Пуговица
Моей подруге повезло. У её мужа жуткая аллергия на алкоголь.
Поэтому тот примечательный Новый год я напросилась встречать к ней.
Мой... как бы это сказать? — друг (теперь это вроде бы так принято называть) запил. А когда он запивал, он всегда исчезал.
Исчезать ему было легко. Жил он в одном из закрытых пригородов, в которые пускают только по пропускам, работал на секретном заводе. И, видимо, был большим специалистом, если его там держали, несмотря на такой его недостаток.
Впрочем, о своей работе он никогда не распространялся. И я это терпела. Как и то, что звонил мне всегда только он, а я даже телефона его не знала.
Всё терпела. И бесконечное ожидание звонка, и скрытность. И встречи лишь по выходным.
Почему терпела? А кто ж его знает, почему женщины терпят мужчин?
Потому что в выходные с ним было исключительно интересно. Он не любил быть в компаниях, нелюдим был. Поэтому мы уезжали вдвоём куда-нибудь на природу, жили в палатке, и он безо всякой гитары или ещё какого-то сопровождения для одной меня пел тягучие украинские песни. У него был прекрасный бархатный голос, и это меня в нём завораживало.
К тому ж его песни почему-то очень вписывались в природу, и это меня удивляло. Ведь они же все были — степные. А поди ж ты: и тайга, и горы, и большая вода — их принимали. И мне казалось, что всё замирало, когда он начинал петь. И душа уносилась куда-то ввысь, и вширь, и ещё не знаю куда. Короче, я тогда бывала изумительно счастлива.
При мне он никогда не пил ни капли спиртного. Шутил, что свою цистерну он уже выпил. А поскольку и я не любитель, то меня это очень устраивало.
Но когда у него должен был начаться запой, я всегда знала. Тогда он переставал петь и начинал говорить про политику. И тогда мне становилось ясно, что следующие выходные мне придётся проводить без него. А через пятницу он позвонит и приедет, мятый, зелёный, с мешками под глазами, и скажет, что болел. Он никогда не признавался, что был в запое. Но разве женское сердце обманешь?
Вот и тогда как раз был период, когда он исчез.
Так что идти в весёлую компанию, где тоже будут пить, я просто не смогла. Ну не смогла я! И всё. Оставаться дома в полном одиночестве тоже совсем не хотелось.
Потому и напросилась я к Лене в гости.
Лена и её муж Сергей — геологи. А дети у них оба — таланты. Они уже знают, что когда я к ним прихожу, я всегда желаю их слушать. Так что Ирочка сразу садится за пианино и что-нибудь мне играет. А Миша играет уже после неё. Мне у Лены с Сергеем очень нравится. Я в их семье вижу своё далёкое прошлое, когда такая вот дружная семья была и у меня. Но теперь все, кто мне дорог, живут в Питере. А я вот в Сибири осталась. И почему — читай сверху.
Ну, естественно, сначала мы проводили старый год.
Ирочка мне, разумеется, на пианино сыграла что-то новое, что она недавно выучила.
А поскольку у меня нет музыкального слуха, то мне нравится всё, что она мне играет. Потому что я даже представить себе не могу, как это люди умудряются разными пальцами разных рук делать разные движения одновременно.
Одними она одни клавиши нажимает, а другими в то же самое время — другие. Фантастика. И это тот ребёнок, который вроде совсем недавно был ещё в Ленином раздувшемся пузике.
Потом Миша играл. Этот всегда играет мне джаз. В джазе я тоже не разбираюсь. Но мне тоже — нравится.
Потом ели мороженое. Взрослые при этом говорили, что на ночь наедаться не стоит.
Смотрели фото, кто какие сделал в этом году. Их Сергей с компьютера на телик переводил. Рассказывали про свои путешествия в этом году. Я, помню, показала, какие парки я видела в том году в Англии. Специально для этого флешку с собой брала. Такие там парки, говорила, что просто фантастика.
Сергей показал Саяны. Как тем летом в экспедиции их неделю вертолёт не забирал, когда им уже назад надо было. А у них уже продукты к этому времени кончились. Так они там, в Саянах, питались грибами, ягодами и дичью, на которую охотились с собаками. Саяны на его фото были потрясающе красивыми. Особенно если с вершины снято. Такой простор, такие дали... Фантастика.
Потом решили желания загадать. Ирочка всем листочки для этого выдала. Было решено желания записать и придумать, как их в полночь заактивировать так, чтобы они были максимально действенными.
Среди предложений были: сжечь их над свечкой под бой курантов, пепел бросить в бокал с газировкой и выпить. Потом было предложение под бой курантов выпить газировку просто так, а в пустую бутылку запихнуть эти наши бумажечки. А перед следующим Новым годом открыть и посмотреть, сбылись ли наши желания.
Но в конце концов мы выбрали предложение Ирочки: перед самым наступлением Нового года одеться, выйти во двор и там уж ровно в двенадцать загадать желания. Дескать, по свежему воздуху они гораздо быстрее долетят до Деда Мороза. Мы все решили, что одно другому не помешает, что запихнуть желанья в бутылку мы всяко-разно успеем, что Ирочка молодец, оделись и вышли во двор.
А надо сказать, что живут мои друзья в хрущёвке, и вокруг них такие же пятиэтажки, выкрашенные в разные весёлые краски.
И вот мы — во дворе. Нигде ни одного человека. Метель.
Сергей с детьми попытались бенгальские огни зажечь, но на ветру не смогли. Во всех окнах свет горит, и снаружи не слишком темно от этого.
Стоим спиной к ветру, воротники подняли. Ждём.
И вдруг всё стихло. Метель как-то разом как будто наткнулась на что-то и замерла. Ни звука. Ни шороха. Только снег, тополя обрубленные и цветные квадратики окон.
И тут вижу — идёт бабушка. Старенькая, согбенная. В платке шерстяном и пальтишке стареньком, как из шестидесятых годов. Идёт, пересекает двор, ни на кого не смотрит.
И так это мне странно показалось. Ну куда может идти такая старенькая старушка почти в полночь под Новый год? Фантастика.
Я взяла и окликнула её:
— С наступающим!
Она оглянулась. Лицо у неё было как все лица наших российских старушек. Совершенно незапоминающееся и так не похожее на выразительные лица их зарубежных сверстников.
И вот эта неприметная старушка остановилась, улыбнулась мне немногозубым ртом и ответила:
— И ваш так ше. Вечного вам шдоровья и щастя на вше времена и пространштва.
И не успела я подивиться таким словам, как тут у меня пуговица с шубы упала.
И поскольку именно тут и начинается всё самое интересное, нам с вами придётся немного вернуться назад и узнать, что же это была за пуговица.
В тот вечер на мне была моя новая шубка, которая мне очень нравилась. Хотя была она из чего-то искусственного, но очень мне шла. К тому же её мне как раз тот самый друг подарил к тому самому Новому году, после чего сразу же и запил, болезный. И ещё мне нравилась в этой шубе — пуговица. Из-за этой вот самой пуговицы мы с ним из нескольких похожих шуб в магазине выбрали именно эту.
Пуговица была на шубе единственная. Сантиметров шесть в диаметре, выпуклая, прозрачная и гранёная. По замыслу модельеров, размещалась она под горлом, там, где сходятся крылья воротника, и явно служила украшением всей модели.
Недаром Сергей, как только я к ним вошла, сразу на эту пуговицу внимание обратил.
— Ну,— пошутил,— экая у тебя драгоценность к шее прицеплена. Прямо брульянт чистой воды.
Он так и сказал: «брульянт».
Так вот, в тот самый момент, когда старушка сказала своё пожелание, у меня эта пуговица и упала в снег, проделав в нём узкую ямку.
