Хибины
В 1957 году после напряжения экзаменов первой в жизни сессии, заработав стипендии, мы рвались на природу, в пампасы. Но с пампасами зимой было сложно. И тут на доске объявлений затрепыхалась маленькая бумажка: какой-то опытный парень – горный турист-перворазрядник с пятого курса набирает группу в лыжный поход на Кольский полуостров по незаселенной местности. Желающих набралось аж восемнадцать человек – девять парней и девять девчонок. Большинство друг друга не знали, или, в крайнем случае, знали одного - двух не более, и то больше визуально – коридоры-то в институте общие. На собрании отъезжающих договорились, что брать с собой, и кто что несет. В список вошли: еда на две недели (крупы, консервы, сухари и т.д.), шатровая палатка с дыркой, обложенной асбестом, маленькая печка-буржуйка с длинной складной трубой, два топора, пила, ремонтный набор, три запасные лыжи на случай поломки. Каждому необходимо было взять теплую одежду (том числе обязательный ватник и валенки - переобуваться вечером) и бахилы. Бахилы (такого слова я до этого не знал) – это брезентовые мешки, куда засовывались ноги, обутые в лыжные ботинки. Сверху бахилы веревочками обвязывались вокруг нижней части колена. Это чтобы снег не набивался в ботинки. Лыжи должны быть не беговые, а охотничьи, то есть более широкие и немного короче беговых, крепления пружинные, чтобы не ломать ноги при падении. Сверх плана у нас были две гитары. Что за поход без песен у костра. Вышло, что рюкзаки у парней тянули хорошо за 25 кг. Это если все сухое. Наш вождь и предводитель Петя предложил взять с собой для легкости еду только на три дня, а остальное выслать почтой в какой-то леспромхоз, куда мы должны были придти через три дня похода. Все согласились.
И вот после многих часов езды в общем вагоне мы вылезли на каком-то полустанке Кольского полуострова. Одиноко стояла будка, и не было ни единой живой души. Надели лыжи и двинулись по бездорожью подальше от железной дороги. Я даже не знал, что поезда могут останавливаться в таких безлюдных местах. Видимо летом этот полустанок пользуется популярностью у охотников и рыболовов. Но сейчас была зима. Озера, переходящие одно в другое, и обрамляющие их горы, поросшие внизу соснами и елями, окрашены оттенками белого, темно-зеленого и серо-черного цветов. Но дни в феврале короткие, и большую часть суток просто темно, только костер дополнял палитру. Продвигаться можно было лишь по озерам, зажатым в горах, но их расположение совсем не соответствовало линии нашего продвижения, начертанной Петей на его кальке, копировавшей карту. Но тогда мы этого не знали. Озера оказались с секретом. Казалось, сверху был только лед, покрытый глубоким снегом. Но, когда, утопая по колено, мы по нему передвигались, на лыжи налипал слой толщиной сантиметров двадцать. Никакая мазь не помогала. О скольжении и речи быть не могло, мы с трудом переставляли ноги. Первым шел, пробивая лыжню и проваливаясь по колено, один из нас без рюкзака, через метров двести он выматывался, и его заменял по очереди кто-нибудь другой. Один из парней сзади нес вместе с собственным грузом и рюкзак первопроходца. Каждые двадцать метров ножами приходилось срезать наледь на лыжах. Наша скорость не превышала двух километров в час. С погодой повезло, температура, по-моему, не опускалась ниже двадцати градусов мороза даже ночью. Все-таки не Сибирь, Гольфстрим недалеко. С наступлением темноты мы спешили в прибрежный лес, утаптывали площадку под палатку, стелили под нее лапник из еловых веток, ставили палатку, прилаживали внутри печку и затаскивали внутрь рюкзаки. Обязанности были строго распределены. Я отвечал за заготовку дров. У костра ели, грелись, сушились и распевали песни под две гитары. В палатке растапливали буржуйку докрасна, было тепло, но по полночи - кто-то должен был быть дежурным около печки. И не дай бог, задремать. Под печкой от тепла протаивал снег, печка опускалась и раскаленным дном могла коснуться лапника. Пожар неминуем, если не отследить, а если сгорят вещи или палатка, то лучше себе этого не представлять. В феврале в Хибины опытные люди не ходят. Во-первых, день короткий, во-вторых, часто бывает пурга, в-третьих, нет наста, лыжи