На Востоке говорят, что все проблемы современного человека связаны не с тем, что никто не знает правильных ответов, а в том, что почти никто не ставит нужных вопросов. Правильно поставленных вопросов в книге Евгения Чигрина «Погонщик», само название которой (не говоря уже о содержании) сразу разворачивает наше внутреннее зрение в сторону «золотых песков Афганистана и стеклянной хмари Бухары», довольно немало. Это, однако, не риторические вопросы, которыми задаётся обычно рефлексирующий литератор и каковые не предполагают вовсе ответов. Мне кажется, что Чигрин кое-что понимает о человеке, времени и пространстве, но предпочитает не высказываться об этом в стихотворении напрямую. Напротив, погружая читателя в свой неповторимый поэтический мир (а у Чигрина, безусловно, свой, не заёмный поэтический мир, который уж точно ни с каким другим не спутаешь), он помогает нам самим разобраться в себе. Он разговаривает с читателем не спеша, словно разматывая волшебный клубок, приглашая прогуляться в такие лабиринты, где не только интересно, но иногда и опасно: нет-нет да и промелькнёт в чигринских текстах «зверь, что меня приметит, в преисподнюю подвозя».
Евгений Чигрин — поэт настолько самостоятельный, самобытный и современный, что его не причислишь ни к одному литературному направлению, ни к одной поэтической тусовке, ни к одному клану. Тут, конечно, многое совпало: и то, что он начал активно участвовать в том, что громко и безответственно именуется «литературным процессом», на стыке эпох, на рубеже столетий,— и поэту просто по врождённой, очевидно, брезгливости не захотелось ходить строем и вставать в общую очередь; и то, что приехал он в Москву с Дальнего Востока, уже выработав не только собственную поэтическую походку, но и, что гораздо важнее, сформировав собственный взгляд на мир; не последнюю, а, скорее, определяющую роль сыграли талант и острое чувство стиля. Как и у Георгия Адамовича, его литературная судьба — одиночество и свобода. Чигрин — отдельный. Он сам по себе.
Критики часто называют Чигрина постакмеистом. Да, за его стихами деликатно маячат тени Гумилёва и Киплинга. Однако умный Чигрин, прекрасно это понимая, способен отстраниться и по такому поводу пошутить:
Я — предал Север, надкусивши Юг
на акмеистом найденном вокзале...
Востока в книге Чигрина действительно много: раскалённые пустыни, жёлтые пески, опий, кунжут, брахманы и соки лотоса, колесо сансары... Для Чигрина, как и для Бродского, очень важно физическое, даже географическое размещение эмоции. Важно и то, что книга «Погонщик» — пахнет, у неё по-восточному пряный аромат. Прочитав сборник, я не удержался и в тот же вечер сходил в ресторан восточной кухни — чтобы не только сохранить, но и проверить ощущения. Стихи оказались даже вкуснее:
Тмин, кардамон, кориандр и ваниль,
пряность мешая со смрадом,
Жизнь окуналась в капуровский фильм
рядом с краснеющим садом.
...Пальцы оближешь, смакуя барфи:
лакомство из парадиза,
Это признанье в блеснувшей любви
(в паспорте блёсткая виза).
При всех перекличках с Гумилёвым и прочими, сразу становится очевидно, что лирический герой Чигрина — совсем другой, вызывающе другой. Это не «конквистадор в панцире железном», не киплинговский «солдат и матрос заодно», несущий на себе тяжёлое «бремя белого человека», сахиба. Не стоит обманываться заголовком одного из разделов книги — «Колониальные песни», колониализм здесь мирно стоит за прилавком с колониальным товаром, навсегда зарыв топор войны (хотя кто его на самом деле знает — навсегда ли?). И всё-таки чигринский герой — не колонизатор, а созерцатель, но созерцатель благодарный и деятельный: окружающий пейзаж он вбирает своим ненасытным взглядом без остатка, и пейзаж становится человеком. Так гениальный музыкант, исполняя песню о любви, сам вдруг становится этой любовью («всё казалось любовью» — как бы между прочим роняет в одном из стихотворений Чигрин, словно полемизируя с Мандельштамом, у которого «всё движется любовью»). Лирический герой Чигрина подчиняет себе пейзаж без единого выстрела — силой внимательного и сильного, гипнотизирующего взгляда. Очень, кстати, по-восточному мудрый подход.
Чигрин вообще тяготеет к сильным словам и формулировкам. Непрекращающееся ощущение драйва тут возникает ещё и оттого, что «высокое» сопрягается с «низким»: «ветер мёртвых лет» и «гранатовый закат подсознания» вполне гармонично соседствуют здесь с оборотами вроде «остальное мура и липа», «забив на всё окрест», «от такого, мля, начинаешь мямлить» и т. п. Здесь нет противоречия — просто между этими, казалось бы, абсолютно непересекающимися мирами и натянуто сверкающее полотно стиха, да так сильно, что в воздухе стоит гул (тут невольно вспоминается Пастернак с его «я жизнь в стихах собью так туго, чтоб можно было ложкой есть»). Только в такой густой атмосфере могут появиться зачаровывающие чигринские метафоры вроде «жёлтый восток расплетает косички залива». Особую же силу всем этим стихам, как мне кажется, придаёт неповторимый чигринский understatment — сдержанность сильного человека, отдающего себе отчёт в том, чтó он способен и должен сказать.
Поэтому когда он говорит — получаются строчки, которые хочется запоминать и цитировать. Именно так и рождаются крылатые фразы, в этом их сила, искренность и достоверность. Чего стоит, к примеру, строка: «Я счастлив был, как джазовый концерт»,— любой, кто хотя бы раз слушал джаз вживую, согласится, что такой полноты счастливых ощущений, как у джазменов, играющих «джем», в этом мире ещё поискать. Лирический герой Чигрина так и живёт — «придумывая музыку к весне». Иногда всё, что ему хочется,— это «музыкой дышать да смахивать невидимые слёзы». Целый раздел в книге — «Смычковая музыка» — посвящён фантазиям на музыкальные темы. Остряки утверждают, что писать о музыке — всё равно что танцевать об архитектуре, но сказано это уж точно не о Чигрине. О музыке он пишет виртуозно.
Колыбельного места осенний надлом,
В жёлтых жалобах мокнет листва.
Из бороздок пластинки опять Сент-Коломб,
С этим галлом в печаль голова
Окунается, ровно в густой кальвадос,
Зарывается в молодость так,
Что опять и разлука, и страсти всерьёз,
И в кино — фантомасами страх...
Как-то в одном из своих интервью Чигрин обмолвился в том духе, что человек счастлив тогда, когда он имеет возможность путешествовать. А мне в этой связи вспомнилось начало одного из романов Селина: «Путешествовать — полезно, это заставляет работать воображение». Вспомнилось потому, что воображение Евгения Чигрина работает с такой силой, что и наше воображение легко стряхивает своё повседневное оцепенение и вдруг включается на полную мощь.
Калининград — Варшава
