Чертановский цикл
Л. М.
1. Вроде эпиграфа
Нет долгожданнее доли —
сомкнуты дни, как ладони.
Но обернись ли, моргни —
глядь, разомкнулись они.
Кто нам расскажет о средстве
день сделать долгим, как в детстве?
Чтобы продолжился он —
есть ли какой-то смартфон?
Пусть это явно не ново,
делаю ставку на слово.
Это единственный путь
время замкнуть и сомкнуть.
2. Чертановский чертог
Хоть меблирашка наша неказиста,
но в ней сполна присутствует уют,
и сетовать, поверь мне, не годится,
что постояльцы новые придут.
Ведь этот наш чертог, по крайней мере,
даёт сердцам забиться как одно,
а гаджетам древнейшим в шифоньере
романтики лишить нас не дано.
Я знаю, этот вечер станет датой,
пропишется в листках календарей:
навек запомним этот пол покатый
и своеволье кухонных дверей.
3. Ультразвук
Сколько визгу! Господи, помилуй:
мечется собака, как щенок,
вся такой охваченная силой,
что хозяйку сбить могла бы с ног.
Десять ей — вполне почтенный возраст,
ан пускает в дело ультразвук;
я же вряд ли ныне выдам возглас,
у рассудка вырвавшись из рук.
Всё, что получал от жизни зябкой,
в ранних восклицаниях исторг,
но вот ты, представшая хозяйкой,
и теперь способна на восторг.
Много ты даруешь — что с отдачей?
«ЯТЛ!» В ответ я — ни гугу.
Ультразвуковой любви собачьей
противопоставить что могу?
Помнится, младенцем я агукал —
в этом, что ли, правильный ответ?
Стих мой, напитайся ультразвуком
самых первых, невозвратных лет!
4. Наперекор
Да, так любить, как любит наша кровь,
Никто из вас давно не любит...
А. А. Блок
Сусеки все обшарены, однако
в них ничего не сыщешь, кроме крох.
Могла бы мне прочесть твоя собака:
«Да, так любить, как любит наша кровь...»
Со вросшим когтем и потёртой шкурой,
как вьётся эта псина вкруг тебя!
Наперекор действительности хмурой,
она живёт, от всей души любя.
Неловко, видя этакое чудо,
осознавать, что сам так — ни о ком...
Не мучила бы душу мне остуда,
когда бы обернуться мог щенком!
5. Миг
Помню давний смешной испуг —
я, во всю лягушачью прыть,
гнал из школы домой, и вдруг
мысль ожгла: как могу я — быть?
Все снаружи, а я внутри,
управляю самим собой:
хочешь в небо смотреть — смотри,
хочешь под ноги — так изволь.
Это длилось всего лишь миг,
он сомкнулся, но я пока
глубины его не постиг,
понял только, что велика.
6. Без света
Всю ночь нет света. Приглушённый смех
и прочие загадочные звуки
воспользовались случаем... Но снег
прохладнее, чем сомкнутые руки.
Всю ночь нет света. Вероятно, свет
в такую ночь не смеет и включиться —
из скромности, наверное... Но снег
синее тонкой жилки у ключицы.
Всю ночь нет света. Праздничная снедь,
что собиралась наспех, в одночасье,
забыта и оставлена... Но снег
безмолвней, чем тягучее согласье.
7. Смешные существа
Всё же, что ни говори,
мы — смешные существа:
всякий хлам у нас внутри
превращается в слова.
Разложимо всё, что есть,
до последней простоты.
Что такое ум и честь —
досконально знаешь ты.
Похоть, ревность, крови зуд
проявленьями любви
параноики зовут,
поясняя: c’est la vie!
Рвём рубахи на груди,
ан сегодня не вчера.
Сколь углей ни шуруди,
не окрепнет плоть костра.
Не хранимся в янтаре,
но сгораем, как дрова
с той травы, что во дворе,
мы — смешные существа.
8. За полночь
Представлять устав юлу
из своей дородной тушки,
спит собака на полу,
настораживая ушки.
Паутинка меж трубой
и потёртой занавеской
выдаёт сквозняк любой,
напружиниваясь леской.
На квартал один не сплю
и на кухоньке без света
за бычком бычок давлю
в баночке из-под паштета.
Чёрт ли нас сюда занёс,
где расстелен снег так пышно
и с чертановских берёз
осыпается неслышно?
Эти сомкнутые дни
в боковом застынут зренье —
их, чтоб выжили они,
заточу в стихотворенье.