Я для удобства сняла варежку и полезла за ней голой рукой со словами:
— Ну и куда ж ты, алмазная моя, удираешь? — и быстро достала её из снежной норки.
И тут ка-а-ак грянет! Ка-ак заорут во всех окнах! Даже различить можно было, что многоголосо орут «ура!», как в прошлом веке на демонстрациях. И сразу же в окнах началось цветное миганье, сразу стало понятно, что вот он наступил, долгожданный и Новый, который, конечно же, непременно окажется лучше прежнего, и поэтому взрослые люди радуются как дети. Короче, фантастика, да и только.
А я хотела ответить бабушке что-то типа «и вам того же», но её уже не было. И мне сейчас это кажется странным: как же так, не могла же она далеко уйти за те несколько секунд, что я к пуговице наклонялась. Я даже спросила Лену, где старушка, но она сказала:
— Какая старушка?
А Сергей с Мишей стали разжигать сразу несколько бенгальских огней одновременно, и все переключились на них, так что история со старушкой на этом закончилась.
Я же обнаружила, что пуговица у меня упала оттого, что с обратной её стороны отклеилась кругленькая пластинка с колечком, за которую пуговица и была пришита.
Пластинка эта так и осталась на шубе, а в карман я положила одну только прозрачную и гранёную, но совершенно бесполезную теперь штучку.
Бенгальские огни догорели, и все потянулись в подъезд, до дому.
А я отстала от всех немного. Оглянулась на крыльце ещё раз посмотреть на снег и деревья. А как только я прошла через тамбур и ещё не успела сделать ни шагу по лестнице, как вдруг услышала тоненький голосок:
— Остановись!
Я, естественно, остановилась и стала оглядываться понизу, что там пищит...
— Я в кармане,— пищит кто-то.
Я руки — в карманы. Из обоих вытащила по варежке, потом из левого — связку ключей, а из правого — пуговицу. Кто пищит?
И тут вижу, что из пуговицы моей исходят кругами волны, как будто воронкой такой расширяющейся. Так когда-то в телевизорах на чёрно-белых заставках изображали радиоволны от телевышки. Меня это так поразило, что я стою и смотрю на свою бывшую пуговицу, не отрываясь. Не могу понять, как же я вижу-то эти волны, если я их не вижу глазами.
И слышу опять слова:
— Здравствуй. Можешь загадать ещё два желания.
— Здрасьте,— говорю.— Значит, новогодние чудеса такие? Ну ладно, для начала неплохо. Но почему же именно два? Не одно и не три, например?
— Потому что одно уже исполнилось: я же стала алмазом, разве не видишь?
— Я,— говорю,— в этом не разбираюсь. Но извини, я разве хотела, чтобы ты стала алмазом? Что-то не помню такого.
— Но ты же сама назвала меня алмазной в момент Нового года, когда мимо Исполнитель Желаний шёл,— с какой-то обидой ответил тоненький голос.
— Это та старушка, что ли, была Исполнителем Желаний?! — спросила я.
— Ну конечно. А ты что, как ребёнок, считала, что непременно Дед Мороз и Снегурочка должны приходить? Ну так как? Есть у тебя ещё желания?
На это я не успела ответить, потому что услышала, как на третьем этаже заговорили Лена с Сергеем. Лена явно посылала Сергея меня разыскивать: дескать, где я застряла?
— А потом можно? — спросила я пуговицу.
— Да пожалуйста,— ответила та.— Главное — сказать вслух и при этом взять меня голыми руками.
— Ладно, потом поговорим,— сказала я, положила пуговицу обратно в карман и пошла наверх.
— Что случилось? — спросил Сергей, который спускался мне навстречу.
— Ничего. Вот пуговица оторвалась,— отвечала я, пока поднималась вслед за ним по лестнице.
— И ты её тут же пришить решила?
— Я с ней разговаривала,— сказала я.— Она считает, что стала брильянтовой.
— Покажи,— попросил Сергей и протянул назад руку.
Я захватила пуговицу варежкой и протянула ему. Сергей, не останавливаясь, осмотрел пуговицу.
— Ну что ж, Дедушка Мороз, видать, большой молодец. Очень похоже.
И Сергей так же на ходу вернул мне мою пуговицу. Я взяла её варежкой.
Когда мы один за другим вошли в квартиру и стали раздеваться, Лена, выйдя навстречу, спросила с улыбкой:
— Не Дед ли Мороз тебя там так задержал?
— У неё пуговица оторвалась, ударилась оземь и стала алмазом,— сказал за меня Сергей.
— Ой, дайте мне посмотреть! — закричала Ирочка.
— И мне, и мне! — подскочил Миша.
Я подала Ирочке пуговицу.
— Какая красивая,— сказала Ирочка.— Настоящий алмаз.
И передала пуговицу брату. Миша повертел пуговицу в руке и предложил:
— Папа, а можно как-то проверить, что она действительно алмазная стала?
Вместо Сергея отозвалась Лена, разливая чай:
— Надо её в воду положить. Если её не станет видно — значит, алмаз. У воды и алмаза один коэффициент преломления.
Миша сразу же побежал наливать воду в ванну.
— Совершенно необязательно,— сказал Сергей.— Есть много других минералов, у которых коэффициент преломления такой же, как у воды.
— Зачем в ванну? — закричала Лена от стола.— Достаточно в тазик. И вообще, давайте сначала чай попьём, а то остынет.
Но детей уже было не остановить. И проза тазика их не устраивала. Так что вода в ванну была налита. Втроём с детьми мы втиснулись в ванную, и Миша опустил пуговицу в воду. Она тут же исчезла.
— Папа! Пуговица — брильянтовая! — закричал Миша.
— А вы туда же стекло положите,— откликнулся Сергей, разрезая торт.
Ирочка шустро сбегала в детскую и притащила со своего письменного стола стекло.
Я осторожно опустила его в воду. Стекло исчезло.
— Между прочим, здесь торт прокисает,— крикнула Лена от стола, и дети выбежали из ванной.
Я вытащила стекло из воды и оставила сохнуть на стиральной машине. После этого оторвала шматок от туалетной бумаги, нашарила ею пуговицу в воде и отнесла в свою сумку в прихожей. Я боялась сказать что-нибудь случайно, держа пуговицу голыми руками.
— Послушай, Серёжа,— сказала я, когда мы уже пили по второй чашке чая.— Интересно, а если бы тебе вправду надо было проверить что-нибудь на алмазность, ты бы как поступил?
— Я бы достал из шкафчика колечко с брильянтиком и попробовал бы это «что-нибудь» поцарапать. Если не поцарапается, значит — алмаз.
— Мама! У тебя есть колечко с брильянтиком? — спросила Ирочка.
— Все свои бриллианты я храню в швейцарском банке,— ответила Лена.
— А сапфиром можно царапать? — спросила я.
— Можно. Но это хуже,— ответил Сергей.— Потому что сапфир имеет твёрдость восемь, а алмаз — десять. Но, по крайней мере, стекло сапфир поцарапает точно.
И мы продолжили пить чай.
— А давайте проверим! — предложила Ирочка.
— Миша,— сказала я, снимая с пальца кольцо и подавая ему.— Возьми пуговицу в моей сумке, во внутреннем боковом кармане.
Дети тут же выскочили из-за стола и, толкаясь, побежали делать новый эксперимент.
— В своей комнате царапайте, под настольной лампой,— сказала Лена.— Нечего здесь глаза портить.
— Ну что? — спросил Сергей, когда дети вернулись.
— Не царапается,— ответил Миша, возвращая мне мои драгоценности.
Я взяла у него кольцо и сказала:
— А пуговицу положи туда же, где взял.
