В 1998 году редакция журнала «День и ночь» совместно с издательством «Платина» (Красноярск), под редакцией Р. Х. Солнцева, освоила издание поэтических сборников в серии «Поэты свинцового века». Серия начата с тоненького, карманного формата, сборника «удивительной русской поэтессы» Анны Барковой, которой современники обещали «славу лучшей поэтессы за всю историю России». «В отличие от золотого и серебряного века русской поэзии, наш трагический XX-й, наверное, можно назвать веком свинцовым»,— говорится в предисловии к нему. И далее: «...десятки блистательных, талантливых мало кому известны. Их задавили нищета и водка, их сломал страх, они ушли в тень, и минуту не побывав на свету...» Издатели, как явствует из коротенького вступления к сборничку, «хотели бы вернуть их — пусть не всех, не многих — современному читателю».
И вот у меня в руках такой же тоненький сборничек со стихами Георгия Маслова, в котором он, «заблудившийся во времени», горестно спрашивает будущих любителей поэзии:
Разыщут ли вас эти строки
В краю изгнанья и разлук?..
Я внимательно рассматриваю портрет Георгия Маслова. Фотография старая, выцветшая, но современные технические возможности совершили чудо: на снимке — тонкий профиль юноши с грустными глазами, юноша одет в чёрно-зелёный мундир с синим воротничком и золотыми пуговицами — форменная одежда студента Петербургского университета. Окончивший университет должен стать кандидатом на штатную должность 14-го или 12-го класса Петровской табели о рангах с мундиром соответствующего ведомства.
Георгий Владимирович Маслов родился в 1895 году (о месте рождения выяснить не удалось), на закате декадентства, отмеченного настроениями безнадёжности, неприятия жизни. Юрий Тынянов, автор биографических романов о Пушкине, Кюхельбекере, Грибоедове, называет его провинциалом и добавляет: «но вне Петербурга он немыслим». С первого же курса Маслов безмерно полюбил Пушкина, и хотя занимался преимущественно изучением пушкинского стихосложения, но, казалось, и жил только Пушкиным, и недалёк был от «чувственного обмана»: увидеть на площади или на набережной его самого. Любил он и Дельвига, и Баратынского, которые, как и его кумир Пушкин, были, по мнению Тынянова, «ощутимы до физического чувства их стихов». С той же беззаветной любовью к Пушкину учился в университете, но курсом старше, будущий писатель Юрий Тынянов, для которого Пушкин был «живой», а не тот, сотворённый усилиями биографов, и он пытался развеять дым легенд, окружавших его имя. На этой чистой любви Тынянов и Маслов сошлись как друзья и единомышленники.
Лекции в университете читали учёные с мировым именем: востоковед И. Ю. Крачковский; лингвист Бодуэн де Куртенэ, человек, занимающийся «живым языком», соединивший польскую и русскую культуры, умеющий отбирать факты; приват-доцент Щерба, видящий за грамматикой «систему мысли»... По мнению писателя Виктора Шкловского, «он был предтечей новой филологии». Из этой же плеяды преподавателей были высоколобый Лев Петрович Якубинский, любимый ученик Бодуэна; специалист по языкам Дальнего Востока Евгений Дмитриевич Поливанов, мечтавший о создании общей грамматики всех языков, в которой явления не только сравнивались бы, но и объясняли сущность друг друга. Однорукий востоковед, «легко изучающий языки», Поливанов хорошо знал причины их разнообразия. Но самым интересным и любимым учёным был Семён Афанасьевич Венгеров, человек ещё не старый, носивший чёрную, начинающую седеть бороду, небрежно одетый в длинный чёрный сюртук; вид имел озабоченный, держал своё некрупное тело с достоинством. Он вёл Пушкинский семинар, работал методом эмпиризма, в литературоведении он хотел бы знать всё и, конечно же, понимал, что Пушкин, как великий писатель, не одинок, как не одиноко дерево в лесу. «История для него двигалась по алфавиту и была неподвижна, как алфавит»,— сказал о нём Виктор Шкловский.
В семинаре Венгерова занимались талантливые люди, перенимая у своего учителя широту знаний, искали то, чего у него не было: принцип отбора. Все любили Пушкина, сочиняли стихи. От белокурого Сергея Бонди все ожидали, когда он всё же напечатает замечательную книгу о Пушкине. Юрий Тынянов и Георгий Маслов писали неплохие стихи, причём Тынянов не просто накапливал факты: выбирал и умел видеть то, что другие не видели. История литературы была для них не историей смены ошибок, а историей смены систем, при помощи которых познаётся мир. В теории литературы, как и в истории литературы, всякое явление Тынянов рассматривал исторически, в связи с конкретным содержанием самого явления и в связи его с другими явлениями. Георгий Маслов старался подражать ему, учился у него, перенимал теоретический опыт, ведь Пушкина тот знал превосходно, так, как будто он только сейчас открывал эти стихи, в первый раз поражался их сложной, неисчерпаемой глубиной. Ведь он уже к семнадцати годам не просто прочёл, а пережил русскую литературу. Маслову он запомнился ещё и тем, что мог часами читать наизусть Овидия и Вергилия, Пушкина и Шевченко. И что самое примечательное — в нём никакой претенциозности, актёрства, позёрства никогда не замечалось. «То же надо сказать и о нашем талантливом поэте Григории (Георгии.— В. Ш.) Маслове»,— отметил в своих воспоминаниях филолог Н. В. Яковлев.
