Будущее в прошедшем0

Часть первая

1. Галя

Во дворе выгружали новое оборудование. Рабочие как-то очень неловко и даже небрежно выносили из фургона коробки и плюхали их на пол в коридоре, перед кабинетом начальницы. Сама она, расстегнув верхнюю пуговицу блузки и почесывая крашеным ногтем вспотевшую шею, вяло руководила процессом:

— Ребята, вы бы хоть поаккуратнее… Это вам не мешки с картошкой!

Рабочие тяжело дышали и молча кивали на замечания, а начальница провожала взглядом каждую коробку, словно хотела поймать и положить аккуратнее, по-матерински. При этом она размахивала руками и была похожа на начинающего дирижера.

— Галина Сергевна, вы уже расписались в акте приемки?

— Расписалась… Где еще? Здесь, что ли?

У младшего научного сотрудника Даши был детский звонкий голос. Ей бы мультики озвучивать с какими-нибудь белочками, лисичками и заблудившимися девочками… Такое ощущение, будто она свалилась сюда из совершенно другой эпохи — с громкими мажорными песнями, активистами-комсомольцами, бесцветными фильмами, в которых девичьи голоса сливаются с оглушительной фоновой музыкой… Бегает себе по коридору мимо белых облупившихся дверей, постукивает каблучками — чем не кадр из советского кино о честных тружениках. Как будто заблудилась Даша, вышла случайно из поезда не на той станции — и оказалась в этом городе, где вот уже больше года мелькает ее стройная фигурка.

— Га-аль, плювиографов должно быть два, что ли? У нас ведь один всегда был…

Из-за двери соседней комнаты высунулась Неля — растрепанная от жары, с взъерошенными прядями крашеных желтых волос, прилипших к мокрому лбу. Давняя помощница, почти подруга, незлобивая такая, только немного назойливая. Старший научный сотрудник.

— Зачем нам два? Я один просила и с департаментом один согласовывала. Второй — это, наверное, на другую станцию, сейчас по всей области оборудование меняют.

— Так что писать-то? Отказ? — не унималась Неля.

— Зачем отказ? Напиши, что один плювиограф лишний, что мы просим проверить, кому он предназначается. Вдруг нам решили сделать подарок…

Неля снова исчезла за дверным проемом. Она сегодня с самого утра составляла, проверяла и перепроверяла все описи, соображая в этом лучше других. Старший научный сотрудник все-таки. Она тоже осталась в другой эпохе — где-то на рубеже восьмидесятых и девяностых. Тогда повсюду сновали вот такие дамы — среднего возраста, с тонкими длинными носами, в широких очках и со светлыми, вытравленными перекисью волосами. Они отлично знали, куда и когда занимать очередь, почем нынче рыба и где достать билеты на юг — так, чтобы не у туалета и не третья багажная полка…

— Га-аль, а гигрометра мы оба старых списываем? — снова высунулась Неля.

— Зачем оба? Я же сказала, что один пока оставим. Мало ли… эти цифровые сломаются — что тогда будем делать?

— Логично… — и опять скрылась.

В коридоре снова раздался стук Дашиных каблучков.

— Галина Сергевна, представляете, уже тридцать шесть целых и четыре десятых! — Даша мяла в руках журнал с показаниями. Кажется, ей нравилось это пекло, как будто она каждый день делала новые ставки — и температура дотягивалась до них, устанавливая новые и новые рекорды.

— Примерно этих значений я и ожидала. А завтра не исключены и все тридцать восемь, — ответила начальница и вздернула брови, делая большие глаза.

— Да мы уже и сорока не удивимся, — небрежно сказала невидимая Неля.

— Сорока не обещаю, а вот тридцать восемь — запросто. У меня в огороде вся малина посохла. И смородина тоже. Чувствую, собирать будет нечего. Там прямые солнечные лучи.

— Такого точно не было с семьдесят второго года!

— Было, Неля. Ты просто не помнишь, наверное.

— Как это я не помню, Галь? — снова из-за двери вынырнула вспотевшая физиономия в широких очках. — Разве что в девяносто третьем, но тогда всего-то пару дней были очень жаркими, а все лето, в общем-то, так себе, даже ниже нормы…

— Вот именно. Лето было нежарким, пекло только два дня в июне. Девятнадцатого как раз родился Степка — что ж я, не помню, какая духота в роддоме стояла?

Галина Сергеевна сложила руки и крепко прижала их к груди — наверное, эта поза могла быть иллюстрацией к выражению “взять себя в руки”. Еще раз почесав вспотевшую шею, она зашла в свой кабинет. Правда, кабинетом отгороженный закуток со столом и компьютером назвать было сложно — так, застенок: узкое окно, настольная лампа с пружиной. За спиной, над стулом — карта барических полей для европейской части России, старая. По-хорошему, сменить бы ее — полюса ведь смещаются. Северный стремительно спускается к Сибири — со скоростью 40 километров в год. Планета сходит с ума… Эту фразу Галя в последнее время повторяла чуть ли не каждый день. Вот, пожалуйста! Сводная таблица среднесуточных температур за первую половину июля: от двадцати трех до двадцати девяти градусов. Двадцать девять по Цельсию в начале пятого утра на широте пятьдесят семь! В Дели почти столько же. И тенденция пока по возрастающей…

По телевизору все время говорят: блокирующий антициклон. Это словосочетание, кажется, уже выучила вся страна. Вот он, на мониторе компьютера! Ярко-красная подкова, протянувшаяся от Питера через Черноземье и Поволжье к самому северу Урала. Когда в последний раз в Воркуте было +32 в тени?

В кабинет заглянул рабочий и аккуратно постучал по косяку, проявляя мужицкую вежливость. Галя вскинула на него глаза.

— Хозяйка, у нас все!

— Все, да? Давайте, где тут надо расписаться?..

Они уехали и оставили в коридоре гору коробок. Устанавливать оборудование начнут завтра, и это займет несколько дней. Галине Сергеевне, видимо, придется самой несколько раз выйти в ночь, чтобы помочь девочкам со всеми показаниями, когда будут менять приборы. Даша-то справится, Неля тоже, а вот Карина… С ней предстоит серьезный разговор. Работает она, мягко говоря, спустя рукава. Данные снимает неаккуратно, заносит не в те таблицы. Позавчера, в свою смену, перепутала давление с влажностью — это вообще ребячество какое-то! Здесь не урок природоведения, в конце концов. По-хорошему, Карину стоит признать профнепригодной, хотя надежды она вначале подавала. Но заменить-то ее кем? Кто пойдет работать на зарплату в пять тысяч? Да и где взять толкового сотрудника, если на весь город метеорологов едва хватает? Это же не Питер и не Москва, и даже не Тверь. А распределение давно отменили…

Слабенький вентилятор работал на полную мощь, но воздух оставался неподвижным, словно горячий клестер. Обычно поддувает с озера, но сейчас и оно, кажется, готово закипеть, как суп в большом чане. На грязных заплеванных берегах, между обломанными кустами белеют тела купающихся. Их, пожалуй, не меньше, чем в Сочи — и уезжать никуда не надо. Вода здесь даже потеплее будет, чем морская. Километров на двести южнее, вернее, юго-восточнее, жара, может быть, переносится немного легче. Там широкие и некогда заселенные низины залила вода Иваньковского водохранилища — Московского моря. В обычные лета в этой зоне чаще бывают дожди, и порой в Твери льет не хуже, чем в Питере. Впрочем, вот она, Тверь, в правом нижнем углу монитора. Рядом светится значение +35,4 — все-таки на градус ниже.

Галя крутанула колесико на мышке и подняла карту на север. Более спокойный, желтый цвет появлялся только в Карелии, а в районе Мурманска даже переходил в зеленый. Там было плюс девятнадцать, но воздуха из Арктики в ближайшее время ждать не следует: ветры дуют на восток, унося прохладу в Сибирь. На западе тоже ничего ободряющего — над Скандинавией и Балтикой толкутся два циклона: один над югом Норвегии, другой — ближе к Латвии, но оба такие слабенькие, что второй и до Питера вряд ли дотянет — в лучшем случае немного помочит Таллин.

Шея все чесалась и чесалась. Пора было уходить — сегодня нужно пораньше вернуться домой, но Галя пыталась об этом не вспоминать и все крутила и крутила колесико мышки, забираясь на синие просторы Ледовитого океана. Там вечная зима, ее никакой блокирующий антициклон не растопит: плюс один… ноль… минус один. Оказаться бы сейчас на Земле Франца-Иосифа, чтобы не чесать шею, не пить воду литрами, не ехать домой…

 

2. Степка

Проводница аккуратно тронула Степку за плечо и прошла дальше, мимо человеческих фигур, складывающих мятые простыни и забрасывающих на верхнюю полку скрученные матрасы. В окно бил солнечный свет, такой яркий, какой, наверное, бывает в фильмах про инопланетян, неожиданно появляющихся на темной лесной поляне. Волынка крепко спала, подложив под подушку руки. У нее было спокойное, почти счастливое выражение лица. Такое иногда бывало в детстве: проснешься — и тебя не покидает ощущение, что произошло что-то очень хорошее… ну, к примеру, папа вчера вернулся из дальнего рейса и привез в подарок серебристые наручные часы. Вот они, часы, показывают точное московское время: половина шестого. А вот оно, счастье, напоминающее о себе с первых минут дня; или, наоборот, несчастье — хрен его знает.

Полежав еще пару минут и рассмотрев в мельчайших деталях Волынкино лицо — длинные ресницы и жесткие, спадающие на лоб волосы, — Степка приблизился и поцеловал ее в губы, — как ночью, перед сном (кажется, это было всего несколько минут назад). Волынка замычала и открыла глаза. После этого запустила руку в Степкины густые рыжие волосы и копошилась в них, спускаясь то к уху, то к затылку. Она казалась спокойной и отдохнувшей, в отличие от Иры, которая всегда просыпалась с таким выражением лица, будто во сне проглотила лягушку.

— Хочу крепкого кофе, — сонно сказала Волынка.

— Хрен тебе крепкого кофе! Тут разве что растворимая бодяга за чирик.

— Знаю, поэтому мы первым делом пойдем пить кофе. Есть одно шикарное место на Чистых прудах. Круглосуточное.

— Молодые люди, через двадцать минут прибываем! — заорала над ухом невесть откуда взявшаяся проводница. — Постель сдаем быстренько!

За окном уже виднелись московские многоэтажки. Утреннее солнце отражалось в их окнах, цвет у них был почти такой же, как вчера вечером, на проспекте с трамваями и мостом через реку. В детстве, когда говорили “московский поезд”, Степка представлял себе примерно такую картину: еще пустые летние улицы ранним утром и солнечные лучи, освещающие фасад какой-нибудь высотки, как на фотографии из старой детской энциклопедии.

Жара уже начинала захватывать каменно-асфальтовые кварталы, наполняя собой каждый кубический сантиметр воздуха. Попадались прохожие в кепках и сомбреро.

— Как в Крыму, — зевнула Волынка, крепко держа Степку за руку.

Он нес ее походный рюкзак, она — его, где, кроме так и не пригодившегося справочника по алгебре, ничего тяжелого не было. Они поднимались вверх по относительно пустынной улице, проходя мимо замызганных витрин и неказистых зданий, прикрытых, как вуалями, пыльными фасадными сетками. Из-за каменного угла неожиданно высунулся пышный куст сирени, какая-то птица спорхнула с тонкой ветки, и та качнулась с легким шуршанием.

Степке представлялся даже не Крым, где он никогда не был, а какая-нибудь Бразилия, например, город Итабира, названия которого он никак не мог запомнить,
“А ведь это важный центр металлургии, — говорила географичка, — рядом расположено месторождение железной руды, одно из самых крупных в Южной Америке”. И вот они идут вдвоем с Волынкой, как шахтеры Итабиры, пыльные и потные, только сомбреро не хватает.

— А я Москву люблю, — Волынка открыла крышку высокого пластикового стакана и отхлебнула пенистого капучино. — Каждый раз, когда приезжаю сюда, забываю обо всех, кого не хочу видеть.

— Для этого не обязательно ехать в Москву. Сюда все прутся, как будто тут медом намазано…

— Ты сейчас брюзжишь как какой-нибудь эстетствующий петербуржец.

— А почему бы и нет?

— Да я уже поняла, что ты только и бредишь Питером. Знала я таких, ничем хорошим это не кончилось…

— Почему?

— Вот уж не знаю…

У нее завибрировал телефон — кто-то прислал sms. Она молча прочитала и с равнодушным видом отложила телефон в сторону. Они говорили о чем угодно, но все не о том. Волынка выглядела американской туристкой, забежавшей между делом перекусить. Есть ведь люди, у которых в жизни все так легко: вчера ныряют в Волгу, сегодня пьют кофе в Москве, завтра валяются на пляже в Крыму… А у Степки мать вечно занята какими-то проблемами — пылесос сломался, голова разболелась, оборудование меняют на этой ее метеостанции… Интересно, они с отцом тоже вот так распивали кофе в привокзальном буфете? На старых надломленных фотографиях, вложенных за пыльные стекла стеллажных полок, мать кокетливо улыбалась, но в этом кокетстве было что-то театральное, постановочное, как будто фотограф командовал: “Улыбочку пошире! Голову чуть склоните!”

Когда Степка с Волынкой спускались в метро, уже начинался час пик. Затолкнувшись в вагон, они поехали на Воробьевы горы. Оказалось, у Волынки, как и у Степкиной сестры Анжелы, это было самое любимое место в Москве: в детстве она подолгу жила в главном университетском здании. У нее отец доучивался в аспирантуре, а они с мамой несколько раз приезжали к нему.

— Так он у тебя ученый? — сплевывая под ноги, спросил Степка, когда они начали восхождение по длинной лестнице, прорубленной в гуще дубов, лип и берез.

— Программист.

— А что, программисты — это разве ученые?

Волынка посмотрела на него, как учительница на двоечника.

— Забей, — махнула она рукой и полезла в карман за пачкой сигарет.

Рюкзак упрямо тянул вниз — сдавать его в камеру хранения Волынка ни в какую не захотела. Степка чувствовал себя участником экспедиции, в которую ввязался по собственной глупости. Тело было потным, рыхлым и дряблым, как промокший оборванный провод. Жара вовсю разливалась по проснувшемуся городу, затекала в укромные тупики, распластывалась по тенистым тротуарам. Небо было ярким и высоким, и бежевая башня университета напоминала ракету, стоящую на стартовом столе. У Волынки снова пискнул телефон. Вынув его из кармана, она начала набирать ответ на пришедшее sms.

— Кто тебе пишет? — обливаясь потом, спросил Степка.

— Настя, — неуверенно ответила она. — Спрашивает, где я.

— Она что, проснулась в такую рань после вчерашнего? Девяти еще нет…

— Настя просыпается рано. И сразу начинает звонить или писать. Для нее это все равно что в туалет сходить… Я жутко хочу пить. Если мы сейчас не выпьем чего-нибудь холодного, у меня кишки слипнутся…

— Это все твой кофе, — угрюмо буркнул Степка. — После кофе всегда пить хочется, ты разве не знала?

— Мне кажется или сейчас кто-то умничает?

Зевающая продавщица единственного работающего ларька выставила в окошко две не слишком холодные банки лимонада.

— Не остудились еще, — объяснила она. — Только холодильник включила. У нас от этой жары вообще течет все, ничего не выдерживает…

На смотровой площадке над Москвой-рекой уже гуляли какие-то туристы с фотоаппаратами. Тетка в сарафане раскладывала по столу матрешек, которыми здесь приманивали иностранцев. Степка с Волынкой подошли к массивному каменному парапету. Он был горячим под лучами палящего, совершенно не московского солнца. Стеклянные башни делового центра, поблескивающие вдали, тонули в тропическом мареве. Волынка прижала голову к мокрой Степкиной груди.

— Бедный, совсем вымок у меня… Поставь рюкзак-то, прямо на землю поставь, он не из крокодиловой кожи…

Эти слова еще больше злили. Как будто такими вот ласками она пыталась откупиться от ношения тяжеленного рюкзака и от всей катавасии, которая закончится где-то здесь, в Москве, причем сегодня же… Рюкзак медленно осел на землю. Из освободившейся спины как будто начали расти крылья, тянущие вверх.

— Ты же сегодня едешь в свой Крым?

— Зачем ты говоришь со мной, как ребенок, у которого отбирают любимую игрушку?

— Потому что ты делаешь именно это.

Она обняла его еще крепче, потом обхватила руками шею и приблизила свое лицо.

— Степа, я действительно мерзкая, эгоистичная, развратная, толстожопая тетка, но мне почти никогда не было так хорошо, как сейчас… Давай не думать о том, что будет через час… Это ведь так редко получается!

— Почему “почти”?

— Что?

— Ты сказала: “Мне почти никогда не было так хорошо”. Откуда взялось это слово “почти”?

— Дурачок… Зачем ты цепляешься к словам?

Она сделала резкий выпад вперед и впилась губами в Степкин рот, орудуя языком, словно крепким изворотливым щупальцем. Тело тут же напряглось, вытянулось; закрыв глаза, Степка начал медленно подниматься верх, над нагретым светло-серым асфальтом, над лыжным трамплином, спускающимся с крутого склона к самой реке, над красновато-телесными матрешками… Затем он приземлился и посмотрел сбоку на себя и Волынку. Их темные профили обтекали неиссякаемые солнечные лучи.

Вдруг она дернула руку:

— Пойдем в лес. Там не так жарко и людно.

Подхватив с земли свой рюкзак, Волынка побежала, крепко держа Степку за руку. Он даже не успел возразить, что, мол, давай понесу я, ведь тяжело же. Казалось, что она куда-то опаздывает и хочет успеть все в последнюю минуту, пока поезд не начал отползать от пустеющей платформы.

Лес когда-то был настоящим, с совами и лисицами, может, даже с потерявшимися девочками, как в детских цветастых книжках, сшитых из больших пожелтевших страниц. Лет сто назад тут наверняка были ели, пни и бугристые лесные дороги, соединяющие маленькие подмосковные деревни. Степка застал эту темно-зеленую чащу с уже давно прорубленными тротуарами и скамейками, широкими серыми лентами шоссе и троллейбусными проводами, натянутыми под разлапистыми ветвями. Сестра Анжела сначала жила в высоком сером общежитии на проспекте Вернадского, в нескольких остановках отсюда, потом сняла квартиру здесь же, неподалеку, поэтому каждый Степкин приезд они наведывались сюда, покупали в ларьке горячие блины и, обжигая руки, ели на скамейке.

— Я знаю классное место, — небрежно бросила Волынка. — От матери в детстве там пряталась. Однажды так спряталась, что она поставила на уши пол-Москвы.

Место находилось немного в стороне от шоссе, за руинами какого-то кирпичного строения. Здесь отлично слышался шум машин, но в этот поздний утренний час кругом никого не было, и серо-голубая река текла почти беззвучно где-то внизу, за сучьями и листьями. Глухой звук падающего на землю рюкзака, цепкие Волынкины руки, которыми она сначала обвила Степкину шею, а потом со знанием дела начала расстегивать ремень на штанах. Электрические разряды ворвались в тело будто из земли, через широкие подошвы, прочно стоящие на покатой земле, и поднимались снизу по ногам, затем по животу, пока не подкатили к самому горлу.

Когда они вынырнули на тротуар, оказалось, что уже первый час. Степка снова нес Волынкин рюкзак, но теперь он почему-то казался легче. Солнце висело на верхотуре и шпарило так, будто над самой головой кто-то развел костер. У Волынки снова пискнул телефон. Экранчик сверкнул в лучах так, что Степке пришлось зажмуриться.

— Тебе привет от Насти, — сказала она и вздохнула. — Поехали в центр пожрем. Да… и ширинку застегни.

Выйдя из метро, они попали в пространный торговый центр, в стеклянных коридорах которого вовсю работали кондиционеры, словно действие происходило внутри гигантского холодильника, на полках которого примостились ровные ряды висящих кофт, груды туфлей и ботинок, плоские столики кафе.

— Давай-ка наверх, там дешевле! — скомандовала Волынка, вставая на эскалатор. — Блин, я опять хочу пить!

— Опять? — усмехнулся Степка.

В ответ она только посмотрела лукаво и в то же время немного сердито. Наверху было тесно и людно, как в школьной столовой. Пахло гамбургерами, картофелем фри и еще чем-то жареным. Они встали в длинную беспорядочную очередь, растянувшуюся вдоль стеклянно-пластмассового прилавка.

— Вот что, подожди-ка меня здесь. Я в туалет! — она сорвалась с места, словно удирающий от гаишников грузовик.

— Рюкзак-то оставишь, может быть?

Она остановилась, помедлила немного, затем махнула рукой и побежала между столиками в ту сторону, где на стене синели узкие мужская и женская фигурки. В кармане Степка нащупал измявшуюся тысячерублевую купюру. Что лучше взять? Комплексный обед из огромного гамбургера и картошки или гору куриных крылышек? Эта приготовленная машинами еда была призом за тяжелый день, конец которого еще даже не просматривался. На дверце холодильника с напитками красовался наклеенный плакат с гигантской бутылкой лимонада. Ровные аккуратные капли на запотевшем стекле вызывали обильное слюноотделение. Очередь двигалась медленно, несмотря на ораву махавших флажками кассирш, и поэтому, когда Степка оказался перед кассой, он заказал всего понемногу и чего попало. На подносе мигом выросли два чизбургера, две порции жареной картошки, какой-то пирожок, рулет с мясом, два высоких стакана с булькающим холодным лимонадом, а также россыпь трубочек и салфеток. Теперь все это предстояло дотащить до свободного стола. “Хорошо, что она взяла рюкзак”, — подумал Степка, протискиваясь среди рыхлых частей напирающей очереди. Свободные столики маячили где-то вдалеке, и, когда поднос тяжело опустился на светло-желтую плоскость, чем-то залитую предыдущим едоком, хотелось только пить, больше ничего. Вдох. Шипучая холодная струя ударяет в нёбо, падает на язык, омывает зубы и воронкой просачивается в горло. Глоток, другой, третий… А кругом — шумное, разноцветное, мельтешащее. Нужно снова вливаться в очередь и отправляться на вокзал. Черт знает, напроситься в Крым с Волынкой? Она ведь будет не против? Наверное…

Волынка задерживалась. По Степкиным подсчетам, ее не было уже минут пятнадцать. Он надкусил чизбургер, и к губам прилипла ярко-желтая тянущаяся полоска плавленого сыра. Голод отступал, как море во время отлива, сдавая позиции без боя. А там, на горизонте, колыхалась буря маек, джинсов и красных флажков, и хриплые девичьи голоса то и дело выкрикивали “Свободная касса!”.

Через полчаса Степка собрал остатки еды в свой рюкзак и медленно побрел между столиков. Он на всякий случай заглянул в женский туалет, но там его встретила смуглая уборщица с длинной серебристой шваброй.

— Вы не видели тут девушку?.. Такая… С короткими волосами.

Уборщица монотонно покачала головой

— У нее еще рюкзак был огромный. Красный такой…

Не проронив ни слова, уборщица пожала плечами и направилась тереть дальний угол в конце коридорчика, где из узкого окна бил ослепляющий солнечный свет. Степка схватился за карман и нащупал телефон, но тут же вспомнил, что он был выключен со вчерашнего вечера, а номера Волынки он даже на руке не записал. Развернувшись и немного попятившись спиной, Степка оказался на эскалаторе, едущем вниз. Внизу, на площади перед торговым центром, белело здание Киевского вокзала. Около спуска в метро стояли несколько старух и продавали не то цветы, не то какие-то тряпки, и одна из них, толкнув бомжеватого мужичка в петушке, заорала:

— Иди, не харкай тута!

“Разве так сейчас говорят?” — подумал Степка. Даже в деревнях, окружавших его городок с озером, на мелких полустанках, куда возил отец, говорили обыкновенно, без всяких “тута” и “харкай”.

 

3. Андрей

Андрей подъезжал к своей станции с таким чувством, будто ему сейчас предстоит сдавать экзамен. Из-за полузатемненного окна “Сапсана” все вокруг казалось каким-то матовым — такой прием иногда используют в фильмах, чтобы показать прошлое. И вот же оно, прошлое Андрея, — совсем еще недавнее, но все-таки прошлое: “…мой тупик, вокзал в огнях…” Все было знакомо до единой стрелки: вот входной семафор, сразу за ним — большое вагонное депо. Здесь все время стоят цистерны — одни поезда расформировывают, другие — наоборот, формируют; часть идет на Рыбинск, часть — на Москву, часть — на Псков и Прибалтику… и так далее. Еще не так давно Андрей сам водил по этим линиям составы: до Твери и обратно, а иногда и до самой Москвы — тогда там приходилось проводить целый день, отсыпаться в деповских каморках и возвращаться уже на следующую ночь, с бригадой, которая ведет питерский или мурманский, или петрозаводский.

Вокзал. Старинное здание николаевских времен, один из первых вокзалов во всей стране. Поезд стоит только минуту: едва успел соскочить — вагоны снова тронулись и умчались. Перрон действительно в огнях — горит табло с отправлениями и прибытиями поездов, горит вывеска “Пиво” на трущобного вида забегаловке, зачем-то горит рыжий фонарь, свет которого почти не заметен в мощном оркестре солнечных лучей. В здании вокзала немного прохладнее — солнце оставляет яркое светло-желтое пятно на вымощенном красной и белой плиткой полу. Душный битком набитый зал ожидания. Клочья паутины по углам под потолком…

— Андрей Дмитрич, здрасьте! — бодрым голосом кричит знакомая кассирша Нина, которая, очевидно, вышла на перерыв, оставив у окошка целую толпу с рюкзаками и велосипедами. — Какими судьбами к нам?

— Здравствуйте, Ниночка! Вот, приехал к сыну и жене. На выходные…

— Я Галину Сергевну позавчера на рынке встретила. Спрашиваю — когда уже закончится пекло-то это? А она говорит — мол, непонятно: блокирующий антициклон может неделю продержаться, может — месяц…

— Да, вы бы видели, что творится в Москве! — вежливо улыбнулся Андрей.

— Да у нас, по-моему, не лучше… Как вам там, на новой должности?

— Нормально, — Андрей махнул рукой и сделал кислое выражение лица. — Думал, хуже будет.

Он уже направлялся к выходу и успел кивнуть Нине на прощание. Она широко улыбнулась, помахала рукой и пошла на перрон. “Видимо, в тот самый бар поскакала”, — подумал Андрей и, вытерев пот со лба, пошел дальше. Нужно было снова выйти на перрон, уже противоположный, а оттуда — подняться на пешеходный мост, который вел в город. Там, наверху, словно на длинной палубе, кажется, было жарче, чем в Сахаре. Садящееся, но еще высокое солнце било в глаза так, что было почти невозможно разглядеть города. Далеко внизу, под ногами, блестели пути, пути, пути, на некоторых стояли вереницы вагонов. Пахло мазутом, нагретым щебнем и другой железнодорожной гарью. Готовясь спуститься в прошлое, Андрей согнул оба колена, словно проверял, как пружинят ноги на крутом спуске. Он пожалел, что забыл захватить свои солнцезащитные очки. Собирался в спешке, а тут еще Анжела все время названивала: “Папа, напомни, во сколько ты уезжаешь?.. Где мы встречаемся? На перроне?.. Папа, я куплю тебе что-нибудь в поезд?” Анжелка всегда была самой заботливой и пунктуальной — непонятно, в кого такая уродилась… В бабушку, что ли, по материнской линии? Пока в Москву не уехала — любила повоспитывать родителей: когда вы в последний раз поливали цветы? Вы что, опять хлеб на скатерти резали?! Но все это — без малейшей ноты упрека, как-то очень добродушно — Галя так не умеет. Если б умела, может, это и спасло бы брак… Андрей едва не запнулся о последнюю ступень. Он остановился, сглотнул густую слюну и направился дальше.

— Такси, такси! — кричал какой-то мужичок, опираясь на капот своей “копейки”. — Мужчина, вам такси не надо?

