Запомним и сохраним
Мои родители, оба выходцы из еврейских местечек, не мыслили себя вне своего народа и всю жизнь мечтали переехать на Святую Землю. В 1933 году заведующий лабораторией института овощного хозяйства в подмосковных Текстильщиках Евсей Ратнер после окончания рабочего дня заметил на одном из столов забытую кем-то тетрадку с записями по агрохимии. Перевернул страницу и стал жадно читать. Нет, не содержание захватило его, а язык. Это был родной ему идиш! Владелицей тетрадки оказалась молодая лаборантка Кция Марголина. У них оказалось много общего, и они полюбили друг друга. Евсей и Кция стали моими родителями, а позже у них родилась и моя сестра Марина.
Отец стал крупным ученым в области агрохимии и физиологии растений. Он много лет проработал в институте имени Тимирязева АН СССР, опубликовал более 150 научных трудов. Было и положение в обществе, и признание: доктор наук, профессор, золотая медаль академии. Несколько раз его кандидатуру выдвигали в академики, но у беспартийного еврея практически не было шансов попасть на советский научный Олимп.
Они подали документы на выезд в Израиль в 1971 году и после этого еще три года пробыли «в отказе». Помню папины многочасовые сидения над иврит-русским словарем Феликса Шапиро. Ивритские слова, их корни, грамматика и фразеология языка, который он учил еще в хедере, стали для него актуальнейшей темой. Уроки иврита по радиостанции «Коль Исраэль» прослушивались и записывались, несмотря на круглосуточную работу «глушилок». Он обучал ивриту своих еврейских друзей, знакомил их с тем, что с раннего детства любил и знал – с еврейскими традициями, моралью и образом жизни.
Отец часто болел, а незадолго до того, как им с мамой разрешили уехать, побывал в состоянии клинической смерти после инфаркта. На сборы родителям отвели всего две недели, и мы не решались сообщить ему, что получено разрешение. А когда все же решились, он страшно разволновался, что в его состоянии было очень опасно. «Я не доеду, умру по дороге, - повторял он. - А если доеду, буду только обузой для еврейского государства».
Я помчалась в ОВИР, где начальник наорал на меня: «Сначала вы добиваетесь, чтобы выпустили отца, а теперь заявляете, что он не может ехать!» На помощь пришла наш лечащий и друг семьи врач Ирина Петровна Левина. Не знаю, как ей это удалось, но она добилась того, что родителям продлили действие выездной визы до тех пор, пока папе не стало лучше.
Мои родители - Кция Марголина и Евсей Ратнер
***
Нам с сестрой, совершенно советским девочкам, родившимся совсем в другое время, еврейские пристрастия родителей долго оставались непонятными и даже чуждыми. Было время, когда мы стеснялись того, что папа с мамой говорят между собой на идиш, и просили их не делать этого хотя бы при посторонних.
Только когда наступила так называемая «хрущевская оттепель» и еврейская общественность стала собираться открыто, мы начали постепенно приобщаться к национальной жизни. У нас дома и в квартирах наших друзей отмечали еврейские праздники, читали и обсуждали новинки литературы на еврейскую тему. Помню походы вместе с родителями в сад «Эрмитаж», где иногда выступали еврейские артисты Анна Гузик, Эмиль Горовец, Вадим Мулерман и даже Геула Гиль из Израиля. Там я впервые услышала известную исполнительницу песен на идиш Нехаму Лифшиц. Как ее любили слушатели и как обожали мои родители! Но самым поразительным на этих концертах была атмосфера в зрительном зале и в фойе во время антрактов. Такого раньше я никогда не видела: много, очень много евреев собрались в одном месте и свободно говорят на идиш. Это было так необычно и ново!
В 1966 году в Москву из Израиля с группой туристов приехала мамина сестра Ципора. У нас непрерывно звонил телефон, приходили друзья и знакомые мамы и папы, со стола не сходили чай и печенье. Разговоры на идиш, предчувствие добрых перемен, эйфория... Вернувшись домой, Ципора писала: «В течение тех двадцати дней, что я находилась в России, мне приходилось много рассказывать об Израиле, отвечать на бесчисленные вопросы. Люди спрашивали, неужели в Израиле все – от министров до полицейских – евреи? Вместе с тем они боялись признаться, что думают о возможности выезда в Израиль. Но я чувствовала, что почти каждый, кто пришел поговорить со мной, думает об этом и хочет это осуществить».