проваливаются. Но Петя, как выяснилось, в зимние походы не ходил, свой первый разряд заработал летом на Кавказе и Саянах. У него была мечта – стать мастером спорта, но для этого надо было не только участвовать в походах повышенной сложности, но и группы водить. Вот он нас и повел. На третий день, поскольку озера были вытянуты не в нужном нам направлении, Петя решил пересечь горы. Мы начали подниматься, и вдруг резко подул ветер со снегом, от холода стало ломить скулы, начиналась пурга. Быстро темнело, а мы еще на открытом месте, где ни леса-то, чтобы разжечь костер, ни места ровного для палатки. Как раз в этот момент Петя подозвал к себе всех девятерых парней, скорбно показал на сколок кальки и сказал:
- "Вот карта, но где мы на ней - я не знаю". Проблема усугублялась еще и тем, что три дня мы хорошо питались, а еды с собой взяли как раз на эти три дня хорошего питания. Леспромхоз с остальной едой был неизвестно где. С этого момента началось наше коллективное мужское руководство. Первое же общее решение было единственно правильным, спуститься до леса и там переждать пургу. Было уже совсем темно и поздно, когда мы поставили палатку, разожгли костер и обсушились. Чай у нас, правда, был, но только он и был, разумеется, без сахара. То был вечер без песен, надо было скорее лечь, чтобы успеть выспаться. Наша палатка за ночь слегка обледенела, и Дима, который ее носил, утром с трудом запихнул ее в мешок. В весе она тоже заметно прибавила, но сушить ее времени не было. Далее мы продолжили свой путь по озерам в надежде встретить когда-нибудь людей. Изредка в лесу по утрам слышно было курлыканье невидимых куропаток, но ни ружья, ни охотников среди нас не было. Попыток пересекать горы больше не делали. Каждая запасная лыжа, привязанная к рюкзаку на веревочке, комично тащилась сзади. Их осталось две, одна уже пошла на замену сломанной при спуске с горы вовремя пурги. Мы запасные лыжи называли манюнями в честь цирковой собачки. Все делалось, как и в первые три дня, отсутствие еды немного экономило нам время. Ставили на ночь палатку, разжигали костер, пели песни. Страха не чувствовали, наши семнадцать лет не позволяли быть пессимистами. Любимым занятием на привалах стало красочно расписывать, какие блюда каждый сейчас бы предпочел. Никогда не думал, что о еде можно так вдохновенно говорить. Никто не ныл, включая наших девушек, попавших в этот переплет. Но Сема – второй морозоустойчивый еврей из нашей группы пожаловался мне, что Надька все же поднывает, но только ему лично, когда никто другой не слышит. Надя записалась в группу, узнав, что Сема уже там, она надеялась восстановить с ним разорванные отношения. Надя имела в паспорте экзотические для Ленинграда в то время имя, отчество и фамилию - Надия Валидовна Бахтиярова от отца – татарина, но ее мама Фира Моисеевна была из ассимилированной семьи петербургских евреев. Для Семы никогда не стоял вопрос о Надиной национальной принадлежности. Она была красива, интеллигентна и умна, вполне достаточный набор, чтобы увлечься. Но не сложилось, Семино юношеское платоническое увлечение Надей давно прошло, он вдруг понял, что нужной ему взаимности совсем нет, а может быть были и другие причины. А Надя, вдруг, когда он исчез из ее окружения, осознала, что Сема ей нужен. Сдвиг по фазе - бывает. Сема ее появлению в группе совсем не обрадовался, но деваться было некуда. Меня, помню, поразило, что хнычет именно она, так как все остальные девчонки были ее заметно меньше ростом и слабее - Надя серьезно занималась греблей.
В один из привалов, когда тема еды была частично исчерпана, в палатке вдруг был поднят "национальный вопрос". Точнее заговорили о национальной кухне. И тут Надя неосторожно сказала что-то вроде "у нас, у татар … ". У болезненно чувствительного к такому разделению Семы был шок. Как он мне поведал - себя и Надю Сема относил к одному наднациональному клану. Никогда не мог бы сказать "у нас, у евреев", всегда выступал исключительно от себя, и не выносил, когда выступали от имени какого-либо коллектива, или делили людей на подобные категории. "Господи, как хорошо, что нас ничто не связало", - заключил Сема. Надя даже не подозревала, к чему привела ее невинная фраза.