Город был маленьким, по нему отлично ходилось пешком. Почти сразу за Привокзальной площадью начиналась улица, проходящая по берегу огромного озера. Пахло гниющими водорослями — видно, этим летом вода будет цвести. У самого берега уже трепыхались зеленые разводы ряски — как будто кто-то капнул гуашью. Озеро и вокзал — вот, собственно, и все, что есть в этом городе. Вокруг — пятиэтажки с тесными подъездами, ларьки, перед которыми сооружены деревянные настилы: если польет дождь и наплачет лужи, всегда можно причалить к узкому окошечку и спросить джин-тоник и грибных чипсов…

Андрей вдруг подумал, что очень глупо выглядел, когда сказал Нине “Ниночка”. Как будто ему лет семьдесят пять, а она — вчерашняя выпускница, только-только пришедшая работать на железную дорогу… В этом “Ниночка” было что-то очень уж старомодное и отчасти высокомерное. Словно он — герой старого черно-белого фильма, приезжает из столицы в провинцию, выходит из поезда и шагает по пыльным, залитым светло-серым солнцем улицам…

— Андрей Дмитрич, какими судьбами?

Еще один!

Юрка, стрелочник. Заслуженный работник железной дороги. Последние годы, правда, ушел в таксисты. Андрей сам подписывал грамоту, сам вручал…

— Здравствуй, Юра! — протянул ему горячую влажную руку и даже хлопнул по плечу. Своих все-таки надо уважить. — К сыну приехал. И жене.

— Куда вы его устроили?

— Да не устроил еще. Хочу в Тверь, в машиностроительный колледж. Он ведь у меня шалопай порядочный, в институт экзамены провалил. Вернее сказать… — Андрей махнул рукой, не договорив.

— Да возьмется за ум! У него ведь пример отца-то перед глазами!

Что-то неестественное было в этих последних словах Юрки. Они звучали… как слишком громкий и фальшивый аккорд, без которого вполне можно было бы обойтись. Но с Андреем часто так разговаривали, особенно после того, как он стал начальником локомотивного депо. Тут уж такие правила: поднялся на следующую ступень — и на тебя оттуда, снизу, смотрят по-другому…

Улица была пыльной и почти пустой. У подъездов, в жидкой тени берез, свернувшись калачами, лежали собаки. Они тяжело дышали, высунув языки. Скамейки, на которых обычно сидят целые делегации старух, были свободны. Как будто и здесь тоже начали проводить сиесту — прячутся в своих кирпичных норах и смотрят прогноз погоды… Галя, наверное, уже дома. Андрей звонил ей, и она обещала, что придет сегодня пораньше, потому что многое предстоит обсудить. И предмет обсуждения, будем надеяться, тоже окажется дома, выйдет в коридор, крутя пальцем свои рыжие лохмотья, свисающие на плечи… Отрастил пакли — теперь похож черт знает на кого…

На стенде, где вывешивали объявления и газеты, красовался выцветший номер под заголовком “Новая жертва “Сапсана””. Оказалось, он висит еще с апреля, и сверху уже успели нахлобучить какие-то объявления о пропаже собаки, продаже дачного участка в одиннадцать соток, сроках отключения горячей воды…

“Трагедия произошла под Петербургом, на перегоне Колпино — Саблино. Пятнадцатилетний школьник переходил пути… Увидев человека на рельсах, машинист сделать уже ничего не смог… скорость поезда составляла сто сорок километров в час…”

Андрей хорошо помнил этот случай. Тогда его только-только перевели в Москву, в департамент пассажирских сообщений. Всех собрали на совещание, специально вызывали из Питера людей, выслушали их доклады и пришли к окончательному выводу, что подросток виноват сам. Машинист выступал — того самого поезда, под колесами которого и погиб парень: сигналил, говорит, но тот все равно вышел на пути…

Один раз Андрею и самому пришлось вести похожий на длинного червя состав — гордость отечественных железных дорог. Его даже хотели отправить переучиваться, чтобы потом поставить начальником локомотивной бригады, но подкачало здоровье. И хотя это никак не ощущалось, медосмотр пройти не удалось: там ведь очень жесткие требования и к работе сердца, и к артериальному давлению, и к зрению, разумеется… Не прошел так не прошел. В другом деле пригодился. Андрей сплюнул под ноги и пошел дальше. За спиной то и дело слышался стук колес и гудки локомотивов. Вот она, главная магистраль страны! Как же можно было ее оставить без скоростного сообщения — ведь во всех нормальных странах давно ходят быстрые, как молния, экспрессы, а у нас только одно название — “Красная стрела”, — а плетется она целых восемь часов… Другой вопрос, что все делали наспех. Трассу как следует не подготовили — чего уж тут спорить. Как ни убеждали, что к запуску поезда все готово — отремонтировали столько-то переездов, построили столько-то пешеходных платформ, переложили пути на таких-то участках, — все равно обнаружились проколы, ведь без этого у нас не бывает… Теперь задача — увеличивать и увеличивать количество рейсов. Этим Андрею и предстоит заниматься в ближайшее время, этим и забита его голова сутки напролет — сплошные расчеты, переговоры, перетасовки расписания, переучивание машинистов и проводников… Сам выбрал — сам и расхлебывай.

 

4. Галя

Занавешенное окно спальни выходило на улицу. Это было очень некстати. В ту эпоху, когда еще никто не знал, что такое стеклопакеты, Галя просыпалась от любого пьяного крика, от трескучего мотоцикла или грохочущего грузовика. Реже ее будили утробные гудки локомотивов. Она чмокала языком, открывала глаза и приподнималась, опершись на локоть и говоря громким шепотом:

— Паразитство! Убила бы!..

От этих слов просыпался Андрей, шел закрывать форточку, плотнее задергивал занавеску, но это не удерживало в комнате тишину. Становилось только жарче, и Галя говорила, что ей душно, что нужно, наверное, поменять одеяло и что она завтра на работе будет клевать носом. Она не ворчала. Все получалось как-то очень естественно — как гром во время грозы или скрежет колес во время торможения локомотива, особенно если перед рейсом их забыли смазать.

Перед тем, как лечь спать, Андрей вышел на кухню пощелкать телеканалами. Телевизор примостился сверху на холодильнике. Галя домывала посуду, тщательно вытирая каждую тарелку клетчатым полотенцем и аккуратно ставя в шкафчик.

— Не возражаешь, если поспишь сегодня вместе со мной? — спросила она. — Я не успела выстирать еще одну смену белья.

После ухода Андрея Галя вынесла из спальни старое кресло с изумрудными подлокотниками, которое, по ее мнению, не вписывалось в обстановку, и подшивку газеты “Гудок”, хранившуюся в одной из тумбочек. Эту кипу макулатуры Степка выбросил только недавно, после того как мать несколько недель напоминала ему об этом. Газеты во все времена считались лучшим материалом для розжига. Правда, в этом году все едва не вспыхивало от спички или зажигалки, так что целая подшивка отправилась в мусорный бак, откуда ветер потом разносил ее по листку. В остальном спальня осталась такой же. В окне давно стоял стеклопакет, и Галя стала реже просыпаться по ночам. Впрочем, сейчас, когда температура воздуха опустилась лишь до двадцати девяти градусов, пластмассовая створка была распахнута настежь, и Андрей отчетливо слышал, как там, в депо, перегонял вагоны писклявый маневровый тепловоз.

— Хочешь лечь к стенке? — спросила Галя. — Я часто пью воду и бегаю в туалет. Иначе заснуть невозможно.

— Да… Тут впору ставить кондиционер.

— Ты же сам понимаешь, что у меня сейчас совершенно другие проблемы…

— И спишь ты по ночам плохо отнюдь не из-за жары…

— Да нет, это тоже заметный фактор. Человек нормально себя чувствует при температуре плюс двадцать два.

В постели Галю почему-то иногда тянуло на профессиональные разговоры. Звучало это, прямо скажем, невпопад. Ведь Андрей не говорил в самый ответственный момент “что-то ты сошла на запасной путь” или “подожди, я еще не поднял токоприемник”. Но жена много лет оставалась женой, да и, наверное, у других они были примерно такими же.

“Она, видимо, считает меня трусом, — думал Андрей. — Даже уверен — она считает меня трусом: мол, не сумел сына воспитать. Ну да, не сумел — с дочерьми удачнее вышло”.

— Думаю, нам лучше укрыться разными простынями. Иначе мы с тобой запечемся, как две сосиски в тесте, — Галя плюхнулась на кровать и начала почесывать шею.

— Да я вообще могу без простыни спать, обо мне не беспокойся.

В комнате плескались густые, темно-синие сумерки. В свои неполные пятьдесят Галя была еще вполне фигуристой, но сейчас напоминала большого кита, выбросившегося на берег. Она жадно глотала воздух и не могла сдвинуться с места, не соображая, куда нужно двигаться. Вот еще каких-нибудь пару лет… нет, каких-нибудь несколько месяцев назад они так же ложились: он к стенке, она на краю — и молчали. Потом Андрей клал руку ей на грудь. Она начинала сопеть и мычать, потом быстро и беспомощно произносила фразу “Я хочу спать!” — и отворачивалась. В те вечера, когда Андрей вел себя настойчивее, ему удавалось поцеловать жене шею, а в ответ она капризно заявляла: “Ты колешься!” — и снова отворачивалась. Андрей все-таки стоял на своем, тогда она обнимала его и позволяла стянуть с себя ночнушку. Длинные густые волосы рассыпались по подушке, и, натыкаясь на них, Андрей чувствовал, что ему жутко щекотно, начинал чесать нос, потом снова зарывался в шею жены. Все это заполняло разграфленные клеточки жизни — так же, как соседние клеточки заполняла проверка тормозов локомотива, роспись в журнале о сдаче смены, кружка пива после получки в привокзальном баре. Глядя на себя в зеркало, Андрей замечал, что начинают седеть усы, а на правой щеке появилась морщина — это, видимо, оттого, что он криво улыбается…

— Что же все-таки делать со Степкой? — обреченно спросила Галя.

Помолчав, Андрей начал свою партию с привычной фразы:

— А ничего не делать. Сам должен понять, чего ему надо.

Эти слова всегда действовали на нее, как мокрые провода на токоприемник. Начинало искрить:

— Андрей, что ему может быть надо? Сидел бы целыми днями за компьютером и резался бы в свои игрушки. Из его одноклассников больше половины поступили в приличные места. Но ведь этому балбесу ничего не надо, ни-чего-шеньки! Конечно, с такими баллами по ЕГЭ ему и думать нечего ни о каком Питере. А платить за него я не собираюсь. У меня и денег нет.

— Платить-то, предположим, я бы мог. Только вот сам он ни в какой вуз не хочет. Музыкантом хочет быть.

— Ага, музыкантом! Вся его музыка — вот эта долбежка по мозгам, от которой я заснуть не могу! С дружками своими пропадает по каким-то квартиркам и подвалам. Ты же знаешь, он всегда был очень ведомым. Его в лес позови — он и пойдет.

Пауза.

— Галь, но ты ведь даже не пыталась понять: это то, что нравится его сверстникам. Я, правда, тоже не могу это слушать.

— Вот и отучил бы его от этого раз и навсегда. Ты же отец, в конце концов, хоть и не живешь больше с нами. А он из тебя только веревки вьет…

Пауза.

— Ладно. Посмотрим, как получится с Тверью. Должно получиться. Если поступит — не пропадет. Все же у меня в Твери тетка и еще родственники.

— Нужен он больно твоей тетке! И ему ничего этого не нужно. Ему нужен только компьютер и деньги твои.

— Галя, вот скажи, зачем мы снова возвращаемся к этому разговору, который последние несколько лет вели почти каждый день… и который привел к тому, к чему привел? Ты еще раз хочешь мне сказать, что я плохой отец?

Галя вздохнула и повернулась к Андрею.

— Я не хочу стыдиться своего сына, хотя давно его стыжусь. Я не знаю, кто еще позволяет себе так хамить матери. Если бы я только представила, что из него вырастет, то и не рожала бы.

— Пока ты будешь так рассуждать, ничего хорошего не выйдет.

— А ты только и можешь советы давать. Вот и насоветовал… да так, что сам сбежал из дома.

Помолчав, Галя продолжила:

— Почему девчонки у нас получились такие хорошие?

— Потому что они всегда шли у тебя на поводу, а Степка не такой…

— Что значит — шли на поводу? И что, из этого вышло что-то плохое?

Пауза. Вздохнув, Андрей отвечает:

— Девчонок ты умела понять, а Степку не умеешь. Ты не умеешь понять, что ему хорошо. Помнишь, как в детстве ты закутывала его с ног до головы, а он катался по полу, весь красный, ревел и говорил, что не пойдет гулять?

— А было бы лучше, чтобы он простудился и подцепил воспаление легких…

— Галь, вот ответь мне: почему на работе ты ведешь себя совсем по-другому? Почему спокойно разговариваешь с коллегами, хоть они и твои подчиненные? Почему все сложные вопросы решаешь без истерик? Почему не позволяешь себе схватить со стола монитор и шандарахнуть его со всей дури об пол, если вот уже которую неделю прогнозы погоды не сулят ничего обнадеживающего?..

— Хотя бы потому, что деньги за него плачены казенные…

— А!..

— И вообще, с какой стати мне повышать голос на своих подчиненных? У меня работают взрослые люди… и работают все, слава богу, хорошо. Только одна новенькая халтурит, но с ней, я надеюсь, мы тоже решим в ближайшее время…

— Вот видишь, — а с собственным сыном общего языка найти не можешь.

— Опять будешь говорить мне, что я плохая мать?

— Давай попытаемся уснуть. Завтра мы снова с ним позанимаемся.

 

5. Степка

На вокзале уборщица в тускло-зеленом халате мыла пол. Она сновала между кадками с огромными пальмами, словно работница ботанического сада. На одной из длинных деревянных скамеек, вытянувшись друг за другом, дремали солдаты с уставшими детскими лицами. У единственного работающего окошка кассы выстроилась очередь. Все спрашивали билеты до Москвы, как будто в той стороне, на юго-востоке, находился огромный, наполненный до краев резервуар, в который со всех сторон разноцветными ручьями стекались поезда. Кассирша что-то выкрикивала в микрофон из-за своего толстого стекла, и вылетающие оттуда неразборчивые слова растворялись в жарком вокзальном пространстве. Волынка зевнула и прижалась к Степкиной груди. Ее вспотевшие волосы пахли каким-то сладковатым шампунем. Хотелось говорить.

— Ты в детстве слушалась родителей?

— А?.. — она снова зевнула.

— Я говорю, ты родителей слушалась?

— Слушалась… а потом не слушалась. А что?

— Да ничего, просто интересно…

Разговор не клеился. И это было первым признаком того, что нужно расставаться прямо сейчас, прямо здесь, в этом зале ожидания, похожем на огромную тропическую оранжерею. Степка снял руку с Волынкиного плеча и направился к скамейкам.

— Ты куда?

— Посижу немного. Или полежу. Спать охота.

Через некоторое время он почувствовал, как кто-то гладит его по щеке. Волынка сидела рядом и улыбалась так, будто перед ней на скамейке лежал задремавший рыжий котенок. На плече у нее висел маленький Степкин рюкзак, который он носил с собой с тех пор, как вышел из поезда на вечерний солнечный проспект, а за спиной возвышался еще один — огромный походный.

— Ксюша, ты чего? — спросонья пробормотал он

— Я взяла билеты. Поднимайся, у нас поезд через десять минут.

— Какой поезд? Почему через десять минут?

Волынка вздохнула и улыбнулась еще шире:

— Потому что мы едем в Москву. Я взяла нам билеты.

Они пробежали по подземному переходу и выскочили на широкую платформу. Вдали ярко-зелеными глазами светили семафоры, и впереди, куда уходили серебристые пути, небо было уже светлым.

— Зачем ты меня тащишь в Москву?

— Тебе что, жалко доехать со мной до Москвы? Тут всего-то два часа с половиной…

— А рюкзак ты этот где надыбала?

— В камере хранения. Побежали быстрее, у нас первый вагон!

Подкатил питерский состав, на вагонах которого были нарисованы львы на постаментах. Волынка еще крепче сжала Степкину руку и потянула его в сторону локомотива. Большой красный рюкзак покачивался у нее за спиной, словно алый парус корабля.

— Как ты умудрилась взять мне билет без моего паспорта? — спросил громким шепотом Степка, когда они уселись на свою узкую боковушку. Кругом храпели тела, возвышаясь под бело-голубыми простынями.

— Почему без паспорта? Я его довольно быстро нашла в боковом кармане твоего рюкзака. Ты уже меня прости, что немного порылась. Помоги-ка мне закинуть эту мою бандуру наверх.

Они вдвоем подняли тяжелый походный рюкзак на третью багажную полку. Спина снова промокла, по ней ручейками стекал пот.

— Какого хрена я с тобой еду в Москву?! — прошипел Степка. — Мне потом опять с родаками скандал разруливать из-за того, что я пролетел с этим чертовым колледжем!

— Степа, тише, людей разбудишь! — Волынка прикрыла ему ладонью рот. — Сядь, я тебе сейчас минералки принесу.

— Уж лучше пива, — ответил Степка низким басом.

Тетка, лежавшая на соседней полке, чмокнула языком и завертелась. Видимо, ее все-таки разбудили.

— У меня тоже с родителями особо не клеилось, — шептала Волынка, потягивая из бутылки противное теплое пиво. — Особенно с отцом. Он всегда меня гнобил за невымытую посуду и несделанные уроки. А потом как-то резко на меня забил, как будто я ему вовсе не дочь и ему пофиг, что я, где я…

— А мать?

— Мать у меня хорошая. Только абсолютно не пробивная. Работала когда-то инженером, а сейчас — гардеробщицей в мэрии. Я ей говорю — иди в какую-нибудь фирму, а она все: “Да чего там фирмы! Сегодня они есть — завтра их нет…”

— Меня мать тоже заставляла делать уроки. Особенно я терпеть не мог английский: мистер Пристли, хоумверк, классрум… А больше всего меня бесили эти предложения с временами: “Когда мама вернулась из театра, Мэри уже спала”, “Я приготовила пудинг к трем часам дня”. Тьфу, епт! Нахрен им столько времен? Никогда не понимал!

Волынка понимающе улыбнулась, как соседка по больничному боксу, которой тоже недавно вырезали аппендикс.

— А я чувствовала себя полной идиоткой, когда мне объясняли время под названием “будущее в прошедшем”. Я решила, что у этих англичан точно мозги набекрень… Нет, вот ты сам вдумайся: как будущее может быть в прошедшем?

Этим вопросом она завела разговор в тупик. Степка лишь машинально скривил рот и посмотрел в окно. Они немного помолчали, наблюдая, как разгоняется поезд и за стеклом остаются неказистые бетонные постройки и стоящие на запасных путях цистерны.

— А у тебя кто мать? — просила Волынка.

— Метеоролог.

— О! Вот ей работы-то сейчас хватает!

— Ей всегда работы хватает, — Степка глотнул пива и негромко отрыгнул. — Давай не будем о ней, а то я сейчас икать начну. Ты мне лучше объясни, куда мы едем.

— Я еду в экспедицию, в Крым. Проводишь меня до Москвы, а то у меня рюкзак тяжелый…

— Какая еще экспедиция?

— Археологическая. Я археолог. Копаем античную культуру около Судака.

— Сволочь ты все-таки!

— Сама знаю. Но мне так хочется побыть с тобой хотя бы еще несколько часов.

Эти слова поначалу не вызвали ничего внутри. Даже спать уже не хотелось, да и попробуй засни в этом пекле, где электронный градусник показывает плюс двадцать восемь, несмотря на работающий кондиционер!

— У меня в Москве сестра живет, — зевая, произнес Степка, — а другая в Питере.

— Вот и круто! Проводишь меня на Курском вокзале — и повидаешься с сестрой. Встань-ка, я полку разложу.

Непонятно, как можно было поместиться вдвоем на узкой полке. Волынка прижалась вплотную к стене, Степка лег с краю.

“В жизни не встречал никого наглее тебя”, — хотел сказать он, но почему-то не сказал.

— А вообще… я в детстве была довольно покладистой, — прошептала Волынка. — Мухи не могла обидеть. Это потом меня понесло…

Она обняла Степку и крепко поцеловала его в губы. В ее теплой мокрой впадине ощущался вкус табака. Это было что-то очень знакомое, неожиданно всплывшая деталь прошлого. Ира тоже норовила лезть целоваться после того как покурит… Но Волынкин рот был более терпким. Может, она курила другие сигареты? Они стукнулись зубами, и по телу снова начали разбегаться электрические разряды. А вагон мотало и мотало…

 

6. Настя

Галя проснулась ранним утром — кажется, только начало светать. Она сбросила с себя мокрую от пота простыню, ступила на паркет, влажными ногами прошла к окну и отодвинула занавеску. Над городом висело идеально чистое высокое небо, по которому уже разливалась жаркая утренняя заря. Листья на деревьях были неподвижными, как будто высеченными из камня. Термометр показывал двадцать восемь градусов тепла. Галя сверлила глазами узкий красный столбик, который упрямо полз вверх, вплотную подбираясь к запылившейся тридцатиградусной отметке. Давно, очень давно она не видела таких значений в пятом часу утра. Значит, сегодня нужно готовиться к новому температурному рекорду — уже пятому по счету. Черт! Ведь сегодня на метеостанции будут устанавливать оборудование! Целый день бегать и следить за рабочими и при этом постоянно снимать показания… А в помощницах сегодня эта дурища Карина, которая запросто путает градиенты давления и градиенты влажности. Влажности!.. Как же пить хочется! Галя пересекла спальню, вышла в коридор, на ощупь прошла на кухню, открыла холодильник, схватила бутылку с водой и жадно начала пить. Холодная вода сводила горло, от этого еще больше потел лоб. Нет, нужно вернуться в спальню, лечь и попытаться заснуть. Хоть ненадолго, а то совсем скоро вылезет солнце, и тогда о сне можно позабыть.

Узкая длинная спальня напоминала не то музейный склад, не то мастерскую художника. Круглый торшер, стоявший в углу, в сумерках был похож на чей-то неказистый бюст; прислоненная к стене, сложенная гладильная доска — на мольберт, а на кровати, распластавшись во всю ширь, спал и посапывал Андрей. Он выглядел заготовкой какой-то большой скульптуры. За те месяцы новой, раздельной жизни у него появилось еще несколько морщин на лбу. Они как будто сделали его аристократичнее: тонкие черты лица, узко посаженные глаза, аккуратный нос с небольшой горбинкой. Сев на край кровати, Галя провела рукой по его мокрому лбу. Андрей начинал лысеть, но волосы были еще густыми, с небольшой проседью. “У этого столько волос, что облысение ему не грозит”, — подумала Галя, когда увидела своего будущего (и теперь уже бывшего) мужа первый раз. Андрей пришел в компании развязных парней, которые орали какие-то похабные песни, когда вломились в дом к подруге. К этому моменту все уже выпили не то что по второй — наверное, по десятой. Кто-то сел за пианино и пытался подобрать собачий вальс, кто-то бесцеремонно дымил на кухне, а сама именинница, Ксана, сидела на коленях у своего поклонника… И отчего об этом вспомнилось сейчас, в полпятого утра, да еще в такую жару?..

А потом все пошло очень быстро. Прокуренная лестничная площадка, мотоцикл (точно, ведь у Андрея был мотоцикл, который они потом продали), привокзальное кафе, кабина локомотива — и рельсы, рельсы, рельсы!.. Стрелки, семафоры, запасные пути… Андрей дергал рукоятку, поглядывал на Галю и выглядел таким счастливым, что не передать ни в каком кино…

Окно спальни было распахнуто настежь, но это не спасало от духоты, которая подступала к горлу и от которой снова чесалась шея. Наверное, началась аллергия, только вот на что? У Гали никогда не было ни на что аллергии.

— Эй, дружок, подвинься! — толкнула она Андрея. Тот пробормотал что-то во сне и перекатился на другой бок.

Она лежала и рассматривала люстру, которую они с Андреем купили позапрошлым летом. Долго выбирали, ругались, потом снова выбирали. Галя что-то доказывала, он доказывал в ответ. Потом он плюнул и сказал: “Покупай сама!” И она купила вот эту, со светильниками в форме лилий, а потом как-то приехала Настя и сказала: “Боже, какая безвкусица!”

Ну… безвкусица так безвкусица… Настя всегда все выкладывала напрямоту. Однажды в детстве так опозорила мать, что хотелось прыгнуть в ближайший канализационный люк. “Мама, — спрашивает, — а почему папа все время ложится к тебе в кроватку и никогда ко мне не ложится?” И это все на улице, в очереди перед магазином. Все как-то сразу замолчали, потом раздались сдавленные смешки.

Галя с самого начала хотела дочку. Когда только начали встречаться с Андреем, она всматривалась в его лицо и думала, что дочке неплохо бы позаимствовать ровные брови и аккуратный нос, вот только лучше без горбинки. Вышло ровно наоборот. Насте достались Галины густые брови, длинноватый нос с горбинкой, из-за которого она все время комплексовала, а от Андрея — узко посаженные глаза и какая-то легкая, летящая походка. Оба они ходили быстро и неутомимо, как скоростные локомотивы.

Настя родилась в ноябре. “Скорпион”, — говорили все вокруг, а Галя никогда не верила в знаки Зодиака, считая все это — хоть ты тресни! — научно необоснованным. Тот ноябрь был на редкость дождливым. Плювиографы каждый день показывали новый рекорд, и газеты уже начали писать о приближающемся наводнении. Галя тогда была самой младшей сотрудницей метеостанции. Никаких компьютеров — старенькие планшеты и толстые, потрепанные журналы учета. Начальница Лидия Владленовна, которая вскоре трагически погибла, попав под поезд, каждый рабочий день начинала с того, что раскрывала и ставила на пол в коридоре свой огромный коричневый зонт. “Заливает нас по-ленинградски, — говорила она. — Должна, наконец, упасть температура-то. Если дней через пять не свалится под ноль, чувствую, будем докладывать о наводнении… Галка, у нас опять закончились чернила?”

Почему-то ее больше всего волновали чернила. Шариковых ручек она не признавала и писала большим железным пером, аккуратно, каллиграфически выводя данные в журналах. За всем этим — пучком крашеных каштановых волос, длинным синим плащом, мокрым коричневым зонтом, запахом слежавшихся журналов “Метеорология и гидрология”, которые были сложены неровными стопками вдоль стены, — стояли десятилетия, омытые дождями, осыпанные градом, иссушенные юрким лесным солнцем. Старые, наполовину истершиеся деления, темно-серые столбики ртути, ярко-красные столбики подкрашенного спирта и бесчисленные карты, карты, карты, по которым ленивыми улитками перекатывались влажные циклоны.

Ровно через пять дней ударили морозы, и сразу стало легче дышать. Галя сидела в палате и все время поднимала голову к приоткрытой форточке. Суетливые нянечки укладывали обратно в постель — ведь у окна можно и простудиться. Тем более что Настя уже вовсю просилась на волю — в это светло-серое морозное пространство, под это бесцветное небо, беспорядочно изрезанное острыми голыми ветками. За одну ночь снега навалило столько, что недавние разговоры о наводнении теперь казались смешными. “Свалилось под ноль”, — подумала Галя, и у нее сразу начались схватки.

Настя оказалась крупной и очень спокойной. Примчавшийся в роддом Андрей, уронив на тумбочку гвоздики, даже спросил: “А почему она не плачет?” Пожалуй, сейчас, спустя почти двадцать шесть лет, Галя понимала — этот вопрос был первым сигналом о том, что их брак в конце концов даст трещину. Она уже не помнила, что ответила, потому что вокруг началась какая-то суматоха. Нянечки прогоняли Андрея, тот стал было возмущаться, но с каким-то смущением отступил и, наскоро чмокнув жену в лоб, исчез за дверью. Осталась молчаливая Настя и этот стеклянно-снежный ноябрь. С тех пор Гале казалось, что нет месяца более спокойного и предсказуемого. Ноябрь — значит, все устаканилось, идет своим чередом, по гладкой, накатанной колее. Никаких тебе разъездов, входных семафоров, неожиданных встречных. Температура обязательно свалится под ноль — и все сразу встанет на свои места. Как же не хватало сейчас ноября, в этой узкой жаркой спальне, рядом с сопящим мужем, который мужем уже не был…

 

7. Галя

Придя на работу, Галя первым делом подошла к барометрам — как ведет себя давление? Не падает ли? Если хоть немного падает, есть надежда. Новенькое электронное табло показывало семьсот пятьдесят восемь миллиметров ртутного столба. Вчера было семьсот пятьдесят шесть, позавчера примерно столько же. Никакого падения, только рост. Значит и температура будет расти. Так и есть! Вот сейчас 8:52 утра, а на дворе — плюс тридцать один. Скорость ветра минимальная — ноль целых три десятых метра в секунду. По шкале Бофорта это практически штиль.

