Помню, что когда в школе проходили по истории тему «Раскол», я, как и прочие, не сильно ей заинтересовался. Да зачастую даже и сами учителя тут не особо мудрствуют: в светском-де государстве с вещами поважнее хоть разобраться!.. «Какая, право, разница,— рассуждаем,— тремя пальцами креститься или двумя — никакой!» И в итоге остаётся в нашем, как говорят, культурном багаже только картина Сурикова «Боярыня Морозова» (такое, однако, всё же не забудешь!) да само имя главного деятеля — протопоп Аввакум.
На филфаке, когда проходили «Житие» Аввакума в курсе древнерусской литературы, я, честно признаться, тоже это незауряднейшее произведение проигнорировал. Восполнить пробел в образовании пришлось позже, и, надо сказать, потрясение моё было не меньше, чем несколько ранее от Достоевского.
Есть у меня и некий формальный повод для интереса к заявленной теме. Девичья фамилия моей матери — Морозова, и несколько лет назад меня озадачили такой информацией: её племянница проводила генеалогические изыскания в архиве города Пензы и вроде бы докопалась до того, что род наш всё же имеет какое-то отношение к знаменитой сподвижнице Аввакума боярыне Феодосье Морозовой. Кроме того, я уже несколько лет живу в Подмосковье, совсем недалеко от Михайловской Слободы, приход церкви Архангела Михаила которой является одним из основных центров единоверия в России, а по окрестным сёлам ещё можно разыскать немногочисленных стариков, считающих себя старообрядцами.
Поскольку в своём эссе я обращаюсь прежде всего к молодой аудитории, тинэйджерам, среди них, как и во все времена (а теперь, что и говорить, особенно!), найдутся те, кто явно не находит в себе сил дочитать статью до конца, предпочитая обращаться, допустим, к искусству кино. Таковым могу порекомендовать многосерийный телефильм Николая Досталя «Раскол», который должен был выйти на экраны в апреле 2011 года. Это хороший режиссёр; а тем, кто привык мыслить в категориях высокобюджетности, можно назвать и смету этой масштабной кинокартины: десять миллионов долларов. Можно ещё посоветовать роман Николая Коняева «Аввакумов костёр», аудиокнигу по которому легко найти в Интернете.
Аввакум, несомненно, самый известный раскольник (вспомним фамилию знаменитого персонажа Достоевского), «расколоучитель», самое известное действующее лицо раскола Русской Православной Церкви XVII века, одного из самых трагичных событий нашей истории, разделивших церковь, а во многом и общество, на два лагеря: ново- и старообрядцев. Несмотря на то, что в начале XIX века церковь, а в начале двадцатого — и государство сделали существенные шаги навстречу гонимой «старой вере», введя единоверие, а в 1971 году РПЦ окончательно признала старые обряды «спасительными и равночестными», последствия раскола для людей верующих сказываются и поныне. Большой резонанс имела история с так называемыми пензенскими затворниками (не староверами, но в чём-то близкими к ним, так сказать, типологически), немало пишут и о такой неоднозначной личности, как Герман Стерлигов (бизнесмен и политик, основавший, чтобы «уйти от мира», общину в Подмосковье, близок к старообрядчеству). Говорят, что и сейчас в Сибири, в лесах и скитах, живут отшельниками староверы. Тоже не только красиво, но и весьма верно замечено, что без XVII века, возможно, не было бы семнадцатого года. И Смутное время, и церковный раскол дали прецедент поляризации, раскола всего общества (именно в основном на две непримиримые «партии», части, и именно по идеологическому признаку), гражданской войны между русскими людьми, когда «брат шёл на брата».
Но вернёмся к Аввакуму. У помянутого нами Родиона Раскольникова раскол был внутренний; противоречивой натурой, как известно, был и его гениальный создатель. Однако творчество способствует преодолению противоречий, оно как бы ими питается, и личность творца, гения — это, вне сомнения, личность целостная. Протопоп Аввакум, один из первых русских писателей,— личность, можно сказать, целостная от природы, человек истинной христианской веры, колоссальной внутренней энергии и свободы, хотя как человек он противоречивый и страстный — настоящий русский типаж. Наверное, малопонятно, но, подражая нашему герою, скажем: чти (читай) дальше.
Аввакум написал немало, исследователи приписывают ему сорок три сочинения, и был, по-нашему выражаясь, властителем дум. Основное, наиболее целостное и наиболее значимое в литературном плане его сочинение — «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное» (или просто «Житие», 1672–1675); помимо этого, обычно выделяют два его цикла: «Книгу бесед» (напр., «Об иконном писании») и «Книгу толкований» (в основном на псалмы). И конечно, отдельная статья — эпистолярное наследие писателя и проповедника: письма и послания, в том числе челобитные царю.
Понятно, не каждому дано писать такому высокому адресату в надежде, что он соблаговолит прочесть, да ещё принять к сведению. Тем более то, что писал ревнитель благочестия Аввакум, и паче того — как писал! И диалог, хотя формально и односторонний, был. Здесь дело в личном знакомстве автора с самодержцем. Аввакум слал послания из далёкой ссылки, в которую царь Алексей Михайлович его и упёк. Другие произведения, как целые книги, так и их отрывки (как бы публицистические статьи), так и прочее «по мелочи»,— всё это, адресованное как конкретным лицам и общинам, так и, подобно апостольским посланиям, «ко всем верным на лице земном», «к чтущим и слышащим», тоже рассылалось во все концы страны. В таковом процессе можно усмотреть прообраз печатной прессы, газет или даже Интернета (тем паче что действовал, влиял Аввакум за десятки тысяч километров!). Назначение сих писаний было — укрепить веру (истинную — старую), фактически же они способствовали расколу в обществе; однако царь на это закрывал глаза: «Ведёт свой оппозиционный блог мятежный поп — ну и ладно!..» Однако же новый государь Фёдор Алексеевич, сын прежнего, когда непримиримый Аввакум написал челобитную в том же духе и к нему, вскоре приказал вождя староверия казнить — сжечь заживо в срубе.
