Помню, как, напуганный его подозрениями, я выкрал из учительской школьный журнал. Долго с тревожным волнением в руках рылся в серых плотных листах. Наконец нашел. Возле моей фамилии стояла "правильная", исключающая Толины претензии, национальность!

Я выкрал, рискуя грандиозной взбучкой, школьный журнал и ткнул Усикуму пальцем в графу "национальность".

"Заметано" - сказал Усикум и протянул мне руку.

Антисемитизм у Толи доминировал во всем: в поступках, привычках, высказываниях. Главной своей способностью он считал умение распознавать "жидовскую морду". А других у него у него, казалось, и не существовало. Он и правда не рисовал, не лепил, не вырезал лобзиком, не занимался художественным выжиганием. Учился плохо, но свою неуспеваемость Т. Усикум списывал на "жидовские" козни.

Но случилось так, что на заре Толиной юности в его большие оттопыренные уши влетели поразившие его мелодии ливерпуской четверки "The Beatles" и особенно задевшим душу Усикума барабанным соло битловского ударника Ринго Стара. Толя, употребив несколько кастрюль и тарелок, попробовал скопировать запавшую в душу барабанную импровизацию. И к своему, и общему удивлению у Толика обнаружились музыкальные способности. Это можно было бы списать на наследственность. Однако Толины родители музыкальными способностями были обделены напрочь. И, сколько я помню, в застольных спевках всегда фальшивили и путали тексты песен.

Жизнь, как и музыка, состоит из беспрерывных вариаций! Не прошло и нескольких месяцев, и Толя уже играл на трехрядке и басовой балалайке! В его комнате появилась небольшая фотография "золотой четверки" и отдельно большой портрет барабанщика Ринго Стара.

Следуя за Ринго Старом, волосы на Толиной голове, стали катастрофически удлиняться. В "техасах" местной швейной фабрики появилась подозрительная бахрома. Пальцы обеих Толикиных рук украсились плетенными из телефонного провода кольцами.

- Как у Ринго! - комментировал обилие колец Толя Усикум.

Вскоре Толина комната напоминала скорей каморку папы Карло, чем жилую квартиру. В ней пахло: стружками, опилками, пластмассами и кожей. Усикум творил барабанную установку. Когда не хватало: болтов, фанеры, пластмассы, кожи, а украсть их было негде, Толя заявлял: "Кучерявые дела!" - подозревая в отсутствии материалов еврейские происки...

В итоге Толя смастерил не совсем эстетически выдержанную, но довольно звонкую ударную установку.

- Тр - ра - ааааа! - с утра до ночи выдавал трескун. - Ту-ту! - вторил ему большой барабан. Микрорайон стал напоминать не то военный плац, не то идущую в атаку армию. Нельзя сказать, что Толины импровизы отличались слаженностью и имели композиционный рисунок, но зато громкостью они могли поспорить с самыми громкими рок барабанщиками.

- Толян, куда ты лезешь, все ж музыканты моромои! - пытались сбить Толика с выбранного пути непутевые товарищи.

- Они больше на скрипках и кларнетах шарят. А в роке их нет. Аппарат тяжело таскать! - парировал Толя. И потом битлы - пацаны, как и я, с рабочих окраин! А кучерявые на окраинах не живут!

Освоив несколько незамысловатых ритмов и отправив при этом парочку слабых здоровьем соседей в госпиталь, Толя с головой ушел в организацию школьной рок-команды. Дирекция, понимая, злободневность вопроса назначила завуча по воспитательной работе Макара Антоновича посредником между Толей и дирекцией школы.

- Толян, слухай сюды, - сказал завуч. - Немедленно сбрей пейсы, бахрому, сыми эти "пидарские" кольца, и ты получишь гупера. (динамики). -

Заметано, - Толя пошел на компромисс. Через несколько дней, подравняв кое-что на голове и техасах, Толя поехал с Макаром Антоновичем на подшефный завод за аппаратурой. В целом и в частностях она оказалось старьем, мусором и обломками.

Убогие колонки "Аккорд-10" издавали кашляющие и хриплые звуки. В предположительно солирующей гитаре фирмы "Иолана" не хватало одного звукоснимателя и пары колков. На бас-гитаре "Орфей" отсутствовали струны. Орган "Вельтмайстер" походил на фисгармонию. Комплект тесловских микрофонов носил на своих металлических сетках отпечатки чьих-то зубов. Во всем этом лампово-транзисторном хламе привлекательней всего смотрелась барабанная установка рижского производства…

Раздобыв золотой краски Толик, вывел на большом барабане сурово - романтичное название "The Руссичи" и принялся формировать состав.