9. Катáрсис
«Банальная концовка,—
мой друг провозгласил.—
О быте строчишь ловко,
на прочее нет сил?
Где здесь прорыв, писака,
за грани, к небесам?»
Я промолчал, однако
прекрасно знал и сам,
что вышел стих обычным —
как дом, в котором я
не грежу пограничным
доменом бытия.
Живу, тихонько старясь,
не накликаю тьму
и даровать катáрсис
не жажду никому.
Мне, может, «глупый пингвин»
милее, чем храбрец,—
сидим мы с ним, не пикнем,
ничьих не жжём сердец.
Надмирного не áлкал
бесхитростный мой стих,
но в нём витает ангел,
стеснителен и тих.
10. Отраженье абажура
Танец трепетный снежинок
вдруг покажется давнишним —
не поймаем в фотоснимок,
вязким словом не опишем.
Миг летуч и необъятен,
в нём так много — не представишь —
небоскрёбов, голубятен,
однокомнатных пристанищ.
С бегом времени тягаться
бесполезно, все мы знаем;
наши бренные богатства
никогда не станут раем.
Подсчитаем, и в итоге
больше займа будут пени,
но в Чертанове чертоги
не забудут наши тени.
И качнётся в створ прищура
не распадом, тайным ладом
отраженье абажура —
за окном, под снегопадом.
11. Повтор
Хоть узорчаты стёкла,
рифма «роза» — «мороза»
двести лет как поблёкла,
стёрта прозой навоза.
Дань подобным узорам
да следам у крылечка
будет только повтором,
потому — ни словечка.
Но, коль это обуза,
отправляйся в распадок —
там, что мякоть арбуза,
воздух стуженый сладок.
В перелеске сосновом,
где клубы́, а не клу́бы,
не заметишь, как словом
округляются губы:
«Озоруют морозы!
Замерзают озёра!
И узорные розы —
ворожбою для взора!»
12. Пластика
Уймись, пластический хирург!
С твоими чёрствыми глазами
для наших сотворить подруг
что можешь ты в сравненье с нами?
Бесплодных лекарских лекал,
прокрустовых опок унылость
не то, что взгляд наш разыскал,—
тебе такое и не снилось.
Так в чём истоки красоты?
И мир, и время — всё нас лепит,
а вот случайные черты
сотрёт влюблённых жаркий лепет.
13. Глава
Ключ протолкнув в почтовый ящик,
с тобой замкнули мы главу,
в которой много настоящих
чудес узнали наяву.
Благословен, кто в эти сети
нас промыслом своим завлёк!
Что дальше кроется в сюжете,
героям вроде невдомёк.
Соединяя с небесами,
на свет нас кто-то произвёл...
Но, может, авторы — мы сами?
Наш, может, в этом произвол?
Какую же даруют прелесть
спешащие карандаши,
страниц едва приметный шелест,
шуршанье ластика в тиши!
Морозным будущим мы дышим,
что припасла бумаги десть...
Когда-нибудь мы всё напишем,
да вот успеем ли прочесть?
14. Не последняя чашка
Не намоленное место —
невозбранный новодел.
(Где-то: тили-тили тесто! —
колокольчик прозвенел.)
Вид оттаявший несносен —
стеклотара, «тетрапак»...
(Мы гуляем между сосен,
только это — лесопарк.)
Что во времени сломалось?
Скуден выводок секунд.
(Разгулялся ветер малость —
хлопья лица нам секут.)
С новизной вполне освоясь,
мы выходим на балкон.
(Коли трогается поезд,
что ползёт — перрон? вагон?)
Даже если стать на страже,
сутки снова ускользнут.
(Память кружится в коллаже
перепутанных минут.)
В чашке с кофе отражаясь,
под поверхностью дрожу.
(Отчего снедает жалость?
Мигом каждым дорожу.
Но нельзя остановиться —
будет сорвана печать.)
Коль дописана страница,
надо новую начать.
15. Онегинской строфой
Январь двулик, он вяжет время.
Он смотрит разом в два конца.
Он холодит нас, тут же грея,
он рвёт и вновь целит сердца.
Предвосхищая всё, что скажем,
он смех подчас мешает с кашлем;
он, совершая вечный круг,
шлёт встречи, требуя разлук.
В него, как в зеркало, я глянусь:
там радость, нега, снег, тоска,
театр, утрата каблука...
такой проказник этот Янус!
Но я хитрей — и весь январь
вплавляю в слово, как в янтарь.
