По мотивам польской народной сказки
Доктору Марии Львовне Любарской
В одной горной деревне жил когда-то мальчик по имени Бартек, сын дровосека. Отца его убило молнией во время страшной грозы, какие даже в горах случаются редко. Остались вдове и сыну только ветхий домик да острый топорик. Мать, чтобы прокормить себя и ребёнка, нанималась на работу к зажиточным соседям. Мальчик помогал как мог. Лет с шести ходил он в лес собирать ягоды, грибы да орехи: снесёт на деревенский рынок, выручит несколько грошей и матери отдаст; а как подрос, стал собирать на продажу хворост. Люди говорили: «Тоже будет дровосеком».
Деревенский поп, добрая душа, пожалел сироту, выучил грамоте и счёту. А что проку? Хотелось Бартеку учиться дальше; мать бы и рада тому, да где взять денег? Тем и кончилась его учёба — до поры до времени.
Однажды летом — Бартеку как раз минуло десять — он отправился за хворостом и сам не заметил, как зашёл дальше обычного. Очутился он в овраге, заросшем колючим кустарником. По дну, по белым-белым камням, бежал ручей. Непохоже было, что поблизости живут люди, и всё же, видно, кто-то здесь нередко ходил. По берегу ручья тянулась узкая жёлтая тропинка, и странное дело: кусты возле неё почти засохли, хоть и росли близко к воде. Земля была усеяна сухими ветками с отвалившейся корой, выбеленными солнцем.
«Хорошее топливо»,— подумал мальчик и принялся их собирать. Набрал целый ворох, стянул его верёвкой, попил воды из ручья, вскинул на спину вязанку и хотел возвращаться. И тут показалось ему, что всё вокруг как-то необычно притихло. Замер ветерок, замолкли цикады и птицы, даже ручей как будто перестал звенеть. А ещё откуда-то вдруг потянуло страшным холодом, и солнечный свет точно потускнел. «Неужто идёт гроза?» — встревожился Бартек и глянул вверх. Но на небе не было ни облачка, и солнце стояло прямо над головой: уже наступил полдень.
Опустил Бартек глаза и вздрогнул. В трёх шагах от себя он увидел на жёлтой тропинке женщину средних лет в траурных одеждах. А он и не слышал, как она подошла. Никогда раньше он этой женщины не встречал. Такое лицо раз увидишь — не забудешь: худое — и всё же красивое, только совсем белое, точно камень со дна ручья. А волосы и брови — чёрные, и глаза чёрные, будто ямины.
За плечами у неё тоже была вязанка хвороста.
Поклонился мальчик, сказал:
— Здравствуй, тётушка! Может, помочь тебе вязанку поднести? Ты, верно, устала до смерти!
Засмеялась она, словно сухие кости посыпались:
— Устала до смерти, говоришь? Забавно выходит. Ведь я и есть Смерть!
Другой бы бросился наутёк, а Бартек только глаза шире раскрыл.
— Я думал, Смерть — старуха,— вымолвил он.
— Ну, лет мне и впрямь немало,— отвечала она.— Столько же, сколько нашему миру.
— Значит, ты и вправду устала. Давай помогу,— и Бартек взял у неё вязанку, будто просто у соседки.
— Что ж, идём! — усмехнулась Смерть, и мальчик пошёл следом за ней по тропинке, согнувшись под двойною ношей.
Идти пришлось долго. Но вот они обогнули огромный серый валун, весь испятнанный лишайником; за ним открылся зияющий вход в пещеру.
— Сюда,— показала Смерть.
Внутри было темно, лишь где-то в глубине мерцал слабый свет. Там оказался очаг; огонь в нём почти угас. Пусто было в пещере — только чёрные камни валялись тут — и холодно, как зимой; даже не верилось, что снаружи — жаркий летний день.
Смерть и мальчик подошли к очагу.
— Т-трудно обогреть т-такую большую пещеру,— выговорил Бартек, стуча зубами и опуская обе вязанки на пол.
— Очаг мне нужен не для тепла,— ответила хозяйка пещеры, бросая на угли пару сухих веток.— Просто мне нравится смотреть на огонь, нравится, как он танцует и лопочет, будто живой.
— Хочешь, оставлю тебе свою вязанку? — спросил мальчик.— А я себе ещё наберу. Пускай тебя огонь подольше повеселит. Бедная, ведь тебе и поговорить-то не с кем!
Услышав это, Смерть опустилась на камень, сплела белые пальцы и долго молчала.
— Робкие меня боятся,— сказала она наконец.— Храбрые — презирают. Дерзкие бросают мне вызов. А те, чьих близких я излечила навеки, меня ненавидят. Иные пытаются меня отогнать, иные, с отчаянья, призывают. Но до тебя ещё никто и никогда меня не жалел!
Она встала.
— Хочу тебя вознаградить. Пойдёшь ко мне в обучение?
— К тебе? — растерялся Бартек.
Слыханное ли дело — к Смерти в ученики!
— Не бойся,— был ответ,— тебе не придётся учиться моему ремеслу. Наоборот. Ты станешь врачом, великим врачевателем. Ведь никто не знает о людских болезнях столько, сколько Смерть! Приходи сюда завтра в полдень, и начнём. А хворост свой и правда оставь: не для меня — для себя, чтобы на первом уроке ты не стучал зубами.
Он будет врачом — да Бартек о таком и помыслить не смел! Стал он было благодарить, как вдруг ему на ум пришло другое:
— А что же я скажу матушке? Отродясь ей не лгал, но если расскажу о тебе... ты уж прости, но она...
— Испугается. До смерти,— и Смерть опять засмеялась.— А ты скажи ей вот что: мол, встретил в горах врачевательницу, что может излечить любой недуг, и она обещала сделать из тебя доктора. И ещё скажи, что платить придётся не раньше, чем закончится твоё обучение.
Мать, услыхав новости, обрадовалась:
— Вознагради Господь добрую лекарку! Станешь доктором, сынок, и будет у тебя каменный дом в городе, и много денег, и часы золотые будут, и лошадки с коляской! И за ученье расплатишься честь по чести.
