В ту пору, когда стол каждого маленького или большого начальника осенял непременный портрет Ленина, у нее в кабинете висел Пушкин. И не потому, чтобы она была большой любительницей поэзии. Просто, я думаю, подвернулась под руку именно эта литография, а надо было что-то повесить на пустую стенку, вот она и водрузила. И когда ей полушутя-полусерьезно указывали на эту идеологическую несообразность, она только загадочно улыбалась.
А, вообще, больничка, которой заведовала моя тетка, была в своем роде московской достопримечательностью, только сама Москва об этом не подозревала. Маленькое одноэтажное бревенчатое здание в районе Грузинского вала не могло привлечь ничьего внимания: мало ли было в 60-е годы в столице ветхих, подлежащих сносу домов. И только табличка, укрепленная над потемневшим крыльцом, сообщала, что это не просто какая-нибудь развалюха, а больница Московской железной дороги – самого, кстати, крупного по тем временам подразделения министерства путей сообщения. Ну а тому, кто заинтересовался бы устройством земских больниц начала века, и вовсе не потребовалось бы никуда ехать из города, а просто подняться по скрипучим ступенькам и отворить тяжелую просевшую дверь.
Дверь эта закрывалась на ночь массивной накидной щеколдой – тетка панически боялась грабителей. Пройдя в нее, вы попадали в совершенно деревенские сени с какими-то ведрами и канистрами по углам, а уже за ними открывался взору узенький коридорчик с маленькой клетушкой – приемным отделением – налево и чуть больших размеров кабинетом главврача (начальника больницы, по железнодорожной табели о рангах) по другую сторону. Дальше коридорчик делал несколько замысловатых разворотов, и вот из этих-то закутков и открывались двери в пять-шесть палат с по-деревенскому низкими потолками и наглухо приколоченными зимними рамами на окнах.
Больница, сколько я помню, рассчитана была коек на пятьдесят, но начальственная публика обходила ее стороной (для них у МПС имелись более комфортабельные госпитальные хоромы), а лечились здесь по преимуществу простые путейцы – рабочие, машинисты тепловозов, железнодорожные обходчики из Подмосковья, народ, как известно, нетребовательный. Тем не менее лечили здесь по тогдашним меркам неплохо – для своей больницы тетка умела раздобывать многие дефицитные препараты, а питание и вовсе было отменное, почти домашнее.
Не знаю, как насчет соответствия лечебным столам, но такой жареной картошки с луком вам не подали бы и в лучшей столичной клинике. Сама кухня, вопреки санитарным нормам, размещалась прямо под домом, в подвале, и когда мне случалось спускаться туда для снятия пробы (а тетка давала мне время от времени возможность подзаработать у нее на воскресных дежурствах), до сих пор помню тот острый, дразнящий запах, что вместе с клубами пара поднимался от кухонной плиты, над которой колдовала повариха Клавдия Ивановна. И всякий раз по завершении ритуала снятия пробы (к которому она относилась весьма ревниво), если ее продукция получала «высокое» одобрение, Клавдия Ивановна заливалась пунцовым румянцем.
Начальницей моя тетка, думается мне, была никакой. Она не умела повышать голоса, не способна была внушать мало-мальский страх или хотя бы почтение. Ее приказания зачастую облекались в форму неуверенной просьбы, а то и прямого заискивания, и этим, конечно, пользовались многие. Выручало, однако, то, что коллектив подобрался на редкость добросовестный: нянечки почти сплошь были из Подмосковья, где еще сохранялись традиции старинного, не городского отношения к труду, а некоторые из сестер успели пройти войну. Но коллектив, как легко догадаться, был женский – с бесконечными обидами, склоками, выяснением отношений, так что тетке волей-неволей приходилось выступать в роли арбитра – мирить конфликтующие стороны.
Не знаю, может быть, в том и состояло ее истинное предназначение как заведующей, но сильно подозреваю, что во всем остальном этот малочисленный женский коллектив мог бы спокойно обойтись и без ее начальственного догляда. Ординаторы (их было двое) регулярно делали свои обходы, дежурные сестры более-менее аккуратно выполняли их назначения, кастелянша и завхоз (единственный мужчина) следили за своевременной сменой белья и подвозом продуктов, и лечебный процесс не спеша катился своим ходом, словно смазанная дрезина по рельсам, когда каждая вещь всегда на своем месте, и каждый работник наизусть знает круг надлежащих ему обязанностей.