Продолжая аналогию с нынешними информтехнологиями, можно сказать, что Аввакумовы послания, а в какой-то мере и «Житие», написаны как бы онлайн (здесь-и-сейчас). Остроумцы уже зачислили в изобретатели «ЖЖ» того же Достоевского с его «Дневником писателя», а вот ещё один прецедент — и более ранний! ещё один претендент — и не менее достойный!
Если же говорить более серьёзно, то «Житие» — важнейшее событие для (будущей) русской литературы, уникальный художественный текст, к которому некоторые возводят — и это, на мой взгляд, справедливо — возникновение русского романа как жанра.
Напомним, что именно роман (его называют: «реалистический», «психологический», а иногда и «идейный») прославил русскую культуру (а во многом её и определил), стал нашим мировым брендом. Появились понятия «классика», «великая русская литература»; имена таких титанов, как Достоевский и Толстой, знакомы всем.
Напомним также, что создателем отечественной словесности в современном её виде считается Пушкин. Книги Аввакума, что и понятно — были гонения, читали и чтили староверы, но они, естественно, не рассматривали эти тексты как факт или памятник литературы. Есть мнение, что забвение Аввакумовых писаний надолго завело всю русскую словесность в тупик, из которого выход нашёлся только благодаря усилиям пушкинского гения.
Тем не менее, во второй половине XIX века «Житие» постепенно возвращается, входит в круг чтения образованной публики, в авангарде которой были, в первую очередь, как раз выдающиеся писатели. Так, Лев Толстой, по воспоминаниям современников, любивший читать отрывки из главного труда Аввакума семье и близким вслух, однажды был даже потрясён до слёз. Конечно, внимали гласу пророка древлеправославия Достоевский, христианский писатель (но автор, напомним, полифонических романов), и трагический гуманист Всеволод Гаршин. У Аввакума стали учиться литературному языку такие виртуозы-стилисты, как Лесков и Тургенев (последний считал, что Аввакум «...писал таким языком, что каждому писателю непременно следует изучать его»).
Здесь же, забегая вперёд, заметим, что мало того, что из агиографического (житийственного) жанра в книге протопопа выкристаллизовывается роман — причём остросюжетнейший, отчасти даже мистический триллер! — плюс это же ещё и автобиографическое произведение («реальное», зачатки документального жанра, нон-фикшн), и всё это, что называется, «в одном флаконе»!..
Итак, протопоп Аввакум — Аввакум (по-старому правильно произносится с ударением на втором слоге) Петрович (или Петров) Кондратьев, даты жизни: 1620–1682. Один из первых русских (духовных) писателей, страстотерпец, прославленный старообрядческой церковью в лике святого, ревнитель веры, строжайший аскет, экзорцист, яростный обличитель и неутомимый проповедник. Короче, по-современному — воистину харизматическая и культовая личность (хотя теперешние эти понятия в приложении к большинству нынешних культурных героев, «звёздам» и т. д. по сравнению с фигурой Аввакума, его ореолом,— всего лишь тень или пародия). Его можно было бы назвать и революционером, только мы привыкли, что революционеры ратуют (и зачастую отдают свои жизни) за всё новое, а здесь совсем наоборот.
Во-первых, слово «революция» можно перевести с латыни группой родственных слов, среди которых не только «переворот», но и «поворот», и «обращение», и даже «возвращение». А во-вторых, у нас, людей Нового времени, такое мышление: новое — значит, лучше, чем старое. Эволюция, прогресс и прочее. Кому, к примеру, сегодня придёт в голову отстаивать аналоговое ТВ против цифрового, или 3D-кино против наступающего ему на пятки 4D, или мобильную связь 3G от 4G?! Однако если присмотреться — есть же ведь, допустим, хоть и немногочисленные, приверженцы Windows XP против «Семёрки» и «Висты» или непонятные ревнители старого Winamp’а! Или те, кто не принял реформы орфографии 1918 года и писал по-старому, как, например, Владимир Набоков. Посему философия и мышление эпохи модернизма, с их верой в прогресс, не единственные и не единственно верные, или лучше сказать, что они одномерны. В любом случае такой взгляд на вещи противоположен миросозерцанию наших предков, для которых важно было именно следование традиции — как правило, сакральной. И то, что это не пустые слова, доказано как раз историей церковного раскола, и в первую очередь судьбой Аввакума.
Бóльшая часть биографических сведений об Аввакуме почерпнута из его сочинений — в первую очередь, конечно, из «Жития»; на нём мы и остановимся поподробнее. Здесь же, как и в других, «полемических» произведениях, сильна теоретическая часть.
Открывается книга излюбленным занятием автора — толкованием Священного Писания, что, впрочем, и вполне характерно для всех тогдашних книжников. Однако в Аввакумовых текстах это всегда соединено с критикой «новолюбцев», «никониян», сторонников реформы церкви, проводимой под руководством патриарха Никона. Современные события, бытие самого Аввакума намеренно сопоставляются с событиями Ветхого и Нового Заветов, легендарные события священной истории как бы проецируются на повседневные реалии — таков, пожалуй, главный художественный приём древнерусского автора.
