Вдруг среди тихого солнечного летнего дня налетел ветер, да такой сильный, что пыль поднялась на многие метры вверх, тонкие деревца стали гнуться чуть не до земли, зашумело-зашелестело все вокруг. Закачались кладбищенские венки на крестах, закланялись редкие цветы на могилах. Бабки, стоящие в похоронной скорби, закрестились: «Свят, свят! Не иначе нечистый разошелся, то ли радуется, то ли скорбит. Вишь, как воет».
Хоронили Нинку. Так уж повелось, что всегда она была при жизни Нинкой, с самого рожденья. Деревенская девчонка, она была третьим ребенком у Лидии, зачавшей ее от черноволосого и светлоглазого Сашки, носившего родовую деревенскую кличку «Грач». Сашка-Сано парнем взял Лидию в жены с двумя детьми: дочерью Галиной, приходившейся Сашке родной племянницей (отцом ее был умерший уже старший Сашкин брат Дмитрий), и сыном, шалопутным Юркой, по кличке «хохол», так как во втором браке Лида была замужем за Васькой Вересом, успешно смывшимся на родную Украину. После Нинки с ровным промежутком в 3 года и так же, как и Нинку, в апреле, Лида родила Сашке двоих сыновей - Вову и Толю. Галина и Юрка быстро вылетели из материнского гнезда, и Нинка оказалась старшей из детей.
В шестидесятые годы деревня жила бедно: на трудодни давали денег мало, все больше фуражом да мукой. А тут еще у Сашки, работавшем в деревенской кузне, случайно обнаружился туберкулез. Заядлый курильщик, он всегда крутил самокрутки из газеты с крепчайшим табаком или махоркой. Телом он был худощав, но жилистый. А строг был! «Папа идет!»- и дети примолкали, старались не попадаться ему под руку, особенно, когда злой и трезвый. На их счастье, или несчастье, Сано-Грач любил приложиться к фляге с бражкой, прогревавшей свои бока на запечье. Еще брага не успеет выбродиться и набрать крепости, а он уже ковшичком почерпывает, настроение повышается, он добреет, стает разговорчивым («каркает, как грач на пашне»). «Опять нажрался, будь ты провол, жид! - ругалась Лидия, бывало, и поддавала ему, когда был пьян. Но трезвого отцовского «Не велю!» боялись все.
Больше всех доставалось Нинке. «Нинка, пойди крапивы поросенку наруби да травы корове подкоси, скоро стадо придет». Нинка и воду таскала с реки на коромысле в двух огромных ведрах, а до речки-то метров 500, а то и больше будет, да с ведрами в гору подниматься надо, крутенько. В зимнюю стужу белье полоскала в проруби, встав на колени и на руки надев перчатки, потом тащила его в плетеных из ивняка корзинах домой, развешивала на веревки вымораживаться. Помогала матери, но при всем этом уж сильно любила поспать.
Телом Нинка выдалась справная: высокая, полногрудая (как-то тетка в бане ей даже сказала, мол, «хорошей ты бабой будешь»), сильная, а волосы были настолько густы и толсты, что после химической завивки, не как у всех, превращались в крупные завитки, не требующие накручивания на бигуди, чтобы уложить их. На лице с нежной кожей, красивыми серыми глазами, белейшими ровными зубками, как случайно оказавшийся не на том месте картофель, плотно обосновался большой и добротный нос, - Нинкина беда и единственный ее физический недостаток, вернее, избыток. Хотя она и подсмеивалась над собой –«нос на семерых рос, одной достался»,- сильно страдала от этого. Но за ее веселым нравом, общительностью, юмором, нередко переходящим в сатиру, отчего ее острого язычка многие боялись,- все это скрадывалось, парни за Нинкой увивались, и никто не обращал внимания на ее нос.