Но была одна область, где заменить тетку действительно не мог никто, просто потому, что ничего в этом деле не понимал и при всем желании не смог бы в нем разобраться. То была процедура ежегодного отчета. Хотя и сама она тут безнадежно плавала, но, как говорят французы, nobles oblydje – положение обязывало. А о том, с какими это всегда было сопряжено страданиями, я имел возможность наблюдать воочию, поскольку в последних числах каждого января тетя Надя с виноватым видом появлялась у нас дома и вытаскивала из своей вместительной сумки кипы мятых, замусоленных листочков, исписанных корявым, типично врачебным почерком с наползающими одна на другую строчками.
Все ее надежды возлагались при этом на мою маму (они были двоюродные сестры), которая умела печатать на машинке да вдобавок успела в довоенные времена поработать секретарем редакции «Медгиза». Отказать ей мама, разумеется, не могла, однако и для нее это одолжение было пыткой. Чтобы только разобраться в этих листочках, требовалась уйма времени. Но ведь и печатать все подряд в том виде, как приносила это тетя Надя, тоже не представлялось никакой возможности. Так, в официальном документе, предназначавшемся для глаз чиновников из Главсанупра, ей ничего не стоило, например, тиснуть фразу вроде: «Больной сбежал домой в халате и в тапочках» (вместо сдержанно-назидательного: «выписан за злоупотребление алкоголем»). А Объединенную клиническую больницу МПС на Волоколамском шоссе, куда переводились наиболее сложные больные, она запросто именовала «Покровское-Глебово», как это было принято на обиходном жаргоне. Но что поделать, не давался ей этот «канцелярит», выражаясь словами Чуковского, и бедной маме приходилось на ходу редактировать и править ее сумбурный текст, постигая заодно специфику околомедицинской фразеологии. Впрочем, заглядывал ли кто вообще в эти аккуратно переплетаемые тома-отчеты – в этом у меня до сих пор нет никакой уверенности.
Сколько ее помню, тетя Надя вечно кому-нибудь помогала, кого-то опекала, хотя многие, увы, воспринимали эту помощь как должное, как нечто само собой разумеющееся. С ее же стороны эта безотказность была, по-моему, род защитного рефлекса (отказать труднее, чем пообещать), хотя нередко она обещала такое, чего при всем желании не сумела бы выполнить. Иногда, впрочем, она и сама навязывалась с предложением услуг, причем дело доходило порой до анекдота.
Как-то в доме отдыха под Калининградом, где она проводила вместе с нами свой отпуск, тетя, не долго думая, предложила свое гостеприимство его директору, который пожаловался, что во время наездов в Москву ему негде там остановиться. Присутствовавшая при этом моя мама не успела и рта раскрыть, как Надя предложила и ей на всякий случай оставить свой номер телефона. Прошло несколько месяцев после нашего возвращения, все успели давно забыть об этом эпизоде, когда нежданный калининградский гость действительно объявился. Причем именно у нас, а не у тети Нади. Кипя от возмущения, мама бросилась к телефону, чтобы высказать сестре все, что она о ней думает, на что та смущенно возразила: «Ну что ты, Оля, кто же принимает всерьез такие предложения?»
Как вы, вероятно, успели догадаться, семьи у тети Нади не было, и главным объектом ее нерастраченного материнского инстинкта стали для нее родные братья. Оба, как и она, бездетные да к тому же обделенные, по ее мнению, вниманием и заботой их вероломных жен, пасынков и падчериц (что было, увы, недалеко от истины). Медиками были все трое. За этим не стояло, однако, никакой династической традиции, а лишь воля одного единственного человека, моего деда. Будучи известным частнопрактикующим врачом в дореволюционном Киеве, он взял на себя когда-то опекунские обязанности по содержанию малолетних детей своего рано умершего брата, и, когда пришла пора подумать об их образовании, определил всех троих на медицинский факультет – кого Киевского, кого Московского университета.