А мы все шли и шли, день за днем, как роботы, пьющие по вечерам чай. Времени на эмоции не было. Петю мы не замечали. Одна из сопутствующих наших задач – добраться до людей до определенного срока. Группа была официально зарегистрирована, и наше отсутствие в конечном пункте в плановый срок автоматически поднимало тревогу. В таких случаях высылали спасателей. Так что лозунг "Уйти от спасателей!" придавал нам дополнительное ускорение, позориться не хотелось. Отсутствие еды при лошадиных нагрузках, начало сказываться. Я помню, вечером распиливал с моим другом Игорем толстый ствол высохшей сосны. От слабости все время клонило в сон, и после каждого пила, я засыпал, а Игорь каждый раз меня расталкивал, будил. Так и пилили. Игорь был выносливей меня, сибирская закваска. А однажды я упал на свою лыжную палку, и она согнулась. В другое время разогнуть алюминиевую палку мне ничего бы не стоило, но тогда сил на это не было, и я так и шел до вечера, припадая на одну палку. Дни походили один на другой. Однажды ночное небо осветило северное сияние, которого раньше я никогда не видел – вертикальные синие сполохи на темном небе. Пурга нас пощадила и не повторилась. Острого чувства голода уже не было. Должны же мы, в конце концов, куда-нибудь придти, главное, никому не свалиться, так как сил тащить еще одно тело, кроме своего, не было. Однажды, переходя через какой-то перешеек между озерами, я попил воды из незамерзшего ручья, буквально сразу заболело горло. В городе ангина была бы обеспечена, здесь же через несколько часов горло прошло. Видимо, адреналин лечит. На девятый день, пересекая очередное озеро, недалеко от берега мы увидели что-то похожее на засыпанную снегом дорогу и на ней запорошенный след от трактора. Осталось определить, в какую сторону идти. Снова коллективный разум не подвел - с направлением движения, как потом оказалось, мы не ошиблись. Дальше произошло удивительное. Вся группа еле передвигавшихся доходяг вдруг побежала, как на хороших соревнованиях, легким скользящим бегом, озера-то уже нет, по земле бежим, вес рюкзака не ощущался. Километров через пять прибежали к одинокому дому с пристройками. Там жили рабочие-буровики, искавшие вермикулит. Нас пустили, в доме было тепло, и не надо было разжигать костер и топить нашу буржуйку. А главное, там можно было купить еду. Им ее регулярно доставляли на вездеходе из Кировска. Я помню, разделся, снял ватник, свитер и рубашку, чтобы первый раз помыться. Игорь посмотрел на меня и заметил: "Таким худым я тебя еще не видел". Четырнадцать килограмм долой за какие-то девять дней. Что там мудрые диеты, мы и без них все без исключения заметно постройнели. У буровиков пробыли одни сутки. Сутки были незабываемые. Все буровики (их было человек десять) были из "бывших". Бывшие уголовники, бывший спившийся главный инженер какого-то завода, бывшие мужья. На тот момент все были трезвые и чрезвычайно вежливые перед экзотикой в этих краях - нашими семнадцатилетними девочками. Если в речь хозяев нечаянно и вплетался мат, на котором они обычно разговаривали, то тут же следовало искреннее извинение, правда потом это повторялось. В обычное время не матерные слова были редкими жемчужинами в их эмоциональных диалогах. На наше несчастье, мы оказались у них в день получки. Наличные деньги им здесь не выдавали - тратить негде, зарплата прямо шла на их счет, продукты им привозил вездеход. В день получки им выдавали только ящик водки. Свет в доме давал движок с генератором, стоящий в сарае. На ночь его выключали. Кровати рабочих отстояли друг от друга на расстоянии примерно метр с небольшим, занимая почти всю площадь однокомнатной избы. Мы расположили свои спальники между их кроватями, больше было негде. Как положено в день получки, рабочие перепились, но не отключились, а начали громко обсуждать свою любовь. А любовь у них на всех была одна – некая Верка из Кировска. Каждый в подробностях стал, пересыпая матом, описывать свои любовные с ней утехи. Нам было очень неловко вместе с подружками выслушивать все эти детали, но за окном было темно и холодно, а в избе тепло. Потом пьяные буровики что-то не поделили, может Верку, и один стал гоняться в кромешной тьме за другим, крича, что он его прирежет. Мы напряглись и лежали, боясь пошевелиться. Непонятно, что было лучше: лежать, не шелохнувшись, или пытаться в кромешной тьме урезонивать пьяницу. Слава богу, никого не убили, алкоголь свалил всех до того, пока кто-то из нас решился вмешаться. И мы тоже заснули. Утром вездеход забрал нас в Кировск. Неделю мы отъедались, в основном, редкими в Ленинграде сортами рыбы.