Однако здесь я бы простил начинающему читателю, если б он пропустил первых пять страниц малопонятного теоретизирования и сразу начал читать вот отсюда: «Рожение же моё в нижегородских пределех, за Кудьмою-рекою, в селе Григорове. Отец ми бысть священник Пётр, мати Мария, инока Марфа. Отец мой прилежавши пития хмельного, мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху Божию. Аз же некогда видев у соседа скотину умершу, и в нощи, восставше, пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть; и с тех мест обыкох (привык) по вся нощи молитися».
В этом коротком вступлении, в простой и выразительной зарисовке уже как бы дана коллизия, конфликт, в литературоведении это называется завязкой.
Далее идёт краткая ретроспекция трудной (но пока обычной) судьбы: когда юноше было пятнадцать лет, умер отец; в семнадцать лет «изволила мати меня женить» — на четырнадцатилетней дочке кузнеца Анастасии; через несколько лет родился первый сын Иван и т. д. И, конечно, служение: «Рукоположен во дьяконы двадесяти лет с годом, и по дву летех в попы поставлен; живый в попех осьмь лет, и потом совершен в протопопы... тому двадесеть лет минуло; и всего тридесят лет, как имею священство».
После такого, в полстраницы, биографического очерка Аввакум Петров сразу берёт быка за рога — резко переходит к самому непосредственному, удивительно красочному и супердинамичному описанию случаев из своей многострадальной жизни. Вот уж где жёстко так жёстко! Остросюжетно, прямо скажем, донельзя, нарочно не придумать (а это и не придумано),— короче, как сейчас выражаются, жесть!
Ведь быка за рога — почти буквально! Аввакум, богатырь, бившийся не мечом, но словом, человек железной воли, в молодости был крепок физически, да ещё ревнив к вере до того, что иногда терял над собою контроль. «Приидоша в село моё плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и хари и бубны изломал на поле един у многих и медведей двух великих отнял,— одново ушиб, и паки ожил, а другого отпустил в поле»,— каково!
И дальше: «И за сие меня... Шереметев... взяв на судно и браня много, велел благословить сына своего Матфея бритобратца. Аз же не благословил, но от писания ево и порицал, видя блудолюбный образ. Боярин же, гораздо осердясь, велел меня бросить в Волгу, и, много томя, протолкали». Аввакум, конечно, спасся, и, кстати, вот и первое столкновение нашего героя с водной стихией.
Здесь необходимы пояснения. За конкретными фактами тут нам видятся причины и предпосылки раскола.
Московское царство, по концепции XIV века, воспринималось как Третий Рим, то есть становилось последним оплотом истинной веры. От ереси пал настоящий Рим, католический; под пятóй ислама пал Второй Рим — Константинополь. Однако молодое Московское царство мало подходило на заявленную роль. «Византия была для всех православных народов... культурным центром, откуда исходили к ним наука, образование, высшие... формы церковной и общественной жизни и пр. Ничего похожего на старую Византию не представляла в этом отношении Москва... весь её образовательный капитал заключался в том... наследстве, которое... русские... получали от греков, не прибавив к нему... почти ровно ничего»,— заключает историк. Красноречив, к примеру, такой досадный факт, как донесение царю об имевшем место на Афоне в конце сороковых годов сожжении церковных книг московской печати как еретических,— какое уж тут первенство! Повсюду налицо было лишь внешнее соблюдение обрядов (отчасти сопоставимое с современным иудаизмом или же с нынешним бытовым обрядоверием), различные разночтения в их отправлении (например, щепотью или двоеперстием креститься), засилье в народной среде остаточного языческого мировоззрения (обрядов, праздников, игр, предрассудков). Для искоренения всего этого был созван Стоглавый собор 1551 года (его постановления, как ни странно, во многом совпадали с тем, что потом и отстаивали староверы!), однако он должного эффекта не дал. Воз был на прежнем месте, и, например, скоморошество (хотя это не столько язычество, сколь народная, «низовая» культура, на место коей в двадцатом столетии заступила поп-культура) по-прежнему процветало, поэтому люди вроде Аввакума вынуждены были бороться против всего названного такими вот радикально-эксцентрическими методами.
Таким образом, более существенную роль в начале раскола сыграли даже не чисто религиозные факторы, а политические. Взгляд русского государя на себя как на наследника Византии (а возможно, и её освободителя от турок), защитника всего православия, фактически наместника Бога на земле, тоже заставлял его стремиться к такому тождеству русской и греческой веры.
С другой стороны, справедливо опасались вторжения языческой (античной) и современной западной (светской) образованности. В приведённом эпизоде «Жития» «бритобратец» значит «брадобритец». До Петра I (кстати, сына Алексея Михайловича, и прозванного в народе антихристом), заставлявшего брить бороды, было ещё далеко; наоборот, в то время шла кампания против «латинского обычия», в Служебнике 1647 года было помещено поучение: «Не брити брад и усов не постригати». В православной традиции мужчина без бороды — всё равно что без штанов, так что Аввакум и тогда уже выступал как строгий и действенный поборник благочиния.
Эволюция чина богослужения (то есть обрядов и правил) в древние времена во многом определялась не книжной (фиксированной) традицией, а устным церковным преданием и была известна по весьма разрозненным и отрывочным сведениям из святоотеческих текстов. Так, существует предположение, что ко времени Крещения Руси в Византийской империи конкурировало два обычая относительно крестного знамения, направления движения крестного хода и т. п. Русские заимствовали один, а у греков впоследствии (особенно после падения Константинополя) окончательно утвердился другой. В связи с этим в Московской Руси встал вопрос, какого порядка богослужения следует придерживаться.