В комнате, уронив голову на журнал учета, дремала Карина.

— Доброе утро, — поздоровалась Галя. — Пора вставать.

Карина зевнула и, встрепенувшись, сказала:

— Ой, здрасьте!

— Показания снимала?

— Да, каждый час, как вы требуете…

— Не как я требую, а как положено… Сейчас главное — не упустить момент, если вдруг погода меняться начнет. От нас все только этого и ждут. Поэтому за приборами — глаз да глаз. С новыми разобралась? Даша тебе все показала вчера?

— Да… Да там легко, даже легче, чем на старых. Галина Сергевна, ниже двадцати семи с половиной сегодня за ночь не опускалась.

— Знаю. Я и сама видела дома на термометре. В такую жарищу спать совершенно невозможно — только на градусник и смотреть…

Карина поняла, что начальница не в настроении. Видимо, встала не с той ноги — и теперь на весь день обеспечен этот высокомерный тон, скрупулезное протирание очков, постоянные наставления. Да еще и шею зачем-то почесывает — вон как расчесала, аж красная вся…

Пытаясь подавить зевоту, Галя поводила мышкой по столу и разбудила компьютер. Разгорающийся монитор демонстрировал вчерашнюю картину: алое температурное пятно, разливающееся от Польши до Урала. А самая темная его часть, отливающая бордовым, уже больше недели назад приняла форму подковы, растягиваясь от Питера через Центрально-черноземный район и почти до самой Воркуты. Никогда еще такого не было на Галиной памяти — как будто кто-то натянул сюда экватор…

В коридорчике раздались гулкие шаги. Это, продавливая каблуками потершийся линолеум, шла Неля.

— Привет, девчонки! — выдыхая, сказала она. — Ну и духотища тут у вас, Галина Сергевна!

— У нас! — фыркнула Галина Сергеевна. — А у вас что, кондиционер в квартире стоит?

— Издеваешься, что ли? Я за всю ночь если часа три спала, то хорошо… А в соседней комнате, по-моему, не так жарко, — добавила она, заглянув за белую крашеную дверь.

— Так она на теневую сторону выходит…

— Да, я там зимой все время мерзла, — зевнула Карина.

— Кариш, ты такая мерзлячка, что от этой жары тебе только кайфовать…

— А я сегодня загорала на рассвете, пока не так пекло…

Галя оторвалась от монитора: ну вот, пожалуйста! Загорала она! Здесь что, дом отдыха? Надо прямо сейчас проверить, что она там за показания наснимала.

— Дай-ка мне сюда журнал! Я посмотрю, как тебе загоралось…

Галя старалась произнести это вроде бы в шутку, но, кажется, получилось слишком зло. Опять начальница будет плохой — позагорать по утрам не дает. А если черноглазая Кариша вдруг захочет во время ночного дежурства кого-нибудь сюда привести? Надо ведь голову-то на плечах иметь — не сторожем все-таки устроилась в коровник.

Два часа — плюс тридцать, три часа — плюс двадцать девять, четыре часа — плюс двадцать восемь. Да, домашний термометр не врал. Пять часов — плюс двадцать семь целых пять десятых, а потом снова пошло на повышение.

Оба скандинавских циклона, как и следовало ожидать, разваливались на глазах. И если первый еще пытался демонстрировать силу, обрушивая дожди на Копенгаген, то второй, подойдя к Прибалтике, испарялся, как капля воды на сковородке. Зеленое температурное пятно бледнело, наливаясь желтым, и в его центре было уже плюс двадцать два…

— Галь, ты сама-то по ночам спишь? — в комнату снова вплыла Неля, расчесывая свою желтую шевелюру.

— Да какой там спишь… Как проснулась в пятом часу, так и глаза в потолок. Только и вытираешь лоб, да еще трубы гудят. А потом — только задремала — мужу позвонили. Оказалось, нужно Степку срочно везти в Тверь — сегодня последний день подачи документов…

— А он куда у тебя в итоге поступает-то?

В ответ Галя вздохнула и махнула рукой.

— А Андрей чего? Поможет?

“Андрей чего! Все ей расскажи… а рассказывать-то нечего. Уехали сегодня в семь утра, а как там дальше — одному богу известно…”

— Карина, иди, позагорай. И плювиографы посмотри. С них тоже пора показания снимать.

Карина сделала обиженное лицо и вышла на улицу. Ее выставили, как маленького ребенка, которому не пристало слушать взрослые разговоры. Не больно-то и хотелось в триста пятьдесят пятый раз слушать про то, какой непослушный у начальницы сыночек Степа.

Неля закончила приводить в порядок свои желтые космы и убрала расческу в сумку.

— Ну что… — сказала она выжидающе, как будто уселась смотреть очередную серию мыльной оперы.

— Уехали сегодня. Оба. В семь утра.

— Куда уехали-то?

— В Тверь.

— В Тверь? А почему в Тверь?

— Там у Андрея нашлись знакомые, которые обещали помочь с поступлением.

— И куда?

— В колледж. Машиностроительный. А там видно будет.

— По-моему, вполне нормальный выбор. По крайней мере, без куска хлеба парень точно не останется.

— Парень сначала поступить должен.

— Что уж ты совсем-то его недооцениваешь? Он ведь у тебя не дебил, слава богу…

— Иногда я в этом сомневаюсь.

— Галка!..

— Вчера опять сидел за компьютером часов, наверное, до трех. А в половине седьмого отец его еле растолкал.

— Гал, не бери в голову. Хоть отдохнете друг от друга немного…

— Лучше бы я еще пять девочек родила, ей-богу…

— Не скажи… — артистично скривила губы Неля и поправила свои широкие очки. — Я с моей Жанкой намучилась так, что второго мне уже не хотелось…

Да, ведь у Нели была Жанка. Девчонка лет, наверное, двадцати пяти — какая там девчонка! Давно жила в Москве, к матери приезжала редко, да и сама Неля от этого, кажется, не страдала. Вообще, сложно представить себе, что у таких пронырливых носатых дамочек еще и дети есть.

Во дворе засигналила машина. Галя встала из-за стола и направилась к выходу. Привезли новую партию оборудования.

— Я, когда вижу его рыжую шевелюру, меня начинает просто трясти, — сказала она. — У меня такое ощущение, что я лечу, как бабочка на огонь. Или как вот этот циклон над Балтикой на наш блокирующий антициклон.

Она указала ладонью на монитор компьютера и выбежала во двор.

 

8. Степка

Они вышли на улицу за полночь, когда бар уже наполовину опустел. Несмотря на темноту и спокойствие, которыми наполнился угомонившийся город, жара и не думала отступать. Был полный штиль. Казалось, кто-то выключил ветер, и воздух стал таким же неподвижным, как фонарный столб, рассеивающий жидкое рыжее свечение. Голова была пустой, как эта незнакомая ночная улица: несколько бокалов пива сделали свое дело. Степка вставал из-за стола в приятной рассеянности. Вынул из кармана несколько купюр. Кажется, что-то бросила на стол Волынка. Настя поднялась на ноги, пошатнулась и засмеялась. Она была пьянее всех, от нее исходил насыщенный, хлебный запах пива.

— Настя, ты опять нажралась!

Волынка зевнула и потянула в стороны руки, будто желая кого-то обнять. Ее подруга разразилась заливистым смехом.

— Ты влипла, поезд-то твой — тю-тю! Ушел уже!

— Да и хрен с ним! Другой придет…

Больше всего Степке хотелось приложить голову к подушке и уснуть. Он вынул из кармана телефон. На экранчике горело несколько пропущенных вызовов. От матери. Она, видно, уже обзвонилась и наверняка подняла на уши отца и сестер. Странно, что никто из них еще не пытался дозвониться. Быстро набрав sms со словами “все нормально”, Степка выключил телефон и забыл о нем. Трамваи, судя по всему, уже не ходили. Теперь придется плестись пешком черт знает куда или ловить машину. Мать всегда от этого предостерегала, как и много от чего. Новоиспеченные подруги мгновенно стали чужими. Они вели какую-то свою игру, в которую и не думали посвящать своего случайного знакомого Чубакку. И хрен с ними обеими! Сегодня одни, завтра — другие.

— Ну ты и шалава! — выпалила Настя, остановившись и схватившись за подвернувшийся столб.

— Тебя до дома довезти? — тихо спросила Волынка. Подошла, похлопала пьяную подругу по щеке. — Сама ведь не дойдешь.

Настя отмахнулась, снова расхохоталась, потом присела на корточки, опершись спиной о столб, и закрыла лицо руками.

— Ой, шалава каких поискать еще!

Волынка сплюнула под ноги и обратилась к Степке:

— У тебя есть сотня?

Сотня была последней. Еще была тысяча, которую мать дала на несколько дней и на обратный билет. Он вынул из кармана красновато-коричневую сотенную купюру и протянул молча.

— Надо ловить тачку. Ей тут до дома максимум пару сотен будет. Одна у меня есть. Можешь голоснуть?

На этой пустынной улице не было ни одной машины. Нужно было идти до ближайшего перекрестка, там еще теплилась жизнь. Они подхватили грязно ругающуюся и вяло сопротивляющуюся Настю под руки и повели. У Степки было такое чувство, будто он сейчас подрабатывает санитаром, которому довелось спасать чью-то выброшенную на обочину судьбу. Остановилась какая-то иномарка, но водитель просил слишком много, потом притормозил грузовик, но Настя заявила, что никогда в жизни не сядет в этот катафалк. Наконец удалось сговориться на две сотни с каким-то стариком на “жигулях”, в потертой полосатой рубахе и с проступающими венами на руках.

— Садись, дура! Я тебя до дома довезу! — кричала Волынка, запихивая Настю в машину.

— Я одна доеду! За меня не беспокойся! — огрызнулась Настя, плюхнувшись на сиденье, зашмыгала носом и, кажется, заревела.

— Одна так одна!

Сунув две сотни водителю, Волынка захлопнула дверь, и “Жигули”, затарахтев, отчалили от тротуара. Теперь до общаги точно придется идти пешком.

— Тебе ночевать есть где? — словно угадывая Степкины мысли, спросила Волынка.

— В общагу пойду… Наверное…

— Не ходи в общагу. У меня получше вариант есть.

Кажется, приближался ответственный момент.

— Какой?

— К тетке тебя отведу, тут недалеко.

— К тетке я и сам могу пойти, к отцовской. Правда, не помню, где она живет, но где-то тут.

Волынка хмыкнула. А потом сказала, что у ее тетки почти на самом берегу Волги остался выселенный дом. Она там не живет уже три года, с тех пор как получила квартиру. Дом пока еще не снесли, есть огород, на котором любит ковыряться родня. Внутри, правда, много чего разворовали, да и стекла выбиты, но осталась большая высокая кровать с изогнутой железной спинкой и матрасом. Там отлично спится в жару. Главное, чтобы бомжи не пришли, но если разжечь во дворе костер, они, скорее всего, не сунутся.

— Ладно, пошли, — согласился Степка, чувствуя, что по уши влип в какую-то авантюру и вряд ли попадет завтра на экзамен. А как же отец? Что ему потом говорить?

От этой мысли ноги сами остановились.

— Ты чего? — вскинула бровь Волынка и дернула его за рукав.

— Ничего, ногу немного свело.

— Отдохни немного, тут недалеко, за полчаса точно дойдем.

Она снова достала сигареты и закурила.

— Чего с Настей-то случилось? С какого перепуга она на тебя набросилась? — спросил Степка, притворяясь, что массирует ногу.

— С ней вечно такая история… Нажрется, как тузик, а потом начинает хамить, плакать, а на следующий день звонит и просит прощения… Я уже привыкла.

— Просто так человека шалавой не называют…

— Не называют, ты прав.

Оба замолчали. Степка елозил пальцами под коленкой. Там было влажно от пота, покрасневшая кожа чесалась.

— Ну что, пошли? — позвала Волынка.

— Пошли…

Дом находился на склоне, по которому спускалась к реке проселочная дорога. Видимо, в дождь ее сильно развозило, и, стремясь объехать лужи и слякоть, машины выруливали на обочины, раскатав их так, что получился широкий тракт. Но сейчас от жары все это высохло, из-под ног поднималась сухая летучая пыль. Юркнув на тропинку, заслоненную сбоку высокой порослью полыни, Волынка дернула Степкину руку и устремилась куда-то вниз. Лицо натыкалось то на паутину, то на большие и мягкие листья какого-то раскидистого куста. В итоге они уперлись в калитку, колышек которой был накрепко привязан веревкой к накренившемуся забору.

— Опять тетушка накрутила тут морских узлов, мать ее! — кряхтя, заворчала Волынка.

Над головой в полной темноте висел бледноватый круг луны, похожий на тусклый глаз железнодорожного семафора. Внизу плескалась вода, рассеивая запах сырости и какой-то болотной травы. Посреди реки медленно шел теплоход. Огни палуб отражались в темных округлых волнах. Отворив калитку, они вошли в наполовину запущенный сад, за которым вырастал темный дом неопределенной формы. Крыльцо уже успели разобрать, поэтому на веранду пришлось карабкаться, подтягиваясь на руках. Волынка проделала это так ловко, словно занималась этим все детство. А потом подала руку Степке, всю жизнь ходившему по лестнице каменной пятиэтажки.

— Ты здесь раньше жила?

— Иногда, летом. У тетки тут и своих хватало.

— Что, большая семья?

— Была. Трое сыновей. Потом один утонул — вот тут вот, на фарватере, — Волынка мотнула головой в ту сторону, откуда доносился гул удалявшегося теплохода. — Другой спился, вроде бомжевал где-то в Москве, а потом совсем пропал. Третий тут, женился недавно на бляди одной.

На последнем слове она зевнула и протянула руки к Степке, затем потащила его куда-то в сторону, и оказалось, что там у стены стоит высокая деревенская кровать.

— У меня никогда не было брата, — сказала она, дыша сладковатым пивным запахом. — Будешь мне братом?

Степка обнял ее и почувствовал, как по телу во все стороны разбегаются электрические разряды, а грудь у Волынки тугая, словно хорошо надутый спасательный круг.

Все оборвал резкий и взявшийся ниоткуда собачий лай. Он был многоголосым, словно беспорядочная бабья ругань. В темноте сверкнули озлобленные волчьи глаза, и Волынка взвизгнула, почувствовав влажную морду, тычущуюся в ногу.

— Ах ты, сука! — крикнула она. — Назад! Назад, я сказала!

Собака зарычала, две другие, очевидно, из ее стаи, продолжали лаять, выбрасывая вперед остервенелые пасти.

— Твою мать! — выругался Степка. — Откуда они взялись?

— Возьми табурет! Справа от тебя стоит табурет! В них нужно швырнуть что-нибудь тяжелое! И главное — по морде попасть, они этого боятся больше всего.

Внутри у Степки начало что-то подниматься, — как будто тело, клетка за клеткой, наполнялось чем-то жестким, металлическим. Можно было представить себе окно на экране монитора, показывающее быстро растущую линию загрузки. Он схватил табурет и начал размахивать им из стороны в сторону — спокойно, методично, ровными одинаковыми взмахами. Кажется, действительно попал какой-то псине по носу, она взвизгнула и заскулила. В это время вожачка бросилась на кровать, но Волынка в последнюю секунду успела прыгнуть на пол и выскочить из комнаты, в садово-верандную темноту. Хищница кинулась за ней, уворачиваясь от табурета. Раздались девичьи крики и собачье рычание — где-то рядом, за дощатой стеной, пахнущей не то старой залежавшейся золой, не то остывшей баней. И через секунду — уже в саду, откуда тянуло чем-то пряным и свежим, — не то скошенным сеном, не то какими-то плодами, наливающимися августовским соком.

— Волынка! — крикнул Степка в подлунную темноту.

— Беги сюда! Скорее, пока она меня не сожрала!

Ноги несли через грядки, через заросли какой-то высокой сухой травы. Руки крепко сжимали табуретку. Псина снова рычала совсем рядом, и Степка что есть силы саданул в ту сторону своим неказистым деревянным оружием. Рычанье перешло в хриплый визг, затем раздалось снова, но после второго удара вожачка решила ретироваться.

— Не покусали?

— Царапнули немного… Но назад пути нет, — тяжело дыша, сказала Волынка. — Мать твою, сигареты там оставила!

— Сходить? — дернулся Степка.

— Ты что, с ума сошел? — крепкая рука схватила его за запястье.

Собачий лай раздавался уже где-то дальше, за домом и темными садовыми зарослями. И тут Волынка разрыдалась и спешно, по-детски, стала тереть кулаками глаза. Сквозь слезы она рассказала, что с детства боится собак, потому что теткин пес как-то растерзал у нее на глазах котенка, а однажды маму покусала собака, когда она возвращалась из магазина и несла в пакете мясо, и после этого у нее на ногах долго не заживали красно-синие укусы… Степка снова чувствовал своей грудью упругую женскую грудь. Только вот электрических разрядов больше не было. Была тягучая неиссякаемая тоска, широкая, как пустырь, который расстилался за проселочной дорогой.

— Все-таки Настя права, я дура и шалава!

— Почему?

— Хотя бы потому, что я даже не знаю, как тебя зовут.

— Степа. А тебя?

— Ксения, — помолчав, сказала она.

— И кто придумал эту кличку — Волынка?

— Брат двоюродный. Тот самый, который утонул.

Они говорили так, что Степке казалось, будто под ноги с грохотом валятся камни — и не просто камни, а тяжелые щербатые валуны, которые при падении издают глухой, немного смазанный звук.

— А тебя кто придумал называть Чубаккой.

— Девушка. Бывшая…

— И где она сейчас?

— В Питере.

— Тоже мне, удивил!

Ксения махнула рукой и вновь начала превращаться в Волынку, которая впервые появилась несколько часов назад в не слишком чистых водах Волги.

— А этот твой Слава… Вы давно расстались? — сделал новый ход Степка.

— Года полтора назад… Может, два. Ничего сверхинтересного, разве что секс посреди пивных ящиков на складе. Он, сколько я его знаю, официантом вкалывает и, видимо, всю жизнь собирается вкалывать. С ним ловить нечего…Проводишь меня на вокзал?

— Зачем? — не понял Степка, — Какой еще вокзал?

— Обыкновенный. Железнодорожный. Уезжать мне сегодня надо.

— Куда уезжать-то?

— Далеко…

Степка шумно сплюнул под ноги.

— Я поеду в общагу.

Они снова замолчали, и было слышно, как где-то не очень далеко идет поезд, и колеса стучат беспорядочно, как бывает только у товарняка, и локомотив дает низкий утробный сигнал.

— Степа, не сердись. Мы все равно друг другу не подходим.

Ее голос звучал ровно, низко и совершенно безапелляционно. Он был глухим и в то же время немного скрипучим, как будто кто-то провел ногтем по железу.

— Откуда ты знаешь?

Она пожала плечами и тоже сплюнула.

— Пошли, говорю, — и взяла его под руку.

Они медленно направились обратно по разъезженной дороге.

 

9. Андрей

Степка родился в полдень. Жара, подогреваемая духотой тепловозной кабины. Окурок, летящий под рельсы, на щебенку. Солнечные блики на полотне, расстилающемся посреди изящного березового леса. Чистое, как фон фотографии, небо и стук колес. На одной из станций Андрей позвонил в роддом, и знакомая нянечка крикнула ему в трубку:

— Родился!.. Родился полчаса назад!.. Вы меня слышите?!

Слышно было плохо. В трубке шипело, как на сковородке, и от этого становилось еще жарче. Еще она произнесла слово “гипертонус”. Потом Андрей своими глазами увидел, что это значит: у сына были немного сжатые кулачки и какие-то напряженные ступни, словно он, как маленькая обезьянка, собирался схватиться ими за ветку. Чтобы ослабить мышцы, новорожденному Степке даже пришлось давать какие-то таблетки, делать массаж, но это было уже потом, а пока Андрей лишь чувствовал, как по спине разгоняется тяжелая капля пота. Он повесил трубку и зашагал к пышущему теплотой локомотиву, вскочил в кабину, выдохнул, вытер пот со лба и сказал: “Родился. Сын”. Помощником был молчаливый белобрысый парень, который лишь кивнул и улыбнулся — как будто Андрей сообщил ему, что “Зенит” обыграл “Спартак”. Черт его знает, как звали — теперь и не вспомнишь. Не то Коля, не то Толя — проработал он недолго, что-то с ним случилось — не то запил, не то под машину попал. А в тот день они почти всю дорогу промолчали. Андрей давил на рукоятку контроллера, и разгоняющийся локомотив раскачивался, поскрипывал колесами на поворотах. А когда возвращались обратно, уже под вечер, диспетчеры вдруг задержали состав, зажгли красный семафор, и пришлось долго стоять на полустанке Дремуха. Название, хоть и говорило само за себя, но вокруг все же крутилась какая-то жизнь: чуть подальше от полотна, на опушке леса, паслись и громко мычали две неопрятные пятнистые коровы. У одной из них на шее постоянно звенел колокольчик, и деревенские собаки, заслышав его, по цепочке начинали лаять. Тут же росла и дремуха — так в этих краях называют иван-чай. Он как раз готовился расцвести, в траве уже виднелись едва раскрывшиеся сиреневые цветки.

Жара. Липкая ладонь вытирает лоб. Запах мазута и нагретой щебенки. В тот момент Андрей осознал, что именно так пахнет железная дорога — до этого он не замечал густого горьковатого запаха, как не замечают тикающих часов и текущего крана. Жара. Красное садящееся солнце. Красный глаз семафора, светящий издалека. Что же там случилось? Почему на всей линии встали поезда? Когда же теперь получится увидеть Галю? Андрей услышал рядом какое-то сопение. Коля (или Толя) спал, тяжело уронив голову на грудь.

В город удалось попасть только глубокой ночью. Вокзал, как всегда, суетился на полную катушку, принимая и отправляя вереницы темно-зеленых пассажирских поездов. В роддом не пустили — тут и надеяться было не на что. Пришлось идти пешком домой — улицей, огибающей озеро. Там, в прогретой пятиэтажке, спали дочки, так и не дождавшиеся отца. С ними была теща. Она открыла дверь и, сощурившись от света, громким шепотом сказала:

— Андрей, боже мой, я уже все таблетки выпила! И Галечку еле успокоила! Она все ждала, что ты придешь…

Андрей прошел на кухню.

— …Но мы звонили на вокзал, и нам сказали, что там где-то авария. Мы уж тут прямо как на иголках! Настюшка с Анжелой долго спать не ложились — я еле их в постели затолкала!

Теща все говорила, говорила, при этом чиркая спичкой и двигая на плите кастрюлю с супом. Есть совершенно не хотелось. Хотелось пить, пить, пить. Один стакан, другой, третий. Такой водой разве напьешься? Она ведь теплая, как молоко, и от нее во рту вязко.

— Что, совсем ничего не будешь?

— Нет, если только чего-нибудь холодненького…

— Холодненького?

— Да, холодненького, да…

Привыкайте, Настя и Анжела! Теперь у меня есть Степка. Говорят, он рыжий, а глаза у него большие, как пятаки, и чепчик немного велик…

Андрей перекатился на другой бок и вернулся в настоящее, пронесшись через семнадцать лет. Вдали, за лабиринтами стен и ночных перекрестков, раздался зычный гул локомотива и беспорядочный перестук колес.

 

10. Галя

Галя посмотрела на монитор и не поверила: циклон, который последние два дня планомерно подбирался к России с юго-запада, рассыпался, разваливался, словно размоченный хлебный сухарь. Один осколок сместился на юг и таял, таял в жарких причерноморских широтах, другой отклонился к северу и тоже, судя по всему, доживал последние часы. Где-то над Гомелем еще плавали облака, а уже над Минском было пусто и знойно. А ведь еще вчера вечером столько надежд связывали с этим средиземноморским циклоном! Галя следила за его траекторией так, словно это был караван с питьевой водой. Он обрушил ливни с грозами на Киев и Чернигов, а затем накрыл Брянские леса. Казалось бы, дорога на Центральную Россию открыта, и коллеги из Москвы и черноземных областей уже прогнозировали понижение температуры и долгожданные дожди. Галя представляла себе, как под натиском ветра колышутся макушки сосен в этих самых Брянских лесах, затем начинают падать тяжелые капли, а в озерах — расходиться круги на воде. Значит, распластавшийся на две тысячи километров антициклон оказался крепче…

Она почесала шею и зачем-то набрала в Яндексе “блокирующий антициклон”.

“Высотно развитый антициклон, длительное время находящийся в средних широтах и создающий меридиональные воздушные течения, блокирующие в тропосфере западный перенос…” Объясняя эту тему, лектор в институте клала на стол вверх дном пластмассовую миску и говорила: представьте себе, что это крепость, которая не всегда по зубам даже достаточно глубоким атлантическим циклонам. Правда, говорила она, обычно блокирующие антициклоны зависают над югом европейской части России, над востоком Украины и над Казахстаном. Хотя, конечно, бывают и исключения, как, например, в семьдесят втором.

Да-да, семьдесят второй сейчас вспоминали все, кому не лень. В архивных журналах метеонаблюдений картина была похожей. Правда, нынешняя жара все равно началась раньше. Уже почти полтора месяца Галя не снимала с вешалки зонт, в Поволжье и Подмосковье третью неделю горели леса и торфяники, а Москву заволокло смогом. Тогда, в семьдесят втором, Галя ничего этого не видела: они с родителями жили на севере, у них под окнами стояло обыкновенное холодное и короткое лето, с болотными комарами и морошкой.

Сегодня снова звонила Анжела и в своей настойчивой манере успокаивала мать, говорила, что найдет Степке комнату, если он захочет приехать в Москву, что у них, конечно, сейчас очень душно и почти невозможно спать, ведь окно открыть нельзя из-за смога и гари… Но они носят маски… правда, если честно, это не слишком помогает… А машиностроительный колледж — это, конечно же, не для Степки, он же гуманитарий, и ведь родители с самого начала должны были понимать… Ну, разумеется! Родители должны понимать, а сам он хоть что-нибудь должен понимать своей семнадцатилетней башкой? И в колледже, видите ли, одна гопота, и Москву он терпеть не может. Уперся в свой Питер — и все. Когда ему предлагали год назад взяться за ум, чтобы более-менее прилично окончить школу, не на одни тройки, он делал кислую мину и пропускал слова матери мимо ушей, а теперь… кто его там ждет, в Питере, с его тройками? Поживет у Насти месяцок, а дальше? И у них неудобно там, они в одной комнате с мужем… с гражданским мужем.

— Галина Сергеевна, тридцать восемь и три, — звонким голосом заявила Даша. Это прозвучало так, будто кто-то заболел, и нужно срочно сбивать температуру, ставить банки, горчичники, заваривать чай с малиной…

— Я почти уверена была, что сегодня у нас будет очередной рекорд. Какой там уже по счету за это лето?

— За лето, кажется, восемнадцатый, а за август пока второй, — отозвалась Неля из-за соседнего стола.

Голова у нее была, как Большая Советская Энциклопедия: помнила показания за много лет. Как-то даже жалко, что эта энергия запоминания не была направлена на что-нибудь более стоящее.

— Галина Сергеевна, давление сегодня снова выросло, — опять зазвенела Даша. — Уже семьсот шестьдесят три миллиметра.

— Ты прямо как партизанский докладчик, Дашуля, — вскинула свои очки Неля. — Гал, кстати, я тут себе кондиционер прикупила. Дорогой, зараза!

— Почем? — машинально спросила Галя.

— Восемь восемьсот…

— Это разве кондиционер? Они дороже раза в два. Те, которые действительно кондиционеры, по крайней мере.

— Я не знаю, настоящий он или нет, но с ним гораздо легче.

— Что, совсем невмоготу было?

— Еще бы! Сама ведь мучаешься. А у меня теперь такой кайф в квартире!

Неля любила вести себя как женщина, которая ни в чем себе не отказывает. По крайней мере, на уровне скромного провинциального городка с пятиэтажками. В этом ощущалась какая-то неисправимая фальшь — как будто кто-то играл “Лунную сонату” на расстроенном пианино.

В эту минуту в дверях показался Степка. Грязные лохмотья его выгоревших на солнце волос свисали на плечи патлами, под носом краснел прыщ.

— Мам, привет. Можешь денег дать?

— Ты у меня уже брал вчера.

