Титов Н. И. Строки, летящие сквозь время. Стихотворения, переводы, сказки. — Алматы, 2012.
Поэт Николай Титов (1906—1960) многим известен только как друг и соратник Павла Васильева. Близ него, человека бешеной энергетики, прирожденного гения, можно было находиться только имея сходный потенциал. И сибирскую особую породу, где талант тождествен в большей мере силе, мощи, чем хрупкому вдохновению. Два или три года длилось товарищество Титова и Васильева, следы которого можно обнаружить в ранних стихах Н. Титова 20—30-х гг. Особенно характерен был 1927 год, когда оба поэта печатались в “Сибирских огнях”, “Советской Сибири”, “Рабочем пути” и других сибирских газетах и журналах, перекликаясь необычностью образов.
“День в руде багровой истлевает. / Омутов чернее глубина. / Золотою рыбою всплывая, / Изогнулась свежая луна”, — писал Н. Титов в стихотворении “Рыбак”, словно вторя одноименному стиху П. Васильева. В одном ряду заголовков, в одной поэтике у Н. Титова здесь, как и у его павлодарского друга, вместе с людьми — животные: “Кони, обливаясь потом, / дерут о сучья бархат плеч”, и вся природа: “И ползает тревоги лапа / по нашим стынущим сердцам” (“Волки”). 30-е годы охладили пыл уроженца села Колывань (Новосибирская обл.), но метафоры остались в его стихах, хоть и не такие “васильевские”: “Рослые деревья и дома / стоят спокойно в заячьих папахах, / и часто пляшет острым снежным прахом / пурговая над нами кутерьма” (“У вас теперь глубокая зима”).
Следующий раздел книги показывает, что поэзия Н. Титова питалась не только дружбой с П. Васильевым, но и увлечением лошадьми, ставшим профессией и источником поэтического вдохновения (подзаголовок раздела: “Из жокейской тетради”). И источником выживания, ибо оставшись без родителей в годы разрухи начала 20-х, юноша зарабатывал себе лошадиными скачками, служа у купцов (об этом в стих. “Мой хозяин бородатый плут…”) и на ипподромах (из поэмы “Короткая повесть”). Судьбы скаковых коней — Ветерок, Забава, Гранит и др. — здесь тесно связаны с людьми, их владельцами, бедовыми (например, спившийся цыган из стих. “Кляча”) или героическими (например, “нелепой смертью сраженный” партизан Седов из стих. “Партизанская лошадь”). И это была не просто “лошадиная тема”, а близкая автору возможность показать, изобразить тот почти патриархальный мир, в котором человек и природа были нераздельны. Это и олицетворял конь — не просто тягловая сила при человеке, а родственное, почти интимное существо: “Вновь сегодня мне всего дороже / До разлива маковой зари / С молодой тобою, смуглокожей, / Дробь копытную земле дарить” (“Сёдла хруст разбросали певуче…”).
Может быть, поэтому столь органичен для уехавшего из Сибири, из Новосибирска в 1938 году Н. Титова стал Казахстан, где кони всегда значили для степняков, пожалуй, больше, чем для крестьян-земледельцев. Казахи, лишь недавно оторванные революцией и советской властью от своего “естественного” бытия, оставались для поэта “школы Васильева” детьми природы, близкими ему по духу и слову. Именно поэтому казахстанские разделы занимают так много места (почти половину) в этой книге, изданной в Алматы. В V-ом разделе, в “Стихах о Казахстане”, поэт описывает подвиги “красноармейца смуглоликого”, “конника-чапаевца” Амангельды, летчика Нуркена Абдирова — “в нем кровь степных орлов текла”, Мартбека Мамраева, “шахтерского запевалы”, прямо с госпитальной койки (ранение на фронте) ушедшего в забой. “Казахская” тема сливается с горняцкой, голос Н. Титова — с голосами акынов, воспевающих шахтерский труд: “С богатырем, по-сказочному юным, он (акын. — В. Я.) сравнивает медный Коунрад” (медный рудник). На эти исконные для акынов героико-эпические мотивы наслаивались партийно-советские, и вот уже 70-летний Бекбосан, герой одного из стихов, о котором “на айтысах акыны поют”, “орден Ленина с гордостью носит / на широкой шахтерской груди” (“Старый шахтер”).