— Значит, точно брульянт,— сказала Лена.
— Угу,— ответил Сергей и взял себе ещё одно пирожное.— Эх и раздамся же я за праздники.
— А колечко с брильянтиком можно у кого-нибудь попросить,— сказала Ирочка.— Может быть, у тёти Тани есть?
— Нет уж. К тёте Тане мы не пойдём,— сказала Лена.— Мы просто поверим, что это брильянт чистой воды, и всё. Это же Новый год, правда?
— А у тебя дома есть брульянты? — спросил Сергей, обращаясь ко мне.
— А то! — ответила я.— Весь рояль завален. Самым большим я капусту в бочке придавливаю.
В два часа всем уже захотелось спать, и я засобиралась домой. За рулём я всё время думала о своём втором желании.
Как только вошла в квартиру, тут же вытащила свою пуговицу, положила её на раскрытую ладонь и сказала:
— Хочу, чтобы он перестал пить.
Пуговица промолчала.
Но когда я её укладывала в жестяную коробку из-под конфет, где у меня хранились старые пуговицы, она вдруг задумчиво так спросила:
— Слушай, а ты уверена, что люди способны жить без воды?
На следующее утро меня разбудил звонок мобильника.
— Привет,— сказал в трубку бархатный голос.— С Новым годом. Ты через пару часов будешь дома?
— Конечно, буду,— ответила я, с трудом скрывая свою дикую радость.
Он вошёл, и я сразу что-то почуяла. Разделся, прошёл в кухню. У меня сердце уже обмирало.
Сел за стол, взлохматил свои волосы, к чему-то готовясь, и сказал, глядя мне прямо в столешницу:
— Я влюбился.
После чего достал из сумки свой фотоаппарат и выщелкнул на дисплее кадр.
— Вот, смотри.
Он поднёс к моим глазам экранчик.
И я увидела в нём себя, только на двадцать лет моложе.
— У тебя всегда был хороший вкус,— сказала я, проглотив шест.
— Ну, пока.
И пошёл в прихожую.
— Ты что, даже чаю не попьёшь? — выдавила из себя я.
— Спасибо, я больше не пью,— улыбнулся он.
А я к косяку прислонилась, чтоб не упасть. У меня почему-то в глазах мутно стало.
— Да, чуть не забыл,— он вытащил из-за пазухи маленькую коробочку из красного бархата.— Это тебе.
Телефон зазвонил, когда я лежала бревном на диване лицом вниз.
— Привет,— это был Сергей.— Ну как, удалось поцарапать пуговку?
— Нет,— ответила я.
— А брильянт для царапанья где взяла? — спросил Сергей.
— Там же, где берут бриллианты все женщины мира. В бархатной красной коробочке.
— Понятно,— сказал Сергей.— Как насчёт завтрашних лыж?
— Нормально.
— Тогда подгребай к нам часиков так в полдевятого. До десяти подъёмник — бесплатный.
Спаслась я работой. Благо, проект шёл тогда исключительно интересный. Мы тогда парк проектировали. И он получался очень и очень. Нескромно скажу, проект получался такой, что я тайно думала, что ещё никто никогда во всём мире не придумал такого парка, какой тогда получался у нас.
Когда стал вырисовываться макет, я приседала перед ним так, чтобы мои зрачки были на уровне подрамника, и представляла себе, что я — там. Такая вот крохотная хожу в этом прекрасном парке. Я представляла себя то стариком, то старушкой, то мамочкой с коляской, то трёхлетним ребёнком, то школьником, то влюблённой парой, то компанией подростков или спортсменов. И получалось, что всем им должно было быть хорошо в том парке. Они все должны были быть в нём счастливы.
Здания создаются для разных целей, а парки — только для счастья, считала я. Именно поэтому я ими и занималась.
Проект уже был готов, когда на меня обрушилось сведенье, что территорию под него продали. И там теперь будет застройка.
Я пришла на градосовет, где рассматривали новый проект на это место. Проект очень-очень плотной застройки.
В зале было много народу. Всё это были мои коллеги, архитекторы. В основном мужчины, и в основном известные. Заслуженные и почётные. Седые волосы, кругленькие животы, очень серьёзные лица. Цвет нации, интеллигенция.
Из всего зала только одна я выступала против этого проекта застройки. Утверждала, что это — последнее место для парка в городе. Если его застроить, больше нигде в городе не останется никакой природы. Что огромное число жителей не смогут...
Эх, да какая теперь разница, что я там говорила.
Все мужчины проект одобрили. Все до единого. А один уважаемый архитектор, построивший в городе множество зданий, даже сказал:
— Не слушайте вы её. (Имелась в виду я.) У неё корыстные цели. Знаем мы этих озеленителей тайги. То, что в городе зелени не хватает,— чушь собачья. Кому не нравится, пусть уезжает вон из города. В городе другие ценности. В городе главное — что земля дорогая.
После градосовета я подошла к своему бывшему однокашнику. Он теперь был тоже солидным, седым и с животиком. К тому же он был главным архитектором города.
Я ткнула его пальцем в грудь и сказала:
— А я ведь могу убить тебя.
— Попробуй,— ответил он, усмехаясь.
Звонок раздался, когда я лежала бревном на диване лицом вниз.
Звонила дочь из Питера.
— Мама, я с ним вчера говорила. Он сказал, что ты можешь выходить на работу хоть завтра.
И поскольку я промолчала в трубку, добавила:
— Ну сколько же можно, в конце-то концов? Пообещай мне, что завтра начнёшь продажу квартиры.
Лето шло к своему закату, а до отъезда оставалась пара недель, когда я, наконец, решилась.
Ранним субботним утром я села в машину и выехала за город. Было ещё темно. Я направлялась к нашему водохранилищу.
Есть там у меня любимое место в одном заливе, где много летних часов я провела счастливо. Вот туда-то я и решила попасть.
На рассвете я припарковала машину на последней стоянке. На плоском крутом берегу стайкой цветных птичек стояли палатки. Кое-где ещё теплились костерки, и всюду валялось огромное количество мусора.
Когда я проходила мимо, из одной палатки молодой парень вывел согбенную девушку, и её тут же вырвало под первым кустом. Неподалёку у костра спал пьяный красавец в трусах и одной кроссовке. Его уже округлившийся животик лежал на груде бутылок. Вместе с ветром я вдыхала запахи хвои, воды и пьяного перегара.
Я долго шла знакомой тропинкой по-над обрывом. В воздухе всё ясней проступали деревья, между стволов блестела вода, и луна бледнела на небе. К своему любимому месту я подошла, когда вот-вот уже должно было взойти солнце.
Я встала на берегу, сняла свой маленький рюкзачок и достала из него газетный свёрток. Я медленно развернула его и сунула бумагу обратно. Положила алмаз на раскрытую ладонь. Он занял больше её половины. Другой рукой я достала из кармана ветровки маленький листок из блокнота.
— Ты слышишь меня? — тихо спросила я.
— Ну слышу…— возник в голове голос.
Почему-то он был уже не такой тонкий, как раньше.
— Слушай моё третье желание.
— Слушаю и повинуюсь.
Я помолчала, соображая, не означает ли это иронию, набрала полные лёгкие надводной прохлады и по бумажке прочла:
— Я хочу видеть планету Земля чистой, счастливой, прекрасной, со счастливыми, чистыми и прекрасными людьми, живущими на ней во всех временах и пространствах.
Стало тихо.
Стало так тихо, что мне показалось: даже воздух замер, пытаясь осознать, что я такое брякнула.
Я помолчала немного, вслушиваясь в тишину, и зачем-то спросила камень:
— Ну что, слабó тебе?