— Так это было вчера, а мне сегодня нужно.

— Не поняла…

Галя отодвинула стул и встала из-за стола. Внутри уже зародился тайфун, разрастаясь, разворачиваясь, выгрызая новые и новые слои.

— Я денег должен.

— Пойдем-ка со мной!..

Они прошли через коротенький коридор и вышли во двор, где жарило солнце. На поляне с короткой пожухлой травой серебрились новенькие приборы.

— Во-первых, я тебе запретила сюда приходить. Ты забыл?

— Мне нужны деньги!

— Во-вторых, что значит “я должен”?!

— Я задолжал денег. Две тыщи. Иначе мне отрежут башку.

Как же на это отреагировать?.. Заорать? Поднести ладони ко рту и сделать совершенно убитый вид? Молча дать затрещину и дождаться внятных объяснений?

— Кому ты задолжал денег? Когда ты прекратишь свое наглое вранье?

К горлу подкатывал ком.

— Ну… в общем, долго объяснять. Мы дискотеку организовывали… в Волочке.

— И?!

— Рассчитывали на одну прибыль, а билетов продали вдвое меньше… нет, не вдвое, в полтора раза.

— Я здесь при чем?! — начала переходить на крик Галя.

— Дай мне две тыщи, я через неделю отдам.

— Ты на прошлой неделе брал у меня тысячу в долг, у отца деньги брал, вчера вечером я давала тебе триста рублей! — не выдержав, заорала Галя.

— Не ори! — огрызнулся Степка.

— Это ты на меня не ори! — крикнула Галя и, закрыв лицо руками, заплакала.

Почему-то вспомнилась сцена из детства: отец однажды пришел домой и сказал, что умер пес Наган, которого подкармливал весь подъезд. Его было уже не вернуть, хоть заплачься, — но Галя прорыдала весь вечер, а потом долго икала и не могла связать двух слов. Кажется, сейчас еще чуть-чуть — и накатит икота, которую будет не остановить. Икающая начальница и мать семнадцатилетнего… бандита — да, бандита, иначе не скажешь! Как вам это нравится?!

Темнота. Густая темнота с оранжевым оттенком — это сквозь узкие щели между пальцами прорываются обжигающие лучи солнца. Мокрая темнота. Мокрая от слез, которые текут по ладоням и, кажется, уже по запястьям. Галя боялась открыть лицо, ей хотелось перемотать пленку назад, чтобы избежать этой страшной и унизительной сцены.

Когда она убрала ладони и осторожно открыла глаза, ее ослепили солнечные лучи. Сквозь влажную завесу слез виднелся силуэт Степки — все такой же угловатый, взъерошенный, словно марионетка, выведенная на сцену прямо из чулана.

 

11. Степка

На проспекте кто-то пускал мыльные пузыри. Они взлетали, словно воздушные шарики, и лопались высоко, почти под самыми крышами пятиэтажек, залетали на балконы и разбивались о полотна вывешенных простыней и футболок. Мороженщица жадно пила из бутылки булькающий лимонад и убирала со лба лезущую в глаза челку. Вечернее солнце было оранжевым, словно разлившийся апельсиновый сок, и в этом ярком пейзаже, пропитанном жарой, было что-то невыносимо грустное. У Степки возникло такое чувство, будто его заперли дома в хорошую погоду, и все это — шумное, стремительное, солнечное — проносится мимо и мимо… Можно было сесть на трамвай, но местные трамваи больше напоминали центрифуги на колесах. Решительные бабушки в потертых крепдешиновых платьях взбирались по крутым ржавеющим ступенькам и, подойдя к сиденью, плюхались на него, словно сброшенный балласт. Грохоча колесами, вагон медленно плелся вдоль засаженной липами улицы, и небо качалось вместе с пыльным треснувшим стеклом. Одного путешествия на трамвае, в прошлый приезд, Степке вполне хватило. Поэтому сейчас, выйдя из подземного перехода вокзала, он решил пройтись пешком. До общаги, которая находилась на другом берегу, было далеко, но расстояние лишь успокаивало: хотелось как можно дальше отодвинуть и сегодняшнюю ночь, и завтрашний день. Он хотел приехать с утра, но мать буквально вытолкала сегодня, чтобы приехал с вечера, выспался и, не рискуя опоздать на электричку, отправился на экзамен. В рюкзаке лежал увесистый справочник по алгебре, на страницах которого извивались графики функций и, словно рои насекомых, пестрели громоздкие формулы. Под вымокшей от пота спиной чувствовалось что-то мягкое. Это, наверное, мешок со сменным бельем, которого мать насовала от души. Придется здесь провести какую-то часть жизни: покупать слипшиеся замороженные котлеты в скользких пакетах, выходить на вечерний проспект, ловить на перекрестке маршрутку, надевать чистые трусы в грязной душевой с отбитым кафелем… Так жила Анжела, когда только-только переехала в Москву. Степка приезжал к ней на выходные или каникулы. Они спали в одной кровати; кроме них в комнате жили еще две девчонки и, кажется, кошка.

“В общежитии тебе никто не будет по сто пятьдесят раз подогревать обед, — любила говорить мать. — Там, милый мой, тебя бы-ыстренько научат, как кровать убирать, как в туалете за собой смывать и посуду мыть. А тебе придется жить в общежитии, если поступишь в нормальное место. У нас в городе учиться негде”.

Скоро настанет тот самый момент, когда кто-то начнет “учить” и, видимо, можно будет получить по морде или самому врезать, пока не успели врезать тебе… Один перекресток, другой, третий, круглая площадь с пересечением трамвайных путей. Увешанные рекламными плакатами торговые центры, втиснутые чуть ли не в каждый квартал. Пятиэтажки, панельные башни и коробки торговых центров сменяют низкие старинные домики, и впереди ощущается близость воды. Вот она, Волга, впадающая в Каспийское море, самая большая река Европы, главная водная артерия страны… Как там еще называла ее мать, вдалбливая сыну в голову свою любимую географию? В один из тех немногих разов, когда отец брал с собой в рейс, поезд почему-то задержали на станции Волга. Отец выпрыгнул из кабины локомотива, подал Степке руку, и они побежали по тропинке на пляж. Бежали оврагом, мимо потемневших и накренившихся деревянных заборов, мимо зарослей полыни, мимо коз, жевавших траву на склоне. Вверху, над головой, ветер гнал облака. Пахло навозом и песчаной пылью, которую поднимали проезжающие по проселку машины.

“Ты давай-ка не засиживайся в воде! — кричал отец, брызгая в спину. — Меня и уволить могут за то, что я поезд оставил на одного помощника”.

Волга в том месте была широкой и синей. Пуская пенистые волны, воду разрезал быстрый и легкий катер, жужжащий рассерженным шмелем, и бакены раскачивались, как большие панамы, спущенные на воду. Солнечные лучи просачивались сквозь решетчатые арки железнодорожного моста.

Здесь же, посреди города, река вяло стучалась в бетонную кайму, прибивая к ней жестяные банки, разорванные пакеты и светло-зеленые сгустки ряски. Ровно подстриженный зеленый склон, поднимающийся к набережной, был сплошь усеян загорающими телами. Никто не собирался уходить от воды, несмотря на то, что солнце уже цепляло крыши и антенны. Несколько человек плескались в мутной, разогретой жарой воде. Степка спустился по склону, лавируя между лежащими на подстилках головами, животами и локтями, и сел почти у самой воды, поставив рядом рюкзак. Воздух приятно холодил уставшую мокрую спину, над головой визжали чайки, невесть откуда взявшиеся в этих континентальных краях.

Где-то слева раздался громкий плеск — это кто-то сиганул в воду, пустив широкие круги, отражающие вечернее бледно-желтое небо. На мосту звякнул трамвай, и этот нерешительный дребезжащий звонок был из какой-то совершенно другой эпохи, как будто вместо маршруток по улицам разъезжали пролетки и тарантасы.

— Волынка! Ты че, с ума сошла? Ты собираешься вот тут выходить на берег, в этом говне?

— Да ладно, у тебя из душа не намного чище вода течет — такая же ржавая и болотом воняет. У меня, по крайней мере, такая.

— Блин, давай назад отплывем! Вон тут, смотри, какая-то жижа зеленая. Фу-у, меня сейчас вырвет!

— Ой, вырвет ее! Тоже мне, институт благородных девиц! Это же икра лягушачья.

— А!.. Дура, ты чего делаешь?!

Около бетона плескались две девушки лет двадцати с небольшим. Та, у которой короткая мальчишеская стрижка, только что запустила ком лягушачьей икры в длинноволосую, в ярком оранжевом купальнике. Темно-зеленая слизь повисла на волосах жирной студенистой каплей

— Это полезно для волос. Ты разотри! — коротковолосая плюхнулась на спину и, нырнув, встала на руки, высунув из воды узкие белые ступни с ярко-бордовым педикюром.

— Идиотка! — чмокнув языком, огрызнулась длинноволосая. — Мне теперь голову придется мыть… Блин, Волынка, с тобой вечно так! Всегда в какое-нибудь говно вляпаешься!

Волынка этого не слышала. Постояв некоторое время на руках, она снова исчезла под водой, а затем вынырнула, выплевывая попавшую в рот воду. Она купалась прямо в футболке, под которой не было лифчика. Выпуклые, почти идеально круглые груди белели под вымокшей тканью.

— Насть! Ты чего там возишься? Ты нырни и смой!

— Я не хочу волосы мочить!

— А чего? Боишься, что выпадут? Не бойся, это Волга. Великая русская река…

Длинноволосая зачерпнула в горсть воды и, морщась, сняла со своих светлых поблескивающих волос тошнотворную лягушачью икру.

— Все, я пошла! — сказала она и побрела в ту сторону, где они прыгнули в воду несколько минут назад.

— Эй! А сплавать на другой берег?.. Насть! Слабо, что ли, стало? Че ты писаешь-то?

Круглогрудая Волынка снова завалилась на спину и поплыла к середине реки, где покачивался красный бакен. Солнце опустилось еще ниже, и на набережную падали густо-оранжевые пучки света, подкрашивая облупившиеся дома. Волынка проплыла еще немного, потом остановилась, перевернулась на живот и стремительно направилась к берегу, словно большая хищная рыба. Уцепившись руками за бетон, она подтянулась и вылезла на берег. Мокрая тяжелая футболка болталась на ее немного приземистом теле, едва прикрывая трусики.

— Классно вечером, правда? — спросила она Степку, поправляя сбившиеся волосы. — И не такое пекло, как днем…

Степка поджал губы.

— По-моему, что днем, что ночью дышать нечем, — сдавленно ответил он.

— Ну-у… это как сказать… Насть! Захвати мои шлепанцы! — она замахала над головой руками и снова обратилась к Степе: — У тебя покурить не найдется?

Он полез в один карман за пачкой, в другой — за зажигалкой. Потом молча протянул и то, и другое. Девушка чиркнула и задымила. Пробравшись между голыми телами, подошла Настя.

— Ты чего орешь-то на весь город? И лапти свои могла бы сама забрать, а то у меня еще полотенца.

— Насть, ты чего ворчишь? Посмотри, какой закат классный! — Волынка зажмурилась, потянулась и выпустила дым через нос. — Вон, как волосы у мальчика.

— Начинается… — ехидно усмехнулась Настя, глядя на рыжую Степкину шевелюру. — Молодой человек, у вас сигаретки еще не будет?

— Последнюю отдал, — небрежно сказал Степка.

— Ага… Ты забрала у мальчика последнюю сигарету. Тебе не стыдно?

— Не-а…

— Волынка, ну ты нахалка! Молодой человек, как вас зовут?

— Чубакка, — еще более небрежно ответил Степка, зачем-то вспомнив, как однажды его так назвала Ира, в честь персонажа “Звездных войн”.

Девушки прыснули.

— А почему не Оби Ван Кеноби?

— Потому что я пока вроде не такой старый. А вы — почему вы Волынка?

— Меня так с детства зовут. У меня фамилия — Волынкина.

— А еще она бывает такой занудой — как заведет свою волынку, так не угомонишь…

— Ой, кто бы говорил! Такой скандал сейчас из-за какой-то икры закатила… На весь пляж, — Волынка швырнула окурок в реку.

— Тоже мне, пляж нашла! — захохотала Настя, от которой немного пахло спиртным.

— И сколько же вам лет, Чубакка? — театрально спросила Волынка.

— Сколько дашь?

— Блин, что за банальный ответ! Дают знаете где?.. Мы, кстати, на ты?

— Семнадцать, — снова поджал губы Степка.

— Да ну! А на вид все двадцать! Как минимум…

Ему всегда давали больше, чем было на самом деле. Сказывался большой рост, унаследованный от отца, а также крупные черты лица, в которых читалось что-то древнее, свойственное давно исчезнувшим лесным племенам, обитавшим когда-то в непроходимых дубравах между Тверью и Новгородом.

— Ей всегда нравились рыжие, — махнула рукой Настя, поглядывая на Волынку. — Увидит кого-нибудь рыжего, прямо млеет.

— Ну тебя в задницу, Насть! Ты чего фигню всякую говоришь? Да и господин Чубакка явно крашеный.

— Ни фига! — усмехнулся Степка. — Это мой натуральный цвет.

Это было второе по популярности заблуждение. Волосы действительно казались мелированными, особенно сзади. Попадались пшеничные, лимонные, огненно-оранжевые и даже почти красные пряди. Можно было подумать, что парикмахер оказался неопытным и плохо растворил краску.

Снова проспект. Совершенно пустой трамвай останавливается на светофоре и терпеливо, по-стариковски, ждет, когда ему будет разрешено продолжить неторопливый путь. Вывески торгового центра переливаются разными цветами, мигают, гаснут, потом снова загораются — одна буква за другой. Настя все время поправляет рукой мокрые волосы. Волынкина короткая шевелюра давно высохла, да и футболка, сквозь которую просвечивают тугие груди, вроде бы снова набрала жаркого воздуха и немного болталась во время ходьбы. Шли быстро, как будто куда-то опаздывали. Хотелось есть, отчего в животе булькало и немного щекотало. Степке хотелось идти еще быстрее, но главной в их стихийно образовавшейся тройке была Волынка, которая знала какое-то хорошее место “в паре кварталов отсюда”. Иногда вдруг возникало чувство, которое подгоняло и подгоняло — как в детстве, когда выдумываешь себе какого-нибудь врага — например, грузовик, проезжающий по улице, и нужно успеть забежать во двор, пока он не поравняется с домом. Настя была, конечно, женственнее: длинные прямые волосы, доходящие чуть ли не до талии, круглое лицо, ямочки на щеках. Так что Степка совершенно не понимал, почему его гораздо больше тянет к приземистой, мальчишеского вида, Волынке (настоящего имени он до сих пор не узнал, как, впрочем, и не сказал своего).

— И на кой тебе сдался этот машиностроительный колледж? — с некоторым презрением спросила она. — Там ты превратишься в гопника, будешь ковыряться в гараже, материться, пачкаться в машинном масле…

— Может, я ни на что другое не гожусь?

— Ой, я тебя умоляю! Не годится он! С такими-то волосами…

— Да чего вы привязались к моим волосам?

— А ты скажи ей, что у нее задница большая, — подмигнула Настя.

Волынка тут же поднесла к ее уху кулак. Они начали спускаться в какой-то подвальчик, откуда тянуло чем-то жареным. Внутри оказалось невыносимо душно и тесно. Потные мужики с красными лбами хлебали пиво и от этого еще больше потели. Официант в длинном фартуке кивнул Степкиным спутницам и повел всю компанию куда-то далеко, обходя небрежно расставленные стулья, проходя через какие-то арки и спускаясь по ступеням, указал на небольшой столик в углу, подошел к нему, подхватил переполненную пепельницу и что-то шепнул Волынке.

— Особо не рассиживайся, — поправляя под собой стул, сказала Настя. — Тебя еще ждут великие дела.

— Великие дела подождут.

— Да ну? Ты в своем уме-то?

— Вполне.

— Что у вас за великие дела? — перебил завязывающийся спор Степка, вдруг почувствовавший смелость.

— Покормить Чубакку, — Волынка поставила руки на локти и подперла ладонями подбородок.

— А сами вы что, не будете есть? — смущенно спросил Степка. Его смелость мгновенно улетучилась. Подавляя урчания в животе, он прикидывал, сколько денег ему предстоит тут оставить. Ведь, наверное, нужно заплатить за обеих девушек.

Официант появился так же быстро, как и исчез. Поставил на стол три высоких бокала с пивом. Запотевшие изнутри, они напоминали на ощупь огромные сосульки, тающие от тепла ладони.

— Слава как-то осунулся, — продолжила разговор Настя. — Бледный какой-то, худой…

— Еще бы не осунуться, когда тут полный бар набился отметить конец рабочего дня.

— Это ваш официант знакомый, что ли? — Степка хлебнул пива.

— Ха, знакомый! — засверкала ямочками Настя. — Это ее бывший пацан, — она кивнула на Волынку.

Почему-то сразу вспомнилось, что там, за рекой, стоит пыльное неприютное общежитие, с шаткими кроватями и плохо постиранными наволочками. Мать порывалась было дать с собой еще и постельное белье, но тогда бы оно не поместилось в рюкзак, пришлось бы тащить большую сумку, которая натирает плечо.

— Что ж расстались?

Надо же как-то продолжать разговор…

— Да вот… встретился нам на крутом берегу такой вот рыженький Чубакка — и как тут не расстаться?

Хорошо. Она клеится. Или просто стебется? Черт, с Иркой-то было попроще. У нее опыта поменьше… Откуда-то изнутри прорвался голос, который произнес:

— Перекрасила бы его — какие проблемы-то?

Настя прыснула. Алкогольный запах, исходящий от нее, стал ярче, свежее, — она уже успела хлебнуть несколько глотков прохладного, щиплющего нос пива. Волынка ничего не ответила. Она чиркнула зажигалкой и закурила очередную сигарету. Воцарилось всеобщее молчание. Музыка, доносившаяся откуда-то из-за угла, из сердца этого барного подземелья, была какой-то глухой, неразборчивой, как постоянно прерывающаяся радиоволна. Волынка взяла в руки меню и нарушила молчание:

— Не знаю как вы, а я буду картошку фри с курицей.

— Я, наверное, тоже, — быстро сказал Степка, чувствуя себя каким-то младшим братом в обществе этих двадцатилетних безбашенных девиц. Видимо, в детстве Волынка могла запросто врезать кому-нибудь или взорвать петарду в подъезде… А сейчас она, изящно перехватив сигарету, тычет ею в пепельницу, оборачивается, вытянув длинную белую шею, подзывает другого официанта. А потом они с Настей зачем-то перемигиваются.

 

12. Галя

Ночью в окно комнаты светил яркий одинокий фонарь. Словно это был маяк, вокруг которого разливалось непроглядное море августовской темноты. Галя видела во сне яркий свет и чувствовала сильный жар. Она сидела в своем кабинете одна. Не было ни Даши, ни Нели — только плоский монитор, на котором распласталось ярко-красное пятно аномально высоких температур. Лоб горел так, что на нем, наверное, можно было вскипятить кофе. Где-то в тумбочке, вот в этой вроде бы, лежал градусник… Где же он? Закатился за груду листов, рулоны скотча… Вот он! Скорее измерить температуру и выпить аспирин. Где же аптечка? Она всегда висела на стене рядом с окном, а теперь ее, кажется, кто-то снял. Тогда хотя бы воды! Чайник, на столе, но там пусто! Совершенно пусто — и покрытые налетом ржавчины стенки сухие, как будто воду сюда не наливали лет двадцать. Где же вода?!.. Становится все жарче и жарче. Галя вынимает градусник — температура нормальная. Но почему так сильно горит лоб? И откуда в кабинете запах гари? Может, Неля опять не выключила электроплитку, на которой иногда варила пельмени? Боже мой, дым! Откуда здесь дым? Нужно вызвать пожарных… Как же им теперь звонить — ведь совсем недавно сменили телефоны экстренных служб… В эту секунду в кабинет из коридора ворвалось пламя. Галя закрыла лицо руками и кричала, кричала в густую темноту с оранжевым оттенком. Ладони были абсолютно сухими, а вот спина мокрой — снизу и доверху…

Галя открыла глаза и провела ладонью по лбу. Так и есть! Пот, кругом один пот — под руками, ногами, под затекшей спиной. Пот, яркий свет фонаря и… боже мой, запах гари! Теплый пыльный пол, урчание холодильника на кухне, тиканье часов. Степка, где Степка? Нужно срочно выбегать из квартиры!

— Сте-епа! — заорала Галя, но ей никто не ответил.

Она ворвалась в комнату сына. Незастеленная кровать была пуста. Боже мой, куда он мог деться? Он что, ушел, оставив мать одну умирать в этом дыму? Галя подошла к окну и рванула на себя створку. В нос ударил кисло-горький запах гари, как будто соседи снизу жгли костер. Приглядевшись, она увидела, что дымом заволокло весь двор. Господи, горит что-то очень большое, и пламя, наверное, вот-вот перекинется на дом. Снова коридор, дверь в спальню, тумбочка… нет, стол… Тут лежит телефон. Быстро отыскать в виртуальной телефонной книжке строчку “сын” и нажать клавишу вызова. Длинные гудки — один, второй, третий, четвертый, пятый… Сонный голос:

— Алло!

— Степа! Ты в своем уме? Тебя где носит?! У нас дома пожар!

Молчание. Сопение. Снова сонный голос.

— Пожар? Ты уверена?

— Что значит “ты уверена”?! У нас гарью пахнет — я чуть не задохнулась!

— Так и тут гарью пахнет. Ей во всем городе сейчас воняет, и смог висит. Это леса горят где-то под Москвой…

— Какие леса?! Ты вообще где? Почему дома не ночуешь?

— А ты чего меня разбудила и опять орешь? Остался у друзей, приду утром.

Тишина. Он бросил трубку. Галя стояла с телефоном в руке и смотрела на яркую полоску фонарного света, пересекавшую пол. В памяти начали восстанавливаться картины вчерашнего дня. Степка пришел к матери на работу и потребовал денег. Связался с какими-то бандитами и задолжал им, если не врет. Галя вытирает слезы, которые льются, как из прорванной трубы, берет кошелек и вынимает две тысячерублевые купюры, а потом снова долго вытирает мокрые от слез глаза, промакивая бумажными платками. Потом смотрит на монитор компьютера, наблюдая за тем, как с Балтики ползет безнадежно слабый циклон, потом садится за руль и едет по пыльным щербатым улицам городка, припарковывает машину у раскидистого тополя, выключает мотор и долго-долго сидит, истекая потом и понимая, что меньше всего на свете ей хочется входить в пустую и душную квартиру, в которой когда-то жила счастливая семья.

Вот оно что… Добралось… Пару дней назад где-то в Интернете вывешивали карту лесных пожаров. Нарисованные языки пламени пестрели на Урале, в Поволжье, в Мещере, а некоторые забрались в Черноземье. В дыму оказались Нижний Новгород, Владимир, Пенза, Воронеж, потом гарь добралась до Москвы, окружила ее и, захватив, двинулась на север. Галя смотрела на карту пожаров, потом открывала карту температур, сворачивала, брала журнал учета, чесала шею, мяла влажные от пота ладони — и не могла отделаться от чувства обреченности… Вчерашний Степкин визит был новым поражением, сдерживать осаду с каждым днем становилось все труднее, а теперь вот начали душить заживо, напустив полную квартиру дыма.

Вздохнув, Галя поперхнулась слюной и закашлялась, колотя себя по груди, по спине, а кашель все не проходил и не проходил и, каждый раз набирая воздуха в легкие, она морщилась от горячего кислого запаха, отчасти напоминавшего запах бани.

Галя терпеть не могла баню. В детстве мама иногда водила ее туда. Низкий облупившийся барак находился прямо посередине поселка, там мылись целыми улицами, по расписанию. Как можно было вообразить, что соседка тетя Вера без одежды окажется похожей на вываленную из бочки квашню? При воспоминании о ее пухлых ступнях с потрескавшимися ногтями и выпирающими косточками до сих пор подкатывала тошнота. В огромной банной комнате, несмотря на размеры, было не продохнуть, как будто на голову надели полиэтиленовый пакет. А однажды кто-то додумался затопить общественную баню торфом, и все чуть не угорели.

Вернуться в спальню и попытаться снова заснуть. Это казалось таким же невозможным, как, например, вернуть Андрея или разнести вдребезги врага под названием “блокирующий антициклон”. У каких друзей остался сын? Почему он снова и снова ее обманывает? Боже мой, зачем она только его родила? Если бы она знала, если бы знала… Это Андрей хотел сына, вот пусть сам теперь и нянчится с ним! С нее хватит! Завтра же пусть катится ко всем чертям в Москву, а она… она останется тут одна, в этой задымленной квартире, в этом задымленном городе, где никогда не бывало так жарко…

Галя легла в мокрую от пота постель и поняла, что с ужасом ждет утра. Прогноз не обещал ничего хорошего: плюс тридцать пять, ясно, слабый юго-восточный ветер. Все предпосылки для того, чтобы сгореть заживо. А может, так лучше? Может, стоит броситься в пламя — и вспыхнуть, как балерина, летящая к своему оловянному солдатику, чем гибнуть на медленном огне от рук собственного сына? Галя вдруг увидела перед глазами разноцветную шкалу, по которой в детстве училась счету. Жирной промасленной точкой маячило число пятьдесят. А что потом? Шестьдесят, семьдесят, восемьдесят… Цифры становились все темнее, серее, а последние и вовсе пропадали в тумане. Располневшая, сутулая старушка шла куда-то ранним утром по пустынной улице маленького городка. Ее окружала дымка, просвеченная глазом одинокого фонаря.

 

13. Степка

Вечером Андрей со Степкой разъехались в разные стороны. Московский “Сапсан” притормозил ровно на минуту, и отец, вскочив в вагон, исчез, словно и не было его целый день рядом. Только шорох и яркие задние фары стремительно удаляющегося поезда. Питерские “Сапсаны” в это время тут не останавливались. Пришлось садиться на какой-то медленный, тащившийся два с лишним часа, и мужики, занявшие плацкарту, резались в “дурака” и хлестали пиво банку за банкой, сокрушаясь при этом, что оно, зараза, теплое… Поезд, кажется, шел куда-то далеко на север, куда так и не добралась жара. Жирная раскрасневшаяся соседка всю дорогу обмахивалась газетой с кроссвордами и раскрывала рот, словно ищущая добычу рыба.

Вот он, день, проносится за окном щетинистыми ветками елей и разноцветными домишками пристанционных деревень. День, у которого в начале — назойливая отцовская рука, выдергивающая из сна, в середине — пухленький Игорь Федорович, пыльная заплеванная общага, а в конце — вот этот вагон со стуком колес под полом. Нет, была в этом дне еще папина тетка, которая относилась к Степке, как к ребенку, которому нужно показывать хорошие манеры, и которая говорила “Андрюш” и “Степаш”. Тоже мне, нашла зайца из “Спокойной ночи, малыши”. А в самом конце дня еще будет мать. Она с порога начнет устраивать допрос, несмотря на то, что отец ей звонил и все рассказал.

Выйти в тамбур покурить. Там, наверное, хоть немного свежее. Помятая закоптившаяся пепельница, прикрепленная к железной стене вагона. Стук колес из-под пола здесь еще громче, и каждый удар отдает каким-то звоном, как будто стучат по колоколу, дающему фальшь. Открываются и с грохотом захлопываются двери. Кто-то все время ходит из вагона в вагон, запуская в тамбур жаркий заоконный воздух с примесью железнодорожной гари.

В соседнем вагоне раздался громкий девичий смех. В тамбур ввалилась девушка и, споткнувшись, чуть не влетела головой в пепельницу.

— Е-мое, так и без башки остаться можно! — и снова заливисто захохотала.

Следом за ней вошел парень лет двадцати пяти. Клетчатая рубаха с закатанными рукавами, дырявые джинсы, какое-то кольцо на руке, но вроде не обручальное. Зачиркали зажигалки, и обе фигуры, заслонившие яркие солнечные лучи, окутали клубы голубоватого дыма.

— Ты дымишь, как паровоз, — задумчиво сказал парень.

— Так мы едем около паровоза, — захихикала девушка. — Вот я и дымлю.

— Ты чего-то сегодня много ржешь. Ничего не курила… кроме сигарет?

— Ты же мне не купил травы в Феодосии, вот одними сигаретами и приходится догоняться.