Но ей самой нелегко досталась Бартекова учёба. Сын теперь мог работать только до полудня, потом уходил к своей наставнице и возвращался лишь в сумерки, а вернувшись, старался записать всё, что узнал за день. И ведь свечи, бумага да чернила — они тоже денег стоят! Ещё больше приходилось матери трудиться; она выбивалась из сил, но никогда не жаловалась — лишь бы Бартек выучился да в люди вышел! Другое её заботило: чем старше он становился, тем чаще приходил со своих занятий невесёлый. На расспросы отвечал, что урок был трудный. Только чуяло сердце матери: что-то ещё здесь кроется.
— Не обижает ли она тебя, сынок? — спрашивала вдова.— Часом, уж не бьёт ли?
— Что ты, матушка! — успокаивал её мальчик.— Она даже голоса не повысит никогда!
Так оно и было. Смерть показала себя прекрасной учительницей. Не то чтоб она без конца нахваливала Бартека — а ведь было за что, учился он на совесть,— но и слова резкого ни разу не сказала. Не поймёт он чего-то — она объяснит снова; попросит повторить — повторит обязательно, и всегда спокойно, ровно, терпеливо. Иногда он отвлекался — мальчик всё-таки, ему поиграть, побегать хотелось; иногда за работой не успевал выучить урок, но она и тут не сердилась. С первого дня Бартек звал её просто учительницей и порой даже забывал, кто она.
Нет, не наука давалась ему трудней всего. Разбираться, как человек устроен, было куда легче, чем сознавать, как он уязвим. Прежде Бартек и представить себе не мог, сколько на свете недугов: и тех, что приходят с пищей, с питьём, с воздухом, и тех, что таятся до поры в костях, в лёгких, в крови. Казалось, каждая клеточка человеческого тела грозит обернуться источником бесчисленных мучений. Горечью отдавало познание, наполняло душу нестерпимой жалостью, но следом приходила злость — хорошая злость, полезная.
Врачами, говорил он себе, становятся не затем, чтобы охать и ахать над людскими страданиями. Грош цена доктору, что больных жалеет, а помочь не умеет!
И Бартек продолжал учение, с жадной отрадой впитывая всё, что рассказывала его наставница о лекарствах. Выходило, что их тоже немало: лечебные свойства присущи травам и минералам, пеплу и паутине, дикому мёду и родниковой воде. Даже яды можно обратить в целебные зелья. Взять хоть мухоморы. Бартек раньше думал, что людям от них одни беды, и сшибал их палкой, где только видел. А оказалось, что из них делают настойку для растирания — помогает от прострела.
Постепенно он постигал тайны врачевания, неведомые большинству лекарей, а то и вовсе не известные никому, кроме его учительницы. Ни крупицы своих познаний не утаила от него Смерть; не скрыла и того, что, даже переняв их все, ученик не сравняется с нею в силе.
— Запомни, Бартек,— как-то обронила она.— Победить меня нельзя, можно лишь отстранить.
Что ж, подумалось ему, и это тоже немало; на том он покамест и успокоился.
Иногда она предлагала: «Забудем на сегодня о медицине»,— и заводила рассказ о том, как заселялся мир, как воздвигались города и возникали страны и какие страшные войны вели люди между собой; ведь никто не помнит об этом лучше, чем вечная свидетельница — Смерть.
Так шло его обучение.
В деревне дивились сперва, что сын дровосека пошёл в науку к какой-то лекарке, которую никто ни разу не видел; иные пожимали плечами: дескать, ничего путного из этого не получится. Но уже лет в четырнадцать Бартек доказал, что они ошибались. Соседка рассекла руку серпом; Бартек оказался рядом и сумел в один миг унять кровотечение. Мальчишке, что упал с дерева, он не хуже любого доктора вправил вывихнутое плечо. Девушка обожгла свечкой щёку и чуть руки на себя не наложила: кто ж её такую замуж возьмёт? А Бартек принёс ей какую-то мазь, что сам составил, и от ожога через месяц даже следа не осталось. Дальше — больше: в деревне не то что врача — знахарки не было, люди и потянулись со своими хворями к Бартеку, хотя тот был ещё совсем юнец. Правда, если он видел, что знаний его недостаточно, сразу говорил по-честному:
— Этого лечить не берусь, с этим надо в город, к доктору!
Но такое случалось всё реже и реже.
Платы с тех, кого пользовал, он не требовал никогда. Однако порой они сами что-то приносили: кто пяток яиц, кто кувшин молока; а не то помогали матери Бартека по хозяйству. Мать радовалась не так приношениям, как тому, что из сына, похоже, получается настоящий лекарь, и всё повторяла:
— Спасибо твоей наставнице! Ты бы, сынок, в гости её позвал. Я бы расстаралась, приняла её как следует!
— Она без дела ни к кому не ходит, матушка,— отвечал он, а сам думал: «Не приведи Господь, чтобы она пришла к тебе!»
Десять лет пробыл Бартек учеником Смерти. И настал день, когда она объявила:
— Сегодня у нас с тобой — последний урок.
У него защемило сердце.
— Грустно мне расставаться с тобой, учительница,— промолвил он.— Никто в мире не дал бы мне того, что дала ты, и я буду тебе благодарен, пока дышу.
Они сидели в её пещере перед ярко горящим очагом. Смерть откинула капюшон с черноволосой головы. Со стороны посмотреть — женщина как женщина.
— Мы ещё встретимся, Бартек,— ответила она спокойно, как всегда.
— Знаю,— вздохнул он,— невесёлая это будет встреча, и я — не прими в обиду — не стану торопить её час. Так что коль позовут меня к заразному больному, не забуду закрыть рот и нос повязкой...
Смерть выжидательно вскинула бровь.
— ...смоченной соком лука,— докончил он,— или чеснока.
— Молодец,— похвалила она,— правильно. Однако я не о том. Мы ещё много раз увидимся до этой последней встречи. А сейчас слушай внимательно. Помнишь, я говорила: когда завершится твоё обучение, тогда и разочтёшься за него. Теперь оно завершилось.
— Чем же я могу тебе воздать, учительница, кроме благодарности?
