Плотник языка
Лев Беринский. На стропилах эйнсофа*
Начну расхоже, но веско: кто не был в сей книге – побудет, а кто был – не забудет. Столь многожанровой прозы под одной обложкой раньше не встречал, а жаль: из жара в хлад перелетая, читать весьма занимательно. Тут тебе и изысканная повесть, и тонкие эссе, и саркастические «творческие портреты», и абсурдистские арабески. Символистский слог причаливает к уличному сленгу, обериуты в обнимку с серапионами бредут по тексту, бормоча на идиш, - макаронические мемуары! И ребе, и ребенок под одну гребенку – равновелики…
Лев Беринский (р.1939) – поэто-прозаик, переводчик с немецкого, испанского, румынского, но главная фишка, золотая рыбка его фаршированная – это язык идиш. Книга Марка Шагала «Ангел над крышами» и многие новеллы Башевиса-Зингера живут на кириллице стараниями Беринского. Сам-друг, он обитает в Акко – в провинции у моря, на краю Земли обетованной. Городок Акко впервые упоминается не всуе в Книге Судей, позднее – Акра, Птолемаида, крепостца крестоносцев, ныне – келья Беринского, когда он не в кельнах с брюсселями.
Лев Беринский – странствующий кабинетный сиделец, описывающий свои путешествия по странам и страницам. Вообще же, как и положено существу творческому, скрипачу тварному, он, карлссон космополитный, живет на крыше мира, на стропилах эйнсофа (слово это обозначает бесконечность, божественную субстанцию, разлитую по мирозданию). Выше стропила, божьи плотники! Плотный язык, местами мастерски неоструганый, с сучковатыми неологизмами и держисвечными задоринками. Травоядная, подслеповатая к слову жвачка иных тухло-свежих книг отсутствует – тут хищный глазомер, как Осип прописал.
В сжатой бережливо до двунадесяти страниц повести «Прощальный сезон в раю» огненный серафим появляется еженощно над русской деревней, пахнет серой и полыхает крылами – гори оно все пропадом! Щебет доморощенных чад в малиннике и топкий банный чад сельской Смоленщины («дровна сырые!») под пером Беринского обретают четко-зыбкие, загадочные очертания очередного озера Чад – изысканный реет сераф! И автор, коего черт догадал очутиться в тех местах и окрест, и проторчать полжизни то в Бессарабии (бес попутал), то в Москве времен «Советиш геймланд» с влачащим свои гойско-гебистские вериги Вергелисом, понимает, что пора исходить. Чарку на дорожку, шапку в рукав, подушки на телегу – и в Шереметьево! Чтоб – плоть от плоти протоплотника – прильнуть к еврейству, как к четырехгранному столбу. Променять первородство славянской речи, соляночку солунских братьев на чечевичность иврита с примкнувшим идишем. Уж там, средь средиземных пальм, – мечталось! – пасутся истинные ценители писанины. И впрямь, кому еще придет в голову станцевать с текстом, с Торой, скакать вприпляс с Книгой! Звеня бубенчиком и придерживая кипу…
Но по приезде из совковой Касриловки в Страну Израиля оказалось, что как-то оно не совсем вроде бы эдак адекватно зрилось издалека, что при словах «культур-мультур» хватаются за «узи» и предлагают поцеловать в сакральное место (в смысле – мезузу). Иврит-то на плаву, на взлете, а вот идише идяше вспяше, увы, ой-вэй. Был язык – и пшик, сплыл… Да, да, уходит идиш под воду, и никаким ешиботам – ни в Бруклине, ни в Бней-Браке – чай, уже не откачать! Видели вы досель ортодоксального еврея с билетом в зубах? А я видел – идут пингвинно по аэропорту Бен-Гурион, волокут чемоданы на колесиках, а во рту – билет на небо. Лестница Иакова, где ты?..
Ишь, идиш, оголец галута, внеишувное скрещение высокого иврита с нижне-немецким, мамзер языковый, козлотур отпущения, не зря в «Альтнойланде» Герцля утопический будущий Израиль базлает на немецком – интересное начинание, между прочим!