Студентами здесь были Александр Блок, Николай Бурлюк, Борис Эйхенбаум, Виктор Жирмунский, Виктор Виноградов — теперь молодые доценты. Часто выступал Владимир Маяковский, «красивый человек с плоским ртом, широкими плечами, волосами, откинутыми назад, голосом, который мог наполнить любую долину»,— таким увидел поэта Виктор Шкловский. Маяковский, которому палец в рот не клади, спорил с аудиторией, он любил спорить, у него студенты учились манере держаться на сцене, заучивали его стихи. Он-то и подсказал идею объединения людей перед грядущей опасностью... Тогда у Тынянова и возникла мысль об организации студенческого пушкинского общества, далёкого от политики. Как потом вспоминали студенты, скорее всего, это произошло в разговорах среди таких активистов, как С. Бонди, Г. Маслов, П. Будков, Г. Ходкаев, Н. В. Яковлев. Инициатором был Тынянов, его поддержал Маслов. Яковлев подготовил проект устава. После товарищеского обсуждения и утверждения его отнесли в ректорат университета.
При выборах правления общества в его состав вошли пять человек: по 14 голосов получили С. Бонди и Н. В. Яковлев, по 12 — П. Будков и Г. Ходжаев, по 11 — Г. Маслов и Ю. Тынянов. Но Будков отошёл в семинар Н. К. Пиксанова, Ходжаев — в семинар Д. К. Бородина, изучающий творчество Достоевского. Таким образом, в правлении остались два художественно одарённых человека — Г. Маслов и Ю. Тынянов. К ним примкнула бестужевка Елена Тагер в роли гостеприимной хозяйки, невеста Маслова.
Россия готовилась торжественно отметить трёхсотлетие Дома Романовых. И хотя, по утверждению экономистов, последний договор с Германией, вскоре оканчивающийся, «уже обошёлся России дороже, чем Портсмутский мир», в ознаменование празднования юбилея на каждую губернию и каждую область правительством отпущены премии для выдачи крестьянам за образцовое единоличное хозяйство. Экспорт российского хлеба превысил в среднем 8,7 миллионов тонн, то есть больше, чем Канада, США и Аргентина, вместе взятые. В воздухе пахло порохом, кровью, гарью пожарищ — война стояла на пороге России, а суда с хлебом шли в Германию без задержек... Ужесточилось судебное преследование редакторов-издателей за помещение статей, в которых «усматривается преступное деяние». Зинаида Гиппиус тогда писала:
Я знаю, надо
Сейчас молчанью покориться.
Но в том отрада,
Что дление не вечно длится.
Студент Петербургского университета Георгий Маслов откликнулся своими стихами, возникшими из глубины пушкинской эпохи:
Намёков еле зримой тканью
Скрыв мысли тайные свои,
Нас Баратынский вёл к молчанью,
И Тютчев говорил: «таи»...
Литературные вестники «нового, грядущего» спешат отразить смутившее их время драматического непостоянства. «Литературная Москва и литературный Петербург всегда разнились между собой,— писала Зинаида Гиппиус.— Москва опаздывала за Петербургом. Разница — в общем темпе жизни, в мерах размаха, в различии вкусов. Многое Москва захватывала глубже и переживала длительнее. Петербург был зато зрячее и сдержаннее». Для Пушкинского семинара С. А. Венгерова студенты готовили доклады. Девятнадцатилетний Тынянов представил свою тему: «Литературный источник „Смерть поэта“», в которой устанавливал связь лермонтовского стихотворения с посланием Жуковского «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину», доказывая, что речь идёт о трагической судьбе драматурга Озерова, причём Лермонтов трактует её иначе, чем Жуковский. Маслов был в восторге, когда прочёл доклад своего старшего друга, весёлого, доброго, вежливого человека, любившего шутки и эпиграммы.
Своего же доклада Маслов написать не успел — помешали события, перевернувшие всю дальнейшую жизнь восемнадцатилетнего студента и поэта. В Берлине пролилась первая русская кровь: националистами убит известный скульптор Михаил Гольдштейн, автор популярной композиции «Голова Толстого». Впрочем, газеты сообщили, что его отец, петербургский приват-доцент, сосланный в 1904 году за смутьянские речи куда-то на Север, тоже был убит — убит, как говорилось, хулиганами. Странное стечение обстоятельств!
На Балканах шла война, русская армия ожесточённо дралась за освобождение славян, как это было тридцать пять лет назад, когда Россия освобождала Болгарию от турецкого ига. Теперь же, в 1914 году, дети освобождённых братушек лупили из пушек по детям освободителей. В Москву возвратился граф И. Л. Толстой, сын писателя, из Галиции, не сумев выручить из австрийского плена в Будапеште своего сына М. И. Толстого.
Война вторглась и в российские пределы. Владимир Маяковский, в то время писавший поэму «Облако в штанах», выступил в печати со стихотворением «Война объявлена». А Георгий Иванов напечатал в журнале «Аполлон» статью «Испытание огнём», в котором с сожалением писал: «Как это ни странно, слабее всех отозвались на войну в мирное время всячески прославлявшие её футуристы». Слабенький удар, так сказать, по Маяковскому, Шершеневичу, Ходасевичу... В том же «Аполлоне» Владислав Ходасевич напечатал совершенно непатриотическую вещь «Из мышиных стихов»:
У людей война. Но к нам в подполье
Не дойдёт её кровавый шум,
В нашем круге — вечно богомолье,
В нашем мире — тихое раздолье
Благодатных и смиренных дум.