Интересно, что из девяти парней и девяти девчонок после этого похода поженились четыре пары, которые не развелись до сих пор.
Вот вам и готовый рецепт для холостяков. Девушку надо вывести на мороз, одеть ей лыжи, и идти, идти, желательно по ненаселенной местности и натощак. Через девять дней, если выживете, с очень большой вероятностью приобретете друга на всю жизнь. К тому же, этот способ не требует больших финансовых затрат.
PS. С тех пор я с другом шесть раз ходил в лыжные походы на Хибины, но только в марте, и разрабатывать маршруты мы уже не доверяли никому.
PPS. Живя уже третий десяток лет в Израиле, зимой в Иерусалим не езжу, потому что там холод собачий - температура иногда падает до пяти градусов тепла, а бывает, даже трудно теперь себе представить, и ниже.
Моя китайская родня
В 1918 году в местечке Столбцы Минской губернии, где проживала сестра моего деда Эсфирь Айзенберг, ее муж ребе Мойше Тейшов и 14 душ детей, было очень неспокойно. Город захватывали (или, как они утверждали, освобождали) то красные, то белые, то зеленые, а то и вовсе не определившиеся в цветах вооруженные люди, наводившие страх на жителей, а также свой порядок, который по их заверениям, был намного справедливее предыдущего. Мойше был местным ребе, а «цдака» - деньги, которые евреи жертвуют на синагогу, становилась все меньше, да и евреи стали по возможности потихонечку бежать от этого разнообразия власти. А детей надо было как-то кормить. Мойше объяснил жене, что разом сдвинуть все семейство ему трудно, и что надо сначала подготовить место. Короче, ребе отправился в разведку один. На запад перемещаться было, по-видимому, опасно — и он двинулся на восток. Как жила бедная женщина с четырнадцатью детьми без мужа — это отдельный рассказ, но они выжили и ни одного ребенка Эсфирь не похоронила.
От ребе никаких известий не было. Через год один из сыновей - Нотэ, которому только исполнилось 16 лет, объявил: «Я ухожу искать папу», и детей осталось тринадцать. Еще через год в дом пришел незнакомый человек, принес семье деньги и письмо от главы семейства. Ехать надо было в Шанхай. Вы знаете, где Столбцы (Штейбц - на идиш) и где Шанхай. Бедная женщина и ее дети тоже знали это очень приблизительно. Но они поехали. Конечно без сына, который искал где-то отца. Как они доехали — это еще один отдельный рассказ.
В Китае ребе работал при синагоге, слава богу, евреев в городе скопилось достаточно. Как сложилась их жизнь в Китае — мне точно неизвестно, да и спросить уже некого. Знаю только, что когда спустя немало лет китайцы стали выдавливать из страны европейцев, они "по ошибке" евреев приняли за европейцев. Снова встал вечный вопрос, куда бежать. Возвращаться в Советскую Россию — было равносильно самоубийству. Работник культа, "шпионивший" в пользу иностранной разведки — подобные клише были уже давно заготовлены. Ехать в Палестину ребе не решился, справедливо предположив, что раввинами подмандатная Палестина более или менее обеспечена. Оставалась Америка. Но США впускали эмигрантов из Китая только после предварительной медицинской проверки. По ее результатам была забракована 13-летняя дочь ребе - Геня. У нее нашли инфекционное заболевание глаз — трахому, которую в те времена лечить не умели. Получалось, что оставаться нельзя, а ехать в Америку всем вместе — не получается. После мучительных раздумий было принято драматическое решение, и 13-летнюю Геню с адресами всех родственников, и деньгами, которые они смогли ей дать, переправили с проводником через китайско-советскую границу. Что пережила бедная девочка — можете себе представить.