Ах, уходящий, шаркая, идиш – местечковая рухлядь, отощалая кухочка, синяя птица Рухл… О, обгорелый язык, загубленный Второй мировой бойней! Нет человека (шесть миллионов) – нет языка. Канувший уютный мирок штетла, утлый плот мезузы… Лев Беринский, добрый реваншист, нежен и бережен с утонувшими звуками: кажется, он грезит про «захват языка» - глядишь, чудо великое свершится тут, и ниша идиша расширится до всех царств с гаком, еще и немножко шья. Ибо язык этот – заземление неба, перевод с горнего библейского арго на жаргон европейской цивилизации. Беринский пишет прозу о поэзии – о Мангере и Суцкевере, о «проклятых и убитых поэтах» группы-52, эссе «Вознесение над стерней» о Башевисе-Зингере, о всей этой великой мишпухе, идишской литэлите. Он мягко, но твердо отвергает дурацкие обвинения (по-нашему, тевьейскому, – наветы) в провинциализме и затухании – мол, выдохлось кидушное винцо, туши свет, гаси векселя - и на боковую, под львов на плитах… Э нет, элегически вздыхает Лев-автор, оно конешна, легли на дно и льдом иордань затянуло, ан Шем даст, всплывем в проруби, воспрянем, помашем глазами, не пройдет и дня Бытия, космологического периода… Этакий оптимистический плач по отсыхающему языку!
На просторах текста много личного – встречи, взгляды, реплики, оценки человецев (от вознесенья «о-о» до пренебрежительного «бр-р») и так далее – очень чувственная книга. «Италик мой!» - вскричала бы Берберова.
Рассматриваешь изделие Беринского на срез – волоконца словесной ткани, структуру страниц, годовые кольца циклов, и делаешь утешительный вывод, что автор еще пошумит – он сроду нов и отродясь плодовит. И удвоенно метафоричен, будто вечно на ранних поездах. Понятно, что это проза для тех, кто понимает, кто фурычит и осознает, что, скажем (зарулю в другую степь), в эмигрантской переписке через океан Романа Гуля и Георгия Иванова аббревиатура М.Т.Е. – не Массачусетский технологический, а мать твою ети!..
Лев Беринский, прихотливый плотник языка, сколотил умело, с бору по сочинил книгу, которую нельзя читать на ходу, по диагонали, и грешно ставить диагноз и выписывать рецензию, не припав пересохшим ухом к ритму и звону строк, не вслушиваясь в кирил-мефодье половодье с перекатами мамэ-лошн.
Пир на весь крещеный мир – и идиш дышит чесночком! Неизбывный привкус несчастья и дыма!.. Эдакая левоберинская проза – размытая, дымчатая, временами аутентичная поискам утраченного – с запахами, цветами, звуками аккордеонной гармонии, с боярышником и барышнями на ощупь… И пущай автор лукаво сокрушается, что любимый язык затихает, не ворочается, на ладан дышит и чейн-стоксово Стиксом пахнет, а сам вона как с амвона нам начитывает! Читатель вынужден заниматься с этим Плотником моржеванием (прыг в прорубь Книги!) – обо всем идет разговор, о любвях и дружбах, о литературных королях и квашеной капусте… Замысловатая фабула этой вокабулы Беринского – как веселый и нелинейный путь из корчмы в таверну, аки путешествие из Каушан (где родился) в Акко – «легкость и победоносность» густозамешенного текста.
Образ автора несколько покачивается и двоится: с одной стороны, трудяга-плотник, с другой – гуляка-кинто, балагур-балагула, бабель-пиросманьевский персонаж, завсегдатай пиров и конференций в кабачках – мед-пиво пил, по-немецки говорил. Германия в книге, кстати, описана с иронической симпатией – единственная нынешняя покровительница идиша («роди обратно!»), созывающая гемютные симпозиумы – языковое возрождение с легким запахом разрытой земли… Там можно по приглашению пожить в пряничном домике, слушать, как по красно-черепичной крыше стучат дожди, плавно переходящие в потоп, писать изощренную прозу в виде писем эскому другу – ты помнишь, калоша, дороги Германщины?..
Как у Горенштейна убогое общаговое койко-место метафизически разрастается до Места, а заодно исследуется образование мира-олама из Большого Взрыва Местечка, так и у Беринского бюргерский баварский городок и смоленская кондовая деревня магически реализуются, оборачиваются в Макондо – с осами (так еще называют восточных немцев), серафами и метаморфозами. И выписано на славу – не аккуратный штакетник простодушной прозы, а взвихренный пиитический трактат с задыхающимся, еле поспевающим темпом прочтения и чертополохово пробивающимся, забулдыжно валящимся с котурн хором – ангельски галдящие идишские голоса. Книга отмечена высокими мыслями и низким сахаром – никакой патоки-патетики, скорей сарказм крепчал. Вязь языка, в свою очередь, крепка и чары (лехаим!) быстры.
Напослед признаюсь, что беды идиша – «длиннобородые лингво-исторические проблемы» - меня не шибко тронули, не пришибли. Мне важнее, что Лев Беринский вот те нате - оказывается, отменный русский писатель – и надобно его рачительно читать да издавать. Это же «русская книжная казна», по сказу ремизову. А идиш худо-бедно сам не оплошает… Как костряли раньшие егупецкие рецензенты: «Одно другому не кусается».
* Донецк: Точка опоры, 2011