Совсем иное звучание, другой настрой производит на читателя стихотворение Георгия Маслова «Всё она»:
Медный грохот, дымный порох,
Рыжеликие струи́,
Тел ползущих влажный шорох...
Где чужие? Где свои?
Нет напрасных ожиданий,
Недостигнутых побед,
Но и сбывшихся мечтаний,
Одолений — тоже нет.
Все едины, всё едино,
Мы ль, они ли... смерть — одна.
И работает машина,
И жуёт, жуёт война...
По инициативе писателей Леонида Андреева, Потапенко, Щепкиной-Куперник и других в Северной столице прошло общее собрание представителей столичной прессы, обсудившее вопросы организации всероссийского Дня печати. По требованию общественности Петербург был переименован в Петроград.
По улицам большими группами, в чёрных одеждах, в брюках, засунутых в высокие сапоги, шли на мобилизационные пункты мужчины, сбоку шествовал городовой с толстой книгой. Все они потом исчезали в казармах, переодевать их было не во что. А пока ждали, когда подвезут солдатское обмундирование, появилась походная кухня, и сразу же остро запахло солдатским супом — в такой суп кладут много лаврового листа.
Все только и говорили о войне: о «сараевском убийстве», о Гавриле Принципе, злодее из евреев, прикончившем принца Франца-Фердинанда, наследника австро-венгерского престола, что и послужило началом большой войны. Черносотенские газеты заговорили о долге России покончить с коварными немцами. Готовились погромы немецких магазинов и контор.
Прогуливаясь по Невскому, Георгий Маслов с двумя приятелями, тоже студентами, свернули на Садовую, решив пообедать в ресторане Нельчинского, где блюда стоили немного дешевле, чем на Невском проспекте. Но не успели заказать вина и закуски — в зал стремительно вбежал молодой офицер и, бросившись к такому же офицеру, возмущённо воскликнул:
— Поздравляю вас, поручик! Объявлена война Германии. Ура!
Установилось тяжёлое молчание. Через минуту зал опустел. Поев не поев, студенты вернулись на Невский, по которому с лозунгами, хоругвями и портретами царя мрачно двигалась разноликая толпа, состоящая в основном из представителей «тёмного Петербурга» — членов Союза русского народа, пьяных молодцев из Гостиного двора и Апраксина рынка, что-то орущих и дико вращавших мутными глазами. Толпа направлялась к Исаакиевскому собору.
На углу Большой Морской улицы у Исаакиевской площади свирепая толпа окружила здание германского посольства, недавно построенное. По крыше бегали какие-то люди, что-то разматывали, что-то растягивали, потом сошлись у квадриги — огромной медной группы, состоящей из четвёрки лошадей и всадников с поводьями в руках. Толпа внизу угрожающе кричала, рычала, улюлюкала и неистовствовала до тех пор, пока на земле к ней, извиваясь, как змеи, не упали толстые верёвки, привязанные к медным лошадям. Концы верёвок тут же подхватили в толпе и стали тянуть. Квадрига сдвинулась, накренилась, и медные кони рухнули, как с обрыва, вниз, прямо в ревущую толпу, бросившуюся врассыпную. И наступила тишина, когда стало ясно, что отбежать удалось не всем...
Эта нелепая смерть, случившаяся на глазах у всех, потрясла Георгия Маслова.
От Исаакиевской площади друзья отправились на Дворцовую, где, по слухам, собирается взволнованный народ, около ста тысяч столичных обывателей.
— Господи,— прошептал Георгий,— неужели и здесь прольётся кровь?
Но вся эта плотная людская масса смиренно стояла против Зимнего дворца, с верой и надеждой всматриваясь в окна царских покоев.
На балкон вышли к народу царь и царица. Народ пал перед ними на колени и запел «Боже, Царя храни!». Государь сказал короткую речь, пообещал скорую победу над врагом и удалился, взяв жену под руку.
Народ продолжал петь.
Позже в записной книжке Георгия Маслова появились горькие строки:
Теперь тебе не до смеха —
Ты слишком увлёкся ролью.
Что было весёлой потехой,
Вдруг стало болью.
И эта боль не отпускала Георгия.
Война тянулась вяло, богатый Петроград веселился и ещё более богател, а солдат на фронте не во что было одеть: не хватало сукна, шинели шились из бумажной материи, подбитой ватой, ватными были и штаны, стёганые,— всё второго и третьего сорта. Правительству уже почти никто не верил, в разговорах упоминали Гришку Распутина, шептались про измены в самих верхах, указывали на бездарность тех, кто руководит войной. Каждый божий день формировались всё новые маршевые роты. От воинской повинности уклонялись все, кто хотел. Студентам давалась отсрочка от армии. Те молодые люди, кто имел хотя бы четыре класса гимназии, срочно производились в офицеры и отправлялись на фронт. «Сегодня я понял наконец ясно, что отличительное свойство этой войны — невеликость... Она — просто огромная фабрика в ходу, и в этом её роковой смысл»,— записал в дневнике Александр Блок, призванный в армию и зачисленный в 13-ю инженерно-строительную дружину табельщиком. Владимир Маяковский, служивший в автомобильной роте, жаловался на московских поэтов и говорил, что сам «очень уж много страшного написал про войну...». По улицам бродили толпы проституток. Газет почти нельзя читать — в них «пустота и вялое враньё». Столичные газеты захлёбывались от восторга по поводу «маэстро оркестра» — семилетнего дирижёра Вилли Ферреро, вундеркинда, «прелестного бойкого ребёнка с умными энергичными глазами, спускающимися на лоб кудряшками». Необычайно живой, общительный мальчик.