— Ты бы не увлекалась. Тебе нельзя.

— Да ладно, я здоровая женщина. У меня мама всю жизнь курит. И бабушка…

Парень обнял девушку за шею. Степка заметил, что у нее был немного округлый живот. Легкое летнее платье, напоминающее балахон, трепыхалось из стороны в сторону. В волосах, спадающих почти до самого пояса, поблескивала заколка. В заляпанное окно тамбурной двери врывался солнечный свет. Профили парня и девушки были темными и однотонными, как будто вырезанными из черного картона.

Вернувшись на свое место, Степка задумался о том, каково ощущать себя отцом будущего ребенка. В параллельном классе одна пара совсем недавно произвела на свет нежданного ребенка — кажется, девочку. Молодых родителей звали Лиза и Валера. Вот и докувыркались… Кажется, так сказал кто-то из учителей, разглядывая Лизкино пузо. Валерка, как и Степка, никуда не поступил, да, кажется, и не собирался. Зато у него уже был ребенок… Интересно, что чувствовал отец, ухаживая за матерью, беременной своим последним ребенком?

 

14. Галя

Настю Галя понимала не хуже самой себя. Кто знает, может, на ее месте и в ее возрасте говорила бы то же самое:

— Мам, вот скажи, как ты себе это представляешь? Ты же сама у нас была, знаешь, какие тут условия. Мне его даже положить негде — не с нами же в одну кровать.

— Пусть на полу спит.

— Хорошо, на полу он, допустим, поспит, а нам с Олегом как быть?

— Настя, ты эгоистка…

— А ты?

— Сейчас речь не об этом.

— По-моему, именно об этом. Ты хочешь как можно быстрее сплавить куда-нибудь Степку, потому что вы уже давно не выдерживаете друг друга.

— Ты сама прекрасно знаешь, как он рвется в Питер. Отец с Анжелой его в Москву зовут, а у него один Питер в голове.

— Что у него там в голове, он, похоже, и сам не знает. Деньги он из тебя уже тянет как из дойной коровы. Две тысячи взял? Больше не просит? Я не хочу, чтобы он тянул из меня.

— Мы ему присылать будем, так что не беспокойся…

Произнося это, Галя впервые в жизни почувствовала, будто разговаривает не с родной дочерью, а с каким-то юрким дельцом, который рассматривает жизнь исключительно как сделку.

— Мама, давайте все-таки сначала найдем ему комнату, я готова в этом поучаствовать. Поспрашиваю у знакомых. Комнату сейчас в нашем районе можно снять тысяч за шесть-семь. Только я думаю, если вы снимете ему комнату, он еще больше сядет вам на шею.

— Папа меня убеждает в том, что мы должны дать ему еще один шанс.

— Я до сих пор так и не поняла, почему он даже не попытался подать документы хоть в какой-нибудь здешний вуз.

— Говорит, что в какой-то пытался, но ты же сама знаешь, насколько можно ему верить.

— Я считаю, что главную роль в этом вытаскивании Степы из дерьма должен играть отец. Он с самого детства ему во всем потакал, вот пусть теперь и расхлебывает.

— Настя, не надо снова поднимать эту тему. Я все понимаю… и не раз тебе об этом говорила. Мы именно из-за этого и расстались с отцом. Что толку об этом говорить? Теперь уже ничего не исправишь.

— Я так не считаю. Нужно просто перекрыть ему источник финансирования.

— Он воровать пойдет. Я не исключу, что он и этим не погнушается.

— Мам, начни хотя бы с чего-нибудь. Можно сколько угодно сидеть в четырех стенах и жаловаться на жизнь.

Закончив этот телефонный разговор, Галя представила себя героиней мыльной оперы. Вот она, мать-неудачница, с большими надеждами и амбициями, разговаривает с дочерью, которая ставит ее на место. И на нее в восемь часов вечера смотрят такие же неудачницы или замордованные жизнью домохозяйки, которым на досуге не интересно ничего, кроме телевизора. Настя, конечно, права. Умеет и всегда умела убеждать. С самого детства. Помнится, Андрей однажды поддался цеховому пятничному ажиотажу, завертелся, загулял где-то в депо, пришел только под утро. Пробрался в спальню, разделся и тяжело плюхнулся в постель, дыша сладковатым спиртным перегаром. Потянулся к жене, обнял. Галя молчала. Начал целовать в шею. Галя вырвалась и перевернулась на другой бок.

“Ты чего?” — спросил он.

Галя не ответила. Она думала: а вдруг это не последний раз? У нее сильно колотилось сердце.

Но это был последний раз. Утром с отцом не разговаривала Настя. Ей было лет семь или восемь. Выйдя на кухню, Андрей столкнулся с молчащими женой и дочерью. Ушел в комнату к маленькой Анжеле. Но та встретила его громким ревом. Тогда он вернулся в кухню, налил воды из-под крана и выпил залпом. Галя стояла у плиты и, не глядя на мужа, варила кашу — мешала и мешала ее, тщательно размазывая овсяные хлопья по стенкам кастрюли. Каша кипела, пузырилась и лопалась, напоминала вулканическую магму. Нужно было бы убавить огонь, но Галя почему-то этого не делала и продолжала мешать и мешать, изо всех сил останавливая ложкой рвущуюся через край кашу.

А потом Андрей подошел к насупившейся Насте, тронул ее за плечо и спросил:

— Доча, вы чего все на меня обиделись?

— Ты пьяница, папа! — сказала она, дернув плечом. — Мама из-за тебя вчера весь вечер плакала!

На глаза у Гали навернулись слезы, и одна из них, кажется, упала в кипящую кашу.

С тех пор Андрей если и задерживался, то только в рейсах. И всегда сообщал об этом через диспетчеров, которые за полночь звонили Гале и передавали, что на таком-то километре авария, но с Андреем Дмитричем все в порядке, прибудет ориентировочно часа через три…

Ну а Настя с тех пор была умницей. Вообще-то она всегда была умницей. Училась хорошо, школу окончила с серебряной медалью — золотую не дали, завалила химичка. Ох, как ругалась с ней Галя — ведь девочке эта химия в жизни больше никогда не пригодится! Так нет же — хорошо еще, не тройку влепила… И университет окончила с красным дипломом. Экономист. Только вот связалась с этим своим Олегом, и он заразил ее своей музыкой, едва не втянул в какую-то группу, но Настя сумела все же спастись от того, чем сейчас безнадежно болен Степка. Работу, конечно, ей нужно найти получше: не дело это — с таким образованием быть менеджером по продажам билетов на концерты…

Галя сидела в своем рабочем кабинете и смотрела в окно, где все пространство затянула тугая пелена дыма. Ветер гнал его с юго-востока, и, судя по сводкам, он уже подбирался к Питеру. Настя сказала, что где-то в отдаленных пригородах попахивает гарью, но пока мучит только жара, а над головой висит непривычно чистое и ярко-синее, совершенно не питерское, небо. В город сейчас приехало пол-Москвы — спасаются от гари на Финском заливе, яблоку негде упасть, хуже, чем в Анталии. Звала Анжелку, так та уехала к своей подруге в Киев — там тоже вроде не горит. Хотела приехать в сентябре, когда будет не так жарко, “и по дороге к тебе заехать, мам!”.

Известно, как это — по дороге заехать. Это если только Андрей посадит на какой-нибудь быстрый поезд. Сейчас, правда, запустили “сапсаны”, но все равно обе сестры, отправляясь в гости друг к другу, чаще проезжали мимо материнского дома глубокой ночью и посапывали себе на верхних полках. Появлялись редко — и не больше, чем на пару дней. Анжелка, правда, могла и полнедели пожить, но ее быстро начинало тянуть назад — и правда, чего ей тут ловить? Только улицы, застроенные типовыми кирпично-панельными многоквартирными ящиками, и сосновые леса кругом. Настя — она сразу рвалась на работу и к своему Олегу, который за все время их отношений появился у Гали лишь раз. Оставался один Степка. Он очень любил Анжелу и недолюбливал Настю.

“А все потому, что ты постоянно приводишь ему ее в пример!” — ворчал Андрей в совсем еще недалекие времена их горячих семейных сцен.

“А кого мне ему еще приводить в пример? Алкоголика Владьку с первого этажа?” — парировала Галя.

“Он имеет право на собственный путь!”

Да, имеет. Вот и доимелся… Но все-таки зря так говорит Настя. Неужели ей нисколько не жалко брата, которого в детстве, закутанного, как пупса, без устали катала на санках?

В дверях появилась Даша.

— Галина Сергевна, сегодня впервые за последние три недели температура опустилась ниже тридцати трех!

— Неужели?

— Да! Я и сама уже обрадовалась. Должно же, наконец, похолодать…

Галя нахмурила брови и посмотрела на монитор. Сочетание цветов напоминало карту баталий Великой Отечественной войны. К неприступному красному антициклону с трех сторон подходили синие циклоны. Подходили — это сильно сказано…. Два из них были на западных рубежах: один над Черным морем, другой — над западными Карпатами, третий уже вовсю разворачивался над Скандинавией и прицеливался к Питеру. Потерпи, Настенька, еще дня два — будет тебе привычный дождь. Это я обещаю тебе и как мама, и как метеоролог…

В метеосводках уже начали мелькать сообщения о том, что жаре конец и что с запада на европейскую часть страны идут сразу несколько циклонов, а блокирующий антициклон изжил себя, исчерпал силы и, очевидно, доживает последние дни. Но Галя до последнего в этом сомневалась — балтийский циклон, конечно, очистит Питер от жары и надвигающегося смога, но в одиночку разрушить огромную огненную шапку ему не под силу. Вся надежда на карпатского и черноморского собратьев…

— Га-аль, давление-то падает, ты обратила внимание?

Голос Нели звучал из коридора.

— Обратила, — отозвалась Галя. — Только это еще ничего не значит.

— Как это ничего?..

— А так. Помните, как было две недели назад со средиземноморским циклоном? В Москве всем уже наобещали дожди с грозами, а промочило только Украину и самый край Черноземья.

— Так теперь сразу три вроде бы идут. Или уже не идут? Я час назад карту смотрела.

— Пока не идут. Вернее, идет один, а два других толком даже не сформировались.

— Но тенденция-то уже хорошая.

Иногда Неля раздражала своим желанием спорить до последнего слова. И ведь сама знает, что зашла в тупик, но все равно говорит, чтобы хоть что-нибудь сказать. Вот что значит — дома поговорить не с кем.

— Га-аль, ты не хочешь сегодня вечером пойти куда-нибудь, посидеть? Пятница все-таки…

Посидеть? Почему бы и нет... Последнее время в жизни только четыре стены, пот на лбу и постоянное ожидание какой-то баталии, которая, скорее всего, окончится фиаско.

— А где ты хочешь посидеть?

— Давай я закажу столик в “Лагуне”…

— Там, небось, сейчас пьянь одна — пиво хлещут бочками…

— А мы не будем обращать на них внимания, даже если они там и хлещут.

Неля была настойчива. Она смотрела исподлобья, вернее, из-под стекол своих широченных очков. Галя решила не спорить и согласилась.

 

15. Степка

“Гопота, одна гопота!.. Если я сюда попаду, первое время буду регулярно получать по морде и материться, как настоящий автомеханик. А потом, когда, как мечтает отец, получу специальность, — носить лоснящиеся треники и замызганные кроссовки, футболку с надписью “rap” и поцарапанные солнечные очки. А еще — слушать шансон. В гараже, за рулем, в летней забегаловке с пластмассовыми столиками и прокоптившейся шашлычницей…”

Степка сплюнул на тротуар и отшвырнул окурок в урну, но не попал, и тот, ударившись о стену, покатился по растрескавшемуся асфальту. Отец просил подождать у входа, пока он выяснит, на месте ли нужный человек. Он выяснял это уже минут двадцать, пока здесь, на жаре, громко ржали и хлопали друг друга по плечу загорелые абитуриенты в спортивных штанах и кроссовках. Кто-то из них произнес слово “Затверечье”, и оно показалось каким-то сказочным, словно иллюстрация к былинам о Добрыне Никитиче.

День только разгонялся, раскочегаривался, но уже в этот час жарило так, что до водосточной трубы невозможно было дотронуться. Степка еще раз сплюнул загустевшую тягучую слюну, приложил ладонь ко лбу и посмотрел в высокое плоское небо, которое разрезал пополам тонкий след самолета. В этот момент его окликнул отец.

Они поднялись по пыльной, залитой солнцем лестнице и очутились в длинном темном коридоре. Кажется, там был народ, но первое время Степка ничего не видел, ослепленный до этого ярким солнечным светом.

— Не отставай! — сказал отец.

— А ты не беги так! — огрызнулся Степка.

Отец не ответил. В отличие от матери, он не любил раздувать скандалов.

Протиснувшись между толпившимися юнцами, они завернули в закуток. Отец коротко постучал в дверь, открыл ее, просунул голову и, выдыхая, спросил:

— Можно, да?

В кабинете их встретил пузатый и лысеющий мужичок в рубашке с короткими рукавами. Степка почувствовал, как вниз по спине устремилась струя пота — и все текла и текла, словно водопад Игуасу, и от этого становилось еще жарче. Мужичка звали Игорь Федорович. Он говорил именно так, как представлял себе Степка:

— Сын, смотрю, выше тебя… ЕГЭ есть?.. Если низкий балл, нужно написать математику. Хотя бы на три… Ну что, учиться хочешь, молодой человек?..

“Мечтаю, Игорь Федорович, а вы что думали?”

— Игорь, да на три он запросто напишет. Думаю, даже на четыре напишет.
У него ведь светлая голова — и в прямом, и в фигуральном смысле.

“Не умеет острить отец. Лучше бы говорил поменьше…”

“Игуасу” на спине все не иссякал, и сзади на футболке, наверное, темнело огромное мокрое пятно.

— Математика у нас двадцать пятого числа. Сдаст хорошо — проблем не будет, не сдаст — поищем другие пути, как я тебе говорил…

— Сдаст, — шепнул отец, хлопнув сына по плечу.

Обратно спускались по лестнице молча, не спеша. Вышли на улицу, и Степка первым делом содрал с себя вымокшую прилипающую футболку.

— Потерпи хоть немного, пока дойдем до общежития, посмотрим, что там за условия.

— У меня футболка мокрая, как будто я в ней в болото нырнул…

— Смотри, обгоришь…

— Не обгорю.

Остаток пути они шли молча. Казалось, отец все время хочет что-то сказать, но не решается — и от этого хмурит брови и сжимает губы. Степка ощущал запах разогретого асфальта, табака от курящих прохожих и собственного загорелого тела. Общежитие, значит. Общага…

— В общаге я сопьюсь, — Степка сплюнул под ноги.

— Глупости не говори!

Типичная фраза взрослых. Не говори им глупости. И еще как сказано-то. Можно подумать, они сами глупости не говорят.

— В общагах все спиваются.

Отец снова не ответил. Надо все-таки как-то сказать ему, что согласился на эту катавасию с колледжем только ради него — чтобы успокоился немного. Не хотелось говорить напрямую, что учеба — это сущий мрак. По крайней мере, в таком виде, в котором она существует. Для галочки прийти на экзамены и завалить… Но вот оказалось, что у отца тут как-то все слишком хорошо схвачено. Глядишь, еще зачислят в эту путягу — и тогда точно останется только спиться. Но как сказать-то? Неудобно перед отцом. Он все-таки не мать, хоть и мягкотелый…

— А ты говорил, в Твери у бабушки дом был, в котором ты вырос?

— Снесли давно, — глухо ответил отец. — Или не снесли, черт его знает. Но расселили его еще до твоего рождения, лет двадцать назад. Можно сегодня у тети Любы переночевать.

— Нет уж, я лучше в общаге поживу.

Степка снова откашлялся и громко сплюнул под ноги.

16. Неля

Наверное, прошло уже несколько лет с тех пор, как Галя последний раз сидела в баре. Кстати, дело вроде бы тоже было с Нелей. Правда, тогда жизнь не напоминала сплошной атмосферный фронт. Степка был маленьким и еще не захватил столько власти. Андрей был все таким же спокойным и еще не таким седым и, кажется, в тот вечер приехал за женой на машине. А зачем приехал? Идти-то минут десять…

Галя снова представила себя героиней вечернего сериала и решила, что эти воспоминания были искусственно замутненными кадрами, и она сама на них — немного по-другому загримированная, с недавно сделанной “химией”, с более горящими глазами и более искренней улыбкой. Бар вроде бы тогда назывался по-другому, но в названии была та же морская тематика — ее почему-то очень любили в этом небольшом городишке, хотя до моря отсюда не меньше трехсот километров. Теперь же ярко-синяя вывеска “Лагуна” освещала едва ли не пол-улицы, и неоновые лучи выхватывали из темноты то лобовое стекло проезжающей машины, то чью-то взъерошенную голову, то пробегающую собаку.

— Сто лет ни с кем вот так не сидела, — изрекла Неля и затянулась сигаретой. Перед ней стоял высокий, немного изогнутый бокал с пивом. — Помнишь, мы с тобой как-то сюда заходили? Лет пять назад это было. За нами еще Андрюха приезжал на вашей многострадальной “десятке”.

— Да. Я и сама удивляюсь, как она еще заводится и как на ней не отказывают тормоза.

— Ты знаешь, а я скоро стану бабушкой, — гулко глотнув пиво, сказала Неля.

— Да ну? Судя по твоей интонации, ты этому как будто не слишком рада.

— Да нет, я не слишком рада тому, что до сих пор не знаю, от кого через неделю рожает моя дочь. Я даже не знаю толком, где она живет…

Галя глотнула пива. К такому разговору она была не готова.

— Твоя Жанна ведь в Москве, ты же сама всегда говорила, да и она приезжала не так давно…

— Почти год назад. Живет она вроде бы в Москве, но я у нее за последние три года ни разу не была. И живет она то с одним, то с другим… В общем, я иногда не знаю, что и думать…

— Она по-прежнему сотовые телефоны продает?

— Вспомнила! Она после этого уже кучу мест сменила — и в каком-то магазине одежды работала, и в колл-центре, и секретарем… Я уже сама запуталась.

Молчание. Золотистое и пузыристое пиво в гладких прохладных бокалах. Музыка, стучащая по ушам. Какой-то подвыпивший мужик остановился у столика, наклонился, опираясь на руки, и промычал:

— Девушки, можно пригласить вас на танец?

— Уйдите, уйдите, мужчина! — отпихнула его Галя. — Или я сейчас позову охрану!

— Ой, охрану! — развязно протянул мужик. — Напугали!

И в этот момент кто-то тряхнул его за плечи и резко дернул назад. Голова у него запрокинулась, как у сломанной куклы.

— Федя! Пошли домой! Домой, я сказал!

Галя тут же вспомнила, как примерно с такой же интонацией когда-то звала домой Степку, кричала ему из окна, а он капризно отвечал: “Мам, ну еще чуть-чуть, еще пятнадцать минут!..”

— Пошли отсюда, Неля!

— Да не обращай ты на них внимания! Один козел привязался, а ты все близко к сердцу принимаешь.

Кажется, Неля пьянела и становилась грубой. Ее большие очки сверкали, как стекла автобуса, а сигарета подрагивала в руке.

— Неля, я не хочу здесь больше находиться!

Галя попыталась встать, но подруга схватила ее за руку и сказала:

— Подожди. Я хочу тебе кое-что сказать.

Галя посмотрела на нее вопросительно и тяжело выдохнула.

— Я увольняюсь. Больше не могу.

Музыка перестала стучать и поплыла каким-то шансонным мотивом.

— Увольняешься? Зачем?

— Я же сказала: больше не могу.

— Что не можешь?

— Снимать показатели с приборов, мерить давление, высчитывать траекторию циклона и линию атмосферного фронта. Всю жизнь этим занимаюсь — больше не хочу.

Неля отхлебнула большой глоток пива.

— В этом есть моя вина? — спросила Галя, сама не зная, почему.

— И твоя тоже. Ты слишком авторитарная!

— Я — авторитарная?

— Да… Я хотела сказать — ты очень скрупулезная и обожаешь свои изотермы, изобары, градиенты давления, блокирующие антициклоны. А меня тошнит от всего этого! А я занимаюсь этим уже почти тридцать лет!

Они обе снова замолчали, прислушиваясь к тягучей песне в стиле шансон. Пространство заполнялось сигаретным дымом, и хотя Галя давно уже не курила, ее рука потянулась к Нелиной пачке с сигаретами. Вытащив одну из них, она чиркнула зажигалкой и затянулась. Как давно не ощущала она этой завлекающей горечи, обволакивающей горло, нос и легкие! С непривычки закашлялась. Последний раз Галя курила в день отъезда Андрея в Москву. С тех пор прошло почти полгода.

— Хорошо, а при чем здесь я? — сверля глазами стол, спросила Галя.

— Ты никогда не давала халявить. Ты — настоящая фанатка своего дела. Начальница. Наставница. Как насядешь, так и не слезешь. Вон как от тебя Каринка мучается!

— Карину я уволю. Каждый раз с ужасом оставляю ее на дежурство. Завтра она там одна, глядишь, опять что-нибудь перепутает — и неверный прогноз. По-моему, она безнадежна. А про тебя я бы так не сказала.

— Зато я сама говорю: я дошла до ручки. Больше не могу даже находиться в стенах нашей метеостанции.

— Я всегда думала, что ты любишь свою работу.

— Никогда не любила.

— Тогда зачем работала все эти годы? Мы же с тобой почти вместе начинали.

— Да, и наша прежняя начальница Владленовна любила тебя, а меня, по-моему, терпеть не могла — так же, как ты сейчас терпеть не можешь Карину.

— Не преувеличивай! — Галя почувствовала, что голос перестает ее слушаться и начинает идти на взлет. Как будто перед ней сидела не Неля, и Степка.

— Иногда я очень хорошо понимаю твоего сына!

— Хватит с меня! Мне пора домой. Если ты решила увольняться, напишешь заявление в понедельник.

Галя сорвалась с места, но Неля снова схватила ее за руку.

— А платить кто будет? — спросила она. — Ты все-таки не героиня дешевого сериала, которые всегда убегают из ресторанов, как ошпаренные, не расплатившись.

Галя достала из сумки кошелек, раскрыла его и начала рыться в отделениях.

— У меня только тысяча. У тебя есть помельче?

— У меня тоже только тысяча. Садись, сейчас еще пива закажем. Молодой человек!

Неля явно поставила сегодня цель напиться. Наговорила массу глупостей и грубостей, о которых может пожалеть. Ставя себя на ее место, Галя понимала, что в понедельник сгорела бы со стыда и попыталась бы… даже непонятно, что бы она попыталась сказать или сделать.

— И куда же ты теперь пойдешь работать?

— Куда угодно. Работы полно. На вокзал пойду, поезда объявлять: “Уважаемые пассажиры! Скорый поезд Петербург — Москва прибывает ко второй платформе…” По-моему, очень занятно.

— А по-моему, тебе уже хватит.

Пивной бокал в Нелиной руке сверкал, словно тающая ледяная глыба.

— Я вас слушаю, — сказал выплывший из табачного дыма официант.

— Принесите нам, пожалуйста, еще по бокалу пива, — попросила Неля.

— Мне не надо.

— Принесите ей маленький бокал.

— Не надо мне, я сказала! Принесите счет!

— Подожди, мы не договорили.

— Так сколько порций пива нести?

— Две, молодой человек!

Неля была безапелляционна. Официант удалился, мелькая белым пятном рубашки в дымных сумерках бара. Шансон закончился, и музыка снова начала стучать по голове, как падающие кокосы — такие, как вон те, нарисованные на плакате около барной стойки. Неля молчала и курила, курила и молчала. Бездонный, отсутствующий взгляд закрывали огромные линзы очков.

— Поступить на географический меня заставила мать, — произнесла она едва слышно…

— Что? Говори громче — музыка орет так, что я еле слышу даже саму себя, — хмуро сказала Галя.

— Я говорю: меня на географический пихнула мать… У нее был тонкий расчет: она где-то узнала, что географов иногда отправляют на практику и на работу за границу, и не в какие-нибудь говенные соцстраны, а в Южную Америку, в Антарктиду, на всякие острова. Я уж не знаю, кто ей рассказал такие сказки, но за все время своей учебы в институте я ни разу не слышала, чтобы кого-нибудь посылали дальше Камчатки. Мама, которая воспитывала нас пятерых, наслушалась разных рассказов об эмигрантах. Я ведь поступала в семьдесят девятом, а в это время из страны бежали все, кому не лень. Уж не знаю, какая это была волна — кажется, двадцать пятая, — но вокруг постоянно велись разговоры о том, что кто-то опять сбежал за границу или кому-то нужно передать посылку в Париж. Даже в нашем маленьком приволжском городке между Ульяновском и Казанью. Мама тоже мечтала уехать. Она долгое время не говорила об этом прямо, но однажды проговорилась, сказав что-то вроде “и почему вы не родились где-нибудь в Нью-Йорке?”. А потом все больше начала капать мне на мозги — мол, давай, поступай на географический. Будешь ездить по стране, а там, глядишь, и за границу… Говоря это, она, по-моему, сама мечтала стать географом и ездить не только в Казань, Ульяновск и Горький за докторской колбасой, а носиться взад-вперед по всей карте, делая привал то в Лондоне, то в Лиссабоне, то в Сан-Паулу… Для нее это были едва ли не фантастические названия. Впрочем, и для меня тоже. Но когда я говорила ей, что вместо Сан-Паулу меня, как пить дать, отправят за полярный круг на метеостанцию, она и слышать этого не хотела. Ей казалось, она задумала некий грандиозный план. Она всех обошла, всех сделала, ей уже не хотелось думать о том, как купить колбасы, а только о том, как бы пристроить дочь на географический, ведь это первый шаг к избавлению от всего того, что нас тогда окружало: тесная двухкомнатная квартира, газеты вместо туалетной бумаги, дымящая во дворе котельная…

— Пиво, пожалуйста!

Официант принес поднос с двумя бокалами пива, и Неля замолчала. Когда он ушел, она продолжала молчать, и тогда Галя спросила:

— Я почему-то забыла… А кем у тебя была мама?

— Завучем в школе. Работала как вол, преподавала математику. Ее многие боялись и ненавидели. И она тоже ненавидела весь мир. Мне так часто казалось…

— И что, ты пошла на географический только с ее подачи?

— С ее пинков, я бы сказала, — Неля выпустила длинную пахучую струю дыма. Галина сигарета давно потухла, застыв между средними и указательным пальцами. — Я вообще-то хотела петь…

Галя почувствовала какое-то непреодолимое смущение, как будто она сама все это рассказывала о себе. Ей стало безумно стыдно, она крепко сжала бокал ладонью правой руки, ощущая теплеющую прохладу его ровного стекла.

— Я понимаю, что это звучит очень глупо: в заплеванном провинциальном баре сидит старая очкастая тетка и рассказывает о том, как в молодости хотела стать певицей…

— Да нет, почему…

— Потому что любая дурочка в детстве мечтает стать певицей!

— Я вот, например, не мечтала…

— С тобой отдельный разговор. Ты насмотрелась на метеорологов на своих северах и решила, что хочешь делать то же самое: широка страна моя родная, все дела…

— И что в этом плохого?

— Да ничего плохого! Ты воплотила в жизнь свою детскую мечту, а такие, как я — не воплотили…

— И в этом, конечно, надо винить других…

— Когда мне было семнадцать, я очень сильно зависела от матери. Она воспитывала нас без отца — выгнала его за пьянки. Мы слушались ее беспрекословно. Вот она и пихнула меня на географический в Пермь, успокаивая при этом, что поступить туда легко — там не слишком высокий конкурс. Училась я так себе, из-за чего мать регулярно мне промывала мозги. Терпеть не могла практику в полевых условиях и промокающей палатке. Вот меня и распределили, как не самую одаренную, сюда, на этот железнодорожный узел. И все мечты о Сан-Паулу, мысе Доброй Надежды и даже Антарктиде разбились об эти рельсы, которые я каждый раз вижу под ногами, когда возвращаюсь домой… А я так хотела остаться в Перми!

— Хотела — так вернуться могла. Ты же не в концлагере здесь.

— Иногда мне кажется, что у нас не лучше, чем в концлагере…

— Ладно, любишь ты передернуть! — вспылила Галя, подумав о том, что в последнее время и ее преследует концлагерное настроение.