— Ну, деньги мне ни к чему, сам понимаешь,— она засмеялась знакомым сухим смехом.— Заплатить за науку ты должен послушанием. Запомни же мой последний урок. Видеть меня будет дано тебе одному. Если хворь не угрожает жизни, я и не появлюсь у постели больного. Если встану в ногах — значит, недуг опасен, но тебе позволено со мной побороться. Ничего не упустишь и ничего не забудешь — отстоишь пациента. Но когда увидишь меня у изголовья, не успокаивай страдальца, не обнадёживай родных и даже не думай начинать лечение. Скажи, что тут ничем нельзя помочь, и уходи: этот человек — мой!
— А если я ослушаюсь, учительница? Если попытаюсь спасти человека?
Медленно поднялась она, как десять лет назад, когда предложила взять его в науку. Поднялся и Бартек.
— Если ослушаешься, мой ученик, я унесу тебя самого,— молвила Смерть.
— Я запомню твой последний урок,— прошептал юноша.
— Что ж, ты узнал всё, что должен был узнать. А теперь ступай!
— Прощай! — склоняя голову, произнёс он и побрёл прочь из пещеры, но не успел пройти по жёлтой тропинке и трёх шагов, как Смерть его окликнула; он обернулся и увидел её подле серого валуна.
— Бартек,— проговорила она негромко,— чеснок защищает от заразы лучше, чем лук.
И тотчас исчезла.
В считанные месяцы молва о Бартеке разнеслась по всей округе. Больше уж он никого не отсылал к городским докторам; наоборот, лечил так успешно, что к нему самому приезжали из города люди за врачебным советом. Вернувшись, они рассказывали:
— Лекарь-то совсем молодой. Но вот в глазах у него что-то такое есть... глянет иногда, и кажется, будто на самом деле ему очень много лет. И учился непонятно где, а сколько знает!
Его стали приглашать к тяжёлым больным, и очень скоро он опять увидел ту, которую привык звать учительницей. Появилась она в ногах постели. В первый миг Бартек едва не поклонился ей, как вдруг понял, почему она здесь. Он содрогнулся, но заставил себя отвести от неё взгляд и занялся своим пациентом. Только когда тому стало лучше, Бартек поднял глаза. Её не было.
С тех пор он часто заставал Смерть стоящей у изножья и каждый раз смотрел на неё лишь одно мгновенье, а потом всё внимание отдавал больному. Ничего не забывал молодой врачеватель, ничего не упускал и сам не знал ни сна, ни отдыха, пока человеку не становилось легче; но вот жар спадал, боль утихала, удушье проходило, и тогда Бартек порой видел краем глаза, как его недавняя наставница, усмехнувшись чему-то, отступала от постели на шаг, другой — и вдруг исчезала.
Время шло, а ему пока ещё удавалось отстоять всех, кого он лечил.
Скоро его стали называть не иначе как доктор Бартек. Напрасно возражал он: дескать, не пристало ему такое звание, раз университета он не кончал, диплома не получал. А люди отвечали: всем бы докторам в шапочках да мантиях такую учёность и сердце такое заодно.
Мать Бартека впервые узнала покой и достаток: ведь и состоятельные горожане, и даже знатные господа нередко посылали за её сыном. Появились у него деньги. Года два спустя сын с матерью переехали в город. Дом, где они поселились, был удобен, но невелик, зато купил Бартек двух лошадок и конюха нанял. Правда, ни кареты, ни коляски так и не завёл. Не по гостям разъезжал он — больных навещал. Приходилось и по горным тропам скакать, и через городские трущобы пробираться; куда уж тут с экипажем!
Думал он служанку нанять — матери в помощь, но та и слышать об этом не хотела:
— Барыня я, что ли? Хозяйство вести и сама пока могу!
Слава её сына меж тем росла день ото дня. Теперь каждый богач, если захварывал, старался заполучить к себе именно доктора Бартека и готов был заплатить, сколько тот запросит. А надо сказать, запрашивал он с богатых пациентов столько, что давно должен был бы купаться в золоте. Однако жил он всё в том же домике, одевался удобно, но просто, и тратился больше на то, чтобы мать ни в чём не нуждалась; в карты не играл, кутить вроде не кутил, и ни драгоценных перстней, ни цепочек у него не водилось. Все долго гадали, что делает он с деньгами. Некоторые говорили: «Копит, наверно. Скуп, жалеет деньгу».
Потом выяснилось: с бедняков он мало того, что не брал ни гроша,— уходя от них, сам всякий раз высыпал на стол пригоршню золотых. Иные кидались целовать доктору руки, другие пытались сунуть ему деньги обратно. Бартек рук целовать не давал, денег обратно не брал и ужас как сердился.
— Я,— ворчал он,— не на бедность даю, а на лечение!
В конце концов, об этом узнал весь город.
— Сумасшедший! — сказали богатые.— Вот на что наши золотые идут.
— Чудак! — пожимали плечами люди среднего достатка. С них-то доктор Бартек брал немного.
— Праведник! — в один голос говорили бедняки.
Мать — и та Бартека не понимала.
— Сынок,— спрашивала она,— ведь деньги твои не краденые, они честным трудом заработаны. Что же ты их раздаёшь?
— А иначе, матушка, труд мой даром пропадёт. Какой смысл прописывать лекарства, если человеку купить их не на что? Как пользовать ребёнка, если его надо парным молоком отпаивать, а у родителей не хватает даже на хлеб? Просто я хочу, чтобы мои пациенты могли лечиться как надобно.
— Себя бы побаловал,— уговаривала мать.
— Так я себя и балую,— улыбался сын,— они выздоравливают, а мне это — что коту сметана! Но, может, тебе самой чего-нибудь хочется? Ты только скажи.
— Ничего мне не надо,— отмахивалась мать,— и так живу как у Бога за пазухой. Тебе-то, сынок, другой бы дом купить не помешало, красивый да высокий, чтоб отовсюду видно. Ведь тебя все знают!
— На что же мне, матушка, высокий дом, коль меня и так все знают?
— Хоть бы одежду себе богатую заказал,— не унималась мать,— камзол с золотым шитьём или плащ бархатный на куньем меху!
— Стоит ли разъезжать по глухим дорогам в богатой одежде? — отвечал Бартек и прибавлял то ли в шутку, то ли всерьёз: — А вдруг разбойники?