Мои звучат иначе песни —
Они не всходят к небесам,
Они тяжеле и телесней,
Чем этот чистый фимиам,—
писал студент Георгий Маслов, тяготившийся тем, что в тяжёлые для России дни занимается наукой, а его сверстники воюют. Вон уже ходят по улицам десятки одноногих людей — герои, помеченные в сражениях за Родину. А он, здоровый двадцатилетний парень, бессовестно пользуется отсрочкой от армии, не имеет даже царапины. Однако же Георгий и понимал: он должен окончить университет, осталось несколько месяцев до экзаменов.
2 сентября 1915 года Николай II разогнал Государственную думу, депутаты громко прокричали «ура!» и тихо разошлись, посоветовав своим избирателям «сохранять спокойствие». А между тем немцы наступали по всему фронту, сданы Либава, Ковно, Вильна, из Минска потянулись беженцы, тысячная толпа тянется к центру России. Открыт вопрос об эвакуации Петрограда. В столице нет ни дров, ни съестных припасов. Дороги загромождены войсками и беженцами. «Где этот малодушный человек — там обязательно несчастье»,— поговаривали в народе, имея в виду царя, который катается по фронту со своим мальчиком и принимает знаки верноподданничества. Пораженцем зовут в России того, кто смеет говорить о чём-либо, кроме полной победы,— он равен изменнику Родины. В солдатской среде ведутся скрытные разговоры: мол, «война всё равно так в России не кончится! Всё равно — будет крах! Революция или безумный бунт...». В войсках получены сведения о начавшихся забастовках на всех заводах.
По случаю войны в университете состоялся досрочный выпуск, и бывшие студенты постепенно преобразились: кого взяли в солдаты, кого в юнкера, кто приспособился к лазарету. Георгия Маслова, наравне с такими же, как он, выпускниками, военное ведомство направило в Александровское юнкерское училище, программа обучения которого была рассчитана по ускоренному курсу.
Александровское военное училище располагалось на Знаменке, в двухэтажном корпусе, отличавшемся не только по красоте самого здания, но и по чину в иерархии военных училищ России. Первым считалось Павловское — в Петрограде, вторым — Александровское и третьим — Алексеевское — в Москве. Алексеевское училище создано в 1864 году и до 1906 года именовалось военным пехотным училищем. По велению Николая II ему дали название «Алексеевское» в честь родившегося наследника престола.
Александровское училище подготавливало командные кадры для армии. Здесь и предстояло начать военную карьеру Георгию Маслову.
Георгий Маслов попал во вторую роту, где фельдфебелем был некий служака Тухачевский, который с младшими курсами обращался совершенно деспотично. В заметке «Неизвестное о Тухачевском» («Военно-исторический журнал», 1990, № 9) рассказывается о том, что он придирался к любой мелочи, наказывал подчинённых «самой высшей мерой наказания» за малейший проступок новичка, только вступившего в службу и ещё не втянувшегося в училищную жизнь. Даже к своим сокурсникам не испытывал ни сочувствия, ни жалости. Все его сторонились и боялись.
Строгий, беспощадный к нарушителям воинской дисциплины, фельдфебель Тухачевский, по воспоминаниям современников, оставил глубокий след в жизни училища, он создал целый ряд конфликтов и инцидентов, имевших печальные последствия. По его докладу трое юнкеров — Красовский, Яновский и Авдеев — были переведены «в третий разряд по поведению», и эти несчастные юноши, самолюбивые и решительные, один за другим, поочерёдно, в короткий срок, покончили с собой. Двое других юнкеров — Евгений Немчинов и Георгий Маслов — были переведены в Алексеевское военное училище: в частности, Маслов — за то, что не в силах был выдержать придирки фельдфебеля и пожаловался училищному начальству...
Алексеевское пехотное училище находилось в Лефортове, в «Красных казармах»,— в старинном двухэтажном здании с толстыми стенами и мрачными окнами, пропускающими мало света, с просторным коридором, с асфальтовыми полами. Напротив стоял двухэтажный корпус для начальствующего состава. В отличие от Павловского и Александровского училищ, куда принимались дети богатых семейств, в Алексеевском учились дети и других сословий. Выпускников ожидала «военная лямка» обычно в провинциальном захолустье, но это не мешало им гордиться своим училищем. Советский маршал Б. М. Шапошников, окончивший Алексеевское училище, вспоминает, что в казармах они жили «не так, как изнеженные дворянчики, что, по существу, приучило нас к будущей обстановке, когда пришлось уже быть в настоящей казарме». Поверим и Георгию Маслову, не выдержавшему придирок фельдфебеля Тухачевского, вредно сказывавшихся на учёбе. В Алексеевском училище Маслов стал заметным учеником.