При Печатном дворе была организована книжная справа, суть которой заключалась в сопоставлении разных вариантов греческих и славянских изданий и рукописей, их редактировании, приведении к единообразию. Для объяснения этого явления можно предложить аналогию с такой сегодняшней реалией, как «режиссёрская версия фильма», когда главный создатель картины, режиссёр, не согласен с мнением продюсеров (представляющих, как они твердят, вкусы зрителя) и выпускает альтернативную авторскую версию — изначальную, не искажённую.
Аввакум сам надеялся стать справщиком, но с этим, к сожалению, не получилось, однако в начале 1652 года он примкнул к сложившемуся в конце сороковых годов церковно-аристократическому кружку хранителей благочестия, куда входил, кстати сказать, сам молодой государь, а также духовный учитель Аввакума Иван Неронов. Но самым активнейшим деятелем кружка, как это ни странно звучит в известном нам историческом контексте, был Никон, будущий патриарх и зачинатель наделавшей столько бед реформы.
В этом же году он предпринял путешествие в Соловецкий монастырь (тот самый, что станет оплотом староверия и с 1668 по 1676 годы (!) будет держать оборону от правительственных войск) за мощами митрополита Филиппа (того, что изображён в фильме П. Лунгина «Царь»), причём сопровождавшие его в пути вельможи роптали, жаловались царю на чрезмерные требования Никона к благочестию.
Из такого контекста видно, что коллизия раскола довольно сложна: Никон, грубо говоря, «хотел того же», тоже хотел блага, торжества православной веры, однако понималось это благо (благо-честие) им, а с другой стороны — приверженцами старого обряда по-разному (примерно как в начале XX века будущее России красными и белыми).
Исправление традиции, символов веры (а тем более текста священных богослужебных книг, хранимого со времён древних откровений) воспринималось людьми традиционного общества как её нарушение, искажение, извращение самой веры. «Русские ревнители оказались перед двумя рядами символов, по-разному являющих священные сущности, но одинаково претендующих на единственность и истинность. Из этого драматического положения не было мирного выхода. Из двух противоположных символов один дóлжно было признать следствием тёмного глухого невежества или дьявольским наваждением. Третий выход — признать христианские символы подвластными человеческому произволу, условными, не сопряжёнными с потусторонним миром — был чужд ревнителям благочестия в XVII веке... Религиозное чувство в своей новой яростности не допускало... альтернатив... Европа разрывалась от религиозных войн».
Авторитет слова не был ещё девальвирован (слово богослужебных книг однозначно трактовалось как вдохновлённое Святым Духом, как эманация Божественного Слова, которым был сам Спаситель), рос авторитет печатного слова, что можно определить как важнейший исторический перелом, когда слово, идея, идеология стали влиять на ход истории.
По стилю и событийной насыщенности-стремительности некоторые сцены начала Аввакумова повествования чем-то напоминают... русские народные сказки. Только уходит он «от бабушки и от дедушки» сильно избитым, и не добровольно, и не один. Аввакум заступился за сироту, тогда «начальник» (то ли от светской власти, то ли один из попов, поддерживающих возмущение местных прихожан против длинных протопоповских служб) «пришед во церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я молитву говорю в то время». А после того «ин начальник... прибежав ко мне в дом, бив меня, и у руки огрыз персты, яко пёс, зубами. И егда наполнилась гортань ево крови, тогда руку мою испустил из зубов своих... Аз же, поблагодаря Бога, завертев руку платом, пошёл к вечерне», а потом ещё «ин начальник... приехав с людьми ко двору моему, стрелял... из пищалей с приступом». Тогда изгнанный священник, взяв только клюку, и жена его с младенцем на руках пошли с братией «амо же Бог наставит» — в чистое поле, «а сами, пошед, запели божественныя песни...». «Певцов в дому моём было много»,— с горькой иронией замечает Аввакум, отец многочисленного семейства (двое его сыновей потом участвовали в расколе, были приговорены к повешению, но были помилованы как раскаявшиеся).
По сути это чем-то сходно с действием привычного архетипа бегства провинциала в столицу, ведь в Москве нравы были другие, беглый протопоп снова стал служить, здесь его «знать почал» государь, в перспективе были неплохая карьера и мирная жизнь для семьи, но Аввакум Петрович, не один раз возвращаясь волею судьбы в стольный град (потом будучи уже известным), ни разу не соблазнился.
Жизненные приоритеты, как сейчас говорят, были другие, да и у таких людей, как Аввакум, сама вера, даже в её внешних проявлениях, была покрепче нынешней. Суровый был у староверов распорядок дня; вот как протопоп пишет о молитве перед сном: «...я 300 поклон, 600 молитв Исусовых да сто Богородице, а жена 200 поклон, да 400 молитв, понеже робятка у неё пищат». То же он советует и своей духовной дочери, боярыне Морозовой: «...в нощи востав, совершиши 300 поклонов в седьм сот молитв...» Это сейчас главные ценности — новые, либеральные,— жизнь, здоровье, свобода, семья, и паче того мифический «успех»; в православии эти ценности тоже присутствуют, но главная всё же, всё определяющая — спасение души. Во многом раскол связан с размежеванием религиозных и светских ценностей, с противостоянием процессу обмирщения церкви. «В XVII в. рядовой москвич перестаёт заниматься спасением своей души и только стремится развлекаться,— замечает исследователь.— ...Двуеперстие и вопрос о поклонах являлись лишь внешними предлогами для разрыва; двуеперстие было символом истинной религии». После грехопадения первого человека мир лежит во зле, а церковь противостоит ему. Этой неизменной (догматической) мысли следует Аввакум. «С самого рождения своего человек не имеет ни одного дела... ни одного помышления... в которых бы добро было без большей или меньшей примеси зла»,— пишет наиболее близкий к нам святой — отец Игнатий Брянчанинов (XIX век), оставивший карьеру и вопреки воле родителей ставший монахом. Если нет сил последовать, надо хотя бы признать собственное несовершенство, покаяться, тогда есть и надежда на спасение.