— В Пермь я не вернулась, потому что у меня родилась Жанка. Здесь нам, если ты помнишь, дали комнату, а потом квартиру. А там мне бы ничего этого не светило. А к маме я не вернулась, потому что не хотела менять шило на мыло… Жанку я почти ни в чем не ограничивала — тут тоже моя беда, но это отдельный разговор… Я всегда хотела жить где-нибудь в большом городе. Не в Москве, конечно, упаси боже! И не в Питере — очень уж там часты атмосферные фронты. Я всегда сочувствовала нашим питерским коллегам — у них и дня спокойного не бывает… В большом городе я бы чувствовала себя одной из. А здесь, в этой железнодорожной глуши, я чувствую себя просто одной…

— Знаешь, Неля, давай все-таки попросим счет и пойдем по домам. Я задыхаюсь в этом дыму…

— Да, к сожалению, в некурящей зоне не было свободных столиков. А я их просила.

Они попросили счет. Официант сказал “да, конечно” — и исчез. В висящем на стене телевизоре бесшумно колыхались пальмы и улыбались какие-то белозубые полуголые девушки. Ветер теребил их длинные волосы, и вокруг было только летнее солнечное утро — сплошное ультрамариновое пятно. Немой телевизор был здесь такой же лишней деталью, как и плакат с кокосом, как и плетеная ваза с искусственной зеленью посреди столика.

— Последний раз я была в Перми десять лет назад, — задумчиво произнесла Неля. — В тот год я в последний раз видела мать живой.

Галя знала, что Нелина мать умерла от инфаркта семь лет назад. Неля устраивала поминки — ставила на стол кисель и какие-то татарские блюда. Казалось, это было так давно, что с тех пор даже небо поменяло цвет.

— К летней сессии мы всегда готовились на набережной Камы… В мое время город был не слишком ухоженный, зато такой уютный…

— У тебя сейчас никого в Перми нет? — осторожно спросила Галя

— У меня там брат, но мы не общаемся. Он всегда обижался на меня за то, что я якобы плохо заботилась о матери.

— А ты обижалась на мать за то, что она пихнула тебя на геофак…

— Скажи, ты всех вот так любишь ставить на место? — рассвирепела Неля.

Но словесной баталии снова не получилось. Подошел официант и плюхнул на стол кожаную книжечку со счетом.

— Давай рассчитаемся и пойдем домой, — сказала Галя, удивляясь своему спокойствию.

Музыка становилась громче. В бар ввалилась какая-то шумная компания и ринулась напролом к стойке. Из-за столиков раздалось несколько возмущенных хрипловатых возгласов. Уходить нужно было немедленно, но теперь приходилось ждать, когда вернется официант, заберет книжечку и принесет сдачу. У Нели осталось еще полбокала пива. Она взяла бокал и начала пить залпом, делая большие громкие глотки. Галя подумала о том, что у нее, видимо, не было теперь в этом городе никого ближе пьянеющей взъерошенной подруги, в очках которой отражается полмира.

Затеивающаяся потасовка вроде бы сошла на нет. Но народ все прибывал, от этого становилось теснее, жарче, непрогляднее.

— Вы уходите? — раздался над ухом звонкий девичий голос.

Иссиня-черная брюнетка, дыша мятой и табачным перегаром, остановилась перед столиком с явным намерением его занять.

— Уходим, девушка, уходим. Только официант нам сдачу принесет…

— Галя, давай еще посидим…

— Неля, ты в своем уме?! Пойдем, тебе нужно немного подышать…

— Ты хотела сказать “свежим воздухом”? — с этими словами Неля расхохоталась.

— Я пришла сюда не для того, чтобы за тебя краснеть! — крикнула Галя.

— Ты на меня так орешь, как будто я — твой сын Степа!

Галя понимала, что нужно плюнуть в лицо, дать пощечину, развернуться и уйти, но поступить по закону жанра ей мешало отсутствие официанта и пока еще неоплаченный счет. Брюнетка стояла рядом и терпеливо ждала.

 

17. Степка

Степка сдул пыль с клавиатуры и проделал ежедневную — вернее, еженощную — цепочку действий: навести мышку в левый нижний угол монитора, щелкнуть левой клавишей иконку “пуск”, “выключение”, еще раз “выключение”, после этого откинулся на спинку стула и подождал, когда погаснет экран. Пошумев еще немного, компьютер умолк. В комнате стало тихо и темно — мир остался там, за черным монитором, в котором утонули гоночные трассы с идеальным покрытием и разметкой, окошечко аськи с разноцветными именами и злыми смайликами, карта Питера, фотографии друзей, которые были вполне реальными — и вдруг стали виртуальными, — оживали и умирали вместе с компьютером.

Встав из-за стола, Степка нащупал в кармане пачку сигарет. Прислушался. В кухне, кажется, привычно урчал холодильник. Посвистывали трубы — мать недавно ругалась с сантехниками: мол, от этого гула деваться некуда — и так уже года два. “Надо стояк менять”, — говорили сантехники, от которых разило крепкими папиросами. Мать им что-то возражала, они ей, а трубы так и свистели — им было пофиг.

Осталось только три сигареты. После ужина отец стрельнул несколько штук. Они стояли на лестничной клетке и дымили, как старшеклассники, почуявшие надвигающуюся свободу. Хотелось спросить: неужели отцу теперь живется лучше, чем раньше? Там, в Москве, у него есть Анжела, а Степка остался здесь, в этом городишке с озером и вокзалом, где день и ночь слышится стук колес проходящих поездов. Но как об этом спросить? Какими словами? “Папа, ты жалеешь?” А чего тут жалеть? От матери все бегут — две дочери убежали. И самому давно пора валить — знать бы только, куда. Короче, так и не поговорили толком с отцом. Вернее, поговорили — об экзаменах, о том, что надо приобретать профессию, что пора уже слезать с материной шеи. Слезу, слезу, папа, будь спокоен! О том, что Тверь не так далеко, и можно будет ездить домой на выходные. Нет уж, папочка, на выходные я буду ездить в Питер. Или в Москву, на худой конец. А здесь мне больше ловить нечего…

Если сейчас выйти на кухню и включить свет, мать за стенкой начнет ворочаться, а потом выйдет и станет снова капать на мозги — мол, времени уже третий час, а ты до сих пор не в кровати, с какой головой ты завтра будешь готовиться к поступлению, ведь уже профукал, не попал в вуз, а, между прочим, многие твои одноклассники… Тьфу! Лучше пойти покурить на лестницу. Тогда нужно найти ключ… Степка зажег настольную лампу и стал шарить по столу в поисках ключа. Вместо него почему-то попалась открытка — поздравление с 23 февраля — выпала из какой-то тетради или книги. “Рыжий! Мы тебя любим!” — было написано размашистым Ириным почерком. Тоже мне, вспомнила бабка, как девкой была! Кажется, с тех пор прошла уже целая жизнь. Теперь все по-другому и уже навсегда.

Сев на кровать, Степка начал вспоминать то далекое февральское утро, когда его Ира почему-то не отвечала на телефонные звонки, и тогда он позвонил на домашний, а ее мамаша ответила, что Ирочка давно в школе. Падал мокрый тяжелый снег. Степка бежал в школу с ощущением, будто безнадежно опаздывает, и вот сейчас поезд тронется и начнет разгоняться, а в лицо будет предательски светить зеленый семафор…

А потом, щурясь от яркого лимонного света, под гуканье перегорающей потолочной лампы, накрашенные и надушенные одноклассницы поздравляли их с Днем защитника отечества. Оказалось, что Ирка со Светкой Сметаниной и еще несколько девчонок пришли чуть свет, украсили класс шарами и лентами с камуфляжным рисунком, и каждый парень получил по открытке и перочинному ножику. А на доске красовалась надпись: “Пацаны! Вы нам нужны!” Местная поэтическая школа… Степке досталась открытка, на которой был нарисован рыжий веснушчатый новобранец, а в облаке его смелая реплика: “Служить хочу! Что я, рыжий, что ли?”

Во всем этом чувствовалась какая-то казенность: в этих небрежно расставленных партах, в этих старых клетчатых занавесках, в зарифмованной строчке, начертанной розовым мелом, в лакированных открытках и размалеванных лицах одноклассниц. Они молодцы — пришли с самого ранья и поздравили пацанов с их праздником. Теперь нам придется делать то же самое через две недели…

“Дарить нож — это не к добру”, — говорил Степка, отводя руку с сигаретой и сплевывая под ноги.

“Кто тебе сказал?” — дымила в ответ Ира.

“Примета есть…”

“Знаешь, раз ты такой умный, посоветовал бы сам, что нужно подарить на праздник реальным пацанам. Подстригись лучше, а то выглядишь… как Чубакка”.

“Кто?!”

“Забей!”

“Чубакка? — усмехнулся Степка. — А почему не Оби Ван Кеноби?”

Они замолчали, потому что к ним направлялась целая орава одноклассников. Светка шла впереди и заливисто смеялась. Это она умела. Как заведется, так потом ржет весь день. Ирка в этом смысле остывала быстрее. Степка не любил чересчур эмоциональных женщин.

Неподвижный, застоявшийся воздух комнаты и темная, тяжелая крона тополя за окном еще больше подчеркивали безвозвратность того мокрого, свежего февраля. И жаль, и совершенно не жаль, ведь все закончилось именно так, как было ясно с самого начала. Степка снял носки и сунул ноги в шлепанцы. Ключ так и не нашелся. Хочется курить, до безумия хочется! Упасть спиной на кровать и рассматривать ровный белеющий потолок, пыльную люстру с треснувшим светильником и убегающую в потолок трубу. Последний раз он обнял Иру три недели назад. Это было через несколько дней после выпускного. Тогда жара не была еще такой иссушающей и неколебимой, еще не вошла в каждую квартиру и не вытравила воздух в комнатах, и все радовались высокому и круглому, как мигающий глаз, солнцу. Степка напился. Кажется, его рвало где-то в туалете, потом в каком-то дворе рядом со скамейкой и песочницей. Как попал домой, он не помнил.

“Ты вел себя, как свинья!” — тихо сказала Ира.

Они стояли около ее подъезда. Был поздний вечер, и ей постоянно названивала мамаша, напоминая о том, что завтра нужно вставать в пять утра и ехать в Питер, ведь там уже вовсю подают документы.

“А что мне еще было делать? — глухо ответил Степка, поджав губы. — Ты же все равно уедешь… Что изменится от моего поведения…”

“Если бы я знала, что когда-нибудь тебя таким увижу, в жизни бы не стала с тобой встречаться”.

Она скривила лицо так, что напоминала какую-нибудь рысь, которая преследует свою добычу.

“Ты бы не стала со мной встречаться, потому что променяла меня на Питер”.

“Опять этот бред! Мы, по-моему, с тобой миллион раз это обсудили. Тебя никто здесь не держит, и ты, как и я, можешь ехать в Питер и подавать документы — хоть в СПбГУ. Тем более, у тебя в Питере сестра”.

“И там меня только и ждут с моими двенадцатью тройками”.

“Именно это в тебе меня больше всего бесило! Ты даже не хочешь попытаться, заранее ставишь на себе крест”.

“Крест ставлю не я. Его давно уже поставили куча всяких баб, начиная с наших учителей и заканчивая твоей мамой”.

“Не трогай маму!”

“И не собираюсь. Нужна она мне. У меня своя есть”.

“По-моему, твоя пытается заставить тебя сделать хоть что-то. И хоть она считает меня чмом, которое только и умеет задом вертеть на дискотеках, но я, в отличие от тебя, собираюсь учиться в приличном месте…”

“Разумеется. Если бы у моего отца были такие замечательные знакомые…”

“Да ты бы и со знакомыми не поступил”, — немного смутившись, заявила Ира.

Когда она нервничала, голос у нее становился высоким и жутко капризным. Она заводилась, как самолет перед взлетом, и брала ноты все выше и выше. Смотреть на это было смешно и тоскливо.

“Не волнуйся. Я тоже в Питер собираюсь. Попозже немного. Осенью, в сентябре. Денег каких-нибудь заработаю, чтобы хватило на комнату. Буду заниматься музыкой, а там посмотрим”.

В тот момент Ира посмотрела так презрительно, что захотелось дать ей по роже.

В обволакивающей духоте курить уже расхотелось. Степка расстегнул рубашку — пуговица за пуговицей — и швырнул на стул. По груди, как и по лбу, растекался пот. Ира спит в своем Питере, за триста с лишним километров отсюда, у своей ненаглядной тети, которая обещала поспособствовать, если первый вариант не удастся, но первый вариант удался на ура, и позавчера Ира написала sms: “Я поступила!!!” “Круто”, — быстро ответил Степка. На этом переписка прервалась. Полтора года ночных звонков, посиделок на скамейках, перекуров за углом школы, быстрых и нервных тисканий в материной машине подошли к логическому концу.

Ирка не без гордости говорила, что тетя живет в новеньком чистеньком районе, недалеко от залива, и от нее можно ходить на пляж купаться, правда, там очень мелко, грязновато, да и ветер холодный… Степка залезал в Интернет и открывал карту Питера, скользил взглядом по всей береговой линии — от Лахтинского разлива, через Крестовский и Васильевский острова, через угловатые гавани порта, к приморским паркам Стрельны и Петергофа… Немного в стороне, ближе к аэропорту, жила сестра Настя со своим хахалем. Они снимали комнату в маленькой неухоженной квартирке на четвертом этаже. На кухне постоянно валялись грязные чашки с засохшими пакетиками чая, переполненные пепельницы, а на стене висел календарь какого-то девяносто лохматого года. Степка ночевал на полу, периодически просыпаясь от скрипа дивана, на котором ворочались Настя и Олег. Сестра, несмотря на свои двадцать четыре года, никак не могла выбраться из этой замызганной конуры на окраине, выйти замуж, купить машину… И от этого недовольства жизнью все больше становилась похожей на мать. Степку передергивало, когда он замечал в Насте мамины жесты, наклон головы, железные нотки в голосе. Поэтому он редко бывал в Питере, а когда приезжал, старался чаще бывать один. Правда, Настя, которая занималась продажей билетов на концерты, проводила его в закрытые клубы, а в концертных залах сажала на лучшие места. А Ира все пилила: мол, на твоем месте я бы давно переехала в Питер… Перееду, Ира, за мной не заржавеет.

Степка стянул штаны и скинул с кровати покрывало, а потом и одеяло, плюхнулся на простыню в одних трусах. Было такое ощущение, будто барахтаешься в кастрюле, в которой варят суп, и кто-то медленно прибавляет огонь. Подушка была теплой и влажной. Такие, наверное, губы у коровы. Степка всегда очень сильно ворочался, за что постоянно слышал от Иры щелканье языком и возмущенные возгласы. Когда она оставалась ночевать, всегда приносила с собой огромную косметичку и ставила рядом с кроватью на стул. А утром красилась, выкуривала сигарету и, взяв Степку под руку, плелась в школу.

“Зачем ты намалевалась как на дискотеку?”

“Иди в пень…”

В такие дни мать, по крайней мере, меньше капала на мозги. Она вообще делала вид, будто Иры не существует. Они не поладили с самого начала — еще с тех пор, как во втором классе Степка угодил снежком Ире в глаз. Были разборки. Иркин отец пришел в школу и оттаскал рыжего хулигана за ухо. За сына вступились родители — больше мать. Отец вроде тоже ходил с кем-то разговаривать, но вел себя гораздо сдержаннее. Он вообще редко повышал голос и с трудом отказывал. Грех было этим не пользоваться.

“Воображуля эта твоя Ира”, — говорила тогда мать. То же самое она повторила через семь лет, когда Степка впервые привел Иру к себе домой. У нее были крашеные ярко-бордовые волосы и кислотного цвета зеленая кофта, оголявшая плоский живот. Ничего особенного, в общем-то. Обыкновенная девушка, выросшая в маленьком городе и твердо решившая жить в столицах. Но почему нельзя было с уважением отнестись к выбору сына? У всех нормальных парней в пятнадцать лет появляются девушки, а мать, кажется, воспринимала это как очередное непослушание, тихо презирая “воображулю”, из-за которой в свое время пришлось крепко понервничать.

Степка схватил со стола телефон и, порывшись, нашел Ирину фотографию. Большие серые глаза, немного вытянутое лицо, идеально гладкая кожа, подправленная тональником. Какой-то джинсовый пиджак с брошками… Волосы в тот раз были пшеничными. Она еще говорила, что хочет такой же цвет, как у Степки, любила перебирать разноцветные пряди, которыми его наградила природа. Черт ее знает, может, мать сразу поняла, что эта девица — всего лишь транзитный пассажир, как поется в старой-престарой песенке…

“Ты бы на мне женился?” — спросила как-то она.

Было не то 14 февраля, не то 8 марта — в общем, тот день, когда девушкам принято дарить цветы и открытки и кормить романтическим ужином. Вот они и сидели за этим самым романтическим ужином, в одном из местных баров. Перед Ирой стоял высокий изящный бокал с пивом и пепельница с тонким бычком. Ее лицо окутывал сигаретный дым.

“А ты что, замуж хочешь?” — немного смущенно ответил Степка и затушил сигарету о пепельницу.

“Да ладно тебе, я же просто так спросила”, — и она заливисто рассмеялась.

 

18. Галя

— Я сейчас вызову тебе такси! — сказала Галя, когда они с Нелей оказались на улице.

— Подожди, давай немного постоим. Я возьму тебя под руку…

— Не надо брать меня под руку! — обиженно крикнула Галя.

— Га-аль, ну чего ты обижаешься-то как маленькая девочка. Я перед ней все вывернула наизнанку, а она теперь обижается.

— Лучше бы держала свою изнанку при себе…

— Я и так держала ее при себе целых тридцать лет. Больше не могу.

Очевидно, нужно было спросить Нелю, когда она собирается писать заявление об увольнении, ведь ей положено отработать еще две недели. Но сейчас все было так некстати… а когда кстати? Может, к понедельнику подруга придет в себя и возьмет свои слова обратно? В конце концов, где сейчас искать толкового сотрудника? Неужели придется оставить эту дурищу Карину? Господи, только быстрее бы появилось такси!

— Галя, а я всегда считала, что тебе очень повезло с Андреем…

— Давай прекратим на сегодня обсуждать мою личную жизнь!

— Он такой терпеливый, обходительный, внимательный. Детей любит — не то что папаша моей Жанки. Ой!

Галя подхватила пошатнувшуюся подругу и крепко сжала ее запястье.

— Не надо меня так сильно зажимать… Меня и так всю жизнь зажимали…

Неля всхлипнула и как-то быстро разрыдалась — по-бабьи, мокро, как прорвавшийся наружу гейзер. Галя вспомнила, что точно так же разрыдалась, когда ушел Андрей.

— Вот и забирай себе Андрея с потрохами. Переезжай к нему в Москву — в самый большой город. Во всей Европе такого не найти. Будешь жить в ведомственной квартирке и вытряхивать ведро в мусоропровод…

На другой стороне улицы остановилось такси. Галя замахала руками и потащила подругу к машине, крича водителю, чтобы подождал.

— Да не волнуйтесь вы, не уеду без клиентов! — усмехнулся водитель.

— Довезете мою подругу на ту сторону, за линию?

— Довезем — куда денемся.

— Деньги у тебя есть?

Неля молчала.

— Деньги есть, спрашиваю? Или дать?

— Не надо. Лучше довези меня до дома.

Сжав губы, Галя несколько секунд поколебалась, потом открыла дверцу и сказала:

— Поехали.

Машина тронулась с места и понеслась по темным задымленным улицам. Пару кварталов ехали молча. Тишину нарушила Неля.

— Ты, наверное, хочешь, чтобы я попросила у тебя прощения…

— Нет, не хочу…

— Вот и я не хочу.

— Ты так говоришь, будто кто-то тебя заставляет…

— Ты кровопийца! Ты вцепляешься клещами и не успокоишься, пока не выпьешь всю кровь! Настоящий Скорпион!

— Я Стрелец.

— Какая разница? Еще хуже! Мечешь во всех свои ядовитые стрелы!

— Если ты сейчас же не замолчишь, я выйду из машины. Дальше поедешь одна!

— Молчу, молчу…

Оставалось сосем немного. Вот машина взобралась на виадук над железной дорогой. Внизу проходил длинный товарный состав. Андрей называл их “сороконожками”, потому что… ай, да не важно, почему. Сейчас поворот налево, затем два квартала направо — и будет Нелина четырехэтажка. Третий подъезд, второй этаж… В понедельник Неля станет просить прощения, брать свои слова обратно, передумает увольняться… Нет, пусть уж лучше уходит — так будет спокойнее. Галя не будет чувствовать себя скорпионом и кровопийцей… Единственный в этом городе близкий человек перестал быть близким. Такое происходило не в первый раз. Близкие люди таяли, как отдаляющиеся огни семафоров — один, другой, третий. Оставался лишь задымленный железнодорожный путь, пахнущий не то мазутом, не то дымом от горящих лесов. Больше всего сейчас хотелось скомандовать водителю, чтобы развернулся и ехал на вокзал. А там всегда можно вскочить в один из проходящих поездов, а утром — будь что будет. Так однажды сделали Настя, Анжела, Андрей. Теперь, видимо, пришел ее черед. А Степка?.. Рыжий длинноволосый сын был сейчас так же далек, как и скрытое смогом солнце.

— Этот дом? — спросил водитель?

— Где мы, Галка?

— Перед твоим домом, вылезай!

— Сейчас… достану из кошелька деньги…

— Вы не уезжайте. Отвезете меня домой, обратно, в ту часть города, за железной дорогой? — попросила водителя Галя.

— Конечно, только застолий там не устраивайте — спускайтесь побыстрее…

Ну вот, еще один запустил в спину булыжник. Он, наверное, думает, что вез двух старых алкоголичек, торгующих на городском рынке и привыкших проводить вечера пятницы в баре — только что на привокзальной площади не валяющихся. Неля поднималась по лестнице медленно, но твердо, чуть придерживаясь руками за изрисованные подъездные стены. Перед дверью своей квартиры долго рылась в сумке, ища ключи.

— Давай я найду, — раздраженно сказала Галя.

— Не мешай, — пробормотала Неля. — Мой ад, мои ключи.

— Все, я пошла, на сегодня с меня хватит… — Галя чувствовала, что сейчас разревется, что, вопреки всем прогнозам, она оказалась вдруг в самом центре глубокого холодного циклона, который несет с собой грозы и штормовой ветер.

— Мне очень жалко твоего сына! — сказала Неля, поворачивая ключ в замке. После этого вошла в квартиру, захлопнула дверь и зарыдала. Галя стояла на лестнице и слушала, как громко плачет, всхлипывая, ее еще недавняя подруга.

 

Часть вторая

1. Степка

Рассвет был каким-то тусклым, как фотография с эффектом сепии. В такой цветовой гамме все казалась далеким прошлым, из намертво высохшей эпохи дождей и падающих листьев. Неужели закончилась эта бескрайняя сосновая засуха? Степка представил: там, под окном, огромная плоская лужа, исколотая мелкими частыми каплями. Во дворе никого нет — только ручьи текут по мокрому темно-желтому песку, и больше совсем не хочется пить… Нет, пить как раз хотелось. Хотелось подставить под дождь липкий лоб и жесткие, слежавшиеся волосы. Закончилось, все закончилось! Началась новая эпоха, а может быть, и новая эра. Как же все-таки классно, когда дождевая струя затекает за шиворот! Степка поднялся с топчана и подошел к подоконнику. Сетчатый асфальт за окном был все таким же сухим и светлым, а колдобины все такими же пыльными, и скопившийся в них песок был похож на пепел. Пахло гарью, а уходившую в сторону леса дорогу застилал густой туман. Так и есть: это был вчерашний смог, который за ночь окреп и превратился в тяжелый серый кисель. Вот оно что! Никакого тебе дождя, никаких луж, испещренных каплями… Вот чего так испугалась мать, когда звонила ночью. И правда, воняет, как в бане. Такое ощущение, что ты сунул башку в костер.

Степка потянулся и проковылял на кухню, где запах гари смешивался с запахом недопитого пива. Морж уже свалил. Вчера вечером, тыкая очередным окурком в импровизированную пепельницу, он объяснял, что, уходя, нужно просто захлопнуть дверь. Говорил он подчеркнуто небрежно, смотрел куда-то в сторону, в чернеющее окно, за которым уже начала разливаться эта вонь. Они тоже сначала подумали, что где-то рядом горит, и даже обследовали всю квартиру на предмет незатушенных бычков. Морж наклонялся, заглядывал под кровать и скакал повсюду, словно тяжелый неуклюжий мяч, оправдывая свою кличку. Потом в дверь позвонила заполошная соседка.

— Вадик! Вадик! Это у тебя что-то горит?

Дверь они так и не открыли, но, судя по голосу и скудному обзору дверного глазка, это была бабка лет шестидесяти, с плохо прокрашенными седыми волосами, в старом цветастом халате и стоптанных тапках.

— Вадька! Ты слышишь меня? — стучала она кулаком в дверь.

— Че ей надо-то? — как можно высокомернее процедил сквозь зубы Степка, далеко отводя сигарету и сплевывая в раковину.

— Пошла она на хрен! — махнул рукой Морж и заорал: — Нет, у нас ничего не горит!

Проворчав что-то напоследок, соседка потопталась на лестничной площадке и, хлопнув своей дверью, замолчала.

Морж появился в жизни как-то неожиданно. Вернее, вновь появился. Когда-то он приходил в Степкин двор с гитарой, забрызганной не то чернилами, не то какой-то краской. Сам он всегда был плотным, как крепостная башня. Гитару брал в руки неловко, небрежно, словно тяжелую торпеду, но играл при этом лихо, без единого фальшивого аккорда. Вместе с ним увязывались двое-трое пацанят в замызганных джинсах, с сальными волосами и сережками в ушах. Они садились по разные стороны от Моржа, слушали, курили, иногда подпевали. Степка бывал на этих дворовых концертах, сопровождаемых мыльными взглядами подвыпивших соседей-мужиков и ворчливых, морщинистых от скукоты соседок, то и дело высовывавшихся в окна. Особо буйные начинали вопить своими старческими голосами, на них Морж не обращал ни малейшего внимания, воспринимая так же, как гул экскаватора, копавшего канаву во дворе напротив, скрип двери в подъезде или выкрашенных болотной краской качелей. Потом его, правда, взяли за наркотики, но он как-то легко отделался — вроде бы ему сколько-то дали условно. Он исчез из города и жил у бабки в деревне, затем вернулся и работал сварщиком. Степка столкнулся с ним в магазине, через пару дней после возвращения в прежнюю привокзальную жизнь. Морж брал с полки две огромные бутылки “Тархуна” и суповые пакеты.

— Морж! — сказал Степка, напрочь забыв, как зовут этого упитанного пацана в красно-черной куртке на манер гонщиковской.

— Рыжий! — усмехнулся в ответ тот, видимо, тоже не припоминая Степкиного имени.

Так они и называли друг друга до сих пор. Морж сразу предложил работу — организовывать дискотеки в окрестных городках и поселках. Кое-где можно было выступать самим. Тут уже приходилось иметь дело с Партизаном. Этот лысый бородатый тип, похожий на переросшего головастика, на вид был типичным персонажем лихих девяностых. Степка легко допускал, что он замочил в лесу не одного вставшего на пути, пока они не выпили где-то все вместе, с Моржом, другими ребятами и какими-то девицами, которые называли себя не то продюсерами, не то промоутерами. Партизан громко хохотал, словно медведь, которого рассмешили, и очень нежным, не сочетавшимся с его внешностью голосом пел шевчуковские баллады и старинные романсы. Таким был новый отрезок жизни, пропитанный горечью пива и небывалой, нескончаемой жарой августа, собиравшего полные электрички потных дачников со сморщенными шеями.

Вчерашний день закончился на ломившейся в дверь моржовской соседке. Он был длинным-предлинным, как плохо поставленный фильм, где начало никак не связано с концом. С утра позвонил отец, чтобы узнать как дела. А как дела? Как будто он не знает. Уговаривал ехать в Москву — мол, поживешь у меня первое время, а там видно будет. Может, устроишься в какой-нибудь институт на подготовительное отделение, а может, работу какую найдешь. Степка поймал себя на мысли о том, что его раздражает этот заботливый и нерешительный тон отца. Нет, тряпка он все-таки, что и говорить! Отец — тряпка, а мать — стерва… вот такие родители. Нисколько не удивительно, что они развелись.