Алексеевское училище в ту пору давало юнкерам не только спецподготовку для командира взвода, но и способствовало их чисто военному и общему развитию. Учебная программа, рассчитанная на два года, была насыщенной: изучалась тактика различных родов войск применительно к существовавшей тогда организации; большое внимание уделялось военной истории, главным образом русской, от Петра I до Русско-турецкой войны 1877–1878 годов; проходили занятия по механике, физике, химии. Но что особенно любил Георгий Маслов, так это предметы по русской словесности и иностранным языкам — французскому и немецкому. Успеваемость юнкеров оценивалась по двенадцатибалльной системе. Юнкера были на полном содержании военного ведомства, но никакого жалования (стипендии) не получали. При переходе из младшего класса в старший они держали экзамены, а по окончании училища выпускники направлялись в войска.
Кстати, в шестую роту лейб-гвардии Семёновского полка под командой капитана Веселаго, боевого офицера, участника Русско-японской войны, направлен окончивший Александровское училище подпоручик Тухачевский. А Георгий Маслов продолжал учиться и писать стихи. «Он был настоящий петербургский поэт,— сказал о нём Юрий Тынянов.— Вскоре мы услышали его собственные, не всегда ровные, но уже строгие стихи». Печатались они в журнале «Богема», в сборнике «Арион», в хрестоматии Зинаиды Гиппиус «88 стихотворений».
В коллективном сборнике «Арион», изданном в 1918 году в Петрограде, помещены семь стихотворений философско-лирического содержания, довольно «строгих и холодноватых» для лирика Маслова. Сборник открывался эпиграфом — пушкинской строкой «Лишь я, таинственный певец, на берег выброшен грозою», предложенной, вероятно, либо Масловым, либо Тыняновым. Явно не по вкусу пришлась многим эта «гроза», ибо неприятием революции проникнуто большинство стихотворений сборника. К примеру, одно из стихотворений В. Злобина начинается фразой: «Не примирюсь, не покорюсь»,— а Зинаида Гиппиус выступила со стихами под выразительным названием «Шкурное», в которых эстетство исчезло начисто, символический туман рассеялся. В стихотворении «Веселье» мысль обнажилась до предела:
Блевотина войны — октябрьское веселье!
От этого зловонного вина
Как было омерзительно твоё похмелье,
О бедная, о грешная страна!
И лишь стихи Георгия Маслова («Для страданий горших вдвое», «Урожай сберём хороший», «Все те длинные прогулки», «Не предвидит сердце глупое» и др.) выглядят весьма безобидно. В стихотворении «Так есть» поэт очень точно определил своё отношение к революционной действительности:
Если гаснет свет — я ничего не вижу.
Если человек зверь — я его ненавижу.
Если человек хуже зверя — я его убиваю.
Если кончена моя Россия — я умираю.
Февральская революция началась, как известно, с очередей за хлебом, с солдатского негодования. Зинаида Гиппиус, набегавшись по мятежному Петрограду, записала в своём дневнике: «Все школы, гимназии, курсы — закрыты. Сияют одни театры и... костры на улицах. Закрыты и сады: Летний и Таврический. Из окон на Невском стреляют, а публика спешит в театр... В Императорском театре — «Маскарад». Пришли даже пешком. Любовались Юрьевым и постановкой Мейерхольда. Шальная пуля застигла студента, покупающего билет у барышника».
Юнкеров закрыли в казармах, не выпускали в «стреляющие» улицы, запретили увольнения в город. Но даже через толстые стены «Красных казарм» проникали отзвуки революции. Георгий Маслов прислушивался к звукам и слухам: в Питере — костры, по улицам ходит Маяковский, спорит, митингует в маленьких, подвижных, легко рассыпающихся непрерывных митингах... Высокий, голубоглазый, светловолосый Блок в форме военного чиновника, без погон, тоже ходит и в маленьких душных залах «синематографа» читает стихи тихим и спокойным голосом. На пустой Неве стоит «Аврора», подведя пушки почти к виску Зимнего дворца... Керенский приехал в Зимний дворец, взошёл на ступени трона и объявил, что дворец отныне — «национализированная собственность»... Царь арестован. Он молча, как всегда, проехал «тенью» в Царскосельский дворец, где его и заперли. Приехал Плеханов. Совсем европеец, культурный, образованный, серьёзный, марксист несколько академического типа... Пока восторгов его приезд не вызвал. Приехал и Ленин. Встреча была помпезная, с прожекторами... В Петрограде — коалиционное министерство, которое, впрочем, власти не имеет. Большевизм пришёлся по нраву тёмной, невежественной, развращённой рабством и войной массе. На фронтах разложение, неповиновение и бунты... В конце августа царя увезли в Тобольск... Генерал Корнилов повёл войска на Петроград. Керенский объявил его изменником, посягнувшим на верховную власть, и повелел двинуть с фронта на столицу несколько мятежных дивизий для обороны Петрограда и революции. Под Лугой и те, и другие войска встретились; они идут защищать Временное правительство. Постояли, подумали и разошлись... Петроград в руках большевиков. Правительство низложено. Юнкеров привлекли к защите Временного правительства, началась перестрелка за телефонную станцию, которая переходила то к юнкерам, то к большевикам; наконец, всё спуталось: Павловское юнкерское училище расстреляно, Владимирское горит... В Петропавловском «застенке» большевики пытают недобитых юнкеров... Над Плехановым издевались «самым площадным образом»: постоянно обыскивали, и больной туберкулёзом старик слёг в постель... Невероятные слухи о Керенском: будто бы в Гатчине его предали казаки, и он убежал на извозчике, переодевшись матросом, и будто он в Пскове, окружённый враждебными солдатами, застрелился...