После долгих скитаний Геня в Москве разыскала моего отца, и мои родители, как могли, помогали ей встать на ноги, хотя и сами недоедали, такое было время. Собственно от них я и узнал ее историю, а впоследствии познакомился и с ней самой. Тетя Геня, несмотря на постоянное ухудшение зрения, окончила какой-то техникум, и вышла замуж за украинского парня из Одессы, где она и осела. У них родилась дочь — моя троюродная сестра, но с мужем отношения не сложились, и они развелись. Жила тетя Геня в коммунальной квартире, была для всех сиротой без родственников, о своей семье за границей никому никогда не рассказывала, справедливо боясь последствий. И однажды случилось Чрезвычайное Происшествие. Через Международный Красный Крест Геню разыскала ее американская родня, которая, как оказалось, занималась этими поисками много лет, и две ее родные сестры в годы, когда иностранцы в СССР были в ранге инопланетян, неожиданно заявились в одесскую коммунальную квартиру, заполнив ее запахом дорогих духов и еще чем-то, что в советской жизни даже не воображалось. Выглядели они совсем не так, как зачуханные советские домохозяйки. В глазах у них была радость встречи и печаль, что они видят сестру слепой. Все плакали. Пробыли они недолго, а после их отъезда начались у Гени проблемы. «Добрые» соседи стали регулярно вопрошать: «Как же так, ты говорила, что сирота, а смотри, какие у тебя расфуфыренные родственники в Америке, может и ты с ними заодно?» Что заодно, она не знала, и эти регулярные издевательские вопросы, а также вынужденный визит в местное отделение КГБ с душеспасительной беседой привели ее в неврологическую клинику, где она провела несколько месяцев. Поскольку это всего лишь был стресс, а психически Геня, слава богу, была здорова, со временем все улеглось. Сестры организовали ей приглашение в Америку. Власти ее отпустили. И вот она слепая с палочкой, провожаемая до самолета дочкой, отправилась за океан. Там родня собрала 20 тысяч долларов на операцию, которая была успешно проведена, и ей вернули 50% зрения у одного глаза. Домой она вернулась без палочки и с подарками для дочери. На следующий год по тому же приглашению она снова поехала в Штаты, и снова родня собрала 20 тысяч долларов. Была успешно проведена такая же операция уже на другом глазу. На предложение остаться в Америке она ответила отказом, в Одессе оставалась единственная дочь.
Шли годы ее старшие братья и сестры постепенно уходили из жизни, Геня была младшей. Постепенно она снова начала слепнуть. Когда в 1960 году я навещал тетю Геню в Одессе, она уже была снова слепой, дочь еще не была замужем, и это ее очень волновало.
«Да не волнуйтесь, мама», - низким голосом слегка раздраженно реагировала на ее жалобы тридцатилетняя дочь. Почему-то именно этот диалог я запомнил от визита более чем полувековой давности. Действительно, вскоре после моего отъезда дочка вышла замуж за еврейского парня и родила тете Гене последовательно двух внуков. Нотэ — брат тети Гени, как вы помните, ушел в 16 лет из дома. Он знал, что надо ехать на Восток, этого направления и придерживался. Адреса отца он не знал. Такие путешествия в его возрасте случаются. По дороге регулярно хотелось кушать, поэтому Нотэ не гнушался никакими подработками. Само такое путешествие достойно отдельного описания, так как парень сумел добраться до какого-то сибирского тракта. Почему он решил, что его отец двинулся именно туда, мне не известно. Факт, что его замерзшего и голодного где-то подобрал сердобольный якут, переправивший его после расспросов к родственнику-оленеводу. Так Нотэ оказался в якутском чуме. Со временем он научился всем премудростям кочевой жизни, якутскому языку, обращению с оленями, и, вообще, выживанию в тундре. По-видимому, это был первый морозоустойчивый еврей-оленевод — мечта Советской власти и готовый пример для передовых слоев местечкового еврейства. Когда вся эта наука была освоена, и когда Нотэ достиг восемнадцати лет, старый якут решил, что его приемный сын созрел для женитьбы на его дочери. Перспектива была такая — или снова плыви по морозу в одиночном плавании, или женись. Нотэ выбрал последнее, положив начало новому колену — якутских евреев, так как у него родились два скуластеньких сына – мои троюродные братья. Сколько лет он выдерживал «чумную» жизнь, я опять же не знаю. Знаю, что он, в конце концов, ушел из чума, добрался до Москвы, разыскал тетю Геню, нашел какую-то работу в артели по обработке кож, и через сколько-то лет вызвал на учебу своих широкоскулых детей, которые к тому времени повзрослели. После Якутии климат Москвы ему почему-то не подходил, он все время жаловался сестре на это, и, в конце концов, перебрался под Алма-Ату, где и жил. Два «якутских еврея» — мои троюродные братья получили высшее образование в Москве. Я, к сожалению, ни их, ни их отца никогда не видел, все немногочисленные подробности их жизни узнавал от родителей, которые и поддерживали связь с тетей Геней. Но когда моих родителей не стали, связь оборвалась. Когда в 1990 году я уезжал с семьей в Израиль, как положено, прощался со всеми. До отъезда оставалась пара дней, когда я позвонил тете Гене в Одессу. То, что я услышал, легло тяжелым камнем мне на сердце.