Так, к началу 50-х годов в поэтике и поэзии Н. Титова причудливо переплетаются отзвуки васильевской изобразительной мощи и органической патриархальности “жокейских” стихов с поэтикой советизированных сказаний акынов и их “айтысов” (состязаний народных поэтов). Наиболее показателен в этом смысле айтыс “Балхаш — Джезказган”, где акын Шашубай, представляющий балхашских шахтеров, и акын Болман — джезказганских, бичуют словом не друг друга, а хозяйственные недостатки предприятий соперника. Странно слышать в устах почтенного аксакала, каким представляется читателю Шашубай, например, в его эпической “Второй песни”, такое: “И твой Карсакпайский завод на тебя / косится, долги по руде теребя. / Он тысячи тонн им руды задолжал. / Ну, чем ты восполнишь подобный провал?” Болман, уличая Шашубая в “пустой похвальбе”, отвечает ямбическим стихом: ““Коунрад мой великан!” — / пел ты, славой обуян. / Почему же за полгода / недовыполнил он план?”
Столь живо проникаясь двойственной акыно-советской поэтикой, Н. Титов переводил не только подобные айтысы, но и многих профессиональных поэтов-казахов, среди которых И. Алтынсарин, Х. Бекхожин, Ж. Саин, К. Аманжолов, К. Мукумов. Их переводы занимают самый большой, VII раздел книги. И эта переводческая работа не была для поэта из Сибири рутинной или заказной, о чем говорят “ответные” переводы его стихов на казахский язык многими из названных поэтов (еще один раздел книги). Разносторонность переводческого дарования, способность чувствовать народную поэзию не только казахов, показывают переводы алтайских поэм-сказок “Шелковая кисточка” и “Семиголовый Дельбеген”, помещенные в этой книге. Во второй сказке особенно ярко виден вкус поэта к короткому энергичному (“жокейскому”) стиху. Как, например, в эпизоде погони людоеда Дельбегена за сестрами охотника Отыгаша: “Тогда сестра вторая / Без промедленья, в срок, / Бросает материнский / Заветный батожок. / И вмиг крутые горы / Сурово поднялись. / Зубчатыми хребтами / Ушли в седую высь”.
Эта энергичная краткость, несомненно, помогала Н. Титову и в его сатирических стихах, выделенных в специальный раздел. С 1927 года, времени борьбы “Сибирских огней” с ВАППом С. Родова, когда всех, кто шел “под родовскую лапу”, поэт назвал “зелень, бездарь, дрянь”, до эпиграмм конца 50-х гг., когда нелицеприятно критиковались казахстанские собратья по перу, — таков временной диапазон этой сатиры. Как пример такой нелицеприятности можно привести эпиграмму на Т. Жарокова, которого Н. Титов переводил на русский и который его переводил на казахский язык: “Всех обещаньем ослепив, / Он шел бездумно к важной теме. / Есть сталь, рожденная в степи, / Но сталеваров нет в поэме”. Сам Н. Титов, однако, тоже был небезгрешен. По крайней мере, критику Леонида Мартынова, соратника по сибирской литературе 20—30-х гг., ставшего в 50-е гг. всесоюзно знаменитым, он не мог просто так отвергнуть. Но в ответном стихотворении видно, как больно задевают его упреки: “Упрямый критик! Твой упрек не нов, / Хотя и правда смотрит из упрека…” И продолжает сатирически язвительно: “Встречал я и горячих скакунов, / Что выдыхались на бегу до срока”. К язвительности, однако, тут же примешивалась горечь, что в гонках поэтов к славе он “место не сумел занять у бровки”, его “Пегаса-полукровку” обогнали другие.