В Москве мы четверть века прожили в доме 16а в Выставочном переулке, неподалеку от Донского монастыря. Здесь маме, приехавшей в начале 30-х годов из Германии строить в СССР коммунизм, дали роскошное по тем временам жилье – две смежные комнаты в коммунальной квартире. Весь этот дом был заселен политэмигрантами, прибывшими с той же целью из разных стран мира. Здесь мы с Мариной росли, отсюда нас увезли в эвакуацию во время войны, сюда же вернулись. Учились в школе, влюблялись – словом жили.
В годы сталинских репрессий большинство обитателей дома сгинули в недрах ГУЛАГа. Для меня до сих пор остается загадкой, почему аресты обошли стороной моих родителей. «Органам», конечно же, было известно, что мама переписывается со своими родственниками в Палестине (эта переписка не прерывалась даже во время войны). Нам с Мариной родители строго наказали нигде на эту тему не распространяться. Незадолго до смерти Сталина, когда советская пропаганда вовсю раздувала шумиху вокруг сфальсифицированного дела «еврейских врачей-отравителей», папа как-то пришел с работы и сообщил, что его вызывали в президиум академии и предупредили о предстоящей в течение месяца высылке евреев Сибирь. «Прошу отнестись к этому спокойно, без паники, – сказал он. – И в Сибири люди живут». Я нисколько не сомневаюсь, что только смерть «вождя всех народов» спасла нас и других советских евреев от депортации. И, вполне вероятно, от гибели.
Я окончила школу с серебряной медалью, но на мехмат университета меня не приняли. Поступила туда, куда было можно – в Московский горный институт, где среди студентов и преподавателей было довольно много евреев. Обогащение полезных ископаемых нам читал профессор Цви Прейгерзон. Спустя много лет я узнала, что он, автор учебников и монографий, в тайне от всех писал в стол на иврите замечательные рассказы, которые были изданы уже после его кончины.
После защиты дипломного проекта меня «распределили» в Кемерово. Ехать туда я совсем не горела желанием и написала письмо с просьбой отсрочить начало моей работы. Оттуда ответили, что у них нет жилья для молодых специалистов, так что и я могу вообще не приезжать. Так я осталась со свободным дипломом, но без работы. Похлопотал обо мне папа. Вполне в духе времени он произвел «рокировку»: взял к себе на работу дочь руководителя лаборатории института металлургии, а меня взяли в эту лабораторию. Со временем я защитила там кандидатскую диссертацию.
Когда мы с Мариной повзрослели и у каждой начала складываться своя личная жизнь, папа купил квартиру в кооперативном доме Академии наук СССР на улице Дмитрия Ульянова. Там были три комнаты по 22 квадратных метра каждая! Переезд в новую квартиру стал той чертой, за которой осталась моя беззаботная юность. И сейчас, когда я приезжаю в Москву, меня тянет к нашему старому «дому политэмигрантов» у Донского монастыря...
Я вышла замуж за Леню Бялого. В 1962 году родились наш первенец Миша.
С Леней мы прожили в любви и согласии 37 лет - до его преждевременной смерти. Когда мы поженились, он переехал из Новосибирска в Москву и начал искать работу по специальности. Как раз в это время известный советский ученый-физик, будущий нобелевский лауреат Николай Геннадиевич Басов набирал сотрудников в новую лабораторию. Леня позвонил туда, и его пригласили придти в Физический институт АН СССР - знаменитый ФИАН на Ленинском проспекте. Это была бы неслыханная удача, о таком месте можно было только мечтать.
Басов, заместитель директора института, сам спустился к Лене в бюро пропусков и сказал, что пойдет вместе с ним в отдел кадров. Но, заглянув в Ленин паспорт, он вдруг вспомнил, что ему надо быть на каком-то совещании. В отделе кадров мужу сказали, что вакансий в ФИАНе нет. «Зачем же тогда меня пригласили?» - удивился он. «А это вы спросите у Басова», - ответил кадровик. После этого Лене ни разу не удалось дозвониться до академика.
Работу Леня нашел по протекции моего папы. Оказалось, что он знаком с академиком Александром Львовичем Минцем, который тогда возглавлял Институт радиоэлектроники. Вопрос о трудоустройстве зятя был решен в ходе пятиминутного разговора по телефону. Никакой рокировки на этот раз не потребовалось.
После отъезда в Израиль моей сестры Марины, а затем и родителей, у Лени возникли крупные неприятности. Его лишили допуска к секретной информации, необходимой для продолжения работы над темой, что повлекло за собой увольнение. Мужа взяли на минимальную зарплату в другой НИИ, где не было секретной тематики.