13 августа 1653 года «расколоучитель» был взят прямо со службы. «...Меня... на чепь (на цепь) посадили... Егда ж россветало в день недельный (в воскресенье), посадили меня на телегу, и ростянули руки, и везли... до... монастыря и тут на чепи кинули в тёмную полатку, ушла в землю, и сидел три дни, ни ел, ни пил; во тьме сидя, кланялся на чепи...»
Здесь случилось первое чудо, одно из многих, описанных Аввакумом в его «Житии»: «...после вечерни ста предо мною, не вем — ангел, не вем — человек... токмо в потёмках молитву сотворил... лошку в руки дал и хлебца немношко и штец (щец, щей) дал похлебать — зело прикусны, хороши!.. Двери не отворялись, а ево не стало!»
Собирались расстричь протопопа («...журят мне: «что патриарху не покорисься?»... У церкви за волосы дерут, и под бока толкают, и за чепь торгают, и в глаза плюют»,— картина уже напоминает деяния апостольские), но по просьбе государя (заступилась его сестра) не стали, не осмелились. Порешили отправить в ссылку дальнюю, на самый конец Руси, в Даурию, за Байкал.
Места это суровые, а в то время прямо непроходимые, гиблые, с разбойниками и дикими племенами; добирался туда распоп (расстриженный поп, богослужения проводить всё же запретили) со всем своим семейством несколько лет, под начальством воеводы Пашкова, человека властного и жестокого. Рассказ Аввакума изобилует множеством стилистически красочных, но в то же время скупо-правдивых — сочинять и преувеличивать ему, как автору несветскому, уж точно не к лицу! — немыслимых злоключений и случаев чудесного спасения.
Тут уж грозная водная стихия полностью вступила в свои права. А не меньшие козни чинили, дабы сгубить протопопа, недобрые люди да силы бесовские.
«...В Тунгуске-реке в воду загрузило бурею дощеник (лодку) мой совсем: налился среди реки полон воды, и парус изорвало... всё в воду ушло. Жена моя... из воды робят кое-как вытаскала... А я, на небо глядя, кричю: «Господи, спаси!..» И Божиею волею прибило к берегу нас... На другом дощенике двух человек сорвало, и утонули в воде». «Много о том говорить!» — завершает Аввакум сцену характерным для него приговором. В другой раз тоже чуть-чуть не утонул: барку с Аввакумом оторвало от берега, перевернуло, и его несло течением «с версту и больше», а после «Пашков меня же хотел бить: „Ты-де над собою делаешь на смех“».
По дороге заступился Аввакум за двух вдов престарелых, которые собирались стать монахинями, а воевода захотел выдать их замуж за казаков. За то приказано сечь его — Аввакум выдержал семьдесят два удара кнутом (говорят, редкий «счастливец» выдерживал и пятьдесят!). «Так ему горько, что не говорю: „Пощади!“ Ко всякому удару: „Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помогай мне!“»
И не просто ведь шли экспедицией, а работали как бурлаки — «лес гнали» (сплавляли по воде). «...Люди учали с голоду мереть и от работныя водяныя бродни. Река мелкая, плоты тяжёлые... палки большие... кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска, люди голодные: лишо станут мучить — ано и умрёт! И без битья насилу человек дышит... Ох, времени тому!» А воевода «все люди с голоду поморил, никуды не отпускал промышлять... траву и корение копали... а зимою — сосну... кости находили от волков поражённых зверей, и что волк не доест, мы то доедим. А иные и самых озяблых ели волков, и лисиц... всякую скверну».
Тяжело было Аввакуму, отцу семейства, и знал он, на какие муки сам идёт и семью обрекает, но всё же понимали и близкие его, за что принимают страдания. «В ыную пору протопопица, бедная, брела, брела, да и повалилась, встать не сможет... Опосле на меня, бедная, пеняет, говоря: „Долго ль-де, протопоп, сего мучения будет?“ И я ей сказал: „Марковна, до самыя до смерти!“ Она же вздохни, отвещала: „Добро, Петрович, ино ещё побредём“». «Коли же кто изволил Богу служить, о себе ему не подобает тужить»,— такую пословицу приводит духовный писатель.
Находились в пути и добрые люди, помогали Аввакуму. К примеру, такая вот трогательная история: «Курочка у нас чёрненька была; по два яичка на день приносила робяти на пищу, Божиим повелением нужде нашей помогая... А не просто нам она и досталася. У боярони куры все переслепли и мереть стали; так она... ко мне их прислала, чтоб-де батько... помолился о курах... Молебен пел, воду святил, куров кропил... Куры Божиим мановением исцелели и исправилися по вере ея. От тово-то племяни и наша курочка была». Или Аввакум казакам, которые взяли его и везли по приказу воеводы, наварил каши, «и оне, бедные, и едят, и дрожат, а иные плачют... жалея по мне». То же подлинно христианское отношение будет потом у страдальца и к стрельцам, сопровождавшим его уже во вторую ссылку: «Прямые добрые стрельцы-те люди... Нужда какая приключится, а они всяко, миленькие, радеют... Полно, оне, горюны, испивают допьяна да матерны бранятся, а то бы оне с мучениками равны были».