Однажды довелось ему и впрямь иметь дело с разбойником. Да ещё с каким — с самим атаманом шайки, что страх наводила на всю округу. Говорят, бывают добрые разбойники: богатых грабят, зато бедным помогают и никого не убивают; только этот был не из таких. Страшный он был человек: не щадил ни старых, ни малых, ни убогих. Нищего мог зарезать ради медного гроша, а то и ради забавы. Много народу погубил, и все злодейства ему с рук сходили, пока не напал он со своею шайкой на молодого торговца, что в одиночку ехал через лес. Тот был не из трусливого десятка и о разбойниках, видно, слыхал, потому что держал под рукой заряженный пистолет; только шайка приблизилась, выстрелил в атамана, коня своего хлестнул да и ускакал. Палили по нему разбойники, но промахнулись.
Пошатнулся атаман, грохнулся оземь и прохрипел:
— Дохтура мне! Самого лучшего!
Помчались двое разбойников в город и вернулись с доктором Бартеком. Не силой приволокли его — своею волей поехал с ними доктор, когда услышал, что случилось.
Как увидел его атаман — просипел:
— Спаси!
Посмотрел доктор куда-то в сторону, будто переглянулся с кем, вздохнул и промолвил:
— Постараюсь.
Потом обернулся к разбойникам:
— Водка есть?
— Есть, а как же! — отвечал один, вынимая фляжку.— Только, может, сначала полечишь, а потом хлебнёшь?
Тут Бартек как заорёт на него:
— Я что, выпить у тебя просил, дурья башка?! Руки, руки я должен протереть водкой! Грязными руками в рану не лезут, олух!
Дней десять спустя стараниями Бартека сделался атаман здоровее прежнего.
— Больше я тебе не нужен,— сказал доктор и стал собираться.
Протянул ему атаман набитый кошель:
— Держи! Знай мою щедрость!
Покачал Бартек головой:
— Нет, не надо мне твоих денег. Они добыты разбоем, на них кровь безвинных!
Ахнула вся шайка, кое-кто за оружие схватился. Ахнул и сам атаман:
— Как же так, дохтур? Ведь рана моя тоже добыта разбоем, а ты мне жизнь спас.
Бартек пожал плечами:
— Это другое дело: я врач. Прощайте, господа разбойники!
Сумку свою докторскую на плечо вскинул, повернулся и пошёл прочь, а в спину ему нацелились десять ружей.
— Не сметь! — гаркнул вдруг атаман.— Кто дохтура тронет, башку прострелю!
Рассказывают, будто с той поры стала его мучить совесть, и скоро он шайку свою разогнал, сокровища награбленные отдал монастырю и сам в монахи пошёл. Жаль только, что всё это неправда. Вовсе он не раскаялся — разбойничал и дальше. В конце концов, лопнуло у людей терпение: устроили облаву, поймали и его самого, и всю шайку да всех и повесили.
А доктор тоже продолжал своё: лечил людей. Он уже считался едва ли не чудотворцем. Приходилось ему слышать, как родные говорят больному и друг другу: «Бартек на порог — беда за порог!»
Его не радовали такие речи. Покамест ему и впрямь удавалось отводить беду от своих пациентов; однако за все эти годы Смерть ни разу не показывалась у их изголовья. Но он понимал: рано или поздно это случится, и тогда напрасно человек будет ждать от него спасения; бесполезными окажутся все познания доктора Бартека и бессильным — его сострадание.
Один раз возвращался он верхом от больного; путь был неблизкий. Бартек уже подъезжал к своему дому, и конюх вышел принять лошадь, как вдруг выскочила из-за угла маленькая фигурка и метнулась навстречу доктору. Каким-то чудом он успел натянуть поводья. Глянул и видит: мальчик лет десяти, судя по одежде — деревенский. Спрыгнул Бартек с седла — и к нему:
— Ты что, парень?! Я ведь тебя чуть не сшиб!
Тот не отвечал, только затрясся от плача. Наклонился доктор, обнял его за плечи:
— Ты за мной? Заболел кто-то?
— Отец... помирает,— всхлипнул мальчик.— Велели мне — за попом беги. А я — к тебе...
— Что с отцом-то?!
— Деревом его придавило... Дровосек он.
Крикнул Бартек конюху:
— Седлай свежую лошадь! Скорей, пожалуйста!
Пять минут спустя он снова был в седле, мальца перед собой посадил:
— Показывай дорогу!
И уже по пути спросил:
— Матушка твоя, наверно, с больным осталась?
— Нет у нас матушки... Померла зимой.
Бартек только крепче прижал ребёнка к себе.
Лошадь будто чуяла, что надо спешить,— без понукания мчалась во весь опор. Доехали они быстро. Доктор первым вбежал в дом, да так и замер на месте.
В бедной комнате он увидел четверых.
У очага играли чурочками двое малышей. На единственной кровати лежал больной. А в головах у него стояла Смерть.
Старший сынишка бросился к отцу:
— Батюшка, батюшка! Доктор Бартек приехал!
Бартек подошёл следом. Несчастный дровосек был ещё в памяти.
— Доктор,— проговорил он еле слышно,— птенцов моих пожалей... пропадут они...
Глаза его закатились.
— Вот что, парень,— обратился Бартек к старшему мальчику.— Бери-ка братишек, и ступайте все на улицу поиграть.
Мальчик повиновался, только, уходя, так умоляюще глянул на доктора, что у того душа перевернулась.
— Ты правильно поступил,— заметила Смерть, когда дети ушли.
Она не двинулась с места, даже не шевельнулась, но больной стал задыхаться, и на его губах выступила кровавая пена. Бартек опустился на колени и хотел его приподнять.
— Оставь,— послышался голос Смерти.— Сам видишь, пришёл его час.
— У него трое детей, учительница!
— Что ж, о них ты сможешь позаботиться. Отдашь их в хороший приют, где их не станут обижать и выучат какому-нибудь ремеслу, и совесть твоя будет чиста.
— Самый лучший приют не заменит им отца.
— Бартек, ты помнишь мой последний урок?
Доктор поднялся.
— Помню, учительница.