Казалось, что нет ничего хуже Москвы, с ее забросанной семечками площадью трех вокзалов, где со всех сторон с нерусским акцентом что-то орали, утреннего метро с душком бомжатины, где эскалаторная дикторша елейным голоском говорила: “Уважаемые москвичи и гости столицы!..”

А может, это все же лучше, чем гнить здесь, в железнодорожном городке, на берегу озера, зарастающего камышами и ряской, в одной квартире с матерью, которая все больше брюзжит и пилит, пилит, пилит?.. Там, в этой Москве, у Степки есть Анжела и отец. Но перед отцом безумно стыдно за выходку с Тверью (при воспоминании обо всем этом хочется удариться обо что-нибудь головой и навсегда забыть те несколько дней). Наверное, он не раз проклинал сына, когда все объяснял тому пузатому и лысому Игорю Федоровичу, отвечал на расспросы знакомых “как там ваш?” или звонил бывшей жене, чтобы узнать, как дела. Степка почти физически чувствовал эту боль, которую доставлял отцу, и представлял его расстроенные, даже потерянные глаза с красными жилками проступающих сосудиков.

И Анжела, конечно же, тоже стыдится своего братца, хотя она всегда была на его стороне, до последнего. Может, все-таки поехать в Москву? Сестра появится откуда-то внезапно, поправляя длинные, немного растрепавшиеся волосы, и отведет на Воробьевы горы. Они выйдут из метро и будут долго-долго подниматься по ступеням, мимо пустующих деревянных беседок, мимо потушенных фонарей, слушая птичий хрип и приглушенные гудки машин. А потом окажутся на смотровой площадке с толстым каменным парапетом и будут смотреть на реку и овальную чашу стадиона… Может, такой будет Степкина столица, с мокрым вечерним тротуаром, усыпанным желтыми листьями, светящимися окнами многоэтажек и автомобильными фарами, ощупывающими темный осенний двор?

Но сейчас нужно возвращаться в настоящее и идти домой. Мать, наверное, уже на работе, так что дома должно быть спокойно и уныло. Честно говоря, Степка не ожидал, что она вчера вот так вот разревется навзрыд, когда услышит о деньгах. Да, он накинул лишнюю тысячу, ведь Партизан говорил о штуке, которую недвусмысленно попросил возместить за недостачу — надо было предвидеть, что Степкино пение не возымеет успеха в Волочке. Там ведь публика-то такая: им либо попсу подавай, либо матерый шансон — куда там хеви-метал местного розлива!.. Партизан был не жестоким, но жестким, поэтому его разговоры о долге не стоило воспринимать как шутку — потом могли быть проблемы. Но как сказать об этом матери, которая на каждую реплику начинает дымить, будто вулкан? Да и вообще с деньгами туго, что ей лишняя тысяча? Врать не то чтобы хотелось — так получалось само по себе. Степка не помнил, когда последний раз был честен с матерью. В детстве она запрещала взять лишнюю конфету — приходилось пробираться на кухню тайком и, кляня скрипящие дверцы шкафчика, выуживать из вазы продолговатые карамельки… Потом она цербером пасла Степкин школьный дневник. Получив пару, приходилось выдирать страницу и переписывать на следующую, чистую, все, включая домашнее задание и объявления. Затем приходилось постоянно прятать пачку с сигаретами, презервативы, удалять порнуху из компьютера. Почти вся жизнь проходила во лжи, от нее некуда было деваться, и постепенно выработалась привычка врать неутомимо, словно по-другому и жить было нельзя.

Сейчас Степка врал себе, что самым близким человеком, по сути, стал Морж. Этот добродушный и немного ленивый толстяк олицетворял полное спокойствие, умея в нужный момент сказать “пошла она на хрен!” Другом он все-таки пока не был — они знакомы не больше месяца, — но в общении не напрягал и любил хеви-метал. Конечно, музыкант из него, прямо скажем, хреновый: его потуги на гитаре и барабане достойны сожаления. Степку ведь тоже специально никто не учил, но он, как ему казалось, неплохо освоил барабан, правда, не обошлось без грызни с матерью, которая ни минуты не могла вынести барабанной дроби. Пришлось репетировать в подвале у Игорька, пока он не свалил в свою Москву. Там тоже периодически встревали всякие бабенции в халатах, вроде соседки Моржа, но жить было можно. А теперь снова нет постоянной точки, и репетировать приходится то тут, то там…

Степка проковылял обратно в комнату и тронул стоящий в углу барабан. Вчера порепетировали немного, но с одним барабаном и полудохлой гитарой — какой тебе хеви-метал? Придется менять и стиль, и репертуар — последнее выступление в Волочке это доказало. А дело ведь не только в музыке, но и в стихах. Степка плюхнулся на топчан и посмотрел в потолок. Стихи он начал писать года два назад, после очередной ссоры с матерью. Тогда она еще имела над ним довольно большую власть, уравновешивая мягкость отца. Казалось, мать только и делала, что указывала, стыдила, запрещала, перекрывая течение сыновьей жизни, словно железобетонная плотина, и от этого Степка ощущал себя узкой горной речкой, которой предстоит всю жизнь стачивать камни.

Вот и первое стихотворение было приблизительно об этом. Вроде бы стоял ноябрь. В вечернем окне чернел вечер, показывая отсвет дворового фонаря и голые сучья тополя. Стихотворение начиналось так: “За окном моим ночь, темнота…” Дальше Степка не помнил, да и вспоминать не хотелось. Первый блин всегда комом. Самые ранние стихи были переписаны на диск и надежно спрятаны в одном из ящиков стола, среди груды тетрадей, выцветших книг и рваных постеров с некогда любимыми актерами и музыкантами. Мать пыталась пару раз там что-то разобрать, но отстала, махнув рукой на неисправимый бардак в комнате сына. Степка пытался писать про школу, про сельское кладбище, про поезда, которые гремели колесами сутки напролет, но потом убедил себя в том, что поэзия, по сравнению с музыкой, вторична, а чем тяжелее музыка, тем лучше, глубже она впечатывается и в мозг, и в душу.

Он почти никогда не произносил слово “душа”, относя его к лексикону стариков и набожных тетушек, которые по воскресеньям выходили из церкви, крестясь и поправляя платки. Но точно чувствовал: и у него есть что-то такое, что принято обозначать этим словом. Ведь смог же он полюбить Ирку, а потом Волынку… Нет, об этом нельзя вспоминать — ни в коем случае! Степка вскочил с топчана, большими шагами пронесся на кухню, схватил термос с кипяченой водой и стал жадно пить. Откуда-то с шеи начала разгоняться тяжелая капля пота. Двигаясь вниз, она набухала и неслась все быстрее, словно целая лавина воды, и остановилась где-то внизу, ударившись о затянутый ремень. Оторвав термос от губ, Степка поправил слежавшиеся волосы и выбежал на лестницу, с грохотом захлопнув дверь. Он бежал вниз по ступеням, как в детстве, когда вырывался от родителей на прогулку, а внизу уже кто-нибудь ждал. На сей раз никто не ждал. Серое задымленное небо, глотающее дорогу и кромку леса невдалеке. Неказистый ряд ржавеющих помойных бачков. Свернувшаяся калачиком собака, высунувшая тонкий розовый язык.

 

2. Галя

— Мне на ту сторону, за озеро, — сказала Галя, захлопнув дверцу.

Сиденье было теплым и немного влажным, как вывешенная на батарею тряпка. В пыльное боковое стекло смотрел фонарь, в свете которого летали какие-то крупные насекомые. Казалось, что кругом — нескончаемый и непродуваемый юг, и, поднимаясь на виадук, машина пересечет экватор и покатится дальше вниз, вниз, вниз, куда-то к подолу планеты, к недосягаемым названиям — Катанга, мыс Доброй Надежды и Ревущие Сороковые. “Длина земного экватора составляет сорок тысяч семьдесят шесть километров. Это равно поезду длиной в два миллиона вагонов…” Эту фразу Галя слышала еще в школе. Говорила худенькая пожилая учительница. Белые-пребелые волосы. Нос картошкой. Большие круглые очки. Это она однажды сказала Гале: “Поступай на географический”.

Ненавязчиво сказала, вскользь, жуя своими сморщенными челюстями, и этой случайной фразой качнула всю Галину жизнь, подтолкнула ее, как лавину… Внизу, под виадуком, по железнодорожному экватору шел пассажирский, сверкая темно-желтыми квадратиками окон.

— Хорошо повеселилась подруга? — спросил водитель. — Ничего, если я радио включу?

— Ради бога, включайте. Только не шансон.

Рука водителя, потянувшаяся к магнитоле, отдернулась.

— А почему не шансон?

— Не хватало на ночь глядя слушать эти песни уголовников…

— Зачем же так?..

— А затем, что от вашего шансона некуда деваться! — начала заводиться Галя. — Из дома выйдешь, пройдешь мимо гаражей — шансон. На рынок зайдешь — шансон. В маршрутку сядешь — и всю дорогу слушаешь про то, как над зонами есть озоновый слой! Меня тошнит от этого пропитого и прокуренного сброда! Мне сына-гопника хватает!

— Хм, — усмехнулся водитель и печально добавил: — Зря вы так о сыне…

— На моем месте вы говорили бы точно так же!

Непонятно, как и откуда на глазах выступили слезы, и красный сигнал светофора на перекрестке стал расплывчатым, будто северное сияние. Галя тронула рукой эту затаившуюся мокрую каплю… и словно прорвала плотину. По вспотевшей щеке покатилась одна слеза, потом другая. Стало стыдно, как в детстве, когда говорили: “Такая большая — и плачет!” Почему-то прорвавшаяся влага мгновенно хлынула в нос. Там было мокро, как в залитом дождем огороде. Галя шмыгнула носом — и еще раз, и еще…

— Может, все-таки включим шансон? — осторожно спросил водитель, трогаясь на загоревшийся зеленый сигнал.

Галя закрыла ладонями лицо и быстро-быстро замотала головой, продолжая шмыгать носом. Сдерживаться было бессмысленно, и она зарыдала в голос.

— Вам нужно чего-нибудь выпить, — озадаченно сказал водитель. — Я отвезу вас в одно приличное заведение.

В ответ Галя ревела и мотала головой — часто-часто, как будто в чем-то пыталась убедить совершенно незнакомого человека, сидевшего на соседнем сиденье и державшегося за руль.

— С вами хоть все нормально?

Галя замотала головой все так же быстро и часто, только сверху вниз.

— Куда дальше ехать-то?

Ответа не было. Был лишь густой, размеренный женский плач. Машина остановилась на обочине улицы, не то у ивы, не то у березы — у чего-то тонкого и плакучего, с мелкими листьями, которые поколыхивал едва заметный ветер. В просвете между домами виднелась бесформенная чернота озера.

— И что мы будем с вами делать? — после длительной паузы спросил водитель.

— Давайте я вам заплачу, а дальше дойду сама…

Галя начала рыться в сумке в поисках кошелька.

— Да подождите, деньги мне не к спеху. Вы сначала успокойтесь.

Шмыгнув носом, Галя продолжала рыться в сумке, но как-то медленно, неуверенно — открывала то одно отделение, то другое, а потом, увидев кошелек, зачем-то пихнула его на самое дно, под смятый футляр от зонта, мобильный телефон и исчирканную вдоль и поперек записную книжку, полную действующих и сменившихся адресов и телефонов.

— Вас дома кто-нибудь ждет?

— Сын…

— Сын? Что ж вы с ним так…

— Не спрашивайте меня. Я сама себя все время спрашиваю, а ответа найти так и не могу.

— А отец у вашего сына есть?

— Есть.

— Вы говорите есть, а такое ощущение, как будто и нет.

— Теперь уже и нет. Он в Москве. Приезжает иногда, ест котлеты с картошкой, курит с сыном на лестнице… А потом оставляет денег и уезжает обратно на своем “Сапсане”.

— Да уж, эти “Сапсаны”… И давно он в Москве?

— Пять месяцев. До этого прожили с ним двадцать пять лет.

— Мы с женой тоже почти двадцать лет провели бок о бок, а потом… Часто это получается очень неожиданно. По крайней мере, у меня так было, у многих знакомых тоже…

— Нет, у нас все было более чем ожиданно.

— Что, изменял? — тихо спросил водитель, будто пугаясь своих слов.

— Фиг его знает… Думаю, что нет. Но вот сына он упустил.

— Что, баловал?

— Баловал — не то слово…

— Муж-то наш, здешний?

— Здешний. На вокзале работал. Машинистом, потом начальником депо.

— Как фамилия?

— Тверитнев, — немного смущенно, после паузы, произнесла Галя.

— Андрей Дмитрич, что ли?

Галя скосила на водителя глаза и снова отвела.

— А вы его откуда знаете?

— Да я сам раньше стрелочником работал, потом получил травму, в больницах лежал, а потом мне все надоело, вот уже четвертый год извозчиком…

— Ясно…

Галя вздохнула и еще раз шмыгнула носом.

— А я думаю: недавно в Москву переехал, с сыном проблемы… У меня сразу в голове что-то щелкнуло, но, думаю, мало ли, у нас все-таки не деревня — тридцать тысяч жителей. Может ведь быть совпадение… Меня, кстати, Юрий зовут.

Галя молчала. Ей было жутко стыдно из-за того, что она разревелась, как девчонка, перед незнакомым мужиком, а теперь они, почти пенсионеры, знакомятся тут, под деревом, как пионеры. Чтобы чем-то заполнить немую сцену, Галя достала телефон и начала пролистывать справочник, в котором первым по списку значился Андрей.

— А вы, кажется, работаете на метеостанции? — продолжал водитель.

— Я ее начальник, — быстро ответила Галя.

— Да, знаю. Мы с Андреем Дмитричем в свое время были неплохо знакомы… А эта ваша спутница, я смотрю, хорошо перебрала…

— Давайте не будем о ней…

— Да нет, просто я ее тоже, кажется, знаю. У меня теща живет с ней в одном доме, так я в лицо-то знаю эту вашу… как ее… Нина?

— Неля.

— Да, точно, Неля. Очки у нее в пол-лица — трудно не запомнить…

— Вот видите, тут все друг друга знают, а вы говорите — не деревня…

— Она ваша подруга?

— Коллега. Старший научный сотрудник. Пойдем, говорит, сегодня куда-нибудь посидим. Вот и посидели…

— Да, пьяная женщина теряет самообладание полностью. А потом упорно делает вид, будто все происходило не с ней. Ничего, завтра ваша Неля будет вам звонить и просить прощения.

— Не будет.

— Будет, вот увидите.

— Не будет. В отношении меня она абсолютно права… Я кровопийца, скорпион, только и делаю, что порчу всем жизнь. Недаром от меня сбежали две дочери и муж.

— Ну… дочки ваши учиться ведь поехали…

— А муж — работать. И что с того? Последний, кто со мной остался, ненавидит меня… как Горгону. Только и думает, как бы ему умотать отсюда в Питер…

— Питер — дело хорошее. У меня там тетка жила, блокадница. Помню, ездили к ней в огромную коммуналку на Петроградскую сторону. Весь коридор был заставлен вешалками, тазами и велосипедами. А сама она жила в большой угловой комнате с четырьмя окнами, с мужем и сыном. Умерла уже, правда, давным-давно — лет двадцать…

— У меня в Питере старшая дочь.

— Знаю. Андрей Дмитрич все говорил: мол, живу между двумя дочерьми, почти посередине, — а вижу их всего несколько раз в год.

— Странно слышать, когда твоего мужа называют по имени-отчеству. Хотя мне самой не привыкать. Меня на работе девочки тоже — Галина Сергеевна… Вот и чувствуешь себя ископаемой.

— Это вы кокетничаете! — по-мужицки крякнул Юрий. — У меня жена и то старше выглядит, а ей только на будущий год пятьдесят будет.

— А вы наш, здешний? — зачем-то спросила Галя, почувствовав, что давно ни с кем вот так не говорила — спокойно, расслабившись, не ожидая ни плевка в лицо, ни удара в спину.

— Здешний… Родом из деревни — там, за Мстой. Мать у меня жива еще. Отец три года как умер.

— Странно… Вы с мужем работали, а я вас ни разу не видела. Я ведь многих его коллег знала…

— Да попробуй всех запомни! В одном только депо человек пятьсот в свое время работало… А я, кажется, видел вас. Вы однажды заходили с сорванцом вашим. Ему, наверное, лет десять было. Помню, рыжий такой… Так и остался рыжим?

— Так и остался…

— А еще однажды сабантуй какой-то у нас был, в депо. Андрей Дмитрич был тогда простым машинистом на товарняке. Не помню уже, что отмечали, только он просидел с нами до утра. Сначала все порывался уйти — мол, у меня дома жена и дочки две. Сына, видимо, не было еще. А потом, за разговорами и закусками — и утро уже. Так Андрей Дмитрич, когда уходил домой, у него вид был, как у пристыженного школьника…

— Да, было дело, — оборвала Галя. — Ну а вы что, всегда вовремя приходили домой?

Откуда взялась эта запальчивая интонация? Почему захотелось вступиться за Андрея, превратившегося в пристыженного школьника?

— Не всегда, конечно, — снова крякнул Юрий. — Но бывало, спорить не буду. Домой придешь, а жена нос воротит.

— Ладно, Юрий, поехали дальше. Нам сейчас прямо, а потом направо и через мост, за озеро… А то, я чувствую, сама приду домой под утро…

— А что вам терять? Сегодня пятница, расслабьтесь.

— Я уже расслабилась. На сегодня хватит.

— Может, все-таки поедем… посидим... куда-нибудь?

— Вы так говорите, как будто мы с вами сейчас остановились где-нибудь на Невском. Или еще лучше — на Елисейских полях. И у вас на голове шляпа, а у меня — трехэтажная шевелюра…

Юрий снова крякнул:

— Вы, я смотрю, романтик…

— Абсолютно не романтик. Была бы романтиком, так, может, со мной было бы проще ужиться… Давайте, жмите педаль. Или я пешком пойду.

Машина тронулась с места и поехала по темной пыльной улице. Последний отрезок пути до дома Галя готовилась к чему-то важному, монтировала у себя в голове короткий отрывок фильма: вот она расплачивается с Юрием, заходит в подъезд и поднимается по узкой темной лестнице. Под потолком на заляпанном краской проводе болтается лампочка, на грязном потрескавшемся подоконнике — блюдце с “бычками”. В душной мертвой тишине раздается глухой стук Галиных каблуков. Фильм получался каким-то черно-белым. Вернее, черно-оранжевым — из-за отсветов фонарей.

Сын был дома. Галя поняла это, услышав из коридора легкое жужжание компьютера. Странно, что музыка при этом не грохотала на весь дом и даже, кажется, вообще не была включена. Обычно все по-другому: Степка не выключал музыку даже на ночь, засыпая под этот долбеж. Галя зажгла свет, скинула туфли и, неровно ступая, босиком прошла на кухню. Пустой ровный стол. Несколько крошек хлеба на скатерти, открытая солонка. Значит, сынуля ужинал. Точно — вон тарелка в раковине, две чашки, несколько ложек, вилка и нож. На плите — маленькая кастрюля-ковш с остывшей мутно-белой водой. Пельмени ел. Или сосиски. Питается черт знает как — что ж, пусть заработает себе язву желудка в семнадцать лет, дело хозяйское… Есть совершенно не хочется. Хочется пить. Галя обернулась и увидела пустой графин без воды. Все выпил, значит. Хоть бы пару глотков оставил матери! Нет, если с детства не научился думать о других, то уже не научится. Поезд ушел. Словно в подтверждение Галиных слов, из-за озера раздался чуть слышный протяжный гудок локомотива.

Открыть холодильник… Масленка без крышки, приютившая маленький кусочек желтого обветренного масла. Пачка яблочного йогурта, немного помятая, сохранившаяся только потому, что Степка терпеть не может яблочный йогурт. Чего бы выпить? Должно же остаться хоть что-нибудь, хоть какая-нибудь жидкость, которой можно залить пересыхающее горло… Галя поднимала одну крышку за другой, гремела банками и чашками, но отовсюду на нее смотрели пустые днища. Все выпил, все! Ни глотка не оставил матери!

— Сволочь! — вырвалось у Гали.

Услышав себя и ощущая слишком непослушный язык, она еще раз поняла, что пьяна. Потом снова открыла холодильник, взяла ложку и жадно проглотила прохладный яблочный йогурт, медленно проваливающийся в желудок. Жажду, конечно, утолить не удалось. Галя открыла синий кран над раковиной, набрала в ладонь прогревшейся на жаре воды и шумно прополоскала горло. После этого, умыв той же водой лицо, направилась в спальню.

 

3. Андрей

Под окнами московской квартиры Андрея росли густые разлапистые липы. В вечерних сумерках их полные, налитые изумрудом кроны напоминали огромных, сбившихся в кучу ежей, приползших к людскому жилищу в поисках пищи и воды. Воды хотелось каждую минуту. Садовник ведомственного дома, с голубоватой аптечной повязкой на лице, якобы защищавшей от смога, поливал газон. Моторчик насоса, качающего воду, жужжал тихо и как-то болезненно, словно вот-вот перегорит. В квартире в ответ жужжал ноутбук, показывающий на мониторе раскладку прогноза погоды на ближайшую неделю. Ячейки были одинаково красными. Рядом на столе — чашка с недопитым зеленым чаем. Говорят, нужно пить теплый или горячий чай — он лучше утоляет жажду… Вроде бы это сказал кто-то в столовой на работе, где, как в советское время, очереди и алюминиевые ложки. Хотелось одиночества, которое можно было обрести только в этих толстых казенных стенах. Казалось, что голова стала прозрачной, и все вокруг только и делают, что присматриваются и читают написанное в глубине лба жирными буквами слово “Степка”. Андрей не понимал, почему никогда не мог сердиться на сына. Дело было не в рыжих рассыпчатых волосах и не в серых глазах, которые постоянно источали какую-то неподдельную детскую оторопь. “Гипертонус”, — произнесла акушерка в роддоме, когда впервые показала ему красного новорожденного младенца с немного загнутыми книзу стопами. Было такое ощущение, что поднимая руку на сына, он поднимает руку и на самого себя. Ставя себя на место Степки, Андрей почти всегда признавал сыновью правоту, даже если тот орал на мать благим матом… И правда, на кой черт ему этот машиностроительный колледж?.. Запах дыма усилился — кажется, в окно подул ветер. Порыв был легким, аккуратным, как будто великан, изображающий ветер в детских книжках и мультфильмах, опробовал подзабытый жест. Как же все было хорошо в том недавнем июльском дне! Еще никто не думал о смоге, да и Степка был не таким потерянным и озлобленным, как сейчас.

В тот приезд на ужин были котлеты и молодая картошка. Там, между Тверью и Новгородом, ее еще не копали. Может, и копать будет нечего — засохнет или испечется в мундире прямо на грядках, в иссушенной земле. Эту везли откуда-то с юга. Довольно мелкая, но желтая, как яичный желток, и рассыпчатая — Галя всегда хорошо готовила. Степка открыл пивную бутылку, и она прошипела, будто на кого-то злясь.

— Будешь? — спросил он отца.

— Налей немного, — Андрей проглотил горячий, тающий на языке кусок котлеты.

— Вы смотрите мне, слишком не увлекайтесь!

Степка закатил глаза и чмокнул языком — точно так же делала Галя и обе дочери: все дети унаследовали этот жест, у всех он получался абсолютно одинаково.

— Галь, ну что ты, в самом деле, одну бутылку на двоих разливаем…

— Там вторая есть, — подмигнул Степа, кивая на холодильник.

— В такую жару вы оба от пива окосеете, — Галя встала из-за стола, подошла к плите и стала выкладывать в большую тарелку новую порцию поджаристых котлет.

— Если ты нам поможешь, мы не окосеем, — откусывая картошку, заявил Андрей, подмигнув сыну. Тот полез в холодильник.

— Ну вот еще! Вы же знаете, что я терпеть не могу пиво… Ты куда вторую бутылку достаешь? Ну-ка, поставь обратно!

Степка ничего не ответил, схватил открывашку и ловким движением снял железную крышку. Галя громко вздохнула и с грохотом поставила на стол тарелку с дымящимися котлетами.

— Галь, все нормально, — сказал Андрей, дотронувшись до плеча жены.

— Угу, — тихо ответила она.

“Зачем Степка отрастил эти космы? Что он хочет доказать и кому? А может, ему просто лень стричься? Но зачем приставать к человеку? Может, нравится ему так — и все”, — думал Андрей.

— Степа, в понедельник отвезу тебя в Тверь. Познакомишься с директором колледжа. Он дядька хороший, мы учились с ним вместе.

— А экзамены когда? — взволнованно спросила Галя.

— В конце месяца. Первый где-то числа двадцать шестого, кажется…

— Так это уже через неделю! Что там надо сдавать? Он же не учит ни фига!

— Мам!..

— Там принимают ЕГЭ плюс собеседование.

— Так у него ЕГЭ меньше пятидесяти баллов!

— Галь, не паникуй раньше времени. Все уладим.

— Вот уж не думала никогда, что нам так откровенно нужно будет пристраивать собственного сына. Я, между прочим, поступала сама. И экзамены сдала почти на все пятерки.

— Молодец! — Степка громко и картинно захлопал, полоща рот холодным пивом.

— Паяц! — вздохнула Галя. — А что за собеседование?

Андрей сглотнул шипучее пиво.

— Вроде как на знание каких-то материалов и элементарных механизмов.

— Ха! Ты думаешь, он его пройдет?

— Мы с ним позанимаемся немного, я объясню ему устройство локомотива, трактора, да и про обыкновенную легковую машину тоже расскажу — там ничего сложного нет. Принцип везде похожий. Только у локомотива еще и электроника есть, если это электровоз…

Вдали, за озером, слышался шум проходящего поезда. Судя по частым и тяжелым ударам, это был товарняк. Когда-то Андрей водил только их и, приходя после смены домой, наполнял квартиру запахом мазута и табака. Курили прямо в кабине, хотя это было строжайше запрещено правилами безопасности. Галя брала кофты мужа, выворачивала наизнанку и совала в стиральную машину. На полке шкафа его дожидались чистая майка, рубашка и смена белья. Это был естественный атрибут семейной жизни, продлившейся двадцать с лишним лет.

— Что нового в Москве? — спросила Галя, накалывая на вилку котлету. Ей была совершенно неинтересна Москва и новая жизнь бывшего мужа. Это ощущалось в ниспадающей интонации и отведенных в сторону глазах.

— Температура плюс тридцать семь и шесть по Цельсию, атмосферное давление семьсот семьдесят два миллиметра ртутного столба, что равняется приблизительно тысяче тридцати паскалям, — Андрей проглотил маринованный гриб — из тех, что они собирали в прошлое, последнее лето их совместной жизни, и продолжил: — Относительная влажность едва дотягивает до пятидесяти процентов.

Еще не закончив, Андрей понял, что шутка не удалась, поэтому не стал медлить и сам спросил Галю о последних местных новостях. На метеостанции, наконец, меняют оборудование. Сегодня привезли первую партию, завтра будет еще. Прогнозы станут точнее, работать на новых компьютерах будет легче. Правда, жара от этого вряд ли спадет в ближайшее время: блокирующий антициклон держится крепко, как осажденный Рим во время Готской войны.

— Ты меня расстроила, — тихо сказал Андрей и вытер салфеткой рот. — У меня с рубашки течет так, будто я в озеро окунулся.

— Давай постираю.

— Я с собой другую не взял.

— Не волнуйся, высохнет к утру, а может быть, даже раньше.