В Москве также были распущены юнкерские училища и кадетские корпуса. Город обесточен, телефон не работает, большевики стреляют из тяжёлых орудий прямо по улицам. Объявленное перемирие превратилось в «бушевание пьяной черни», тут же начавшей громить винные погреба. Потом опять возникла стрельба. Впрочем, это был ад; в Питере «ещё предадье», т. е. не лупят из тяжёлых орудий и не душат в домах. Расстрелянная Москва покорилась большевикам ценою в две тысячи убитых.
Прямо на глазах рушился старый добрый мир, общество раскололось на красных и белых, и в той Гражданской войне, разгоревшейся от моря до моря, нелегко разобраться, за кем идти, кого защищать. «Зачем, к чему теперь какие-то человеческие смыслы, мысли и слова, когда стреляют вполне бессмысленные пушки, когда всё делается посредством «как бы» людей и уже не людей?» — совсем в духе Зинаиды Гиппиус, ненавидевшей большевизм. Однако сочувственно отнеслась к смерти Г. В. Плеханова, первого марксиста в России, которого «убила Россия, его убили те, кому он, по мере своего разумения, служил сорок лет».
Алексеевское военное училище разгромлено; юнкера, получившие свободу, не знали, куда податься: одни решили пересидеть «смутное время» дома, другие примкнули к большевикам, третьи оказались в солдатах. «В человеческой жизни всегда присутствует элемент волевой борьбы». С этим тезисом Георгий Маслов согласен полностью: «Не страшнее ли человек без смысла и без воли?» Как многие бывшие юнкера, он был мобилизован в армию адмирала Колчака. Вскоре Колчак двинулся за Урал, в Омске объявил себя Верховным правителем Сибири и начал великий поход на восток. При поддержке чехословацкого корпуса, сформированного из военнопленных чехов, словаков, мадьяр и немцев, русский адмирал мечтал вернуть несчастной России её былое величие.
Следом за армией в сибирский Омск съехались те, кто не понял и не принял Октябрьскую революцию. К концу 1918 — началу 1919 года здесь уже собралась большая группа русских писателей: А. Ремезов, С. Кондурушкин, А. Толстой, Л. Лесная, Н. Крандиевская, С. Ауслендер, М. Моравская, И. Олигер; к ним примкнули Георгий Маслов, Давид Бурлюк и «ненадолго обосновавшийся» в Омске поэт-рабочий Иван Малютин, высланный из Ярославля. В группу вошли и сибиряки: Всеволод Иванов, Юрий Сопов, Игорь Славин, Николай Шестаков, Александр Новосёлов и Георгий Вяткин. Большинство из них сотрудничали в белогвардейской прессе, печатался в ней и Георгий Маслов. Без колебаний, сразу, всем своим пылким юношеским сердцем принял революцию и стал беззаветно служить ей Фёдор Лыткин, один из первых представителей нарождающейся советской поэзии в Сибири.
В Сибири нашли свою преждевременную смерть С. Кондурушкин, Н. Олигер. Предательски, из-за угла, убит Александр Новосёлов, талантливый прозаик, высоко ценимый М. Горьким, «гордость и надежда сибиряков в литературе». Трагическим оказался для многих молодых талантливых людей этот «вольный или невольный союз» с колчаковской прессой. Юрий Сопов, одетый во френч защитного цвета, башмаки с обмотками — подарок английского правительства солдатам армии Колчака,— служил в команде, охранявшей дом Верховного правителя Сибири. Эта служба избавляла его от фронта. Его тихий и мягкий голос хорошо помнят все, кто его знал; помнят и стихи, печатавшиеся во многих газетах. Он был убит во время штурма колчаковского дома большевиками.
В Омске Георгий Маслов искал забвения «от удушливых будней колчаковщины» в призрачном мире истории, земной красоты.
Воспитанник Пушкинского семинара профессора Венгерова, он много писал о современниках Пушкина и декабристах; теперь же, обращаясь к суровой действительности, из-под его пера выливались строки, полные горечи и отчаяния:
Четыре года минули.
Ушли и пришли враги,
И снова мы в карауле
С винтовкою у ноги.
Тогда же чернели Карпаты,
Теперь вдалеке Урал...
Но так же поют солдаты
Песню «Старый капрал».
В стихотворении «На часах» он описывает тоскливое чувство солдата, стоящего на посту, которому сегодня «очень возможно, придётся стрелять» и который позавидовал пьяному прохожему, поющему «о весёлой весне»:
Того не пугают пули,
Кто изведал мёд земной;
Хорошо, что хоть в карауле
Ты дышишь милой весной.
Поэт рисует ночную осеннюю непогодь с её промозглой сыростью, пронизывающим до костей ветром и одиноким путником, у которого смутно и тревожно на сердце:
С трудом иду по вязкой грязи.