И, ухватившись обеими руками за кровать, развернул её — так, что Смерть оказалась у больного в ногах.
Смерть вздрогнула и отшатнулась.
— Ах, вот ты как! — воскликнула она.
Бартек опустил голову. Тут его взгляд упал на больного, и он не поверил своим глазам. Страшной пены как не бывало, лицо из воскового сделалось просто бледным, а потом даже немного порозовело; человек, только что хрипевший в агонии, сейчас дышал ровно, как спящий. Похоже, он и вправду спал.
— Он будет жить,— проронила Смерть, точно услышав мысли доктора.— На нём остались только ушибы, но они неопасны. Обычно я исцеляю людей иначе.
Бартек глубоко вздохнул.
— Я понял, учительница. Об одном прошу: сделай так, чтобы дети не испугались.
Смерть кивнула:
— Позови их в дом. Я подожду тебя снаружи.
И она медленно прошла через двери, не отворив их.
Выгреб доктор из карманов все деньги, какие были у него при себе, положил на стол; подумав немного, снял свой шерстяной плащ — больше не понадобится! — и укрыл им спящего. Потом выглянул наружу и поманил детей.
— Тише,— торопливо шепнул он старшему,— спит ваш родитель. Он поправится; пусть только полежит денёк-другой. Да скажи ему, чтобы не вздумал топором махать, пока в полную силу не войдёт, и чтобы впредь стерёгся падающих деревьев! А этого,— показал он на деньги,— вам хватит прокормиться, пока отец не окрепнет.
Схватил мальчик руку доктора, тянет к губам; и на этот раз не отнял Бартек руки. Поцеловал он ребёнка в макушку, быстро вышел и поплотнее прикрыл за собой дверь. Его лошадь, непривязанная, бродила у дома. Доктор подошёл было к ней — погладить на прощанье, но она вдруг шарахнулась, заржала дико и умчалась прочь. Рядом с собой Бартек увидел Смерть.
Он повернулся, глянул ей в лицо:
— Я готов, учительница.
Но Смерть медлила.
— Бартек, почему ты ослушался? — спросила она.
— Из жалости,— ответил он честно.
— Из жалости,— повторила Смерть.— Когда-то ты и меня пожалел.
Она умолкла. Прошла минута, другая...
— Ладно! — сказала Смерть.— На первый раз прощаю! Но если ослушаешься снова — прощения не жди!
И она исчезла.
Долго Бартек не мог дозваться своей перепуганной лошадки; когда же дозвался, не сразу сумел взобраться в седло. Домой он ехал шагом, а во время ужина заснул прямо за столом — отродясь с ним этого не бывало. Но назавтра он был таким, как всегда.
Минуло несколько лет. О чудесном докторе прознали в других городах; нередко к нему приезжали из самой столицы. Случалось Бартеку лечить даже вельмож, и многие из них хотели бы оставить его при себе. Одни сулили ему золотые горы, другие обещали, что он получит дворянское звание, если пойдёт к ним в домашние врачи. Но доктор Бартек неизменно отвечал:
— Я бы и к королю в лейб-медики не пошёл. Понадоблюсь тебе опять — позови; приеду, как только смогу.
Мать Бартека постарела, но всё ещё сама вела хозяйство. Каждый свободный час — правда, свободные часы выпадали ему редко — доктор старался проводить с ней. Мать, взяв своё вязанье, усаживалась в глубокое кресло с выдвижной подставкой для ног, купленное для неё сыном на ярмарке; Бартек, обхватив высокие худые колени, устраивался рядом на скамеечке, как в детстве, и рассказывал ей о том о сём.
Обычно она встречала сына в дверях, когда он возвращался от пациента, и всякий раз пыталась — но он не позволял — взять у него тяжёлую докторскую сумку, а потом тащила его к столу:
— Того гляди, опять за тобой придут, поесть не успеешь!
В тот день вызывали его к роженице. Это была жена мельника, годами сама почти дитя. Намучилась она изрядно, но всё обошлось благополучно: на свет появилась здоровенькая девочка, и мельник — хмурый, неласковый с виду человек, много старше жены,— вытирая глаза рукавом, сказал родильнице:
— Я дочку и хотел; спасибо, хозяйка, уважила!
Доктор шёл домой, и на душе у него было легко; мысленно он уже рассказывал обо всём матери. Но она не вышла встретить сына. Может быть, отправилась в церковь или на рынок? Да нет же, вот висит её накидка.
Ни в столовой, ни на кухне матери не оказалось. Бартек подошёл к дверям её комнаты, постучал легонько, окликнул негромко. Не дождавшись ответа, позвал погромче и потом распахнул дверь.
Мать лежала в своём кресле, прижимая руку к сердцу; глаза её были закрыты, губы казались синими. А за спинкой кресла неподвижно стояла другая женщина.
Доктор уронил свою сумку и, споткнувшись об неё, бросился вперёд:
— Матушка!
Мать приоткрыла глаза и через силу промолвила:
— Сынок... дождалась... попрощаться...
И затихла.
Бартек, опомнившись, метнулся к сумке, нашарил пузырёк с сердечными каплями.
— Не поможет,— бросила Смерть.
Доктор застыл.
— Она отжила своё,— продолжала его бывшая наставница.— Она гордилась тобой, ты дал ей годы счастья и покоя, но больше не можешь сделать для неё ничего.
— Посмотрим,— процедил он сквозь зубы.
— Знаю, что у тебя на уме. Хочешь выкупить её жизнь, заплатив своею? Она переживёт своё дитя — что может быть для матери страшнее? Захочет ли она жить без тебя? Ты об этом подумал?
Бартек выпрямился:
— Нечего тут думать!
И он развернул кресло.
Смерть отпрянула:
— Ты опять!..
Доктор отвернулся он неё, перевёл взгляд на мать. Полминуты спустя та открыла глаза, и синева сошла с её губ. Мать осторожно вздохнула, приподняла голову. Вздохнула снова, уже глубоко и свободно, села ровнее и проговорила ещё не окрепшим голосом:
— Да что ж это я! Напугала тебя, сынок; прости меня, глупую. Мне уж получше. Ты, верно, голодный?
Бартек не мог вымолвить ни слова и только провёл дрожащей рукой по её волосам.