***
Не было другого такого человека, с которым мои родители и мы с сестрой были так близки, как мамина сестра и моя тетя Рахиль Павловна Марголина. В 1943 году на фронте погиб ее единственный сын Самуил, которого мы все звали Муней. Его смерть ввергла тетю Рахиль в состояние близкое к помешательству. Мама специально посылала меня, школьницу, к ней, чтобы отвлечь сестру от горьких мыслей. Но к жизни ее вернула не я, а совместная работа с Феликсом Львовичем Шапиро над составлением ивритско-русского словаря и учебника языка иврит. По профессии тетя была историком-лингвистом, очень образованным и эрудированным человеком и к тому же очень красивой женщиной.
Вспыхнувшее между ними чувство помогла тете Рахили выйти из черной тени и стать снова такой, какой она была раньше – живой и общительной, душой общества. К ней все время приходили какие-то люди, читали из Библии, читали Шекспира, сравнивали переводы, толковали об истории, политике, философии. Мы с моим молодым и вечно голодным мужем часто бывали у нее на Малой Бронной, где она занимала комнату в коммунальной квартире. Собираясь к ней, Леня всегда говорил: «Ну, наконец-то поем как следует!» И никогда не ошибался.
В 1961 году не стало Феликса Львовича Шапиро, и тетя, потерявшая еще одного близкого человека, опять погрузилась в траур. Она окончательно решила уехать в Израиль, где жили ее мать и сестра. В то время переезд в «капстрану» был практически невозможен. Тетя Рахиль долго перебирала различные варианты, и, в конце концов, обратилась к отцу одного из своих учеников (она тогда преподавала историю в школе), председателю Госплана СССР Сабурову, с необычной просьбой: передать лично Хрущеву письмо с просьбой разрешить ей воссоединение с родными в Израиле. Хрущев, конечно, ничего не ответил. Но через пару месяцев она получила разрешение.
После отъезда тети мы с мужем впервые всерьез задумались об Израиле. Рахиль Павловна прислала нам вызов, но в ОВИРе сказали, что этого недостаточно, так как тетя не считается близким родственником. Сразу же после приезда в Израиль мои родители прислали нам новый вызов. Но документы мы опять подать не смогли. К ходатайству о выезде из страны требовалось приложить характеристику с места работы, которую Лене не хотели ее давать - пришлось выбивать ее через суд.
У нас все было не так, как у моих родителей. Их сионистские убеждения странным образом не входили в противоречие с их жизнью в советской России. Нас же каждый шаг к еврейству и эмиграции ставил в оппозицию к советскому обществу. Наши русские соседи говорили: «Чего вам здесь не хватает? Вы прекрасно устроены – работа, квартира, машина... Наверное, вас там ждет большое наследство». Наследство в Израиле, увы, нас не ждало. Но сила отталкивания от «империи зла» и сила сионистского притяжения действовали в одном направлении.
После подачи документов в ОВИР мы впервые ощутили себя свободными людьми, хотя все еще оставались за «железным занавесом». Перед нами открылась неизведанная прежде свобода говорить то, что думаешь, не лицемерить. Мы были свободны от обязанности ходить на собрания, чтобы единодушно одобрить «исторические решения» очередного пленума ЦК КПСС. Нас больше не принуждали к участию в циничном фарсе «выборов» депутатов нерушимого блока коммунистов и беспартийных.
Расставание с родителями было тяжелым, мы думали, что прощаемся навсегда. В отношении моего папы так оно и случилось - он умер, не дождавшись нас в Израиле. Папа считал, что из-за Лениной секретности мы сядем в отказ на неопределенное время и, к сожалению, оказался прав. В своих письмах он старался быть объективным. Не мысля для себя лично другой судьбы, он предупреждал нас о трудностях жизни в новой стране. Это помогло избавиться от иллюзий, но никак не повлияло на наше решение.
Наша семья. Москва, 1976 год
В числе главных мотивов отъезда у нас, как во многих других еврейских семьях, была такой: надо это сделать ради детей. Я теперь не уверена, что этот аргумент верен, прежде всего, потому, что в нем звучит мотив жертвы. Ни я, ни мои теперь уже давно повзрослевшие дети не согласимся с тем, что принесли себя в жертву, переехав в Израиль. Мы обрели здесь неизмеримо больше, чем потеряли там. А именно – национальное достоинство и сознание того, что мы живем дома.
Миша учился во 2-й математической школе, куда принимали одаренных детей, решивших посвятить себя математике. Примерно половина учеников в его классе были евреями. Как-то я спросила: «Кто у вас самый умный?». Сын немного подумал и серьезно сказал: «Вообще-то я». Учился он хорошо, но сознательно не хотел вступать в комсомол. Незадолго до выпуска у него состоялся откровенный разговор с классной руководительницей. Она сказала, что без комсомольского билета он не получит хорошей характеристики, а без нее его не примут в университет. Миша послушался, и за неделю до окончания школы вступил в эту одиозную организацию.
