* * *
У тебя пронзительные квадратные глаза
и длиннющие пластиковые ресницы.
Ты суха и жилиста, как лоза,
на которую нацеплены разнообразные ситцы.
У тебя маленькая недоразвитая грудь,
но распахнутая для обозренья — радуйся!
И ты нервная и подвижная, словно ртуть,
выкатившаяся из разбитого градусника.
Избыток чудес, удивительные стразы,
прекрасные ногти на зависть Крюгеру.
Татуаж и пирсинг — как следы заразы.
Ты идёшь в ночь добывать свой уголь.
И всё в тебе: ты стерва и шельма,
и люди надоели тебе до ромбиков,
ведь ты самая продвинутая и задушевная
модель нового поколения гламурных роботов.
* * *
Тамтамы издалека глухо, но цепко,
у самого виска — бум-бум в крови.
Это Весна передаёт из самого центра,
что пришло время царствия травы.
Вот она повесила листок растерянно,
зелёный декрет на серой стене небесной:
вся земля — прущим из всех щелей растениям,
всё небо — заострённым пернатым песням.
Ты линяешь, скидывая одежду, как кожу змéи.
Она высадила тебя на неизвестно каком берегу,
где причудливым узором насекомого мира пигмеи
навстречу бегут.
И ты ждёшь и гадаешь, что дальше будет,
когда они придут и джунгли растительных тел
сковырнут кирпич и асфальт. Это тихий бунт
природы против тебя — несносный Чел.
Ты очнёшься где-то у гаражного задника.
В голове тамтамы, Весна, обернёшься — мало ли...
и с надкрылий сидящего на плече клопа-пожарника
глянет на тебя кровожадная маска маори.
* * *
Клён проклюнулся жёлтым листом.
Время считать цыплят.
Плоды ушли, упав на стол,
листья цепляются,
как и ты цепляешься за эту
жизнь: чистишь ботинки,
складываешь плавки и лето
в шкаф, над бровью тикает —
может быть, время, может быть, так,
психоз на ровном месте.
Ты со временем не в ладах,
хоть и бредёшь с ним вместе.
Кончилось всё в супермаркете лета.
Ближайший привоз — снéга.
Вот и пришёл долгожданный лекарь
с ампулой неба.
Господи, сколько же нам нищать
духом? Даль дымами курится.
Цыплята волнуются, цыплята пищат.
Убегает óблака белая курица.
* * *
Арбузная мякоть зари.
Ночь уходит, обнажая залив
тихой жизни, среди всего, что на стол
годится, кораллы деревьев, кустов,
ночные делишки ежа,
писк торопливой мыши,
холмики, где кроты лежат,
грунтовой двухколейные лыжи.
И начнётся птичьих компаний
тусовка: перелёт, переброс, толкотня;
проползёт панцирный краб-комбайн —
печальный рыцарь поселкового дня.
И рванётся по не уложенной плитке
котяра на грядки, где перцы-носы,
где обсыпали травы улитки —
известковые памятники росы.
* * *
Как будто в небо пушка —
труба котельной, выдувает игрушку
дракон-дыма. Современный город
памятует о смерти, которая скоро.
Ещё так пусто, как на берегу,—
словно плохо обработанный шов
суши и моря, на планете
где-то в созвездии Гончих Псов.
Ни души, ни тела, скалы и палки,
и огромный цветок рассвета,
и под ним — очертания свалки:
машинки, кубики и тряпичные куклы.
Мы боимся пропустить, когда начнётся.
Каждый думает, как это будет.
Но дальнозоркость сложена в очёчницу,
выделанную из бесконечных будней.
Остаётся голод по взаправдашнему, настоящему;
достоверность вымерла — доисторическим ящером.
Кофе падает в пустоту, и ничто растягивается,
но кожа не чувствует, и сердце не вздрагивает.
Дракон разевает пасть, разгоняя сны,
тает грустный смайлик уходящей луны,
и в верхнем углу крестик птицы
говорит о том, что пора закрывать страницу.
Ночной пейзаж с рассветом
Здесь тополь стоит — Афродита Милосская,
лишённый ветвей, отбитых ветрами,
и море ночное прошито полоской
от двери открытой, не видимой нами.
Ты слышишь, шипит под ногами змеистый
прибой, не знавший камней и рифов,
бросается в берег, злой и неистовый,
но катится вниз, ибо труд сизифов.
Шелест песка под носом триремы,
уткнувшейся в берег, и раковин хруст.
Холод испуга и веточки тремор,
но ветер приходит, свободен и пуст.
И вновь тишина, всплеск далёких звёзд.
Греки ушли с головою в землю.
Ловишь ускользающей тайны хвост,
но вода успокоилась и мерно дремлет.
Вода успокоилась и прибывает.
Непотопляемо только луны пятно.
Так и с тобой иногда бывает:
переполняешь и тянешь на дно.
Ночь коротка, прибоя каскад.
Время уходит, через море махнув.
Кто-то, так и не закончив рассказ,
ушёл, настежь дверь распахнув.
* * *
Заметелила мелом доска.
Сколько лет высветляешь тьму?
Но мы все прошли через эти наска-
льные письмена и научились письму.
И как памятник тёмному детству —
этот чёрный квадрат.
Нам всё время хотелось деться
куда-нибудь аккурат
мимо школы через ограду
в поле, где кричал футбол.
Строгость родителей добавляла градус
свободы и дарила ременную боль.
Мы боялись, как выстрела, вызова
к доске, к барьеру. Кто же смел?
И выложивши всё, что вызубрили,
первыми ложились в мел.
Учитель-шаман поседел.
Заметелила мелом доска.
Мы с тобой стоим по сей день
перед ней, не зная, что сказать.
Доска расширилась до пределов,
и мы шагаем за её край.
Мы снова, как в детстве, измажемся мелом:
может, нас пустят в рай.
* * *
Асфальтовое небо осени
изъезжено перелётными,
да всё в одну сторону.
Асфальтовое небо осени —
кленовые звёзды
под ногами, всё то же небо.
Ступай осторожно
по булыжникам лиц
тех, кто потерял веру прошлой
осенью. Она смотрит в твоё лицо,
а нынешняя чествует,
обсыпая пригоршнями
злата. Всё тронулось.
Потеряло опору.
Смотри, как взрывается
Рафаэлева голова — крона дерева —
на кусочки, молекулы...
И в твоей голове
мечутся, разгоняются атомы...
И так хочется
забиться, спрятаться
в открывшейся пустоте.
И, оставив землю, чувствуешь,
как утрамбовано
небо осени.