Единственная дочь тети Гени умерла от рака, а зять незадолго до моего звонка забрал двух детей и отправился в Америку. И снова Геня как в 13 лет осталась одна, без близких и еще слепая. Ей было тогда 80 лет.
Оставалось два дня до отъезда, все документы были оформлены, из квартиры я был выписан, младшим дочкам год и три года отроду. Взять с собой я ее физически и организационно не мог, и на душе было скверно. Когда я приехал в Израиль и немножечко отдышался, то написал письмо двоюродному брату Боре Рабиновичу в Нью-Йорк с просьбой разыскать общую родню и помочь тете Гене. Меня опередили, Геню уже вызвали племянники и племянницы (не внуки), помогли перебраться в США, и поместили в приличный еврейский дом для престарелых, где идиш был в ходу, и где ее регулярно навещали. Выяснилось также, что Геня всю жизнь учила английский, так что и с этой стороны она была как-то защищена. Когда я звонил ей в Америку и неосторожно спросил, навещают ли ее внуки - она заплакала. Такие вот еврейские внуки бывают. В один из телефонных разговоров тетя Геня сказала мне, что фамилия ее отца Тейшов – не настоящая, и взята она им была, чтобы уклониться от призыва в царскую армию, и что настоящая фамилия отца - Лапидус, и что в Израиле у них есть родственник, который переделал фамилию на Лапид, и даже являлся членом Кнессета. Насколько я знал, покойный член кнессета Иоси Лапид был из Венгрии, не из Белоруссии, но кто знает, какие замысловатые траектории выделывают на земле евреи. А может быть просто однофамильцы. Я не проверял, подозревает ли сын Иоси Лапида Яир – известный тележурналист об этом потенциальном родстве, я не знаю, в конце концов – все евреи родственники, вопрос – в каком колене. А однажды раздался телефонный звонок, и на иврите с американским акцентом незнакомая женщина представилась: – "Я – Перелэ из Лос-Анджелеса – Ваша родственница, тетя Геня дала мне Ваш телефон. Если хотите познакомиться, приезжайте в Кирьят-Сефер, там у моего сына, он переехал жить в Израиль, родилась дочка, и я прилетела посмотреть на внучку". Было любопытно посмотреть на новых родственников, и я с женой и двумя дочками покатил в Кирьят Сефер. Там кроме Перелэ и семьи ее сына был Ноах Айзенберг из какого-то кибуца около Афулы. Генин отец, видимо, ехал в Китай не на пустое место, там было немало Айзенбергов – родственников его жены. Мы с взаимным любопытством разглядывали друг друга, прошло почти сто лет, как пути наших дедов разошлись. Выяснили, что старшее поколение мужчин наших семей едва дотягивало до роста метр пятьдесят, мой папа, оказывается, не был исключением. Узнал, что часть моей родни так и осталось глубоко религиозной, и репатриировалась из Америки в Израиль, поселившись в Бней-Браке.