Вся эта критика — и со стороны Н. Титова, и в его адрес — оказалась роковой, гибельной для него. Это подтверждают друзья и близкие поэта, не случайно столь рано, в 54 года ушедшего из жизни. Воспоминания о Николае Титове, составившие последний, XII раздел книги, помогают лучше понять стихи поэта, их форму и содержание, тематику и пафос. Без этого важного раздела стихи Н. Титова казались бы “собраньем пестрых глав”. Мемуаристы же представляют жизнь и творчество поэта единым, во всей цельности и закономерности перипетий, потоком. Старейшина сибирского и казахстанского лит. процесса Н. Анов, сотрудничавший еще с В. Зазубриным, пишет, например, о “ранней профессионализации” Н. Титова как поэта, бросившего в середине 20-х гг. сельскохозяйственный техникум, на что “толкнул товарища” П. Васильев. Вспоминает он и о том, с каким искренним энтузиазмом работал Н. Титов в Казахстане во время войны: “Выпускал агитокна, переводил айтысы казахских акынов, вел в газете раёшник “Рассказы шахтера деда Егора””. Приводит отзывы известных писателей о творчестве Н. Титова: “Сергей Михалков выделял сказку Титова “Семиголовый Дельбеген””, “И. Сельвинский… с восхищением говорил”, что “Титову надо написать книгу стихов “Записки жокея””. В других воспоминаниях отмечаются “стремительная отзывчивость, быстрый и светлый ум, острая шутка” Н. Титова (А. Брагин), то, что он “очень много писал, был в гуще всех событий жизни”, являясь корреспондентом казахстанских газет (М. Бушмакина-Титова, жена), рассказывается, как душевно отнесся он к сосланным немцам (Ю. Титов, сын) и освобожденному из ГУЛАГа писателю А. Алдан-Семенову (Л. Алдан, дочь писателя).
Немало добавляют к пониманию творчества Н. Титова и обе сопровождающие книгу статьи. Наум Шафер, автор вступительной статьи, оценивает его поэзию как крайне противоречивую: имея “обаятельный поэтический дар”, способность ощущать “нечто вселенское, неограниченным горизонтом”, Н. Титов все же сформировался как советский поэт (“преобладает над всем этим советское”), но с “песенным настроением души”, а не “набором догматических деклараций”. Есть у него и “вычурность стиля”, и “неуклюжие строки”, и “рифмованный пересказ каких-нибудь событий”. Но ценен Н. Титов именно сейчас, в XXI веке, той “намеренной сюжетностью” стиха, воспеванием “созидательного труда”, отражением “правды жизни”, чего нет, считает Н. Шафер, в нынешней поэзии. Поэтому современный читатель, чтобы правильно понять наиболее советские стихи Н. Титова, в том числе и переводы айтысов, “должен отбросить иронию” и понять поколение тех лет, с их “горечью, но и счастливым мироощущением”. Именно за это автор предисловной статьи благодарит автора статьи послесловной и составителя книги Любовь Кашину, не побоявшуюся включить, например, “Слово о партии” Х. Ергалиева в переводе Н. Титова. По мнению Н. Шафера, грехи советского строя (репрессии, засилье “производственной” тематики, идеологический пресс по отношению к писателям) не идут в сравнение с грехами строя сегодняшнего. Не зря не только в литературе, но и в искусстве в целом, пишет Н. Шафер, царит “культ доллара, секса и эффектной стрельбы”.
Действительно, если смотреть на поэзию Н. Титова с точки зрения “от противного”, то она покажется глотком свежего воздуха, чистой ключевой воды. Но тогда никак не избежать пристрастного взгляда, внелитературных публицистических аргументов, как у Н. Шафера. При этом биографическая, прекрасно документированная статья Л. Кашиной (опубликована также в “Сибирских огнях”, 2007, № 1) как раз и дает возможность объективно и беспристрастно взглянуть на творчество Н. Титова — сына своего непростого времени. Но прежде всего, он был поэтом, со всеми недостатками, обусловленными и эпохой, и собственными противоречиями. Ибо только настоящий поэт мог написать такие строки: “Стихи, стихи! Для сердца моего / Друзьями неразлучными вы были. / Сижу над вами я не для того, / Чтоб вас, как и меня, похоронили. / И радости, и горести познав, / Не стал я, как иные, пустоцветом, / И если был я в чем-нибудь неправ, / Так это потому, что был поэтом…”
ГЕОГРАФИЯ С БИОГРАФИЕЙ
Щукин М. И. Лихие гости. Роман. — М.: Вече, 2012.