— Уложи её,— приказала Смерть.— Я подожду за дверями.
Он послушался. Мать почти сразу уснула. Сын укутал её потеплее и долго стоял над нею; наконец, нагнулся, поцеловал её в обе щёки и вышел, не оборачиваясь.
Смерть ждала его за порогом комнаты.
— Добился своего? Доволен?
— Да, и благодарю тебя, учительница.
— Ты вновь ослушался меня.
— И готов за это заплатить.
— Не торопись.
Она помолчала.
— Так и быть. Я снова прощаю тебя. Но запомни: если ослушаешься в третий раз, пощады тебе не будет!
Сказала и пропала.
Мать проспала до вечера и проснулась совсем здоровой.
Прошло года два. Теперь и люди из заморских краёв нередко искали помощи у доктора Бартека. Мать беспокоилась, что в жизни у сына работы больше, чем радостей, и всё чаще подступалась к нему с уговорами:
— Жениться бы тебе надо да детишек завести — будет тебе отрада, а мне утешение в старости. Неужто не найдёшь девушки себе по сердцу? Ведь за тебя любая пойдёт.
Но Бартек всё отшучивался, только как-то невесело:
— Пойти-то, может, и пойдёт, да скоро пожалеет. Не выйдет из меня хорошего мужа: я и дома-то почти не бываю. Ты одна, матушка, способна меня терпеть.
Думал же он совсем иное: «Нельзя мне заводить семью — ведь надо мной всё равно что топор висит».
Судьба его решилась, когда страшная беда нависла над всей страной.
Началась война.
Что там не поделили правители и почему нельзя было уладить дело добром, нынче забылось за давностью лет. То ли соседский король припомнил старую обиду, то ли был недоволен новой пошлиной на свои товары, то ли просто решил прибрать к рукам кусок чужой земли. Короли — они всегда найдут, за что напасть на соседа, а этот все годы своего правления только и делал, что с кем-то воевал.
Вторглась в страну вражеская армия. И вот уже страшный дым поднимается над лесистыми склонами: горят разрушенные деревни. Где недавно осыпали цвет фруктовые сады, теперь летает пепел. Легко продвигается враг, оставляя за собой руины и трупы, а впереди него валом катится страх. Бегут жители, бросая и жильё, и скарб, и нет им защиты. А что же их король? Предупреждали его лазутчики, что надо ждать нападения, да он будто не слышал; вздумал устроить манёвры и отвёл от границы собственную армию. Пока опомнился, пока развернул её и двинул навстречу врагу — тьма народу погибла и три города пали. Куда было их гарнизонам устоять против целого войска!
Командовал вражьей армией генерал по прозванью Снамибог; никто и не помнил его настоящего имени. Прозванье же он заслужил тем, что перед штурмом всегда обращался к солдатам с такой речью: «С нами Бог! Возьмём город — всё будет ваше. Валяйте тогда, грабьте! А теперь вперёд! С нами Бог!»
И, захватив город, они грабили, и жгли, и убивали. А как же иначе, если выходило, что сам Бог им разрешает? Генерал и себя не забывал: полные возы награбленного добра домой отсылал, называл — трофеи.
Но в конце концов два войска сошлись близ того города, где жил доктор Бартек. Отсюда до столицы — день пешего хода.
Тяжко, страшно было в городе. Беженцы, добравшиеся сюда, рассказывали такое, что кровь стыла в жилах. Жители почти не показывались из домов. По горбатым улицам солдаты катили пушки.
Бартек не допускал до себя страх. Среди беженцев было много больных, и он днём и ночью занимался ими. Когда же стало известно, что скоро начнётся сражение, он забежал домой, забрал весь запас бинтов и корпии, обнял мать и сказал, что идёт в армейский лазарет: там он нужнее. С сухими глазами проводила его мать, боялась плачем накликать беду.
На рассвете началась битва. Горы подхватили грохот орудий, треск ружей, конское ржание и людские вопли. Звуки боя доносились и до лазарета, но Бартек не ведал их значения. Чьи это бьют пушки — чужие или свои? Он не мог разобрать; он волновался только, что пальба тревожит раненых.
Их несли одного за другим. Доставленные сюда должны были полагать себя счастливцами. Многие раненые так и остались на поле битвы: незамеченные в чаду, в пороховом дыму, они были раздавлены колёсами пушек, растоптаны копытами коней и ногами бегущих солдат — порой своих же товарищей.
Дважды шли враги в наступление, и дважды их отбрасывали. Стоны наполнили лазарет; доктор Бартек работал как заведённый. Несколько раз он чувствовал за спиной знакомый холод, но даже не оборачивался.
Шум сражения изменился. Будь на месте доктора военный, он бы понял: замолчали орудия, защищавшие город. Разбила их неприятельская артиллерия.
Вот-вот опять пойдёт противник в атаку и, того гляди, сметёт оборону, уже не подкреплённую пушками.
Обернулся вражий генерал к своим воякам, саблю вскинул.
Конь под ним танцует. Сабля на солнце так и сияет.
— С нами Бо...
Вдруг как свистнет в воздухе ядро! И оторвало генералу голову.
Кровь хлестнула фонтаном, обожгла коня — взвизгнул он, взвился на дыбы. Секунды три билось на седле безглавое тело, потом сползло, запуталось ногой в стремени, и конь, волоча его, помчался по полю битвы.
Ужас охватил врагов. Сорвалась атака. Передние дрогнули, затоптались на месте, стали пятиться. Кто-то глухо охнул:
— Нет Снамибога...
И пошло по их рядам всё громче: «Нет Снамибога... нет Снамибога!»
А там покатилось лавиной: «Нет с нами Бога!»
И началась паника. Прочь отхлынули враги — и бежать, забыв о своих пушках, роняя ружья, давя друг друга, подгоняемые собственным воплем.
Оборонявшееся войско само перешло в наступление. Не останавливаясь, его бойцы гнали противника, и кого настигали — не щадили. Разгромом кончился для недругов этот бой. И пришлось, в конце концов, соседскому королю просить замирения.
Но это было потом. А в тот день никто сперва понять не мог, откуда прилетело ядро, что прикончило генерала. Не с неба же?