Оказалось, что Степка кое-что помнит из школьного курса по сельскохозяйственной технике. В свое время родители возмущались: мол, зачем сейчас нужны эти трактора и мотоциклы? Лучше бы научили пользоваться компьютерами и добавили часов по алгебре… Но директор, авторитетный и статный старик, словно сошедший с советских киноэкранов, и не думал вычеркивать из расписания уроки УПК, на которых пацаны ковырялись в старых просаленных моторах и колесили по двору на ветхом совхозном тракторе, еще помнящем, очевидно, Хрущева. Сын довольно быстро научился водить машину и управлялся с “десяткой” ловчее матери, что давало новые поводы для склок и скандалов. Галя ни за что не желала отдавать Степке руль до тех пор, пока ему не исполнится восемнадцать, хотя его одноклассники вовсю колесили на заезженных родительских “жигулях” и “ладах”, а те, кому повезло больше, носились на “фордах” и “фиатах”, врубая музыку на полную катушку и поднимая тучи пыли. Голова у сына работает, вот только бы попасть ему в нужную струю, найти дело по душе. Галя, конечно, хотела пихнуть его на геофак — ну какой же из него географ, если он Камчатку на карте еле находит! Захотел быть программистом, но ведь он даже не представляет себе, что это такое. Думает, если научился играть в игрушки на компьютере, будет зарабатывать этим на жизнь…

Все эти фразы, эти длинные эмоциональные рассуждения, чаще всего слетавшие с Галиного языка, врезались в память Андрею так же, как школьные стихи. Они сидели с сыном в сумеречной занавешенной комнате, оба — с голыми торсами. У Степки на груди начали пробиваться темно-рыжие волоски. В кого, интересно, он такой рыжий? Ведь не было больше таких в роду ни с той, ни с другой стороны.

— Если ты не хочешь поступать в колледж, скажи мне сразу, чтобы я потом не краснел.

В ответ Степка чмокнул языком, зевнул и сказал:

— Я только хочу, чтобы от меня отстала мать…

 

4. Галя

Галя проснулась от какого-то гула, который то нарастал, то сходил на нет, а потом снова нарастал. Комнату заливал серовато-голубоватый свет. Отодвинув влажную подушку, Галя перевернулась на живот, а затем встала на четвереньки. И в этот момент ощутила вспышку дежавю: Андрей часто любил ее в этой позе. Он становился напряженным, как будто сделанным из железа, и все разгонялся и разгонялся, как локомотив скорого поезда, а, тормозя, издавал негромкий радостный вой.

За окном снова послышался нарастающий гул. Это был ветер, от которого Галя успела отвыкнуть, и теперь он воспринимался как кусок ледника посреди Сахары. Она вскочила с постели и подошла к окну. Небо было все такого же пронзительно-голубого цвета, но на нем длинной полосой изгибались перистые облака. Значит, Неля все-таки была права: циклоны наконец-то добрались до этой широкой, заросшей лесом груди материка. Как там девочки? Ночью дежурила Даша, а сегодня с утра ее должна была сменить Карина, черт бы ее пробрал…

Галя быстро набрала номер метеостанции и слушала в трубке громкие длинные гудки. Карина ответила.

— Как там обстановка? — деловито начала Галя. — Судя по небу, у нас скоро будет ураган.

— Да, Галина Сергевна, похоже на то, — кисло промямлила Карина, — давление скачет то туда, то сюда. Я за ночь мерила несколько раз — и все время были разные показатели.

— В общем, логично, если на нас идет атмосферный фронт. А что там с траекторией циклонов?

— Один уже накрыл Питер. Там дожди с грозами и похолодание — до плюс двадцати. А с юго-запада подходит другой.

— Глубокий? Какая скорость ветра?

— Приличный. Двадцать два метра в секунду.

— Ясно. Следи за приборами, я сегодня попозже постараюсь заехать.

— Ага, хорошо…

Кнопка сброса на телефоне нажалась почти сама, как будто вместе с этим нажатием завершилась какая-то эпоха. Жара отступала, и дуга перистых облаков напоминала прорезь, словно по ровному, до сих пор неколебимому небу кто-то саданул лопатой. В голове звенело, звук был похож на тот, что издает сыплющееся на каменный пол битое стекло.

Еще раз потянуться. Широко зевнуть, разевая рот так, чтобы заболели мышцы челюсти. Поднять с кресла халат и накинуть на себя. Открыть дверь и прокрасться по коридору на кухню…

Галя села за пустой стол и подперла ладонью подбородок. Часы на стене показывали второй час дня — она проспала больше десяти часов. Давно ей такого не удавалось. Последние полтора месяца ночи были бессонные, проведенные в теплой невысыхающей влаге, а потом и в дыму. Кстати, сейчас дымом почти не пахло. Может быть, нос настолько к нему привык, что перестал воспринимать этот въедливый кисловато-солоноватый запах…

В коридоре раздались шаги. Вышел Степка — лохматый, в расстегнутой рубахе и приспущенных штанах. Он молча направился к холодильнику, открыл его, заглянул в пустое прохладное нутро и снова закрыл.

— Ну ты и дрыхла, мама! — наконец, сказал он.

— Я не дрыхла, я спала, — глухо ответила Галя.

— Какая разница! Уже половина второго, а ты только встала. А еще на меня наезжаешь.

Он немного заикнулся на слове “наезжаешь”, отчего звук “н” получился длинным, как у забуксовавшей машины.

— У меня вообще-то выходной.

— У меня тоже.

— У тебя он каждый день…

— Отнюдь. Я устраиваюсь на работу…

— Хм, — только и произнесла Галя, привыкшая слышать эту фразу время от времени.

— У нас поесть-то нет ничего…

Степка снова запнулся на “н”. Когда-то он довольно сильно заикался, в детстве. Потом были долгие и настойчивые занятия с логопедом — с плачем, скандалами и лишением конфет. Но заикание все-таки прошло, а вот теперь возвращается опять. И все после этой поездки в Тверь, которая оказалась совершенно бесполезной.

— Вот и сходи в магазин, купи продуктов…

Галя вздохнула и оперлась на другую руку.

— Давай схожу. Денег дашь?

Степка стоял, прислонившись к холодильнику и заложив обе руки за спину.

— Кошелек мне принеси из моей сумки в коридоре…

Тяжелые сыновьи шаги. Туда, потом обратно.

— Тебе, кстати, тетя Неля звонила. Два раза…

— Чего хотела? — как можно безразличнее спросила Галя, отсчитывая сотенные купюры.

— С тобой хотела поговорить…

Точно, ведь вчера была эта внезапная ссора с Нелей, после того как она заявила о своем увольнении. Что, теперь звонит извиняться? Значит, прав был таксист? Как же его звали?.. Да, точно, Юрий! Юрий, который хорошо знает Андрея, да и Нелю тоже. Все в этом городе друг друга знают, и кто-то уже наверняка пустил слухи о том, что вчера две метеорологини напились в хлам в “Лагуне”.

Пока Степка завязывал в коридоре шнурки, запищал телефон.

— Я звоню вовсе не для того, чтобы извиняться, — хриплым голосом заговорила Неля. — Я просто хотела сказать, что передумала увольняться.

— Передумала так передумала, — ответила Галя. — А чего вдруг?

— А тебе так хочется, чтобы я уволилась?

— Как я могу хотеть, чтобы уволился один из главных людей в команде?

— Уж больно пафосно как-то. Я нечто подобное слышала давным-давно, в пионерском лагере…

— Нель, ты хочешь поговорить?

— А что, это запрещено?

— Да нет, просто мы уже вчера наговорились, по-моему. На все выходные.

— Ладно, извини…

Короткие гудки. В коридоре хлопнула дверь — Степка ушел в магазин. Сильный порыв ветра ударил в окно так, что дрогнуло стекло. Галя положила телефонную трубку на стол и пошла в спальню. Заправить постель… Полить цветы, которые не поливали, кажется, уже неделю. Погладить белье, сваленное в кучу на кресле… Забросить стирать новую партию, скопившуюся в ванной. Простыня на постели сбилась и напоминала выплюнутую гигантскую жевательную резинку, наволочка на подушке была немного желтоватой, как жирное деревенское молоко. Сам разложенный диван выглядел несвежим магазинным тортом, от которого тут и там уже успели откусить. Объедки некогда большого и шумного праздничного стола… Ветер за окном вовсе не собирался стихать. Судя по признакам, он должен был только усиливаться. Интересно, насколько упала температура… Термометр показывал двадцать шесть градусов. По сравнению с тридцатью восемью это были настоящие холода. В заоконном пейзаже стало заметно что-то осеннее: более тусклый асфальт на тротуаре, желтый сухой лист на запыленном тополе. Из-за угла дома показалось темное кучевое облако — будет дождь. Может быть, с грозой. Лежащий на кухонном столе телефон снова зазвонил.

— Я решила остаться, потому что все равно вернусь к тебе…

Что на это ответить?

— Я совершенно не способна на то, чтобы изменить свою жизнь. Буду медленно гнить в этом паршивом городишке! — продолжала Неля.

— Город здесь совершенно ни при чем, — учительским тоном ответила Галя.

— Я знаю, что ты всегда его любила — озеро, лес, пятиэтажки… И эти поезда, поезда, поезда, от которых никуда не денешься — ни днем, ни ночью! Они везде тебя достанут стуком колес, гудками — в каждом углу, в каждом подвале, на каждом перекрестке!

Неля говорила как-то очень неестественно. Так говорят героини фильмов с претензией на философию, на поиск смысла жизни. Обычно такие фильмы показывают глубоко за полночь. Их персонажи только и делают, что курят, говорят по телефону и раскрывают зонты под дождем.

— Неля, вот что: бери-ка отпуск и езжай куда-нибудь на юг.

— Издеваешься? Мне этого “юга” и здесь хватило за полтора месяца.

— Тогда на север езжай. В Питер съезди.

— Меня с моей зарплатой там только и ждут.

— Насколько знаю, там можно найти гостиницу за тысячу в сутки. Кондиционер за восемь тысяч купила, а тысячу на ночь в гостинице не найдешь?..

Разговор был таким, как и все разговоры с Нелей — долгим, размеренным, с метаниями от темы к теме, — как извилистая речка, которая все течет, течет и никак не может добраться до устья. Ветер за окном набирал силу. Впервые за несколько недель солнце заскочило за тучу: предметы в комнате начали тускнеть и теряться на фоне друг друга. Прижав плечом трубку к уху, Галя представляла себе происходящее на другом конце провода: Неля, нога на ногу, сидит на диване. У нее мокрые бледно-желтые волосы, безвкусный халат и неизменные огромные очки, скрывающие пол-лица… Она, наверное, и сама уже забыла, как выглядит без очков.

 

5. Степка

От солнца никуда не деться. Оно раскалило жестяной подоконник, на котором наверняка можно было жарить яичницу, высушило фикус, требовавший воды, словно новорожденный птенец, и своими горячими лучами прорывалось сквозь штору — даже та не спасала от заоконного пекла, в котором вот уже четвертую неделю варился город. Мать всегда считала большим преимуществом то, что эта комната выходит на юго-запад — и тепло, и светло, и плесени никогда не бывает… А потом она начинала сыпать своими метеорологическими терминами, в которых попадались слова “влажность”, “конденсация”, “испарение”… Сейчас Степка мечтал об узкой темной коморке, выходящей единственным окном куда-нибудь подальше на север, чтобы, открыв его, можно было вдохнуть полной грудью влажный прохладный воздух — как, например, вот на этой фотографии… Он пролистывал на мониторе последний фотоальбом своей одноклассницы Ирки Шаруновой, размещенный в сети. Она все же уехала в Питер и поступила в какой-то институт на экономику, а теперь выложила фотки: Ира у списка поступивших показывает пальчиком на свою фамилию, Ира в обнимку с мамой на Дворцовой площади, Ира одна на набережной Невы, сняла кофту и вертит ее над головой, а сзади — километры неба и темно-синей воды, и где-то далеко-далеко, на заднем плане, низенький ряд разноцветных домов… В Питере, видать, тоже жара и до странности чистое небо, но все же у Невы не так душно, как в этой зашторенной комнатухе с окнами в сторону леса и дачных участков… Ирка будет экономистом. И подруга ее лучшая, Светка Сметанина, тоже будет экономистом. Она срезалась на математике и теперь собирается поступать на вечернее — там же, в Питере, только в другой институт. Обо всем этом можно прочитать на ее странице или в общей группе их класса, который закончил свое существование ровно месяц назад. И Игорь Ваганов тоже поступил на экономику — правда, в Москве; не без блата, конечно — у его отца были какие-то связи, Игорь заявлял об этом безо всякого стеснения, покуривая за углом школы и притушивая окурки о водосточную трубу. И еще человек пять из класса подались в экономисты в Тверь — там не так пафосно, меньше взятки и не слишком упорно валят на вступительных. Да и до дома ближе: сел в электричку — и через три часа мать уже наливает тебе супчик из молодой картохи, стучит ножом по деревянной доске, кромсает зелень и обильно сыплет тебе в тарелку… И чего все рвутся в эти экономисты? Думают, жить хорошо будут? Как же! Да и потом — разве в деньгах счастье? Не в деньгах, конечно, а в признании, в творчестве… Как ни бравурно говорила об этом в школе литераторша Лидия Анатольевна, а ведь права же, черт возьми!

Свернув Иркин альбом, Степка открыл недописанный текст песни. Репетиция в субботу, а у него готов только один куплет. В такую жару мозги работают как несмазанная телега. Степа почти слышал их скрежет, когда пытался сформировать в своей вспотевшей голове какую-нибудь мысль, а она все ускользала, таяла, пузырилась и лопалась, как сливочное масло на сковородке. Снова открыть Интернет — позырить Иркин Питер или Москву в альбоме у Игорька: Красная площадь с бордовым Кремлем, Игорь делает двумя пальцами “козу” — тычет ею в объектив, изо всех сил давая понять, что он теперь, блин, ма-асквич, будет в общаге ночами напролет бренчать на своей гитаре и картинно дымить на лестнице, тусоваться в клубах, ловить тачку в четыре утра, клеить девчонок, которые охотно на него вешаются — непонятно только, почему, будто он красавец писаный… Так, франтуется... Нет, свернуть все это к чертовой матери! Открыть белый лист Word, сменить язык на русский и думать, думать, думать! С каким словом, интересно, рифмуется “кровеносный”?

Игорь все-таки предатель, хоть и оправдывается своим блатным поступлением. А ведь год назад, когда они с пацанами создавали группу, планировали большое дело: написать несколько хороших песен, набрать популярности среди местной молодежи, повыступать немного — для начала на дискотеках, потом в каких-нибудь ДК, а там, глядишь, и на фестиваль позовут. Альбом записать, деньжат подзаработать — и жить так, как нравится, как всегда хотелось, а не так, как с самого детства заставляет мать. Вот только бы окончить поскорее школу эту гребаную… И потом, конечно, перебраться в Питер — куда же еще? В Питере начинали многие — от Цоя до “Сплина”. Хоть это не та, конечно, ниша. России не хватает настоящего, качественного хеви-метал — такого, как в Норвегии. Скандинавы в этом, конечно, ушли далеко вперед, но зачем отказываться от своей мечты и не попытаться с ними потягаться? Нужно только сосредоточиться на творчестве, выступать в каком-нибудь андеграундном питерском клубешнике, андеграундном в прямом смысле — в полуподвале с грубыми кирпичными стенами, где зрители сидят прямо на полу, тут же курят и потягивают холодное неразбавленное пиво…

Старшая сестра Настя, которая вот уже лет семь живет в Питере, однажды водила Степку в такой клуб. Выступали какие-то малоизвестные группы, но они так здорово исполняли и рок, и фолк-рок, и кантри, и, конечно, хеви-метал… В курилке Степка разговорился с каким-то барабанщиком, и тот рассказал ему, что их пригласили выступать в Крым на Казантип. Что значит — признание… А что еще нужно?

Первые репетиции Игорь распалялся больше всех. Они сразу договорились: он пишет музыку, Степка — стихи; третьим взяли Сашку Болгова из параллельного класса, но он быстро отвалился, потому что на гитаре умел играть еле-еле, да и квасить любил, а это для начинающих металлистов — самое страшное зло. Сашку через месяц выгнали. Потом был Васек, который учился на класс младше, но буквально через две недели прямо в подвал, где они репетировали, ввалился его отец, молча взял за руку и потянул к выходу. Васек вяло сопротивлялся, а потом позвонил и заявил, что все, блин, — родаки так насели, что и деться некуда…

Вот этого Степка никогда не понимал. Как это родаки могут насесть? Сейчас что, крепостное право? Почему он не может послать предков куда подальше, если те слишком часто пудрят мозги? Они не имеют никакого права заставлять — даже в школьном дневнике на последней странице написано о правах ребенка. Степа отлично помнил: в одной из статей говорилось, что дети имеют право на выражение своих взглядов, мнений, на свободу мысли. И если человек хочет заниматься музыкой, а не решать полжизни эти долбаные уравнения по алгебре, с какой стати держать его в плену?! Это попахивает всякими ветхозаветными романчиками, по которым в школе приходилось писать сочинения: сын хочет быть художником, а отец толкает его в адвокаты и грозится лишить наследства!

Во дворе за окном послышался шум подъезжающей машины. Это, видно, вернулась с работы мать. Она сегодня собиралась быть раньше, к приезду отца. Степка приподнял штору и, морщась от солнца, глянул вниз. Так и есть. Паркует свою старенькую “десятку” — позорняк такой! Сейчас она немного подаст назад, упрется в корни тополя, почерневшие от капель бензина, потом заглушит мотор, хлопнет ржавеющей дверцей и направится к подъезду…

Иногда почему-то было безумно стыдно за мать. Даже не то чтобы стыдно, а… как бы это объяснить… скорее, обидно. Черт с ней, допотопной “десяткой”, но ведь как она живет! Все ее развлечения — это полузаросший огород, на котором она сажает какие-то вялые огурцы и кислющую красную смородину, советские фильмы и прогулки с подругами. Особенно Степу бесила очкастая Неля, похожая на стареющую лису. Волосы то желтые, то рыжие, то каштановые — как будто от этого она становится симпатичнее, — огромные очки, как крылья бабочки, и этот гундосый голос, растягивающий слова…

Мать уже поворачивала ключ во входной двери — крутила его туда-сюда, вынимала, всовывала снова, потом, наконец, нажала на кнопку звонка. Послышалось что-то типа птичьих трелей. Степа сообразил, что, видимо, оставил свой ключ с этой стороны. Так и есть. Один проворот, другой, тугая скрипучая щеколда — и дверь отодвигается. В нос ударяет запах подъезда — пахнет пылью, нагретыми ступенями лестницы, жареной картошкой откуда-то снизу; откроешь дверь — и сразу понятно: сегодня жарко и солнечно, день длинный и яркий, как цифровая фотография в высоком разрешении.

— Ты сегодня занимался? — деловито спросила мать.

Этот тон часто предвещал семейные склоки — как большие кучевые облака предвещают приближение циклона. Степка поджал губы.

— Занимался, — причмокнув языком, ответил он и шмыгнул в свою комнату. Через минуту на пороге появилась мать.

— Господи, ты бы носки сменил, в комнату невозможно войти!

Степа закатил глаза.

— И окно открой, чего в духоте сидишь, голова в таком смраде ничего не соображает, — Галина Сергеевна направилась к окну, перед которым стоял Степкин письменный стол.

Степа закрыл руками клавиатуру. Дописать песню сегодня, видимо, уже не судьба.

— Отодвинь штору-то, чего в потемках сидишь — только глаза портишь?

— Мама, отвали!

— Я тебе сейчас отвалю! — Галина Сергеевна потянула рукой штору. Сын перехватил руку. Его тело словно начало наполняться изнутри чем-то металлическим. Злым и спокойным голосом, поднимавшимся откуда-то из самой глубины, он произнес.

— Оставь меня в покое! Ты не видишь, что там солнце?! Мне жарко!

— Тебе жарко, потому что ты целый день сидишь в плотных джинсах и в этой своей дурацкой ветровке с капюшоном! Как гопник, честное слово!

— Отвали!

— Сейчас по зубам получишь! Что ты за сегодняшний день сделал? Ты к экзаменам готовился?

— Готовился…

— Сейчас придет отец и проверит, как ты готовился…

Галя развернулась и вышла из комнаты. Степка почему-то вспомнил, как однажды, классе в шестом, мать заставляла его выучить название водопада Игуасу, похожего на огромный котел, в который пенистыми струями низвергается река. Древнее индейское название никак не хотело запоминаться, пока в каком-то учебнике не попалось объяснение: “Игуасу” означает “большая вода”.

 

6. “Приезжай”

Ближе к одиннадцати вечера во входной двери начал поворачиваться ключ. Дверь распахнулась, в коридоре раздались тяжелые шаги. Это явился Степка. В руках у него шуршал пакет. Откинув со лба мокрую прядь волос, он посмотрел исподлобья на мать, появившуюся из-за угла коридора.

— Я купил тебе продукты, — сказал он и поставил мешок на пол.

После этого снял мокрые насквозь кроссовки, такую же мокрую футболку и остался в одних джинсах, потемневших от влаги. Дождь уже добрался до пыльного, высушенного города, — то расходился, то снова затихал, пока фронт не подкидывал новую тяжелую тучу. Метеостанции одна за другой передавали штормовое предупреждение, кое-где ураган уже начал валить столбы и деревья. Кажется, сильный порыв ветра оборвал на магистрали провода, и поезда застряли на путях посреди леса где-то севернее, ближе к Питеру. Услышав сводку погоды, позвонил из Москвы Андрей. Он потом звонил целый день, желая узнать, не вернулся ли Степка, ушедший за продуктами еще в обед. Звонила Настя, рассказывала, что у них в Питере, прямо во дворе, упало дерево и придавило несколько машин, а в соседнем дворе старая трухлявая береза, падая, кажется, кого-то задела, туда приезжала “скорая”. Звонила Анжела и говорила, что нужно идти в милицию, что она сейчас же сядет на поезд, приедет и пойдет искать брата, если мама будет спокойно сидеть на кухне и смотреть в окно… И что в Москве у них так душно, как в парнике, вся северо-западная сторона обложена тучами, сейчас хлынет ливень, которого все так долго ждали… Неля прозванивалась чуть ли не каждые полчаса и говорила, что сейчас придет — и только когда Галя очень просила не приходить, сбавляла напор и начинала строить свои бесконечные догадки. Звонил и Степкин мобильник, оставленный у него в комнате на столе. Галя отвечала на звонки и говорила, что Степы нет, и какие-то хриплые далекие голоса отвечали ей: “А, понятно…”

— Что на меня тебе наплевать, я знаю. А об отце с сестрами ты ни минуты не думал?

Галин голос был ровный и низкий, как будто терлись друг о друга два железных листа. Степка вздрогнул, в первый миг не поняв, кто перед ним стоит. Мама никогда не разговаривала с ним таким тоном, сейчас, с глубокой морщиной между бровями и какими-то тусклыми волосами, напоминая остывший вулкан. Сил у нее, видимо, осталось только на то, чтобы молча стоять и смотреть, как сын возится в прихожей с шелестящим пакетом из магазина. Она подняла руку и почесала шею.

— Мне на тебя не наплевать, — выдохнул Степка. — Я был в Твери.

— Хоть в Рио-де-Жанейро…

Короткий прямоугольник коридора. Темно-желтые обои, раскрашенные под известняк. Папа сам выбирал их в позапрошлом году, когда делали ремонт. Хотел, чтобы прихожая напоминала уютную улицу в средневековом городе. Висят круглые, стилизованные под старину часы. А к стене, по обеим сторонам от комнатной двери, прибиты два фонаря-бра. Их можно включать вместе, а можно поодиночке — то темнее, то светлее… Только город получился каким-то слишком уж ненастоящим, как дешевая театральная декорация, на фоне которой каждый день разворачивалась примерно одна и та же сцена. Ничего не рассказывать маме. Без толку. Она все равно не поймет. Степка стянул с себя мокрые джинсы вместе с трусами и голышом грохнулся на кровать. Он делал так в детстве, когда хотелось пореветь навзрыд, чтобы пожалели и погладили по голове. Мать взяла из коридора шелестящий мешок и понесла на кухню. За окном вовсю разворачивалась гроза, ливень начал шумно бомбардировать подоконник и стекло. Жара закончилась, теперь год начнет медленно поворачиваться к сезону дождей и прилипших к тротуару листьев.

Комната казалась слишком маленькой, как будто кто-то вдруг уменьшил масштаб привычной фотографии. Заваленный хламом письменный стол. Лампа с изогнутой шеей, словно подготовившаяся к прыжку змея. Книжный шкаф с треснувшим стеклом. Стекло разбили давным-давно, когда на Степкин день рождения собрались одноклассники и играли в бои без правил. Тогда в ход шло все, что попадалось под руку: подушки, стулья, тяжелые мамины энциклопедии в твердой обложке цвета хаки. Комната будто стала живой: кругом все шевелилось, падало, раскатывалось и разлеталось в разные стороны. Казалось странным, что всего лишь на нескольких квадратных метрах возможно настоящее безудержное счастье. Конечно, все продолжалось совсем недолго. Влетела мама, начала кричать, хватая мальчишек за руки, а сына вроде бы даже схватила за ухо, но, быстро опомнившись, отпустила и лишь дала подзатыльник. Стало скучно и тихо, как в аквариуме. Гости вскоре разошлись по домам, а Степка весь вечер наводил порядок — выкатывал из-под кровати железные модельки машин, расстилал покрывала, расставлял по местам книги. Только треснувшее стекло осталось на своем месте, его так и не заменили — руки не дошли…

За окном раздался яростный раскат грома. Гроза, видимо, была совсем близко, потому что грохот раздался почти одновременно со вспышкой молнии, и во дворах одна за другой завыли автомобильные сигнализации. Дождь то затихал, то снова расходился. Выглянув в окно, Степка в фонарном свете увидел перед подъездом огромную лужу, ершащуюся, словно кипящий бульон. В этой картине было что-то жуткое, и страх был глубоким, растущим из самых пяток, из самого детства.

Когда-то давно гроза казалась чем-то неотвратимым, как предстоящий полет на самолете, и от нее никуда было не деться — даже в туалете или под кроватью. Мама обнимала мягкой, пахнущей яблочным кремом рукой, гладила по волосам, горячо дышала в шею. И тогда вокруг сгущалась сладкая и теплая темнота. Новый раскат грома раздался чуть дальше, видимо, над озером, после этого еще долго сверкало и грохотало, как будто кто-то непрерывно стучал по барабанной установке. Затем выключился свет — во всем доме и в соседних тоже. Автомобильные сигнализации выли, сливаясь в бессвязный электронный хор, машины мигали красными и желтыми фарами. Раздался телефонный звонок — телефон работал. Мать взяла трубку, но, видимо, проговорила недолго. Снова ничего и никого не было слышно, кроме грозы. Потом в коридоре раздались шаги, открылась дверь, и Степка услышал тихий материн голос:

— Иди жри.

Шаги раздались снова. Теперь она шла обратно, на кухню. Как же это однажды случилось… Вскоре после того безбашенного дня рождения мама, рассердившись в очередной раз, схватила у Степки со стола все бумажные модели самолетов и, скомкав, побросала на пол. “Боинг” с яркой синей полосой вдоль ряда иллюминаторов и красно-белым хвостом превратился в мятые куски бумаги и валялся на полу разорванный, с безнадежно смятым фюзеляжем и надломленным картонным крылом. Рядом лежал поверженный зеленый истребитель. Алая звездочка на оттяпанном крыле выглядела рваной раной, которая саднила, саднила и саднила… Степка впервые понял, что значит “потерять безвозвратно”. Слезы потекли, словно тяжелый грозовой дождь, и сейчас, в свои семнадцать, он снова ощутил это: к горлу подкатывает, подкатывает — и прорывается…

Отгремев, гроза начала успокаиваться. Смолкли автосигнализации, реже капал дождь. Телефонный звонок раздался снова. Звонила Неля — очевидно, чтобы узнать, где еще вырубили свет и надолго ли.

— Галь, вроде начало успокаиваться. Я звонила Каринке, она там зашивается, бедная…

Галя громко вздохнула в трубку.

— Нель, тебе чего спокойно дома не сидится?

— Галь, приезжай. Уже скоро должно успокоиться…

— Куда приезжай?

— Ко мне. Или я давай приду, поговорим. Поговорим по-человечески, а то мы вчера разлаялись, как две старые собаки…

Галя снова вздохнула.

— Нель, не говори ерунды. Никуда я сейчас не поеду! И ты никуда не езди!

В Галином голосе заслышались высокие нотки. Она нажала на кнопку сброса, но телефон почти сразу же зазвонил опять.

Вскоре со двора выехала “десятка” и, нащупывая фарами лужи, направилась по улице вдоль озера. Кругом стояли дома с потухшими окнами, небо было темным и низким, а воздух почти не пах гарью. Примерно через час искореженную машину нашли на обочине питерской трассы — по-видимому, она врезалась в дерево, но чудом не взорвалась и не загорелась. В салоне, засыпанном осколками стекла, никого не оказалось. Только разбитые Степкины часы валялись рядом на мокром асфальте.