Барабанщиком и руководителям Толя назначил себя. Гитаристом утвердил меня (человека, поведавшего этот рассказ). Басистом объявил: узкоглазого и коротконогого Тимура Багирова.

- Но он же не умеет играть, - возразил я Толе.

- Зато на Леннона похож, - оборвал руководитель.

Горячий спор разгорелся вокруг клавишника.

Толя предлагал слабенького аккордеониста славянина Лешу Дьякова. Я сильного классического пианиста еврея Леню Кантора. Нельзя передать словами шум, поднятый руководителем группы. Отборный мат дрожал на стеклах и ухал в углах маленькой репетиционной комнатки. Самым приличным предложением длинной петляющей Толиной речи было: "Я лучше раскромсаю аппарат, чем сяду играть с кучерявым!"

Не подействовало и то, что Леня согласен тягать аппаратуру, что он классно разбирается в электронике и что, наконец, он парень с окраин.

- Нет, - Толя категорически отвергал аргументы в пользу Кантора.

Я уже было хотел сдаться, как в мои руки попал журнал "Кабета и Жице" ( из которого мы в основном черпали сведения о современной рок- музыке)

В статье о "Битлз" я обнаружил слово "жиде": за ним стояли фамилии битловского менеджера Брайна Эпстаина и барабанщика Ринга Стара. Я ткнул Толе пальцем в слово "жиде" и указал на фамилию битловского ударника.

- Ты хочешь сказать, что Ринго кучерявый? - недоуменно спросил меня Усикум.

- Я ничего не хочу сказать. Я только констатирую!

- Как ты можешь констатировать. Когда ты не знаешь польского, - ухмыльнулся ударник Толя.

- Хорошо, - ответил я. - Пойдем к Стасу Ковальскому...

Стас Ковальский, перешагнувший полувековой рубеж жизни, но так и оставшийся без возраста человек, являл собой, как тогда говорили, нерушимую связь поколений и социальных слоев советского народа. Стас водил дружбу с замом винного отдела и репрессированным троцкистом. Распивал спиртные напитки с несовершеннолетними и с людьми, давно позабывшими свой возраст. Ковальский встретил нас своим любимым вопросом "Цо маж" и с любопытством глянул на наши карманы.

- Переведи, что тут написано... Толян ткнул в статью о "битлах".

- То есть работа. А за всякую работу повинно наливать, - перебил его Ковальский.

- Налью, - Усикум отвернул полу пиджака.

- Дзе? Стас заглянул в журнал.

- Тут, - указал Толик.

- Жиде, - прочел Ковальский.

- Кто? - взволнованно осведомился Усикум.

- Все, - объявил переводчик.

- И этот, - барабанщик ткнул пальцем в фотографию Ринго Стара. - Не может быть!

- И той. Вшысткие вокуль, сына, жиды! Вшистко едно жидовско паньство!

Толя вмиг стал чернее грозой летней тучи, даже пить отказался.

- Ну, так берем Кантора на орган, - поинтересовался я, у руководителя выходя из Стасова подъезда. Толя промолчал.

А вечером из Толиной комнаты исчезла фотография "The Beatles" и портрет Ринга Стара. На следующий день Толя явился в школу без колец, а после занятий постригся и объявил: - Иду записываться в бокс.

Руководство группы легло на мои плечи...

В составе замелькали еврейские фамилии: Кантор, Сандлер, Дольник, Абрамович...

- А что же Толик? Как же он? спросит читатель. Скажу только, что знаю.

В секции бокса Толе не повезло. И рост у него был что надо. И левая ударная. И "крюк" получался, дай Бог каждому. Но на Толино горе тренером оказался крючконосый Вениамин Залманович Альтшунер!! Пришлось бросить и податься в подпольную школу каратэ, но и там руководителем числился Алик Фридман!!!

И в Советской Армии Усикуму не "покатило" Ротным старшиной у него оказался прапорщик с окаянной фамилией Рабинович!!!

- Всю службу сбил, - жаловался мне Толян после демобилизации...

Прошло несколько лет, Толя окончательно пропал из моей жизни, и что с ним сегодня мне неведомо. В мире теперешних реалий скорей всего он возглавляет какое-нибудь националистическое движение.

Кстати недавно мне в руки попалась патриотическая статья, подписанная инициалами А.У.

(окончание следует)