Оказалось — с разбитой батареи. Из всех канониров там оставался в живых только один, совсем молодой, да и тот был ранен; из всех пушек уцелела лишь одна. Колесо её было повреждено, она накренилась набок, но стрелять ещё могла.
— Выручай, голубушка! — шептал тогда парень, стараясь выровнять пушку.— Выручай, милая!
Некому было помочь ему; некому было подать ему команду. Сам зарядил пушку, сам навёл, сам поднёс запал.
— Давай, родная!
Как попало ядро в цель, он не увидел — свалился без памяти. Пока пришли на батарею свои, он так истёк кровью, что все подумали — парню конец, и горько опечалились. Но кто-то воскликнул:
— Братцы, а доктор Бартек? Может, он спасёт?
За Бартеком послали верхового.
Когда доктор появился, все поспешили отойти от раненого — кроме той, что стояла у него в головах.
— У тебя нынче много работы, учительница,— обратился к ней Бартек.— Но ты всюду поспеваешь.
— У тебя нынче тоже немало работы, мой ученик,— в тон ему отвечала Смерть.— Но и ты, вижу, всюду поспеваешь. Однако сюда спешил напрасно. Тут тебе делать нечего.
— Как сказать!
Бойцы, что стояли поодаль, не могли ничего понять: доктор даже сумку свою не открыл, только глядит перед собой да губами шевелит — то ли молитву творит, то ли заклинание.
Смерть промолвила строго:
— Ты не вправе распоряжаться собой, Бартек! Пойми же: ты теперь ценнее, чем он. Ты многих можешь спасти, а он уже совершил своё.
— Вот и я совершу своё — помогу ему.
— Ему и так будет воздано. Этот юноша добыл себе славу. В его честь станут слагать песни, его именем будут называть сыновей.
— Посмертная слава — всё-таки не жизнь, учительница!
— О, жить он будет — в людских сердцах, в людской памяти. Так, кажется, говорят у вас?
— Лучше сказать просто: он будет жить.
Одним движением доктор Бартек поднял умирающего, точно ребёнка, и переложил его ногами к Смерти.
— Так,— проронила она, и это прозвучало точно стук первого комка земли о крышку гроба.
Почти сразу молодой канонир открыл глаза:
— Я не умер?
Доктор нагнулся, быстро осмотрел рану — она закрылась.
— Не бойся, брат,— улыбнулся он бойцу.— Скоро будешь здоровёшенек.
— Зато себя ты погубил,— раздался голос Смерти.— На этот раз я не вправе тебя простить. Распорядись здесь, чтобы о нём позаботились. А потом уйдёшь со мной!
Бартек знáком подозвал солдат — те мигом подбежали.
— Отнесите его в лазарет,— велел доктор.— Лечения никакого не потребуется, пусть он только отдохнёт, выспится. С ним всё будет в порядке.
— Матерь Божья! Доктор, как ты это сделал?!
Бартек хотел сказать: «Это не я»,— но голос изменил ему.
Кто-то из бойцов спросил:
— А ты что же, не идёшь с нами?
И доктор выговорил:
— Идём.
Но обращался он не к солдатам.
Смерть оперлась на его протянутую руку. Впервые она прикоснулась к своему бывшему ученику. Холод пронзил его до самого сердца, и земля уплыла у него из-под ног.
Шли они или летели? Он не понимал. Как во сне, проплыл перед ним знакомый с детства лес, потом овраг, жёлтая тропинка, колючие полузасохшие кусты, серый валун в пятнах лишайника, зияющий чёрный вход.
Они были в пещере Смерти.
Там ничто не изменилось со времени его ученичества. В глубине слабо светился очаг; чёрные камни лежали на прежних местах. Но Смерть сказала:
— Ты видел тут ещё не всё.
Она коснулась стены, и та раздвинулась.
Глазам Бартека предстала другая пещера... нет, скорее, бесконечное тёмное пространство, пронзённое бесчисленными огоньками. То были масляные светильники-плошки. Они как будто висели в воздухе, если в этой бездне был воздух. Одни сияли вовсю, другие тускло мерцали; присмотревшись, Бартек заметил и пустые, погасшие.
— Это людские жизни,— объяснила Смерть.— Если огонёк горит ярко, человеку суждено долголетие, если меркнет — жизнь человека может прерваться в любой миг.
— А когда погаснет...
Смерть кивнула:
— Ты понял правильно. Посмотри!
Она протянула тонкую белую руку к пустой закопчённой плошке.
— Это плошка атамана — помнишь его? Он давно повешен за свои дела. Теперь взгляни сюда! Вот светильники дровосека, твоей матери и канонира,— она поочерёдно указала на три ярких и ровных огонька.— Ты рад? Можно было не спрашивать. А это... это твоя плошка, доктор Бартек, мой ученик.
Масло в его плошке почти выгорело; огонёк жалко трепыхался, как обессиленная бабочка в паутине.
— Мне конец,— подумал вслух Бартек без всякого волнения.
— Есть одна надежда,— прозвучал ответ.— Я могу перелить масло из любой плошки в твою, и ты останешься жить.
— Погоди! Ведь тогда кто-то другой...
— Умрёт,— подтвердила Смерть.— Но подумай, сколько людей ты ещё спасёшь своим искусством, скольким вернёшь здоровье! И...
— И для этого нужно,— гневно перебил он,— всего-навсего загубить кого-то безвинного. Нет, учительница, не жди от меня согласия!
Смерть не рассердилась.
— Безвинного, говоришь? Вот что тебя останавливает. Прекрасно! Есть тут светильник одного злодея...
— Злодей,— возразил Бартек,— ещё может раскаяться и попытаться исправить содеянное...
— Будь спокоен: такой никогда не раскается. Это наёмный убийца. Твой разбойник, по крайней мере, пощадил одного человека — тебя. Этот, если ему заплатят, и родную мать не пощадит, убьёт. Он что ни день кого-то губит, а ты — спасаешь! Меж тем ему предстоит прожить многие годы, светильник его почти полон,— а ты…— голос её вдруг дрогнул.— Итак, Бартек?
Она замолкла в ожидании. Беззвучно горели в бездне огоньки людских жизней.