— Ну... Подумать надо, однако,— ответил алмаз как-то не очень уверенно.— Слушай, а ты что, правда, что ли, в землю меня собралась закопать?
— Ну да,— растерялась я.
В рюкзачке у меня для этого даже был приготовлен совочек, которым я грунт в цветочные горшки насыпаю.
— Не надо меня закапывать,— задумчиво сказал камень.— Лучше в воду брось. С водой легче работать.
— А, ну да, ты же брильянт чистой воды,— вздохнула я.
И мы помолчали. Он был такой красивый у меня в руке, я так давно его не видала, и я подумала, как много работы я сейчас на него нагрузила.
— Ну что же ты медлишь? — спросил камень.
— Думаю, что ещё забыла тебе сказать.
— Раньше думать надо было,— проворчал камень.— Бросай.
— Да, да, конечно.
Я ещё помолчала, поглаживая бриллиант пальцами.
— Прощай.
— Пока,— ответил он.
Я подошла к самой кромке воды, размахнулась что было сил и швырнула свой камень как можно подальше в воду.
Он летел как-то очень уж долго. Я даже успела подумать, что у меня нет таких физических сил, чтобы так далеко его бросить.
Он упал где-то аж на середине залива. От этого места пошли такие круги, как будто туда огромная глыба упала.
«Фантастика»,— подумала я и стала уже раздеваться, чтобы успеть искупаться перед возвращением в город, как опять услышала в своей голове:
— Слушай, а ты не задумывалась о том, что для исполнения твоего желания придётся как-то наказывать людей, а?
Я как была с одной снятой штаниной, так и замерла.
Разумеется, об этом я не подумала.
— Э-э-э-э... Ну ты там это... как-то так, не очень-то... как-нибудь так, бережно. Э-э-э... мягко. Не горячись, а? — ответила я.
— А это уже четвёртое желание,— усмехнулся в голове голос.
Он почему-то был похож на мужской, хоть и высокий.
А вскоре после того грянул всемирный кризис.
И не только в нашей стране, а по всей планете стали случаться вот эти всем известные случаи.
Правда, я слышала, что перед этим ещё и земная ось сдвинулась с места, но я всеми силами старалась в это не верить.
Каждое утро я начинала с того, что с волнением открывала компьютер, чтобы узнать в Интернете мировые новости.
Не могу сказать, что я не обращалась к алмазу мысленно с порицаниями или с вопросами, почему именно так всё происходит, а не иначе. И не могу сказать, что он мне совсем уж не отвечал никогда.
Иногда я явно получала ответ. И порой престранными способами. То во сне что-то увижу. То наяву кто-то рядом вдруг скажет. А то и просто закрою глаза и смотрю, смотрю...
Но не всегда это было. Так что о причине многих явлений мне приходилось только догадываться. Либо и вовсе мириться с непониманием.
За это время в моей жизни, да и во мне самой многое изменилось. Я переехала в Питер, и моя жизнь потекла совсем по другому руслу.
Но спустя пару лет я всё же вернулась в тот далёкий сибирский город. Хоть на недельку. Хоть на чуть-чуть. Ну просто чтобы друзей повидать.
Для приезда я выбрала самое красивое время в Сибири — жёлтую осень.
Остановилась у Лены с Сергеем. Каждый день рано утром уезжала за город и там бродила по любимым местам.
Город я почти и не видела. Да и смотреть, честно говоря, мне его не хотелось. Слишком грустные воспоминания он вызывал. И к тому же всегда был заполнен огромными пробками и чудовищным смогом. Уж чего-чего, а этого мне и в Питере хватало с избытком.
А вот главное дело я оставила напоследок. С этим делом я всё откладывала и откладывала.
Но когда, наконец, уже некуда стало откладывать, я поехала.
Поскольку теперь мне пришлось ехать на общественном транспорте, то добралась я до водохранилища почти что к обеду. На конечной остановке я вышла из автобуса совершенно одна.
Знакомое место выглядело иначе, чем в тот раз. Дул сильный ветер, и листья здесь облетали гораздо быстрей, чем в горах. Но знакомые сосны по-прежнему великолепно шумели. Палаток, конечно же, уже не было, костров — тоже. Ни души.
Мусора тоже не было видно. «Видимо, как-то организовали уборку»,— подумала я; у дороги стояли переполненные контейнеры.
Тут подъехал огромный джип, и двое здоровенных мужчин стали из него вытаскивать кайты.
— Девушка! — окликнул меня один из них.
Я оглянулась. Он был лет пятидесяти, с совершенно седым ёжиком на голове и круглым животиком.
— Неужели в такой ветер вы собрались купаться? — улыбался мне он.
— Нет, я так поброжу,— ответила я.
— Ну, когда набродитесь, приходите сюда, с нами кофе попьёте. Ведь замёрзнете.
— А вы неужели в такую погоду полезете в воду? — спросила я.
— А то! — ответил старший.
До нужного мне залива я дошла, по-моему, быстро.
Когда я встала на берегу в том самом месте, откуда швыряла в воду свой камень, ветер вдруг стих и рябь на воде исчезла. Поверхность стала совершенно зеркальная, и в ней отразились рыжий откос и лес на другом берегу залива.
Я посмотрела на то место, где, по моим воспоминаниям, должен был лежать на дне бриллиант, и как можно твёрже сказала:
— Послушай, ты знаешь... Мне кажется... Может, как-то полегче можно, а? Ты уж как-то так слишком, однако... Мне кажется. Посмотри, что вокруг творится. Тебе что, людей не жалко, а?! Ты подумай своей бестолковкой-то!!!
Я даже на лоб свой показала пальцем для большей наглядности.
Я увидела, как на чистой глади воды на середине залива пошли круги. Когда они достигли берега, в голове возник голос. Это был спокойный мужской бас.
— Не бери в голову. Всё в порядке. Скоро же Судный день и всеобщее воскрешение.
Я как стояла, так и села на камни.
Долго молчала, вытаращив глаза.
Наконец до меня дошло.
Вот, значит, как... В этом мире даже камни могут сходить с ума.
Ну конечно. Надо же знать меру в своих желаниях. Нельзя было так сильно перегружать камушек. В конце концов, он — всего лишь моя бывшая пуговица. Хоть и большая. Ишь чего возомнил, аж басить начал.
— А о нём ты что-нибудь знаешь? — выдавила я из себя.
Сердце при этом забилось в горле.
— Ты узнаешь о нём, когда он этого сам захочет,— доставили мне не мою мысль очередные круги на воде.
— Ага,— ответила я.— Он воскреснет и споёт. А ещё лучше — привидением. У-у-у-у! В Судный день. А все те, кто гибнут сейчас, кто страдает?! Издеваешься, да?!!!
«Боже мой! Что я наделала, что наделала!» — думала я, карабкаясь по крутому склону.
Вылезла на тропинку. Пошла неизвестно куда.
Как назло, вокруг фантастически было красиво.
В другой момент я бы на всю катушку наслаждалась всем этим: дышала соснами, небом, горами, водой. Смотрела бы и смотрела...
Ведь для этого я и приехала. В том числе — и для этого. Ведь именно это я любила здесь, в Сибири. Именно по этой природе я так скучала среди серой дождливой равнины с малюсенькой речкой.
Так шла я и шла, куда глядели глаза.
И через какое-то время вышла к конечной остановке автобуса.
На берегу, под соснами, дымил мангал. Уже знакомый седой кайтист помахал мне рукой, подзывая.
Я подошла. Он радостно налил для меня кофе, вручил бутерброд и объяснил, что катание не получилось, потому что ветер внезапно стих. Младший сидел в джипе и пил из кружки, глядя в телевизор, укреплённый перед ветровым стеклом.
Вдруг раздался знакомый голос.