Такие книги не читаются, а глотаются. И автор все делает для того, чтобы это “глотание” было как можно более комфортным и быстрым. Поэтому каждая главка каждой из четырех частей книги несет в себе какой-то “атом” неотложного интереса, кладет “кирпичик” в конструкцию интриги. Остановить чтение при этом практически невозможно.
Но можно подумать, что немалое, как в настоящей эпопее, количество персонажей, действующих лиц в романе, “работают” здесь исключительно на сюжет. Таково быстрое, “крутое” начало, когда незадачливый жених Данила Шайдуров “убегом увел” у зажиточного односельчанина Клочихина его дочь Анну. Знакомясь с историей знаменитых впоследствии купцов Луканиных, к которым уходят беглые молодые, тоже не заскучаешь: глава семейства, бывший ямщик, спас однажды купца Агапова от убийства и ограбления ушлыми “чаерезами”, за что и получил приличный “бонус” — начальный капитал. Приключения юного вора-“форточника” Егорки по кличке Таракан словно “карту” сюжета разворачивают, обозначая географические точки событий: тайное поселение староверов и глубоко законспирированное логово трех десятков головорезов под начальством лютого молодца по имени Цезарь. Ландшафт романа и списочный состав его героев довершает городок Белоярск, откуда бандитам угрожает образцово-честный служака — новоназначенный подполковник-исправник Окороков, и где живет молодой купец Захар Луканин, для которого сей Цезарь враг не государственный, а личный. Окружение хлебосольного Захара — его сестра Ксения, опытный помощник Агапов (тот самый, спасенный) и нечаянная гостья дома и дама сердца героя “француженка” Луиза — в пассивности тоже не заподозришь.
Итак, сюжет в романе кажется главным, определяющим. Но в том-то и дело, что его нельзя идентифицировать без пересказа историй жизни каждого из героев. Эти истории, похожие на вставные новеллы, и объясняют (в основном, задним числом) мотивы поступков героев, превращая, таким образом, роман из историко-приключенческого в социально-нравственный. Наличие высокой нравственности, однако, не исключает богатства, позволяя быть Захару Луканину, почти по С. Маршаку, владельцем “заводов и пароходов”. С другой стороны, безнравственность здесь — следствие не столько социальной неустроенности, сколько собственного эгоизма. Либо врожденного, как у племянницы Цезаря Марии Федоровны, совратившей его, во всех смыслах слова, с пути истинного, либо приобретенного, как у многих “цезаревцев”, лишь в сплотке, в банде явивших во всей красе свои худшие качества.
Не исключено, что черных, злодейских красок бандитам и их главарю добавляет — по контрасту — соседство с обителью нелицемерной нравственности. Ибо селение староверов блюдет особо строгий, беспорочно-христианский уклад жизни. Их глава Мирон так и говорит Даниле и в поучение всем остальным “мирским” людям: “Отринься от греха, вышагни на чистую дорогу, и приведет тебя она прямиком в Царство Небесное”. “Ради веры и воли мы все перетерпим”, — добавляет он, когда сход решает, по заветам предшественников Мирона Ефрема и Евлампия, “закрыть проход (в высокогорном массиве) и от мира отринуться”. Так как все, что происходит за этим “проходом”, кто и чем там занимается, будь то Цезарь или Окороков, им одинаково чуждо. Вступают же в борьбу с бандитами-соседями они, только узнав, что те задумали изгнать их с насиженных мест.