Выиграли ли они сами от такого принятого за них решения? Во всяком случае, младший из братьев действительно нашел в медицине свое призвание, стал хорошим хирургом, прошел фронт, а после войны заведовал онкологическим отделением в той же самой системе МПС, где работала и тетка. Отделение это также занимало отдельный особнячок – на Басманной улице, правда, с остатками былой роскоши в виде витой беломраморной лестницы, ведшей из тесноватого вестибюльчика на второй этаж, в ординаторскую, операционную и палаты. И вот сюда-то, в этот вестибюль, в каждое братнино дежурство и заявлялась в двенадцатом часу ночи тетя Надя с дымящейся кастрюлькой горячей домашней снеди. Эту настырную сестринскую опеку брат воспринимал чисто по-мужски: фыркал от возмущения, требовал немедля отвезти все назад, но, в конце концов, сменял гнев на милость и тут же, под сочувственными взглядами дежурной нянечки, съедал все до донышка, поскольку и вправду успевал сильно проголодаться к концу долгого хирургического дня, а никакие буфеты в особнячке предусмотрены не были.
Ну, а каким же врачом была сама тетя Надя? Теперь, сквозь напластования прожитых лет, мне уже трудно ответить на этот вопрос, тем более что никого из моих близких она никогда не лечила. Подозреваю однако, что в ее врачебной голове царил тот же сумбур, что и в ее годовых отчетах. Правда, у нее на столе всегда были свалены какие-то медицинские журналы, но заглядывала ли она в них, бог весть. А вот то, что она не читала книг, это мне известно – их в ее доме просто не было. Так же, как не интересовалась ни кино, ни театром. Но и то и другое ей заменяли еженедельные собрания Московского терапевтического общества, которые служили для нее, вероятно, тем же, чем сто лет назад для московской знати Английский клуб.
Это общество она посещала так усердно, как, наверное, никто из старейших и наипочетнейших его членов. Пропустить хотя бы одно заседание было для нее трагедией, и она тащилась по вечерам в аудиторию анатомического корпуса на Моховой, превозмогая любую хворь. Даже с высокой температурой, даже с критическими цифрами кровяного давления не делала она себе никаких поблажек. Приходила, садилась на свое постоянное место во втором ряду, обменивалась приветствиями и шутками с другими завсегдатаями, и болезнь словно бы отступала куда-то. Хотя, по-моему, за все годы, даже десятилетия своего неутомимого «сидения» не сделала она там ни одного доклада, не выступила даже с кратеньким сообщением. Зато была самым благодарным слушателем, поскольку с равным энтузиазмом внимала любому оратору, какую бы точку зрения тот ни излагал. Иметь же собственное мнение по обсуждаемым вопросам тетя Надя искренне считала для себя не по чину.
Ну а что же московские медицинские светила, профессора и академики, посещавшие вместе с ней это высокое собрание? Снисходили ли они до своего скромного коллеги, отмечали ли ее бескорыстно преданное усердие? Да, конечно, и приветствовали всегда по имени-отчеству, и даже, в хорошую минуту, не забывали справиться о здоровье. Однажды, опаздывая на очередное заседание общества (а опаздывала она, надо сказать, хронически), тетя Надя подбежала за троллейбусом, захлопнувшим, по обыкновению московских водителей, двери перед самым ее носом. И когда, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, она бочком вошла в зал, где уже шли выступления ораторов, докладчик – кажется, это был профессор Б.Б.Коган – вдруг прервал свою речь и, обернувшись к окончательно растерявшейся тетке, под смех аудитории произнес: «Надежда Исаковна, я ехал в том самом троллейбусе, который вы так безуспешно пытались догнать. И хочу вам напомнить, что мы с вами уже заслужили право на то, чтобы не мы гонялись за транспортом, а транспорт дожидался нас».