Интересное дело, когда я сообщил на следующий день своей религиозной коллеге на работе, что у меня обнаружились многочисленные родственники в Бней-Браке, ее реакция меня сильно озадачила. – "Будь осторожен. Если они признают тебя, то будут приглашать на все бар-мицвы, бат-мицвы, дни рождения и свадьбы, а туда надо ходить с чеками". Узнал, что родная сестра Ноаха держит в городе Кфар-Сабе, большой канцелярский магазин сети Кравиц, где я регулярно отовариваюсь. Когда спустя несколько дней я зашел туда, оказалось, что обо мне она уже осведомлена. По случаю знакомства с новым родственником было по ее предложению выпито по чашке кофе тут же в каньоне (супермаркет), в десяти метрах от ее магазина. Я узнал, что о местечке Столбцы издана книга. Выходцы из Столбцов в свое время обратились к своему земляку из той же Минской губернии президенту Израиля Залману Шазару с просьбой дать на это деньги, и он дал. Я выпросил эту книгу на целых три дня. Книга была красиво издана на трех языках – иврите, идиш и английском с множеством уцелевших фотографий местных евреев. Из книги выходило, что чуть ли не треть евреев оттуда (а это сотни семей) носили фамилию Айзенберг. И половина местечка снялась примерно поровну в Палестину и Аргентину (в Америку видно тогда не пускали).
Когда пришло время прощаться с приятной новой родственницей, Перелэ полушутя, полусерьезно сказала: - "Помни, что в Америке нет крупного города, где у тебя нет родственников".
Когда я получше выучил иврит, вдруг оказалось, что пресса любит склонять Шауля Айзенберга, его состояние в несколько миллиардов долларов лишало многих журналистов покоя. И вдруг я узнаю, что Шауль Айзенберг тоже из Шанхая. Какая удача! Нашелся, родненький! Ну кому помешает родственник с парой миллиардов, тем более, что Генин отец поехал в Китай не на пустое местно, ему было известно, что там уже «окопались» родственники жены из Польши и Белоруссии. Офисы Шауля были расположены в Тель-Авиве в Бейт Асия. Я, не мешкая, поехал туда, поднялся на соответствующий этаж, подошел к одной из служащих. В это время зазвонил телефон, та взяла трубку и вежливо произнесла: - «Шалом, Айзенберг». Я, машинально, слегка удивившись ее проницательности, ответил: «Шалом, шалом». Оказалось, во всем здании так было принято отвечать на все телефонные звонки. Ко мне лично это не имело никакого отношения. Я попросил позвать, кого-либо, кто хорошо знает семью Шауля. Привели седоватого мужчину - другого служащего. Я рассказал ему историю тети Гени, решив, что переброс через границу 13-летней девочки должен врезаться в память всей родне. Знаток семьи Шауля сказал, что он знает эту историю, и что ближайший родственник этой семьи не Шауль, а его двоюродный брат, но он уже умер. Есть его вдова, позвоните ей, и дал мне ее телефон. Вдова, услышав мой акцент, дальними родственниками покойного мужа не заинтересовалась, и дала мне телефон двоюродной сестры Шауля, знающей русский язык. Дело давнее, я уже не помню, к сожалению, как ее зовут. Она приехала к нам домой, жила она за зеленой чертой. Мы рассматривали немногие уцелевшие фотографии Айзенбергов и членов их семей, разговаривали за жизнь. Эта очень милая женщина сказала, что когда ее двоюродный брат с кем-либо разговаривает, он собеседника в упор не видит. Я понял, что мы с ее братом не сойдемся, и остановился в своих исканиях родственников по этой линии. Хотя миллиарды жалко. Когда после смерти Шауля, его вдова и дети начали судиться из-за наследства, я понял, что они позорят нашу фамилию. Жене я гордо сказал, что мне ничего не надо. Правда, никто ничего и не предлагал.
Тете Гене в 2011 году исполнилось 102 года, события молодости она помнит прекрасно. С уже пожилыми племянниками Геня общается на английском, Перелэ показала мне их совместные фотографии, и отметила, что тетя у нее – умная, волевая и сильная женщина. Из того поколения она осталась единственная.
Я помню также, что половина Айзенбергов из Столбцов добралась до Аргентины. И хотя их фамилия теперь звучит по-испански Эйсенберг, я, Эухенио Эйсенберг, обязательно что-нибудь о них разузнаю. Я думаю, только живущие в Израиле имеют высокий шанс, соединить в единый узелок ниточки из разрозненных семей своей родни, разбросанной в течение столетия по разным странам.