После уничтожения цезаревцев, казалось бы, добро победило. Но слишком уж похожа эта победа на пиррову. По ту и эту сторону Кедрового кряжа результат одинаков: одни разбиты отрядом правоохранителей, другие, с позволения властей, закупориваются в своем раю, выпадая из истории, из мира, из настоящего времени. Лицензию же на “настоящее”, истинное существование в гуще живой, без уклонов в полюса абсолютного зла и добра, жизни получают в итоге те, кто вне всяких “лагерей”. В первую очередь, Данила Шайдуров, отведавший мучений физических — от Цезаря, и нравственных — от Мирона, после того как на его глазах поистине Христовой смертью погибает распятый цезаревцами старовер Никифор. Прошел Данила и через побои и ненависть тестя Артемия Семеновича, долго не желавшего родниться с ним, “суразенком”. Судьба награждает Данилу, как и положено в старинных “нравственно-сатирических” романах 19 века о злодействе и добродетели, патриархальных блюстителях государственных и семейных ценностей.
Но без таких как Окороков и Луканин, Даниле было бы не выжить, не справиться с далеко не слабым и не наивным злом. И хотя автор много времени и места отводит в романе Захару Луканину как главной действующей (а не статичной, как староверы) нравственной силе, центру всего доброго и справедливого, что есть в этих глухих сибирских краях, образ его остается схематичным. Видно, как очень хочется М. Щукину дать больше жизни своему симпатичному (“курчавая русская бородка”, “по-девичьи карие большие глаза”, “открытая добродушная улыбка”) герою, описывая его беззаконную любовь к лже-Луизе. Но все же более убедителен он в своей главной роли — щедрого, нищелюбивого купца-благотворителя, преданного нравственным устоям жизни и потому мстящего Цезарю за поруганную честь своей сестры Ксении.
Цезарь, конечно, главный возмутитель спокойствия в Белоярске и ближней к нему Сибири. До того, как автор поведал нам его биографию, он казался исчадием ада — хладнокровным истязателем своих врагов, чаянно или нечаянно попавших в его закедровокряжинские владения. Но когда узнаем о нем все, начиная с детских лет, то образ антигероя двоится. Ясно, что Мишаня Спирин (подлинное имя Цезаря Белозерова) и жертва обстоятельств своей горемычной жизни, и продукт ее. И если бы не предательство родственников его приемной матери и “восторг”, который он испытал при виде подожженного им поместья, может, и вернулся бы он в провинциальный гарнизон дослуживать свою офицерскую службу. Оказавшиеся в “нужный” (для дьявола-искусителя!) момент около него прожженная “племянница” Мария и злой расстрига-плут Бориска — другая жертва/плод судьбы, “хитрой и своенравной бабы”, — довершили лепку образа злодея с новым, знаковым именем “Цезарь”.
Знаковое это имя потому, что Бориска увлек его некогда идеей “собственного царства” в загадочной Сибири, где он будет не просто хозяином, но царем-Цезарем. И так “сладко было повелевать людьми, сладко было решать их судьбы, никому не подчиняться”, что бывший Мишаня уверенно и быстро пошел навстречу мечте, “тренируясь” на таких как Ксения или Данила. И как тут знатоку сибирской старины и лит. классики — Г. Гребенщикова и А. Новоселова, а также предыдущих романов самого М. Щукина, не узнать в этой цезаревой (царской!) мечте легенду о сибирском Беловодье, благодатном крае-рае для крестьян и беглых каторжников? Только мечту искаженную, изуродованную обозленным на весь мир эгоизмом и лихоимством. Вот почему не романтиками оказались цезаревцы, а только гостями, лихими гостями, на земле предполагаемого Беловодья учинившими бандитский притон. Не зря и фамилия у Цезаря — “Белозеров”, как отголосок оскверненной мечты.
Эта биография Цезаря, словно роман в романе, может быть, самое яркое в романе место. Не уступают ему в яркости (а порой и в содержательности) авантюрная биография Егорки и драма жизни старообрядческого старца Евлампия, когда-то бывшего государевым солдатом Бороздиным. Под влиянием этих просто и мастерски рассказанных историй и начинаешь думать, что главное в “Лихих гостях” не то, что они “лихие”, а то, что они люди. Каждый со своей “планидой”, “гостем” ли, “хозяином” или тружеником (купцом, крестьянином, ямщиком и т. д.) он является. Иными словами, главное не то, что это роман “приключенческий”, а то, что это роман. То есть повествование о жизни в многообразии ее обстоятельств.