Может быть, оттого и Бог помогал: как в древние времена Писания, происходили чудеса. Как-то шёл Аввакум на базлуках (подковы с шипами) по льду, «гораздо от жажды томим, итти не могу... воды добыть нельзя, озеро вёрст с восьмь; стал, на небо взирая, говорить: «Господи!.. ты напой меня...» Ох, горе! не знаю, как молыть; простите, Господа ради! Кто есмь аз? умёрый пёс! Затрещал лёд предо мною и расступился... гора великая льду стала... Оставил мне Бог пролубку маленьку, и я, падше, насытился». В голод никто не мог добыть рыбы; от безысходности Аввакум, помолившись, поставил свои ветхие сети: «наутро пришёл, ано мне Бог дал шесть язей да две щуки...» Воевода же, узнав, «...исполняся зависти, сбил меня с тово места и свои ловушки... велел поставить...». А сам поставил сети на мелководье, в заведомо безрыбном месте. «Человеку воды по лодышку,— какая рыба?— и лягушек нет!» — с присущими его языку народной иронией и образностью восклицает писатель. «Тут мне зело было горько, а се, подумав, рече: «Владыко человеколюбче, не вода даёт рыбу... посрами дурака тово, прослави имя Твое святое»... Егда пришли... полны сети напехал Бог рыбы... а на прежнем нашем месте ничего Пашкову не даёт Бог рыбы. Он же... велел сети мои в клочки изорвати...»
Но не «блазнился о чюдесех» Аввакум, относился к ним как подобает православному человеку и священнику. (Во всём он, кажется, был сдержан, кроме принципиального вопроса о вере и обрядах!) О том, как «едва не забылся», впав в грех гордыни, вспоминает он, записывая, другое событие. Тащил он домой воз рыбы, волочил на нарте по льду и земле. Выбился из сил, ночь и сильный мороз застали его на середине пути. «Ни огня, ничево нет... ноги не служат. Вёрст с восьмь до двора; рыба покинуть и так побрести — ино лисицы розъедят, и домашние гладны... взлез на вершину древа, уснул. Поваляся, пробудился... Увы, Аввакум, бедная сиротина... смерть пришла. Взираю на небо и на сияющая звёзды, тамо помышляю владыку, а сам и прекреститися не смогу: весь замёрз. Помышляю лёжа: «Христе, свете истинный... яко червь исчезаю». А се согреяся сердце моё во мне... тащился с версту, да и повалился... ино ноги обмёрзли... на гузне... кое-как и дополз до своея конуры. У дверей лежу, промолыть не могу, а отворить дверей не могу же».
Только утром увидела его жена и втащила в дом. «На обеде я едше грех ради моих (из-за своих грехов) подавился — другая мне смерть!.. Колотили много в спину, да и покинули; не вижу уж и людей, и памяти не стало... Дочь моя Агрепена была не велика... и никто ея не учил,— робёнок разбежался, локтишками ударилась в мою спину... и дышать стал!.. Сие мне наказание за то, чтоб я не величался пред Богом... что напоил меня среди озера водою... И дорогою, было, идучи исчезнул,— не величайся, дурак, тем, что Бог сотворит...»
Именем Божиим исцелял Аввакум болезни; даже Пашков, когда протопоп вылечил его умирающего внука, пришёл с благодарностью (но после того опять «маленько не стал... пытать»!); врагам и обидчикам своим являлся, помогая в экстремальных жизненных ситуациях, и не велел никому говорить о том; исцелил он также в разное время немало бесноватых, словно бы возрождая способность изгонять бесов, изначально, в первые века христианства, присущую почти всем христианам.
Сцены с одержимыми очень выразительны, есть даже жутковатое описание вполне в духе гоголевского «Вия»: «...аз же из двора пошёл... в церковь в нощи глубоко. И егда на паперть пришёл... бесовским действом скачет столик на месте своём. И я, не устрашась, помолясь пред образом, осенил рукою столик и, пришед, поставил ево, и перестал играть. И егда в трапезу вошёл, тут иная бесовская игра: мертвец на лавке... во гробу стоял, и бесовским действом верхняя роскрылася доска, и саван шевелитца стал, устрашая меня. Аз же, Богу помолясь, осенил рукою мертвеца, и бысть по-прежнему всё».
«Два у меня сына в тех умерли нуждах. Не велики были, да, однако, детки... И тое великие нужды были годов с шесть и больши. А во иные годы Бог оградил»,— подводит Аввакум горький, но исполненный истинного христианского смирения итог первой своей ссылке.
Пришло распоряжение доставить главного раскольщика — как и прочих со всей страны — в Белокаменную, на суд. На обратном пути воевода прямо обещал утопить Аввакума, но он с ним не поплыл, отправился на утлом судёнышке...
Пока изгнанник совершает своё виртуальное путешествие, поговорим о литературной значимости Аввакумовой «энциклопедии русской жизни», замечательной прежде всего своим языком, единством необычного замысла и органичного воплощения.
В восприятии сегодняшнего читателя текст XVII века читается как насыщенный языком «падонков»: «поперёг», «научитца», «плачю», «дватцеть» и т. д. Аввакум за словом в карман не лезет, не чурается он и довольно крепких выражений. Обращает на себя внимание излюбленное ругательство автора: «блядин сын». Принцип единообразия написания морфем, по которому сейчас учат с первого класса, тогда не был оформлен, и слова писались как Бог на душу положит, иногда в одном абзаце можно встретить варианты одного и того же слова. И надо сказать, всё равно ведь понятно, что когда значится «жюк», то это не жюк какой-то непонятный, а жук!..
Новаторством Аввакума стало введение в текст живого, разговорного языка, с его образностью и экспрессией. Иными словами, он первым стал писать по-русски, ведь литература, тогда фактически вся религиозная, писалась на старославянском языке.