Младший наш, Саша, комсомольцем так и не стал. Он закончил английскую школу, подал документы на геофак МГУ, куда его, конечно, не приняли. Тогда он подался в Институт нефтяной промышленности, который студенты называли не иначе как «керосинка». До нашего отъезда он успел там закончить два курса.
Повзрослев, наши сыновья начали осознавать свою причастность к еврейству. Миша ходил на уроки иврита к Гене Хасину, стал изучать иудаизм и сделал обрезание. Обряд был совершен с соблюдением всех правил еврейской традиции на квартире наших друзей Сильвы и Юры Фрискиных. Ивритом занимался и Саша. Мы с Леней тоже начали изучать язык у Иосифа Бейлина, но были не слишком прилежны, поскольку уже после первого отказа стало ясно, что возможность нашего отъезда более чем проблематична.
По существу, мы стали жить как отказники еще до того как получили официальный отказ. Мы вошли в круг людей общей с нами судьбы, в сообщество единомышленников, стремившихся, насколько это было возможно, ничем не быть связанными с коммунистическим режимом и его государством. У отказников были свои врачи, адвокаты и учителя. Были нелегальные детские сады. КГБ их отслеживал, устраивал обыски и облавы, оказывал давление на родителей. Чинились тысячи препятствий, но на смену закрытому еврейскому детскому саду появлялся другой – на чьей-то квартире, на загородной даче.
Мне не случалось ни раньше, ни позднее испытывать такое возвышающее чувство человеческой солидарности, готовности придти на выручку в трудный момент, как в годы отказа. Когда кто-то из наших попадал под суд, на судебные заседания всеми правдами и неправдами прорывались товарищи, чтобы морально поддержать подсудимого. Несмотря на плотную опеку органов безопасности, мы встречались с представителями свободного мира, передавали на Запад факты о преследовании советских евреев за желание уехать в Израиль. Устраивали демонстрации в приемных правительственных учреждений, у библиотеки имени Ленина в самом центре Москвы.
У лидеров еврейского движения Александра Лернера, Владимира Слепака, Павла Абрамовича, Владимира Престина, Дины Бейлиной, Виталия Рубина, Виктора Браиловского, Аркадия и Нелли Май (называю имена только тех, с кем мы были лично знакомы) были разные взгляды на его тактику и цели. Большинство активистов придерживались той точки зрения, что наша задача - борьба за право евреев на свободный выезд в Израиль. Они считали, что мы не должны выступать против уродств советского строя и пытаться изменить систему, с которой в дальнейшем мы не будем иметь никаких контактов. Другие полагали, что одновременно с борьбой за свободную репатриацию следует добиваться от властей возможности вести в Советском Союзе еврейский образ жизни и развивать национальную культуру. Однако серьезных конфликтов на этой почве, насколько я знаю, не возникало.
Результаты нашей борьбы во многом зависели от зарубежной поддержки. К нам приезжали посланцы еврейских и христианских организаций из Америки и Голландии, Англии и Канады, Франции и Австралии. Спрашивали, что они могут сделать, чтобы помочь отказникам вырваться из-за «железного занавеса». Мы совместно решали, что говорить иностранным друзьям, о чем их просить. К примеру, просили бойкотировать какую-то важную международную научную конференцию, чтобы принудить советское руководство выпустить того или иного ученого.
Посланцы свободного мира составляли отчеты о положении евреев в СССР, требовали от своих правительств усилить давление на советский режим с целью заставить его смягчить эмиграционную политику. Они привозили с собой запрещенную еврейскую литературу, словари и учебники иврита. А то и просто везли на продажу заграничные вещи – ведь отказников, как правило, увольняли со службы, и многие добывали хлеб насущный, работая дворниками и операторами в котельных.
Мы тоже с большим трудом сводили концы с концами, живя на одну маленькую Ленину зарплату. И вот однажды к нам явился незнакомый господин и сказал, что приехал из Франции и привез некоторую сумму денег от моих родителей. Мне это показалось подозрительным – не провокация ли? «Значит, вы были в Израиле и говорили с моими родителями?» - «Да, конечно». – «Но они не знают французского и плохо говорят по-английски». – «Кое-как объяснились», - загадочно ответил гость.
Мы решили все же рискнуть и взять деньги, которые были нам очень кстати. Тем более что посетитель, будучи иностранцем, сам предусмотрительно обменял твердую валюту на рубли. И только приехав в Израиль, я случайно раскрыла инкогнито «француза». Им оказался доктор Барух Эяль, сотрудник израильского министерства науки. При встрече он первый напомнил мне, как приходил к нам в Москве с французским паспортом.