Сердце бухнуло и свалилось вниз.
Я подошла к окну джипа и заглянула.
На экране был — Он.
Мой болезный, так резко когда-то исчезнувший друг, о котором я больше никогда не слыхала, с которым мне даже проститься не удалось перед моим отъездом отсюда,— сидел в кресле.
Вокруг него амфитеатром располагались люди. Ведущий ему задавал вопросы.
Мой бывший весьма изменился. Он отрастил волосы, на нём была косоворотка навыпуск.
Он помолодел, похорошел, а взгляд его стал каким-то другим. Живее, что ли. Но голос был тот же — бархатный и красивый.
Он рассказывал, что был алкоголиком, но потом встретил женщину. Камера переехала на другое лицо.
— Похожа на вас,— сказал сидевший в машине кайтист.
— Но не такая красивая,— добавил седой, нависая над моим плечом.
Эта женщина перевернула его жизнь. Он не только бросил пить, но под её руководством стал усиленно развиваться. А потом они переехали на Украину, познакомились там с солнцеедами и через какое-то время оба отказались от пищи, а потом и от питья. С тех пор так и живут. Дальше шли кадры: Джазмухин, Зинаида Баранова, кто-то ещё. Я сказала:
— Фантастика.
Седой кайтист позади меня тихо вставил:
— А вы не знали? Их уже более двадцати тысяч в мире.
Как только передача закончилась, я поставила кружку на раскладной столик.
— Спасибо, я скоро.
И побежала.
— Мы вас подождём!— закричал мне вслед седой ёжик.
Не останавливаясь, я помахала ему рукой.
Я бежала к месту, куда не собиралась возвращаться уже никогда.
Мне надо было кое перед кем извиниться.
Торт морковный
Тот вечер закончился так странно, что я до сих пор многое не могу себе объяснить.
Помню, что было воскресенье. Помню, что пришлось закрыть окна, потому что ветер захлёстывал дождь внутрь офиса.
Времени, наверное, было уже много, потому что я свет зажгла. Не весь, а только в дальнем конце мастерской, над компьютером, у которого сидела. А у входной двери я свет зажигать не стала. Там одной лампы не хватало, а вторая вечно гудит.
Да и не люблю я эти лампы дневного света. От них лица у людей становятся какими-то сине-лиловыми. И вокруг всё кажется холодным и неуютным. Когда-то в детстве мне часто снились страшные сны. Я их до сих пор помню. За мной кто-то гнался по коридорам, я пряталась за какую-то дверь, её кто-то пытался открыть снаружи... И всё это — как будто в вязкой среде. Ни бежать быстро я не могла, ни кричать. И всё происходило как раз при таком освещении. Сейчас это мне кажется странным. Ведь в моём детстве ламп дневного света ещё не было.
Потом, в молодости, когда я работала в крупной проектной организации, я этот свет переносила гораздо легче. Тогда в нём огорчало лишь то, что лицо моё при нём становилось не очень красивым.
Сейчас, когда с тех пор прошло лет тридцать и мою красоту уже ничем не испортишь, мне этот свет мешает лишь тем, что при нём творчески мыслить уже невозможно. Какую-то рутинную работу ещё можно делать, а вот придумать что-то хорошее уже нельзя. По крайней мере, у меня — не получается. Хотя сейчас мне это и не очень-то нужно.
Сейчас у меня есть в подчинении молодые девчата, которые и фонтанируют идеями, а я их только критикую, исправляю ошибки и что-нибудь подсказываю с высоты своего опыта и знаний. Лица этих девчат и при этом холодном свете всё равно остаются красивыми и умненькими, а я кажусь себе не такой усталой и измученной, чем при ярком солнечном свете. Так что всё это вместе взятое как-то примирило меня с лампами дневного света. Впрочем, как и со многим другим в этой жизни.
Так что в тот вечер я сидела в офисе у дальнего компьютера и писала.
Есть у меня такое хобби. Я потихонечку графоманю. Относиться стараюсь к этому с юмором, но не могу отрицать, что это помогает мне иногда что-то как-то осмыслить. Может, и сейчас то, что я напишу, мне поможет.
Итак, я сидела в тишине и графоманила. А именно — записывала свои впечатления о вчерашнем дне, когда я случайно попала на встречу со знаменитым певцом.
Так получилось, что у моей знакомой журналистки оказался лишний билет на пресс-конференцию, а я ей была удобна тем, что у меня машина, на которой я её и подвезла в наш оперный.
Вот сижу и не могу вспомнить, как же зовут нашу знаменитость. Можно, конечно, дождаться утра и спросить у кого-нибудь. Можно залезть в Интернет и набрать в поиске что-нибудь типа «оперный певец из Красноярска». Но неохота.
Первое «неохота» потому, что я и так уже притча во языцех из-за своей способности забывать имена. И лишний раз становиться героиней анекдотов не хочется. А второе — пишу я гораздо позже того вечера, дома, и записей тех у меня нет. Они так на работе и остались, забытые в том дальнем компьютере. Сейчас четыре утра, это именно то время, когда я могу писать нормально, то есть... э-э-э... как бы это сказать, чтобы было не слишком высокопарно... но вроде бы — с вдохновением. Так что я слишком ценю это время, чтобы тратить его на Интернет.
А потом мне этим заняться будет, скорей всего, некогда. Ни этим днём, ни следующим, ни когда-нибудь позже. Так какая разница, напишу я здесь его имя иль нет? Для меня сейчас всё как-то сдвинулось и изменило приоритеты, так что я и не знаю, какой стану завтра и каким станет вокруг меня мир.
Сейчас мне кажется показательным, что, пока этот певец не стал знаменитым, а просто пел в нашем оперном, я ни разу не сходила его послушать и даже имени его не слыхала. Как, наверное, и многие остальные. Жили себе своими какими-то жизнями, свои какие-то драмы и радости переживали, и не нужен он нам был. Потому что не знали мы, что он станет всемирно известным. А потом, когда он им вдруг стал, то уехал не только из нашего города, но и из нашей страны. И вот тут-то все и захотели его послушать.
И я бы тоже его послушала. Если бы кто-то мне сунул билет в белы рученьки. А самой ради этого делать какие-то телодвижения некогда и неохота.
А на пресс-конференцию я поехала. Первое — из-за халявы, а второе — хотелось узнать, как он теперь относится к своим землякам.
И вот я записывала свои впечатления о том, что, дескать, выглядит он прекрасно, что занимается спортом, не растолстел, как другие оперные артисты, что в каком-то жестоком клипе зачем-то снялся, чего, по-моему, делать не стоило — и так жестокостей в мире хватает, хотя что с певцов требовать, если все оперы — про плохое, просто кошмар какой-то, и неужели нельзя без этого.
Удивлялась, что у него сил хватает на всё: и на несколько жён, и даже на такой дрянной клип, потому что у меня уже сил остаётся только на то, чтобы тащить свою лямку и кого-нибудь как-нибудь не подвести.
И ещё я писала: удивительно, что своё пение в операх он назвал рутинной работой.
Вот так, оказывается. Делать для людей праздник — для кого-то рутина. Это мне особо запомнилось.
Записала, что, мне показалось, относится он теперь к своим землякам слегка свысока, слегка со скукой и слегка — с терпеливостью. А земляки-журналисты, надо сказать, хороши. Вопросы задавали порой — преглупейшие.
Делала я из всего этого какой-то вывод. Сейчас не вспомню какой, но, помню, осталась собою довольна и уже собиралась уйти, как тут в мастерскую вошла уборщица.