Неясны мысли и грустны,
Воспоминания без связи
Плывут, как дым, вокруг луны.
Деревья, зыблемые ветром,
Протяжный испускают стон.
А сердце воет диким метром
С осенним ветром в унисон.
В стихах поэта Георгия Маслова изначально заложено тревожное настроение. Предчувствие близкой смерти так и сквозит: и острое «чувство душевного бездорожья», и мрачная безнадёжность, и «ощущение скорого конца»:
Пронёсся вихрь, мечтанья руша,
Расстаться было суждено,
И не сольются наши души
В неизъяснимое одно.
Пронёсшийся «вихрь, мечтанья руша», поверг впечатлительного юношу в «неизъяснимое» смятение. По словам Юрия Тынянова, молодой поэт, живущий «почти реально» в Петербурге двадцатых годов девятнадцатого столетия, безоглядно влюблённый в пушкинскую эпоху, плохо разбирался в современной политике и не понимал, что же всё-таки произошло в России в первой четверти нового века. Если поэт-символист Зинаида Гиппиус, культивирующая молитву как «очень ёмкую и перспективную литературную форму», сказала, что «Россия — большой сумасшедший дом», то Георгий Маслов, страдающий поэт, в суровой действительности видит романтическую основу:
Печаль позабыта, мы смотрим, скитальцы,
В просторы ночной синевы.
Касаются чьи-то прекрасные пальцы
Безумной моей головы.
Ты не жил, быть может,
И счастья ты не пил,
И страсти не знал искони.
Ничто не встревожит остынувший пепел.
Душа, отдохни!
В литературном Омске времён колчаковщины, по воспоминаниям писателя Всеволода Иванова, «поэтов вообще было много. Петербуржец Георгий Маслов поражал нас тонким своим классицизмом. Он читал нам отрывки своей поэмы „Аврора“».
Одна любовь его отрада.
Но офицеру выше долг.
Окончен отпуск. Ехать надо.
Границу переходит полк.
Какую огненную муку
Ему губами ты вожгла,
Когда на страшную разлуку
Судьба супруга обрела.
Исследователь творчества сибирских поэтов, профессор Иркутского университета В. П. Трушкин в 1967 году писал об истории литературного движения в Сибири: «...до сих пор по-настоящему не изучена и должным образом не осмыслена». Поэму Георгия Маслова «Аврора» он определил как «изысканно утончённую и несколько холодноватую», попутно заметив, что героиней своего произведения поэт избрал вовсе не случайное имя — красавицу пушкинской поры Аврору Карловну Шернваль, по мужу Демидову.
Жена Павла Демидова, курского губернатора, учредителя «Демидовской награды», брата графа Анатолия Сан-Донато, прославленная в Петербурге красавица, Аврора обратила на себя внимание оригинальностью своего наряда: неизвестно почему, вероятно из чувства противоречия, при баснословном богатстве мужа, она явилась на блистательный бал в самом простеньком белом креповом платьице, без всяких украшений, и только на шею повесила бриллиантовый крест, из пяти камней всего, на тоненькой чёрной бархотке. По поводу этого креста тут же, на балу, родился анекдот. Государь Николай Павлович взглянул на её платьице и со смехом сказал: «Аврора, как это просто и как это стоит дёшево!» Смысл его слов прояснился позже одним старичком-балагуром: «Крестик простенький, всего в пять камушков, солитер посредине, да такие же четыре груши. Только эти камушки такие, что на каждый из них можно купить большущий каменный дом. Ну сами посудите, пять таких домов — ведь это целый квартал, и висит на шее у одной женщины. Как же не удивиться самому императору!»
Этот крест считается одною из редкостей между демидовскими сокровищами, купленный, кажется, за миллион рублей ассигнациями. Но ни крест, ни даже сама Аврора Карловна не занимали поэта Маслова: в поэме он обращается к теням далёкого прошлого, ища спасения в нём от взбудораженного настоящего, причём само настоящее преломлялось в сознании поэта сквозь призму ассоциаций, навеянным тем же прошлым. Современность представлялась ему «предсмертным пиром во время чумы». И всё-таки Аврора Карловна, судя по воспоминаниям В. А. Соллогуба, посреди фантастической роскоши «оставалась, насколько это возможно, проста»,— что и подкупало обоих поэтов — Пушкина и Маслова.
В омских поэтических кабачках Георгий Маслов читал свои стихи, «полные чувства обречённости и смертельной тоски». Это заметил Вивиан Итин, рассуждая о поэтах и критиках в журнале «Сибирские огни» (1927, № 2), и он приводит в своей статье одно из стихотворений поэта, навеянное пушкинскими ассоциациями:
Пора стряхнуть с души усталость,
Тоски и страха тяжкий груз,
Когда страна изгнанья стала
Приютом благородных муз.
Здесь вечно полон скифский кубок,
Поэтов — словно певчих птиц!
А сколько шелестящих юбок!
Дразнящих талий, тонких лиц!
От мира затворясь упрямо,
Как от чудовищной зимы,
Трагичный вызов Вальсингама,
Целуясь, повторяем мы.
А завтра тот, кто был так молод,
Так дружно славен и любим,
Штыком отточенным проколот,
Свой мозг оставит мостовым.
И здесь пушкинский Вальсингам, зовущий «восславить царствие чумы», не зря возник в сознании Георгия Маслова.