Постоянно варясь в этой, как сказали бы теперь, врачебно-медицинской тусовке, тетя Надя, естественно, была в курсе всех сплетен и анекдотов, касавшихся многих медицинских знаменитостей. Кое-что из этой коллекции перепадало и нам, когда она появлялась у нас в доме. Один из таких запомнившихся с ее слов эпизодов могу воспроизвести прямо сейчас. О том, как академик В.Н. Виноградов в первый раз после освобождения из Лубянской тюрьмы, где он сидел по знаменитому «делу врачей», пришел на заседание терапевтического общества. Пришел и, как и до ареста, занял свое обычное место в президиуме. А спустя несколько минут туда же поднялся и академик А.Л. Мясников, поздоровался и сел рядом с Виноградовым. О том, что для Виноградова уже не составляет секрета та неблаговидная роль, которую он как председатель комиссии сыграл в экспертном заключении о вредительской деятельности «врачей-отравителей», Мясников, видимо, еще не догадывался. И тогда известный своим крутым нравом Владимир Никитич развернул свой стул спиной к Мясникову, боком к залу, и в такой позиции демонстративно просидел все собрание. И год после этого не здоровался и вообще не замечал Мясникова. Потом, правда, смягчился, видимо, вспомнив, что и сам в 1930 годах исполнил такую же подневольную миссию в отношении своего учителя профессора Плетнева.
Конечно, и сама врачебная профессия по-своему обрекала тетю Надю на роль вечной палочки-выручалочки, на то, чтобы приходить на помощь людям, когда они в беде. Однако ее безотказность делала ее для многих просто незаменимой. Ее можно было дергать в любое время дня и ночи, по серьезному поводу и по пустякам (а какой же больной признает свое недомогание за пустяк?), надоедать по нескольку раз на дню, не опасаясь нарваться на отказ или вежливый намек на беспардонность. Удивительно ли, что постоянно находясь на пересечении больших и малых людских драм, болезней и смертей, тетя Надя нередко пыталась прибегнуть к своим высоким связям в медицинском мире. Но одно дело ни к чему не обязывающий обмен любезностями со знакомым в лицо коллегой, чью фамилию ты скорее всего и не помнишь, и совсем другое – консультация серьезного больного по его просьбе. В общем, свои возможности в этом плане тетка немного переоценивала, в чем я имел случай убедиться, когда в середине 2-го курса мединститута сам серьезно заболел и впервые столкнулся с необходимостью в ее протекции.
Забегая вперед скажу, что болезнь моя на поверку оказалась не опасной, но вначале-то подозревали гораздо худшее – острую лейкемию. И сколько перебывало у нас в ту пору дома врачей, теперь и не припомню, пока кто-то, не помню уж кто, не вышел на самого И.А.Кассирского – фигуру номер один в тогдашней гематологии. Приехать Кассирский согласился, но потребовал сначала доставить ему мазки крови. И только изучив эти стекла, объявил моим родителям, что мы, можно считать, выиграли сто тысяч, поскольку никакой лейкемии нет, а есть сравнительно редкая форма доброкачественного инфекционного мононуклеоза, и что, следовательно, я должен скоро поправиться.
Однако проходила неделя за неделей, а я все не поправлялся. И тогда тетя Надя на свой страх и риск решила снова обратиться к Кассирскому, рассудив, во-первых, что я все-таки его пациент, а, кроме того, будущий коллега, и, следовательно, отказать ей он вроде бы не вправе. И вот однажды, заехав к нам на своей служебной санитарной машине, она прямо с порога объявила: «Гаричек, собирайся скорее, Иосиф Абрамович сегодня нас будет ждать». И мы поехали.
Это был, кажется, какой-то клуб, где Кассирский читал лекцию для молодых врачей. Тетя Надя осторожно приоткрыла дверь в полутемный зальчик и, поманив меня пальцем, шепотом сообщила: «По-моему, уже заканчивает». Сели ждать в фойе. Раздеться было негде. Напротив на откидных стульях сидели какие-то люди с пальто и сумками в руках и тоже, как видно, ждали профессора.