Уборщица у нас — пожилая худая женщина. От этого со спины она смотрится гораздо моложе. И поэтому, когда она поворачивается к тебе своим длинным лицом с выпуклыми глазами, резко кажется, что женщина плохо выглядит. Я этот эффект давно и в других замечала. Нужен всё-таки какой-то знак возраста, чтобы люди тебя адекватно воспринимали. Поэтому хоть я и стараюсь не набирать вес, но и худеть до молодых своих габаритов, наверно, не стоит. Такая вот утешительная мысль приходила мне в голову каждый раз, когда я видела нашу уборщицу сначала со спины, а потом в лицо.
Но тогда она вошла, естественно, лицом ко мне. Так что подумать на предмет нашей женской красивости я не успела. К тому же её морщины сразу же резко разгладились, и она просияла:
— О! Здравствуйте! Что это вы в воскресенье тут?!
Я ей тоже, конечно же, улыбнулась:
— Сыновья празднуют девятнадцатилетие, пригласили домой одногруппников. Ну и мягко так мать вытурили, чтоб народ не смущала. А куда идти? Вот и пришла опять на работу.
На самом деле я пришла на работу не потому, что мне идти некуда, а потому, что всё остальное — неинтересно. В театр ходить я давно перестала, потому что во время спектакля вычисляю дальнейший сюжет, оцениваю костюмы и декорации, представляю себе ход репетиций, отношения актёров вне сцены... Короче, всплывает во мне нереализовавшийся сочинитель, и я никак не могу окунуться в волшебство, которое трогало когда-то в юности. В кино — то же самое. Да и нет сейчас фильмов хороших. Что от телевизора меня тошнит, так о том и писать неохота.
Не хочется и в гости к кому-то идти. У всех перед понедельником бытовые дела. Готовятся люди к новой неделе. Да и разговоры разговаривать тоже уже почему-то не хочется. С возрастом всё больше я обнаруживаю, что мне интересно общаться с самой собой. Видно, сказывается нехватка уединения.
Но ничего этого, разумеется, я не сказала нашей уборщице. Кстати, я не помню, как и её зовут. Ну что ты будешь делать с этой памятью! Причём она у меня ведь всегда такая была.
Поначалу я это как-то переживала. В записную книжечку имена записывала. И потом забывала, на какую букву надо искать. А однажды где-то прочла, что это — характерная черта у людей, обладающих художественными способностями. Не помнят они имена и числа. И успокоилась. Дескать, я как раз такой человек и есть.
На самом же деле я иногда имена запоминаю. Но только тех людей, от которых что-то в моей жизни зависит.
Например, я сразу же и навсегда запоминала имена первых учительниц своих детей, детского участкового врача, друзей и подружек своих школьников. А вот имена наших заказчиков уже не могу запомнить, хоть тресни. Но у нас есть офис-менеджер, в обязанности которой входит напоминать мне, как их зовут. Перед встречей я записываю имена-отчества в перекидном календаре и подглядываю при разговоре.
Так что то, что не помню я имя нашей уборщицы, ничего на самом деле не значит. Она мне всё равно симпатична. Она всегда такая приветливая. Нет у неё комплекса маленького человека. Этим она мне нравится. Вот и тогда она радостно так ответила мне:
— Я тоже уходила из дома, когда дочка приглашала друзей. Чего мешаться, правда? Молодёжь — она и есть молодёжь.
Тут мне, уже сделавшей пару шагов к выходу, пришлось сделать стоп. Я подумала: «Неужели начнёт дальше рассказывать? Этого мне сейчас так не надо...»
Но всё же осталась стоять в проёме двери, как раз в том месте, где лампы не светят и свет от этого тусклый, как в кошмарном сне моего детства. А уборщица продолжила:
— Вот, приехала она сейчас у меня. Спрашиваю: «Какой торт хочешь?» Потому что у меня духовка в старой плите не работала. А теперь у меня плита новая, и духовка в ней — хорошая. Так что я спрашиваю: «Какой торт хочешь?» Она говорит: «Последний». Последний — это значит, морковный. Ну, знаете, наверное: стряпали такой...
И смотрит на меня выжидающе. По русской женской традиции я в этот момент должна была поднять брови и воскликнуть: «Морковный торт?! Да вы что! Нет! Я даже не слышала, что такие бывают!» И тогда бы она мне сказала: «Не знаете? Да вы что! Такая вкуснятина!! Я вас сейчас научу!» И начала бы давать мне рецепт.
Боже мой. Неужели это в женщинах нескончаемо?
Как много я в жизни скучала, выслушивая многочисленных женщин, которые хотели осчастливить меня кулинарным рецептом. Причём я никогда, ни единого разу ни одну из них о том не просила.
При социализме, помню, это вообще какой-то пунктик у всех был. Грех чревоугодия, возведённый в геройскую доблесть. Все женщины кичились друг перед дружкой умением печь, или, как говорят здесь, в Сибири,— стряпать торты.
Там, откуда я сюда приехала, слово «стряпать» означает делать наспех и неаккуратно. «Ну состряпала»,— говорил мне отец, когда я приносила ему свои акварельки, и терпеливо учил меня доводить работу до совершенства.
Но, конечно же, наша уборщица не знала моего отношения к этому слову.
Да и век сейчас другой, и я совершенно другая. Я уже могу позволить себе не говорить на не интересующие меня темы. В этом преимущество и моего возраста, и моего статуса.
Так что я улыбнулась ей так с терпеливостью и сказала:
— Да всякое за жизнь было...
Что означало: я уже столько тортов настряпала, что и упомнить все невозможно.
И опять боком-боком, чтобы уйти. Но она не закончила:
— Ну вот. Постряпала я им торт. Морковный. Начинаю его украшать.
Это означало, что я должна с искрой в глазах спросить: «А чем вы украшаете свои торты?» И тогда бы она поделилась со мной совершенно необыкновенным рецептом украшательства торта.
Но я не спросила. Я руку держала на ручке двери. И улыбалась ей совсем уже вымученной улыбкой. А она смотрела на меня внимательно и продолжала:
— А она — хвать с торта. И в рот. Я говорю: «Куда?! Вон на тарелке же есть, оттуда бери!»
Итак, мне давался ещё один шанс. Нужно было спросить, что именно лежало в тарелке. Чем такой торт украшается, в конце-то концов!
Я молчала. Переступала ногами, чтобы уйти. Рассказ у женщины совсем уж комкаться начал. Она уже чуяла, что всё идёт неправильным руслом.
— Я её — р-р-раз... По рукам. «Бери из тарелки». А она: «Тут красивей».
Вот здесь-то уж точно надо было мне вставить фразу по стандарту ведения женской беседы. Я даже знала, что нужно вставить. Но не вставила.
— Тоже ведь дитё, правда?..— произнесла наша уборщица совсем уже неуверенно и наконец-то закончила свой рассказ.
И в этом месте мне нужно было спросить: «А сколько лет вашей дочери? Есть ли внуки? Где живёт?» Но я опять не спросила. Ну лень мне было!
А вместо этого я сказала:
— Ладно, до свидания.
И наконец-то сделала шаг за дверь.
И тут за спиной раздалось: бух!
Как будто что-то упало. «Наверное, швабра»,— подумала я. Очень мне не хотелось в тот миг оглядываться. И всё-таки я обернулась к открытой двери.
В проёме на фоне тёмного квадрата окна я увидала, что наша уборщица стоит прямая как струнка и смотрит прямо перед собой удивлённым взглядом. Мне виден был её профиль и выпуклый глаз с поднятой бровью. В той стороне, куда она смотрела, никак не должно было быть ничего интересного. Там на стене у окна висит большой календарь с видом на Енисей, а с другой — стоит стеллаж с папками. Но уборщица явно смотрела между ними. Ну не на пустую же стену так смотрят?
Я с досадой сделала шаг назад и заглянула в дверь.