Впервые эти стихи появились в тоненькой (всего четырнадцать страниц) книжечке альманаха «Елань», изданной в 1919 году в Томске. Это один из немногих поэтических сборников колчаковской поры, весь проникнутый настроениями ущербности и горечи. Некто В. Красногорский, издатель «Елани», помещает в сборнике свои стихи, пронизанные болезненной эротикой и пессимизмом: «Я вновь хочу твоё ласкать», «Женщины», «Мадонна», «Я одинок» и т. д. Другой автор даёт перевод с итальянского стихотворения Дж. Кардуччи, которое начинается с безнадёжно категоричного заключения: «Мы все умрём, как умерли вчера». Как видим, и Георгий Маслов, со своим безнадёжным отчаянием, с «трагичным вызовом Вальсингама», не был исключением на этом «пире во время чумы».
1919 год, самый тяжёлый в короткой молодой жизни русского поэта и начинающего учёного-пушкиноведа Георгия Маслова, явился началом конца Белой гвардии России, переродившейся от отчаяния в карателей и палачей. В бессилии покорить собственный народ, она попросила помощи от иностранных государств, и те не замедлили оказать её. В июне на фронт против большевиков по железной дороге американцы отправили через Европу свои танки. Из Омска через Красноярск проследовали четыреста-пятьсот вагонов — перебрасывался на восток России «автомобильный склад». В начале августа повсюду были расклеены листовки с воззванием Верховного главнокомандующего адмирала Колчака, «выражающим отчаяние по поводу современного положения и призыв к продолжению борьбы». Надеясь оттянуть остатки своих вооружённых сил к Иркутску, получить военную помощь от интервентов и атамана Семёнова, Колчак надеялся создать в Приангарье новый фронт против Красной Армии.
В глубину Сибири, к Иркутску, из Омска потянулись представители Антанты: американский посол Токо Моррис и командующий оккупационными войсками в Сибири Уильям Грэнс, верховный комиссар Франции Роже Могре со всем своим морским министерством, командующий союзными войсками французский генерал Жанен. Проследовал и эшелон с эвакуированным правительством адмирала Колчака. Отдельными поездами, едва не попав в окружение наступающей Красной Армии, проскочил через Красноярск Совет министров Сибирского правительства в полном составе. И наконец, в Канск прибыл литерный поезд самого Верховного правителя Сибири, постоял пять дней, запасся дровами, провёл карательную операцию против партизан и отправился дальше на восток. Оставаться в Канске было уже небезопасно — в районе активно действовал Северо-Канский партизанский отряд, а также 55-й Сибирский полк, ещё летом расквартированный в городе и перешедший на сторону партизан.
В холодном вагоне, приспособленном для перевозки лошадей и наскоро оборудованном для переброски войск, ехал в неведомую Сибирь поэт Георгий Маслов и, чтобы отвлечься от уныния и тоски, читал товарищам вслух поэму «Аврора», законченную уже в пути:
Прошло в пути четыре года.
Тоска его вперёд гнала.
Зачем богатство и свобода,
Когда в душе седая мгла?
«На каком-то полустанке,— вспоминает Всеволод Иванов,— недалеко от станции Ояш, я нёс мешок добытого с трудом угля, чтобы согреть наш вагон. Окликнули из теплушки беженцев. Перепуганные, впавшие большие глаза глядели на меня неподвижно. Я узнал поэта Георгия Маслова, автора «Авроры». Без жалоб и уныния, а сказав только, что «кажется, у меня начался тиф», он пригласил в теплушку и стал читать главы из своего романа «Ангел без лица». <...> Поезд тронулся. Оставив Маслову мешок с углём, я выскочил из теплушки, а через месяц узнал, что тиф скосил Маслова и рукопись романа пропала».
Тяжелобольного поэта, не сумевшего найти своё место в революции, сняли с поезда в Красноярске и поместили в тифозный барак. Маслов уже не питал никаких иллюзий насчёт выздоровления: к декабрю 1919 года в красноярских больницах лежало более десяти тысяч тифозных больных, и каждый день кто-нибудь умирал. Красноярский городской ревком срочно организует специальную чрезвычайную комиссию — «чекатиф», уплотняет больницы, мобилизует медицинский персонал, занимаются под госпитали общественные здания, однако эпидемия не унималась.
Перед смертью Георгий Маслов ещё ухитрялся работать — выправлял свою поэму «Аврора», подготавливая её к печати. И последнее, что сочинил, было похоже на эпитафию:
И я покину край Сибири,
Где музы, песни и вино,
И был Георгий Маслов в мире,
Иль не был — будет всё равно.
Он умер в Красноярске, сражённый сыпняком, в декабре 1919 года, на двадцать пятом году жизни. И где погребён — неизвестно. Вероятно, там, где хоронили тифозных, в общей могиле, отмеченной лишь табличкой с указанием количества умерших.
В мае 1920 года возникло первое в Иркутске литературно-художественное объединение (ИЛХО), именуемое «Барка поэтов»,— довольно-таки шумное и разноголосое. В предисловии к сборнику «Иркутские поэты», изданному ИЛХО, местный критик Б. Жеребцов отметил: «Эти поэты были последними представителями той отживающей традиции, которая в Сибири в годы Гражданской войны была лучше всего представлена поэзией Георгия Маслова».