Доктор ответил не сразу.
— Если б суд... справедливый суд... приговорил такого к казни, я не просил бы его помиловать. Если бы он напал на меня, я мог бы убить его, защищаясь. Но отнять у него жизнь, чтобы забрать её себе... Нет, не могу!
— Пожалей если не себя, то его возможных жертв. Пожалей больных, которым ты необходим. Соглашайся, и ты спасёшь их всех.
— Всё равно не могу. Довольно, не томи меня больше! Делай своё дело, учительница.
— Подожди! Ты ни о чём не жалеешь?
Бартек сказал твёрдо:
— Я прожил так, как хотел бы прожить вновь, если бы мог,— он перевёл дыхание.— Жаль матушку; попросить бы у неё прощения: тяжким будет её долголетие. Может быть, люди её поддержат, пациенты мои бывшие... Но ты — ты простишь мне мой выбор?
— Я?
— Ты ведь опять остаёшься одна.
Смерть, ничего не ответив, вдруг закрыла глаза.
— Что ты? — воскликнул доктор.— Что с тобой?!
Когда она вновь взглянула на бывшего ученика, взор её странно блестел.
— Учительница, ты... плачешь?
— Первый раз в жизни...— она осеклась и потом прошептала: — Как это больно — быть живой!
Доктор Бартек точно к месту прирос: такую боль он врачевать не умел. А хрупкая женщина в тяжёлых траурных одеждах, безнадёжно смахивая набегающие слёзы, торопливо продолжала:
— Я не знала до сих пор, что такое смерть! Я объясняла тебе, как умирают, от чего... но не знала, что такое смерть! И не узнала бы, если б не ты, мой ученик. Ты увидел во мне жизнь, ты вызвал меня к жизни, а сам выбираешь... Бартек, Бартек!
Она заплакала в голос.
— Что я могу сделать для тебя? — в отчаянии спросил он и услышал:
— Принять мой дар.
Бартек попытался улыбнуться:
— Уж не бессмертье ли?
Смерть отёрла глаза.
— Почти угадал. Когда ты... когда погаснет твой светильник, я его заправлю, и огонёк в нём снова загорится.
— Что это значит, учительница?
— Рано или поздно ты опять появишься на свет — в другой стране, в другой семье — и будешь жить, не помня о прошлом существовании, ни лицом, ни голосом не похожий на себя нынешнего. Ты будешь говорить на ином языке и носить иное имя, но душа твоя и разум останутся прежними.
— И кем же я тогда стану? — спросил Бартек, недоверчиво усмехаясь.— Купцом или певцом?
— Ты шутишь, Бартек? Кем ты можешь стать, если не доктором? Вот только обучаться тебе придётся заново — и не у меня. Не быть мне больше твоей наставницей! Как всякий врач, ты будешь видеть во мне лишь врага — незримого и ненавистного...
— И наставницу тоже,— мягко прервал её доктор.— Всякий врач должен знать пути Смерти. А что будет потом?
— Когда вновь догорит твой светильник, я опять его заправлю. И буду заправлять сызнова всякий раз, как он погаснет. Но не бойся — ни единой минуты жизни не отнимешь ты ни у кого из смертных.
— Где же ты возьмёшь столько масла для моей плошки?
— Там, где оно никогда не иссякнет: в моём собственном светильнике.
— Но это же означает...
— Вечность, мой ученик, вечность! Я не могу подарить тебе бессмертия, зато череда твоих жизней не прервётся, пока существую я сама. И знай, что разными окажутся твои судьбы, но в одном они будут схожи меж собой: ты всегда будешь не просто доктором, а истинным врачевателем, и в каждой твоей жизни тебе это дорого станет, Бартек!
— Объясни, учительница,— попросил он, как когда-то, и впервые услышал от Смерти:
— Узнаешь сам... А теперь последнее и главное,— прибавила она.— Ни о том, что ты жил прежде, ни о том, что появишься вновь, ты не будешь ведать до самой кончины. Но всякий раз, как я приду за тобой, ты вспомнишь и осознаешь всё — и в свои последние мгновенья будешь утешен, как никто другой.
— И я вспомню, что знал тебя раньше, в моей нынешней жизни?
Смерть едва заметно кивнула головой и сказала чуть слышно:
— Этим утешусь я сама.
Тогда он молвил:
— Твой дар велик и щедр...
— Он горек, Бартек! — возразила она.— Ведь это дар Смерти. Но ты примешь его?
— Да, учительница. Ведь это дар Жизни!
Тут Смерть улыбнулась какой-то новой, несмелой улыбкой и показалась ему совсем молодой и очень красивой.
— Подойди ко мне,— проговорила она тихо.
Бартек понял и повиновался.
— Наклонись,— попросила Смерть.
Как он не замечал раньше, что ростом она — едва ему по плечо!
Он наклонил голову, и Смерть взяла его лицо в ладони. Они больше не были ледяными — от них исходило тепло. Тёплыми оказались и её уста, когда она поцеловала Бартека в лоб.
...И вот что рассказывали потом солдаты с артиллерийской батареи.
...Доктор Бартек сказал: «Идём»,— но сам не тронулся с места, постоял секунду-другую, нагнул голову, будто в поклоне, стал медленно оседать — и мягко повалился наземь. Бросились к нему, а он...
Но выглядел он спокойным, как спящий ребёнок, которого поцеловали на ночь.
Послесловие
Я помню, как в одной стране скончался молодой врач: пытаясь установить, как люди заражаются чумой, он поставил решающий опыт на себе.
Ещё помню, как в другой стране во время холерной эпидемии толпа растерзала насмерть другого доктора, вопя, что это он и прочие проклятые инородцы напустили заразу. В этой толпе было немало тех, кого он успел спасти.
Помню и то, как погиб третий, военный врач. Он закрыл собою раненого пленного, которого собирались пристрелить.
Неважно, как звали этих троих — и многих других. Мне ли не знать, кто это был!..
Он и сейчас ходит по земле, и, клянусь, будет ходить по ней и впредь, пока существует этот мир, пока существует страдание и пока существую я сама.
Вот моё послесловие.
Что ни говори, а последнее слово остаётся за мной.
Смерть