Несмотря на ее постоянную веселость, она была очень чувствительной и могла заплакать от пустяка, не от обиды на кого-то или злого слова, - она бы тут спуску не дала, - а так, из любви к ближнему. Как уж она плакала, когда пришли с Вовкой навещать помещенного в санаторий Тольку (Фолю, как Нинка его называла) по случаю болезни отца и в целях профилактики, хотя с ребятами у нее мира не было, всегда дрались и обзывались по малолетству. Вовке она дала кличку «Парамон» (непонятно почему), и с тех пор, даже когда стал уже дедушкой, его все так и называли в округе, многие и не знали его настоящего имени и фамилии.
Главной мечтой Нинки было стать «городской»: жить в городе, носить красивые платья, туфли на высоком каблуке. Только денег на это в семье не было. Еще учась в школе, ребята подрабатывали в колхозе, чтобы купить к новому учебному году что-нибудь «шикарное» - сумку, рубашку, кеды. Нинка очень любила возить силос на машинах ЗИЛ, где, стоя в кузове, она разравнивала траву, льющуюся из рукава сенокосилки. Работа тяжелая, мужская. Помаленьку выучилась водить машину и, бывало, когда напившийся шофер уже был не в состоянии крутить баранку, с удовольствием оттесняла его на пассажирское сиденье и вела машину сама. Бедовая!
Стать городской у Нинки не получилось, но выучившись на продавца, она стала большим человеком сначала в деревне, потом в селе. Приловчилась понемногу обсчитывать, кого можно было, появилась копейка и блат - дефицитный товар доставать. Вскоре вышла замуж за веселого Костю, шустрого, нагловатого, умеющего играть на гитаре и вкусно готовить. Костя Нинку любил, вроде и не ссорились никогда. Уже и сын Илюшка (Костина копия) подрастал, да ввязались в их отношения браточки Нинкины («жениться надо на сироте») да и развели их. Недолго Нинка горевала и вышла замуж за Вовку, по кличке «Конфуз», который работал водителем на «Скорой» и претендовал на звание интеллигентного человека, демонстрируя свои музыкальные способности и кое-какие знания. Было смешно наблюдать, как он пыжится от собственной значимости. Конфуз да и только. Но жили они с Вовкой хорошо, родили сына Алешу, квартира трехкомнатная в деревянном коттедже на две семьи появилась, а главное - нарядов Нинка накупила! Как наденет моднющее бархатное пальто да сапоги кожаные, глаза подведет стрелками, губы накрасит, на шее цепочка золотая с крестиком, тоже золотым, и – к Людке, сестре двоюродной через три дома в гости. Бабы завидовали.
Жизнь устоялась, братья переженились, своих детей завели, собирались семьями изредка, если надо - помогали друг другу в делах. Отца с матерью уж давно в живых не было. Как-то июле, в сенокосную пору надо было помочь Вовке сено грести на делянке за селом, километрах в пяти. Жарища стояла, ни облачка. Поехали на мотоцикле Парамон, Нинка да Юрки Вереса сожительница (он тогда вернулся из странствий, периодически бомжевал, пил, подженивался, его выгоняли, и история повторялась). После обеда,- уже заканчивали -, заметили надвигавшуюся грозовую тучу. «Быстро собираемся, уезжаем»,- скомандовал Парамон, зная, что мотоцикл барахлит и «кабы не сломался по дороге, а то вымокнем». Как на притчу, когда выехали на открытый угор, из-за уже начавшегося ливня техника остановилась. «Толкайте»,- кричал Вовка сквозь громовые раскаты и шум дождя. Бабы упирались, толкали, но дело двигалось плохо. Вдруг яркая вспышка молнии и оглушительный грохот остановил их. Нинка как подкошенная упала. Все сначала подумали, что поскользнулась, но она не шевелилась и лежала, закрыв глаза. Вовка подбежал, начал кричать, трясти ее, щупал пульс, слушал сердце. Оно не билось. Нинка умерла. Потом врачи сказали, что «молния прошла через цепочку и сожгла все Нинкины внутренности».
После похорон никто и никогда больше Нинкой ее не называл, вспоминая, называли Ниной.
