Мой Париж будет таким
Я не знаю, каким Париж был очень давно, и у меня нет старческой памяти, когда все, что было, всегда лучше того, что стало. Но в мое давно он был хуже. Я отлично помню, что народ хамил и толкался куда больше, а извинялся куда меньше, чем сейчас; помню, что в метро бегали непуганые крысы, везде сильно пахло мочой, в углах попадались какашки, а на лестницах спящие бомжи, в то время как работники сферы услуг, будь то почта, транспорт или магазин, не улыбались и не говорили дежурных вежливостей. Я имею в виду 90 годы, когда я впервые приехала в Париж.
В мой теперешний визит я сняла угол, то есть, как потом выяснилось, просто раскладной диван, у чувака по имени Хаким в, как он политкорректно выразился, нетуристическом районе. Мой нынешний бюджет позволял выбор между отдельным гробом под крышей а ля Раскольников без душа (для посвященных chambre de bonne) и хакимовским диваном. Сильнее дỳша мой выбор определило любопытство. Изучать Францию ‑ моя профессия, которая не худо, и, в целом, не очень бедно, не считая нынешнего лета, кормит меня и моих уже лет скоро двадцать, а потому мне захотелось самой понаблюдать вблизи тот Париж, на который не перестают жаловаться русскоязычные путешественники. Намерение намерением, но пересаживаясь на Шатле (Chatelet), я уже нервничаю. Район Хакима, конечно, еще не «зона», «zone d’éducation prioritaire» (как здесь называют неблагополучные пригороды), в зоне никто и не сдает квартир, но я чувствую себя неуютно: по пути к дому Хакима мне не попалось ни одного белого лица. Хаким на работе, и ключи мне передают его молодые соседи Самир и Абрам. Замечаю первый хороший знак в моем временном пристанище: в доме ремонт, заменяют ступени лестницы, по которой Самир любезно втаскивает мой чемоданчик на четвертый этаж, называя меня «Chère Madame». Второй и третий хорошие знаки: Абрам, йеменский еврей с огромным Моген Довидом на груди, спускается за покупками, а Самир кричит ему вдогонку: «Не забудь мне две бутылки красного!». В квартирке Хакима хорошие знаки множатся на глазах: ряд пустых винных бутылок на полу и ряд полных на полке, в холодильнике сплошные сосиски “pur porc” и ветчина, а на полочке, рядом со свернутым алжирским флагом, сюрприз: множество статуй будды и крошечный алтарь. В квартирке нереально чисто. Из комнаты Хакима выглядывает любопытная мося его обожаемой черной кошки.
Нетуристический район кишит всем на свете: магазинчиками, лавками, восточными благовониями, кафе, аптеками, мечетями и барами. Район цветной, без, однако, резкого преобладания какого-то одного тона: арабы, африканцы, вьетнамцы и другие «индокитайцы», бенгальцы, мальгаши, персы, латины. Именно этим непреобладанием какого-то одного меньшинства и обуславливается, как мне кажется, его мирный характер. Все невероятно дешево по сравнению с центром и, перед погружением в библиотеку, я закупаю с собой. Целый день я корплю над никому, кроме меня, неинтересными фолиантами в Национальной Библиотеке имени, черт бы его побрал, Митерана, который по названным им же еще при жизни местам имени его давно перегнал великого Де Голя, а вечером, опять нервничая, еду «домой». Хозяин уверял меня, что район спокойный и бояться нечего. Он прав, конечно, он прав. В целом, если кто-то сдает жилье через AirBnB, очевидно, что район это позволяет. Ведь каждый постоялец оставляет отзыв. Но я все равно нервничаю. Ведь еду я очень поздно, на последнем метро, потому что после закрытия библиотеки хожу гулять или в кино, чтобы не толкаться в крошечной квартирке с Хакимом. Выйдя из метро в моем районе сразу понимаю, что зря волновалась. На улицах полно народу, в час ночи открыты не только кафе и рестораны, что для Парижа нормально, но даже булочные и фруктовые лавки. Моя коллега, живя в буржуазном районе за большие деньги, нервничала куда больше, хотя тоже зря, возвращаясь вечерами по абсолютно пустынным улицам.