Дверь распахнулась стремительно, и в ее проеме появился худощавый седой человек в сопровождении многоголосой щебечущей свиты. И в то же мгновение со всех сторон кинулись к нему люди. Что-то крича на ходу и потрясая бланками анализов, каждый наперебой стремился завладеть вниманием медицинского светилы. Растерявшаяся на мгновение, тетка тоже схватила меня за руку и, как рассекающий воду линкор, потащила наперерез толпе, чтобы первой предстать пред светлые очи знаменитого мэтра. И это ей удалось. Кассирский поднял на нее усталый взгляд и слегка поморщился, как бы припоминая что-то, пока тетя Надя быстро-быстро втолковывала ему в спрессованном виде суть моей истории. Потом отвел меня в угол, велел расстегнуть пиджак и, поставив спиной к стене, прямо через рубашку запустил мне руку в левое подреберье, туда где селезенка. После чего выпрямился и вдруг весело, заговорщицки подмигнул: «А ничего у тебя тетка? С ней, небось, как у Христа за пазухой, а?», и на ходу бросив несколько слов тете Наде, исчез в обступившей его толпе.
Тетя Надя прожила долгую жизнь. Да только что нам за радость от этого долголетия, которого мы так усердно себе и другим желаем, если оно неотрывно связано с сокрушительными для нас потерями. Она схоронила обоих братьев, умерших у нее на руках один за другим от рака и фактически брошенных, как она и всегда того опасалась, своими приемными детьми и женами, и в конце концов осталась совсем одна. И, как это часто бывает, вспомнила о своих еврейских корнях и даже стала соблюдать посты и праздники. Не знаю, посещала ли она синагогу, но именно благодаря ей каждую весну доставлялась нам оттуда редкая по тем временам маца.
Привозил ее всегда один и тот же вечно грустный человек в длинном, до пят, пальто, с разнокалиберными, как попало пришитыми пуговицами, и с выражением какой-то детской обиды на худом небритом лице. То был один из теткиных подопечных из ее другой, мало известной нам жизни. Мы, конечно, догадывались, что за этим его неухоженным видом кроется какая-то личная драма, пока тетка не приподняла нам однажды краешек завесы. Химик по образованию, даже, кажется, кандидат наук, он нигде не мог устроиться по специальности, потому что сослуживцев смущала его как бы демонстративная кипа – ведь в советские времена было принято скрывать свою религиозность. В конце концов, не выдержав хронического безденежья, жена забрала детей и уехала то ли в Израиль, то ли в Америку. Самому же ему в разрешении на выезд было отказано: злую шутку сыграла с ним его кандидатская диссертация, защищенная когда-то в одном из закрытых НИИ.
А под самый конец судьба приготовила тете Наде еще один удар. Было решено ликвидировать больницу, где она проработала без малого 20 лет, а на ее месте возвести какое-то здание, к медицине отношения не имеющее. Сотрудников рассчитали, ей же, как начальнику, дали полгода на то, чтобы сдать дела и привести в порядок больничный архив. Мамы моей уже не было в живых, так что помочь ей в этом муторном деле было некому. Как уж она с ним справилась, даже не представляю, хотя к тому времени состояние этого архива никого, наверное, и не занимало, а поручение было дано так, для «галочки».
К стыду своему, я редко в ту пору бывал у тети Нади, но хорошо помню, как постепенно таяла, исчезая куда-то, обстановка в ее комнате. Поначалу не стало пианино, на котором (я это еще успел застать) она старательно, по-ученически разыгрывала «К Элизе» Бетховена. Потом пропала горка для посуды. За ней что-то еще по мелочам. И только по-прежнему возвышался на фоне пустых, голых стен дубовый буфет с заткнутыми за его стекла потрескавшимися любительскими фотографиями матери и братьев. Провожая меня в последний раз (а у тетки была трогательная привычка провожать своих гостей до лифта), она вдруг окликнула меня с верхней площадки: «Гаричек, приходи, а то ведь можем и не увидеться».
Так оно и случилось, и через месяц мы уже хоронили тетю Надю. После выноса тела из больницы МПС на Волоколамском шоссе, куда на протяжении двадцати лет направляла она на консультацию своих больных, я сразу уехал – какие-то дела помешали мне быть на кладбище. А теперь уж и при всем желании не найду ее могилу: не у кого стало спросить. Ее скромное имущество, за отсутствием прямых наследников, почти сразу же было описано агентом из госфонда, и так вышло, что даже фотографии ее не осталось у меня на память.