Вернее, в «Житии» и других текстах налицо взаимопроникновение, синтез этих языков. В богословских рассуждениях язык тяготеет к церковнославянскому, а при описании вещей более прозаических писатель естественно переходит на язык обиходный.
Только отличительная черта Аввакумовых сочинений — в стремительности такого перехода, что обусловлено, как я уже говорил выше, сплавлением двух разных реальностей. Аввакум-писатель чем-то напоминает Джойса, использовавшего миф об Одиссее как композиционный каркас для своего знаменитого романа. Аввакум не просто повествует, вставляя цитаты, чтоб показать свою богословскую начитанность: его ум, душа, вся его личность развивается, действует, живёт в реальности Ветхого и Нового Заветов и книг святых отцов. Своё время, время отступничества от веры, наступающего конца мира, он видит в сопоставлении по значимости с началом священной истории, изложенным в этих текстах.
Новаторством было и введение в жанр жития повествования от первого лица, описание себя, своего повседневного бытия (прецедентом и определённым оправданием были лишь «Деяния апостолов»), восприятие мира через лирическое «я», откровенность — такой автобиографизм (я называю это «эгореализмом») и явился прообразом жанра романа.
К государю, дюжину лет скитания и лишений милостию коего претерпел, изгнанник всё равно относился по-прежнему, тоже как и подобает православному: «Я и ныне, грешной, елико могу, молюся о нём». А вот для патриарха Никона и его сподвижников не жалел слов бранных («кобель борзой, враг», «никониян тех перепластать (рассечь на части)». Личную судьбу Аввакум принимал с искренним смирением, но когда на кону стояла судьба веры на Руси, судьба православия вообще — что называется, заходился, не мог сдержаться. «Я ево высмотрил диаволова сына до мору того ещё (Никон был земляком Аввакума, можно сказать, из соседнего села.— А. Ш.),— великий обманщик, блядин сын!» И если и считал его не самим антихристом, как некоторые наиболее радикальные из защитников старых обрядов, то величал «шишом антихристовым» и его предтечей.
Итак, не-режиссёрская версия, как известно, короче, проще, мягче. Так и Никонова реформа, имея дело с материями ещё более тонкими, чем произведения художника, тем не менее, претендовала на устранение неточностей и «корявостей», а также на определённое упрощение. Вот перечень основных «Никоновых новин».
-
В 1653 году по всем церквям разослана «память», в которой говорилось: «Не подобает в церкви метания творити на колену, но в пояс бы вам творити поклоны; ещё и тремя персты бы есте крестились». То есть изменялось крестное знамение, земные поклоны заменялись поясными. В двоеперстном (или, более правильно, пятиперстном) крестном знамении два протянутых пальца означают две природы Христа — божественную и человеческую, а остальные три пальца, сложенные внизу щепотью, символизируют Троицу.
В богослужебные тексты было внесено множество новаций: например, о Царствии Божием стали говорить в будущем («не будет конца»), а не в настоящем времени («несть конца»); из определения свойств Святого Духа исключено слово «истинного»; слово «Ісус» стало писаться «Іисус» (при этом имена других Иисусов — Навина и Сирахова — писались как и раньше).
Восьмиконечный (иногда шестиконечный, трисоставный) крест заменили на двусоставный четырёхконечный крест (так называемый латинский, или крыж; не путать со старообрядческим крытым, в виде «домика», крестом). Согласно священному преданию, крест Иисуса был составлен из трёх дерев — кипариса, пихты и кедра. Сейчас на большинстве православных церквей — старый крест.
Вводилось четверение «аллилуйи»: этот возглас во время богослужения стали произносить не дважды, а трижды, а ещё к нему было добавлено (четвёртое, равнозначное ему) «Слава Тебе, Боже»,— в результате нарушена троичность.
Крестные ходы стали проводить в обратном направлении движению солнца (раньше шли «посолонь», «по солнцу»). Кроме того, изменились некоторые детали обрядов, облачения священнослужителей и т. д.
Как видим, тут есть и внутренние противоречия, а главным (хотя вроде бы и формальным, внешним) противоречием было то, что всё вышеизложенное противоречило постановлениям упомянутого Стоглавого собора. Тогда, чтобы окончательно поставить точку в возникшем догматическом споре и общественном конфликте, было решено — при поддержке царя — созвать новый собор, который вошёл в историю как Большой Московский собор 1666–1667 годов. На него съехались все русские архиереи и видные представители духовенства, а во втором этапе работы собора принимали участие и двенадцать зарубежных архиереев. Однако раскол не был преодолён: во-первых, был низложен с патриаршества сам Никон, поссорившийся с царём, а во-вторых, авторитет некоторых из прибывших гостей был сомнителен. Так, виднейший из них — митрополит Газский Паисий Лигарид — принял сторону царя и бояр, выпрашивал у них милостей, денег, даже вёл торговлю запрещённым табаком, а главное, как выяснилось впоследствии, всё это время он пользовался титулом митрополита незаконно, так как давно уже был лишён кафедры и даже анафематствован как еретик. Введя в заблуждение государя, он даже претендовал на патриарший престол и склонял его принять унию.
Эсхатологические умонастроения всё больше захватывали общество. Немало поспособствовала сему и сама дата созыва собора, в которой явно виделось «число зверя», а также полное солнечное затмение 22 июня 1666 года. (Полное затмение Солнца случилось и в начале реформы, в 1654 году, тогда же в Москве начался страшный мор, эпидемия чумы, выкосившая больше половины населения.) Аввакум Петров и другие старообрядцы воспринимали свою эпоху в свете грядущего конца мира. (Отсюда обилие в их литературе параллелей с «Деяниями апостолов».) В «писательстве», посвящённом отстаиванию веры отцов, они видели свою миссию, сотериологическую программу, единственное средство к спасению. «Нет граду стояния хотя без единого праведника», поэтому, по убеждению староверов, от их усилий в эпоху погибающей церкви в конечном счёте зависит число праведников на грядущем Страшном суде.