Сюжетная “рама” позволяет охватить в одно произведение немалое количество персонажей — людей из разных сфер и слоев жизни, вплоть до низших. С одной особенностью: в этом романе гораздо больше людей “дна” — “ухорезов” и каторжников, бродяг и нищих (одних обитателей ночлежки братьев Дубовых хватит на добрую повесть) — игрушек судьбы, как тот же Егорка. Особенность другая: явно приглушены мотивы революционного “бесовства”, террористов-смутьянов, планирующих расшатать как патриархальную самобытность сибиряков, так и основы госстроя в целом — как это было в “Ямщине” и “Черном буране”. Вместо этого, однако, М. Щукин вводит в ядро интриги авантюру с английскими (!) шпионами. Они покушаются на природные кладовые южной Сибири (не зря упоминается в романе Берлинская конвенция 1884 г. о “стране, не способной освоить свои природные ресурсы, которая должна предоставить их другим, более развитым странам”, т. е. о России) под прикрытием научной экспедиции в район все того же Кедрового кряжа. К этому черному делу причастен — какие могут быть сомнения! — и Цезарь. Хотя и без особого энтузиазма: с навязанными ему англичанами он со своими подельниками хочет как можно скорее “развязаться” и быть “самим себе хозяевами”.
Такова неполная картина этого неоднозначного романа, начатого столь “лихо”, но оконченного уже не так уверенно и бодро. Бытие староверческого поселка, искусственно самоизолировавшегося, отнюдь не становится идиллией. Цезарь обезврежен, но остались его “человечки”, которых он “повсюду расставил”. И даже разоблаченный главный шпион, англичанин Коллис успевает шепнуть на прощание русской разведчице (взятой как будто из современного боевика): “Мы обязательно вернемся, нам не удалось — внуки вернутся”. И “встретят” ли их так же обезоруживающе-отважно новые Окороковы, Нины Дмитриевны и их таинственный куратор из Санкт-Петербурга, личный конфидент Александра III-го?
Так, можно сказать, тревожно заканчивается роман из эпохи второй половины 19 века, в финале которого так явно слышны отзвуки века 21-го. В сердцевине же своей он остается романом, который можно назвать этнографически-музейным, специфически-“фирменным” для такого писателя-знатока сибирской истории и народной культуры, как М. Щукин. Не столь обильно, как в предыдущих романах, но и здесь можно увидеть признаки этого жанра: описание духа-“банника”, который примерещился Захару в бане, или то, как “зовет в трубу” и шепчет заговор, обращенный к стихиям природы, тоскующая по своему Даниле Анна, не обходится и без стихотворного фольклора, в том числе из уст Цезаря (песня о “морянине”, его дочери и разбойниках) — еще один штрих к сложному “устройству” его заблудшей души.
В романе всего так много (по крайней мере такое впечатление возникает), что каждый читатель волен выбрать, что или кто ему по душе. И если перипетии сюжета не всегда кажутся естественными или безупречно связанными друг с другом, то все искупает язык романа — простой, но, при всей своей безыскусности, точный и образный без излишеств. Лишними, разве что, покажутся эротические эпизоды, неожиданные в этом, достойном 19 века, романе.
Щедр автор, как купец Луканин, на детали, подробности быта и жизни того времени, изученного им, как мы убеждаемся, досконально. Можно быть уверенным, что хватит этого запаса Михаилу Щукину и на последующие романы. Которые до сих пор так хорошо укладываются в уникальную (см. перечень авторов, от Вяч. Шишкова и Г. Федосеева до П. Дедова и А. Байбородина, и живописное, почти по И. Глазунову, художественное оформление обложек) книжную серию “Сибириада”. Каждая ее книга, в том числе и автора “Лихих гостей”, без преувеличения, становится событием. Будем надеяться, не только для сибиряков.