В полумраке, на фоне голубоватых обоев, прямо в воздухе висел мираж.
Я никогда не видела миражей, но как это иначе назвать, я не знаю. В воздухе шёл фильм? Ну что ж, пусть будет так, если это будет яснее. Только тогда надо пояснить, что фильм этот был бледным, но зато объёмным.
Показывали (если я опять употребляю не то слово — простите) — показывали какой-то потоп. Вроде как где-то трубу прорвало. Вода лилась в помещение откуда-то сверху и сбоку. И уже подбиралась к большому макету, стоявшему на полу. Знаете, бывают такие в краеведческих музеях. Они раскрашены в жуткий зелёный цвет, типа: вот наш край, гляньте, какой красивый.
На этом тоже зелёной краской был покрашен рельеф, на нём были видны серенькие дороги, а белые пластиковые пластинки изображали селения. Вода подбиралась с пола к верхней кромке подрамника. На моих глазах она залила впадины между рельефом и стала покрывать первые пластинки посёлков.
Смотреть на это было забавно.
Но тут я заметила, что уборщица что-то делает. Я перевела взгляд на неё. Она водила руками в воздухе. И лицо у неё при этом было умное и сосредоточенное.
И вообще, это была как будто и не наша уборщица. Знаете же, как актёр преображается? Вот он в той сцене был одним человеком, а через секунду в другой сцене — уже другой. Хоть и с тем же самым лицом. То же самое произошло и с женщиной, на которую я в тот миг смотрела.
Она заметила мой взгляд и сказала:
— Что стоишь? Делай, что я. Убирай воду.
И интонация её была совершенно не та, что прежде. Говорила как будто подруга моя стародавняя, которая знает меня как облупленную. И я — что удивительно — приняла это как должное.
Я стала смотреть, что же именно она делает в воздухе своими руками. Выглядело так, как будто она отпихивала воду назад. Я посмотрела опять на мираж. И увидела, что вода и вправду повинуется её движениям и движется назад, как если бы плёнку в фильме стали крутить в обратную сторону. Изрезанные пластинки осушались, из впадин вода утекала за пределы макета.
Но начать руками водить в воздухе? Мне? Это было как-то уж очень нелепо. Я стояла, ни на что не решаясь. Возле меня валялась действительно упавшая швабра.
И вдруг кадр сменился. Макет был другой. Это был макет нашего города. И вода заливала его. Я мгновенно узнала в белых брусочках знакомые микрорайоны, кварталы, многоэтажки. Я узнала генплан. Да это и был огромный макет генплана. Он даже в «кадр» целиком не помещался. Поэтому его «показывали» по частям. И я видела, как вода заливает стеклянную реку посреди города. Вот она уже потекла в приток, в Качу, вот начала заливать макетики зданий.
— Помогай. Чего смотришь?
И тут я не выдержала. Я сбросила сумку на пол и стала тоже водить руками. «В конце концов — это игра, причём презабавная,— подумала я.— И никто нас сейчас не увидит. Смеяться над нами — некому. А потом я её расспрошу, что это было».
И я стала гнать воду с макета вспять.
И вошла в такой раж! Мне так понравилось, что мне мираж подчиняется!
Вода явно пошла назад именно под моими маханьями. Вот она ушла из устья Качи, осушился Дворец пионеров, обнажилась Стрелка. Я так осмелела, что рукой, как мышкой на мониторе, передвинула кадр, чтобы разглядеть правый берег. Многоэтажки были по пояс в воде. Я стала выгребать эту воду в реку и катить вон с макета. И так мы развлекались (или работали?) не знаю сколько по времени. Но, наверное, достаточно долго. Потому что я, помню, сказала:
— У меня руки устали.
Она ответила:
— А ты — мысленно.
Я опустила руки и стала убирать воду мысленно. Я прямо глазами толкала воду, просто — взглядом. И это стало у меня получаться быстрей, чем руками.
Но вдруг картина на мираже опять сменилась: два чёрных выхлопа бесшумно рванули вверх перед нами, и уборщица резко махнула рукой так, как будто накрыла их прозрачным плащом. И стала руками опускать его на эти чёрные выхлопы.
Наверное, это и вовсе уж странно звучит, но я видела, и как возник плащ под её рукой, и как он взвился. Мне казалось, что я даже свист полёта его услыхала.
Это было очень забавно: будто мы сами себе кино делали. Я даже помогла ей превратить накинутый плащ в идеальную сверкающую сферу.
— Воду гони,— сказала она мне, видя, что я ей помогаю.
Я хотела сказать: «Так я её больше не вижу»,— но не успела. Потому что после её этих слов снова увидела кадр, в котором вода всё ещё заливала макет.
С того момента, я думаю, мы с ней видели разные миражи. Что делала она в своём, я не знаю, а я опять стала выталкивать воду с макета. Я её всю убрала туда — не знаю куда, просто сделала так, что её не стало, и так же, глазами, стала восстанавливать все упавшие кубики-дома.
Но тут мне подумалось: а зачем я их восстанавливаю? Они же такие уродины, эти многоэтажки. И я стала мысленно на их месте строить новые здания, в моём понимании красивые. Иногда я на месте бывшей застройки сажала сад или разбивала парк. И так увлеклась этим процессом, что даже вздрогнула, когда услышала:
— Эй, не слишком ли много изменений? Может, хватит?
Я глянула на уборщицу. Она сидела на стуле для посетителей, устало сложив на коленях руки. И улыбалась мне какой-то мудрой улыбкой. Такой, какая получается у меня на тех фото, где меня щёлкают в фас мои внуки.
— А мне понравилось,— ответила я ей.
И снова повернулась к нашему миражу. Но его больше не было. Перед нами была только стена, голубая от дальнего освещения.
Я попятилась, задев швабру, и присела на стол позади себя.
— Что это было?
— Надеюсь, что этого мы уже не узнаем,— сказала она.— Что-то где-то должно было произойти. Но, может быть, нам это удалось остановить. Всё зависит от того, много ли нас таких было. Идите домой, вам надо успеть добраться, а то с непривычки может наступить сильная слабость. Идите. Я потом всё объясню.
Я заметила, что она опять перешла на «вы».
Мне хотелось ещё что-то спросить, но тут я почувствовала, что засыпаю. Вот, кажется, тут бы упала на пол и заснула. Огромным усилием воли я подобрала с пола брошенную сумку (эх и тяжёлой она мне показалась) и пошла вниз. Я никогда не пользуюсь лифтами. Я этаким образом борюсь с гиподинамией. Вот и в тот раз я по привычке не вспомнила о лифте и до самого низу дошла пешком. Шла еле-еле, боясь оступиться в своём полусне или даже почти сне, но как только вышла наружу, сразу же стало легче.
Дождь, видимо, только что кончился. И того сильного ветра, что был прежде, тоже не было. Только лёгкое такое, ласковое дуновение в лицо получилось, как будто специально ради меня воздух старался.
— Спасибо,— сказала я и подумала, что если сейчас мне воздух ответит, то я совершенно не удивлюсь.
Я вдохнула пару раз поглубже ночную свежесть, небыстро дошла до машины, забралась в неё и тут же заснула.
Проснулась не помню во сколько от звонка мобильного. Звонили близнецы, сообщили, что гости уже разошлись и что они волнуются, где я.
Я сказала, что со мной всё в порядке, что скоро приеду, и нагнулась посмотреть в ветровое стекло на верхний этаж нашего здания.
В трёх окнах всё ещё горел неяркий свет. Правда, не в нашем офисе. «Наверное, она уже домыла у нас и перебралась к соседям. Как же её всё-таки зовут? Надо будет спросить»,— подумала я и вспомнила, что и она ни разу не назвала меня по имени. Наверное, тоже не знает.