На соборе иноземцы возводили обвинение на русское православие как на невежественное, далеко отставшее от учёности Запада; тогда, по их логике,— обличал реформаторов Аввакум — и все наши святые тоже были невеждами и еретиками. Православие отличается от других ветвей христианства именно своей консервативностью, реформировалось оно очень редко. Один из главных аргументов в пользу истинности православного вероисповедования — непрерывность рукоположений (в сан священнослужителя), идущая от апостолов, которых призвал, сделал «ловцами человеков» сам Христос. Позже исследователи пришли к выводу, что более истинными (то есть более близкими к ранневизантийским) были как раз старые обряды, бытовавшие на Руси до реформы. Но было поздно — национальная трагедия уже началась...
После собора Аввакум и его собратья по вере были прокляты и сосланы на северный край Руси — в Пустозёрск (маленький городок, близ нынешнего Нарьян-Мара); вскоре были арестованы духовные дочери протопопа: боярыня Морозова (представительница знатнейшего рода и наследница огромного состояния, в доме которой Аввакумово семейство нашло приют в бытность в Москве), княгиня Урусова и дворянская жена Данилова — все они, отказавшись принять церковные нововведения, были уморены голодом в темницах Боровского монастыря.
Протопоп вместе с иноком Епифанием, попом Лазарем и дьяконом Фёдором были поставлены для зачтения приговора перед плахой, «перед всем народом пустозёрским», однако Аввакума вместо смертной казни было велено заточить в земляную тюрьму. (Весьма напоминает казнь Достоевского на Семёновском плацу!) Аввакума царь тронуть опять не посмел, а Лазарю, Епифанию и Фёдору вырезали языки и отсекли пальцы правой руки — чтобы лишить их дара слова, и устного, и письменного. Причём языков их лишали уже второй раз: отсечённые в первый раз через некоторое время отросли опять, и они по-прежнему говорили чисто!
Вот как это изуверство и отношение к нему мучеников описано в Аввакумовом «Житии»: «...Лазаря... взяли и язык весь вырезали из горла; мало попошло крови, да и перестала. Он же и паки говорит без языка... и рука отсечённая, на земле лёжа, сложила сама персты по преданию и долго лежала так пред народы; исповедала, бедная, и по смерти знамение Спасителево неизменно. Мне-су и самому сие чюдно: бездушная одушевлённых обличает! Я... у него во рте рукою моею щупал... Дал Бог, во временне часе исцелело. Играет надо мною: „Щупай, протопоп, забей руку в горло-то, небось, не откушу!“ И смех с ним и горе! Я говорю: „Чего щупать, на улице язык бросили“. Он же сопротив: „Собаки оне, вражьи дети! Пускай мои едят языки!“»
Однако чёрный юмор и брань здесь суть как бы лишь внешняя оболочка святости; такое поведение, а особенно его художественная реконструкция в «Житии» воспринимаются нами как свидетельство о том, что происходило всё описанное взаправду, происходило с живыми людьми, такими узнаваемо русскими. Святости эти «натуралистические подробности» ничуть не убавляют. Епифанию вообще сверхъестественные силы являлись весьма часто. Так, тут было у него видение Богоматери и отсечённых языков: «Един взяв, положил в рот свой, и с тех мест стал говорить чисто и ясно...» Свидетельствуют, что Епифаний и без отрубленной кисти руки продолжал чудесным образом своё любимое дело — изготовлял кресты, которые, подобно посланиям (иногда свитки как раз в кресты и прятали), рассылали во все уголки страны.
Аввакум знал о своей участи, не раз писал об этом, в том числе и царю («ты царствуй многа лета, а я мучуся многа лета...»), постоянно увещевал, бесстрашно изобличал его (например: «Говори своим природным языком; не уничижай ево и в церкви, и в дому, и в пословицах»); взыскуя мученического венца, выбросил в окно всё, что имел (одежду), почти не принимал пищи (и долгое время даже воды!), называл себя, закопанного в напоминающую могилу землянку, «живым мертвецом», призывал своих сторонников к самосожжению.
И вскоре костры запылали, старообрядцы сжигали себя целыми общинами, в деревянных срубах приняли смерть за старую веру тысячи и тысячи человек. Новый царь учредил сыск по поводу распространения «злохульных» сочинений, тюрьму для пустозёрских узников было чинить нечем, и в Великую пятницу 14 апреля 1682 года четыре учителя староверия были сожжены.
Не было ли в таком поступке радикальных староверов от гордыни — трудно сказать; возможно, судить о том нечеловеческом испытании огнём и не человек должен. Человек железной воли, как часто пишут об Аввакуме, он, можно добавить, был человеком железной веры — алмазной, кристальной, а ещё точнее — той материи, которая и не материя вовсе, в которой есть нечто от дара человеку свыше — человеку вообще, а немногим избранным сугубою мерой,— тогда и путь его земной не стыдно изобразить на бумаге в назидание потомкам.
Литература:
1. Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения.— Архангельск: Северо-Западное книжное издательство, 1990.
2. Пустозёрская проза: Сборник [Аввакум, Епифаний, Лазарь, Фёдор].— М.: Московский рабочий, 1989.
3. Паскаль, Пьер. Протопоп Аввакум и начало Раскола.— М.: Знак, 2011.