Я наблюдаю всех, везде, всегда, цепляю людей взглядом, слушаю разговоры, всматриваюсь в лица, измеряю температуру человеческой атмосферы. Штрих: подросток в метро трогает за плечо пожилую даму: «Извините, Мадам, но у Вас сейчас упадет заколка». Дама не удивляется, просто благодарит. Ничего особенного. Ничего особенного? Не скажите. Подростки вообще погружены в себя, и старики обычно не входят в их поле зрения. Чтобы заметить такую мелочь, как заколка, не на юной, а на седой голове, нужно, мне кажется, именно то, что называется культурой. Другой штрих: молодой парень сидит на откидном сидении в вагоне метро. Входит влюбленная парочка средних лет. Дама садится на страпонтин рядом с парнем. Мужчина встает рядом. Парень встает и уступает место мужчине, чтобы парочка могла сидеть вместе.
- О, что Вы, Вы слишком любезны! - говорит мужчина
- О, что Вы, сделайте одолжение! – говорит парень.
Париж уважает влюбленных. В обоих приведенных случаях любезность исходила от темнокожих пассажиров к светлокожим. Но могло быть и наоборот. И одноцветно могло быть тоже, в любой гамме. Это неважно, это постепенно становится неважным. В очередной раз убеждаюсь, что расовое напряжение во Франции несравнимо ниже, чем в Штатах. Франция действительно интегрирует, и француз арабского, африканского или вьетнамского происхождения - это все-таки прежде всего француз. Для сравнения, французом стать можно, причем, при желании, даже в первом поколении, а вот немцем, при всем этом самом желании, насколько я могу судить, никак. Тут во всем заслуга или вина, кому как, специфики французской республики, которая определяет французскость не по крови, а по культуре. И потому, нравится это или нет, во Франции смешение идет полным ходом: не только на улице, но и на работе, в семье, дружбе, университете, искусстве, библиотеке. В разнообразной пропорции, конечно, но доля смешения куда выше, чем десять и пятнадцать лет назад. Разноцветны не только пассажиры, но и водители метро, не только гардеробщики, но и библиотекари, не только хулиганы, но и полиция, не только студенты, но и доктора наук. Хорошо это или плохо - не вопрос. Раздражает ли это нас, как белых людей? Раздражает. Расовое чувство естественно, оно заложено в каждом из нас и служит для распознавания своих, чтобы выжить. С этим чувством надо считаться, и его надо обсуждать. Замалчивать его опасно. Мы все расисты, разница только в том, признаемся ли мы себе в этом или нет. Если признаемся, то боремся с собой, ну, хотя бы стесняемся этого испуганного зверька в каждом из нас. Если нет, то со словами «я не расист, но ...» рассказываем и пишем о Париже то, что о нем обычно пишут выходцы из белоснежно-белой восточной Европы. Особенно забавно, когда евреи из Восточной Европы сетуют на почернение Парижа, забывая при этом, что для своих соотечественников сами-то они вовсе и не белые люди! Кстати, за все время в Париже толкнули меня в метро только один раз, да и то нечаянно. Ничего особенного в этом нет, со всяким может случиться. Особенное заключалось в другом: толкнувший, славянин, точнее язык указать не могу из-за шума, не извинился. Все извинялись, хотя извиняться было, в целом, не за что, а он нет. Зато бледен он был с перепою до аристократической голубизны. Я ничего не хочу этим сказать, я рассказала только то, что было. Просто я покамест решила, что именно по этому несказанному «извините» и проходит для меня сейчас невидимая и бесцветная граница между цивилизацией и ее отсутствием.
Р.S. По приезде из Парижа я принимала у себя гостя из Австралии, хирурга южноиндийского происхождения. Он очень нервничал перед тем, как решиться приехать в Германию по обмену опытом, а когда мы вышли на улицу, то и вовсе перепугался. «Что с Вами?», удивилась я. Он признался, что ему страшно одному в таком 'белом' городе. Надеюсь, что опасения его напрасны, и ему будет здесь так же хорошо, как было мне в Париже.