Когда я вернулась домой, даже посуда была почти вся помыта, а сыновей не было. На мобильник пришло сообщение, что они ушли провожать девушку.
Ну и молодёжь пошла, ну и нравы. Не пьют, не курят, на вечеринках не пляшут. Сядут кружком и философствуют. Зададут вопрос — так ведь не только ответить не можешь, но даже и не поймёшь, о чём спрашивают. То ли их учить, то ли у них учиться. Или такими и должны быть будущие современные художники? Одно в них просто и совершенно понятно: судя по немногим остаткам, аппетит у всех по-молодому отменный. Я помыла кастрюли и сковородки, усилием воли заставила себя проделать все привычные ванно-моечные процедуры и рухнула спать. Заснула я, наверное, раньше, чем донесла голову до подушки.
А утром меня разбудил звонок телефона. Оказывается, на работе волновались, что меня нет так долго, ведь назначена встреча с заказчиком. Я подскочила, было уже пол-одиннадцатого. Проспать так долго мне, жаворонку от природы, было делом совсем небывалым. Видимо, уборщица была права, пообещавши слабость.
Я собиралась как угорелая, чтобы не опоздать на встречу. Но всё равно слегка опоздала.
Когда я, запыхавшись, почти вбежала в офис, за моим столом сидела наша директор, а на том гостевом стуле, куда вчера так устало опустилась уборщица, едва помещался огромный мужчина, один из наших заказчиков. В ожидании меня они обсуждали новости.
Вот тут я и узнала, что только что, в восемь часов утра, на Саяно-Шушенской ГЭС случилась авария.
Наверное, по каким-нибудь законам литературного жанра именно здесь и нужно закончить рассказ. И не мучить читателя прочим. Ибо я сама не люблю, когда люди говорят много, не экономя время других.
Наверное, надо сделать именно так. Но: первое — я не знаю всех этих законов жанров, а второе — я не могу.
Поэтому потерпите, я всё же маленько дорасскажу, что было дальше.
Нет, я не кинулась сразу разыскивать нашу уборщицу, чтобы расспросить её, не имеет ли наше вчерашнее приключение отношения к нынешней катастрофе.
Не кинулась потому, что было, как всегда, некогда. Потому что как только ушёл заказчик, обнаружилось, что надо лететь в Москву на конференцию, которой мы в фирме придавали большое значение, а у меня не готов доклад, так что я занялась этим плотно и отложила выяснение странного происшествия на потом. Потом надо было успеть всё подгрести перед поездкой, чтоб у девчонок и смежников вопросов не оставалось, пока я буду в отлёте...
Короче, лишь в самолёте я записала в блокнот то воскресное происшествие, чтоб потом не забыть детали.
«Потом» наступило нескоро.
Когда уже грянули морозы и строительный зуд у наших заказчиков поутих, сменившись на жажду полётов в жаркие страны, вот тогда только наступил какой-то просвет, и я села искать в Интернете всё про то происшествие на ГЭС.
И конечно, нашла всего — кучу. В том числе и фразу о том, что четырёхтонный агрегат, попирая законы физики, летал по залу, как вертолёт. Нашла и про то, что до ГЭС на этом месте в Саянах было шаманское капище, которое строители благополучно разрушили и сбросили идола в воду, как раз под будущую плотину.
Тогда многое в том августовском приключении мне стало видеться как-то по-новому. Но что это было — верные догадки или просто привычное воображение, я сказать себе не могла. И рассказывать кому-то об этом, конечно же, я не стала.
А нашу уборщицу я с тех пор не видала. Сама она мне на глаза почему-то не попадалась, а искать её целенаправленно, как я уже говорила, мне было совсем некогда.
Так что опять же только в морозы я наконец-то спросила на вахте, когда её можно застать на работе. И тут оказалось, что она уже у нас давно не работает и вообще уехала в другой город к дочери. Я даже спросила, нельзя ли узнать адрес её нового пребывания. Мне ответили, что, конечно же, нет, потому что она его никому не оставила, и вообще она всегда была какая-то странная и мало с кем разговаривала.
«Вот те раз,— подумала я.— А у меня было впечатление совершенно обратное».
Именно тогда я попыталась найти свои самолётные записи и привести их в тот вид, который вы сейчас прочитали.
И тогда случился ещё один странный случай.
Как раз в тот день, когда я закончила набирать на компьютере этот текст, на электронную почту нашей фирмы пришло письмо с пометкой в теме, что оно для меня лично.
В этом письме была только одна фраза:
«Боги — это те существа, что свободны в своих действиях и могут творить миры, ангелы — это существа, не имеющие воли и созданные богами или другими ангелами для услужения. Люди — это те боги, кто забыл свою суть, заигравшись в жизнь».
Обратный адрес был из сплошных цифр.
Почему-то, увидев это письмо, я так сильно разволновалась, что меня аж в жар бросило. Почему-то я сразу решила, что это письмо от нашей бывшей уборщицы. Поспешно и с сильным сердцебиением я тут же переслала его на свой домашний адрес, а из офисной почты стёрла, чтобы никто не успел увидеть.
Да и то было странно, что оно выскочило именно тогда, когда по совершенной случайности нашу почту открыла именно я. Ведь я очень редко в неё захожу, это не входит в мои обязанности, и обычно нужные письма мне кладут на стол уже в распечатанном виде.
И вот когда я пришла домой и перечитала внимательно эту фразу, я стала отвечать на письмо.
Я писала нашей уборщице, называя её по имени-отчеству, которые к тому времени уже знала. Я писала ей, что я догадалась, чтó именно мы тогда делали. Я спрашивала, почему у нас с ней не получилось. Вернее, почему у нас недополучилось. Почему всё-таки были жертвы? И где те, другие, про кого она тогда говорила? Как мне их разыскать? — спрашивала я.
Я писала, что чувствую: живу как-то не так. Что мимо проходит что-то очень важное. Что нутром ощущаю: время как-то меняется. Что мне кажется, я могу что-то большее. Но что меня несёт и несёт каким-то потоком, и я не могу никак остановиться, чтобы подумать, чтоб разобраться. Потому что я всё выполняю какие-то обязательства, какие-то договоры, куда-то я всё спешу, зачем-то я проектирую какие-то нескончаемые коттеджи неимоверных, просто дворцовых размеров, и всегда при этом — не моего вкуса. И о том писала, как они мне уже осточертели, как они мне скучны — так же, как и те люди, что в них нуждаются...
И что вообще мне всё чаще кажется, что живу я в огромном-огромном сумасшедшем доме. И что я в этом доме делаю вид, что я тоже сумасшедшая, иначе все будут считать меня ненормальной.
Я писала и плакала, тыкая в клавиатуру, и громко сморкалась в домашнюю кофту, благо, никто не мог меня в этой дикости видеть.
Я чуть было не отправила это письмо. Я уже мышку держала на том значке. Готова была нажать на неё.
Я вдруг опомнилась.
Куда, кому я пишу? Почему я решила, что это та самая женщина?
Я всё удалила. Пошла в ванную и умылась. Посидела на краю ванны, подумала. И, вернувшись, написала кратко: «Кто вы?»
И только тогда отправила.
На следующее утро моё письмо вернулось со всеми обычными английскими «сорри» за невозможность доставки.
Так и осталась эта история в моей памяти одной из многих, которые случаются со мной постоянно и проходят неразгаданными, неосознанными и неиспользованными.
И вот я напряглась и закончила всё-таки запись хоть одной, этой. В надежде, что что-то всё же однажды случится со мной такое, что даст мне знать, даст понять...
Что знать? Что понять?
Не знаю. Не понимаю.