Встречи с иностранцами были небезопасны. Как-то сидели у нас за чаем супруги Шмуклеры из Филадельфии. Из наших были Лева Блитштейн, Володя Черкасский, еще кто-то. На прощанье Шмуклеры сфотографировались с нами на память, но когда они возвращались в США, на таможне у них конфисковали все пленки. Вскоре мы обнаружили это фото в изданной массовым тиражом антисемитской книжонке «Факты и только факты». Подпись под снимком гласила: «Под видом чаепития готовится сионистский заговор».
Запомнился приезд туристки из Голландии с подарком от моей подруги, христианки-евангелистки Дит Ван-Дер Маген. Гостья вручила мне коробочку с тальком для нашего новорожденного внука Шмулика, но попросила зачем-то пересыпать содержимое в другую емкость. Я удивилась, но выполнила просьбу. На дне коробочки оказался кулон в виде золотой звезды Давида. Дит, не раз бывавшая в СССР, знала, что открыто перевезти через советскую границу Маген-Давид невозможно – таможня конфисковывала любые предметы с еврейской символикой. Этот кулон долго был моим талисманом, но потом я его, к сожалению, потеряла
У нас в гостях активист движения за свободу советских евреев из Австралии Изя Лайбрер (слева). Москва, середина 1980-х годов.
Демонстрация в Нью-Йорке в защиту права советских евреев на репатриацию.
На плакате вверху – фотография Юдит Ратнер. 1987 год
В Мишиной школе математикой по особой программе, выходящей за рамки школьного курса, со старшеклассниками занимались нештатные преподаватели Валерий Сендеров и Борис Каневский. Готовя еврейских ребят к поступлению на мехмат МГУ, они предупреждали, что им могут предложить задачу, которая в принципе не имеет решения, или такую, для решения которой требуется больше времени, чем отведено для экзамена, и учили распознавать такие задачи.
Первым экзаменом была письменная математика. Миша решил все пять задач, но получил неудовлетворительную оценку. И не он один. Всех еврейских ребят самым бессовестным образом «завалили» – либо на письменной, либо на устной математике. Сендеров и Каневский вместе с учительницей 57-й школы Беллой Субботовской-Мучник расспрашивали выходивших с экзаменов абитуриентов о предложенных им задачах, уточняя при этом их национальную принадлежность. Собранная статистика однозначно свидетельствовала: доступ евреев к учебе на мехмате был наглухо перекрыт.
Потерпев неудачу в МГУ, кто-то из ребят подался на факультет прикладной математики в уже упомянутую «керосинку», кто-то - в Институт инженеров транспорта (МИИТ), о котором сложили стишок: «Если ты аид – иди в МИИТ, а если ты агой – иди в любой». Обсудив ситуацию, мы с Леней решили собрать у нас дома пресс-конференцию с участием иностранных корреспондентов и рассказать им о дискриминации по национальному признаку при поступлении на мехмат МГУ.
Те, кто жил в Советском Союзе, должны хорошо понимать, чем была чревата эта затея. Статья Уголовного кодекса о клевете на советский государственный и общественный строй широко применялась для судебного преследования диссидентов и активистов еврейского движения. Родители ребят, поступавших вместе с Мишей, отказались участвовать в столь рискованном предприятии, но Сендеров и Каневский поддержали идею. Они подготовили список еврейских абитуриентов, которых не приняли на мехмат, и составили сборник предложенных им задач.
Однако нам этого показалось недостаточным. Нужны были прямые доказательства проявления антисемитизма со стороны декана механико-математического факультета, члена-корреспондента Академии наук СССР А.И. Кострикина.
Я пришла на прием к декану, положив в сумочку портативный магнитофон, который включила перед тем, как войти в кабинет. Представилась как мать Миши Бялого, получившего двойку на вступительном экзамене, и спросила: «Как вы объясните тот факт, что абитуриенты-евреи, победители математических олимпиад, золотые и серебряные медалисты не смогли поступить на мехмат?» Кострикин, видимо, не ожидал такого вопроса. Он изменился в лице и бросил в ответ: «Ни евреи, ни татары не будут учиться на моем факультете!» Я опешила от такой откровенности: «Да вы же расист! Вам приличный человек руки не подаст!» «Вон отсюда!» – закричал декан.
Выскочив из кабинета, я присела на стул в приемной, чтобы придти в себя. Рядом со мной сидела какая-то женщина, дожидаясь очереди. Я спросила, по какому она вопросу. «Мне даже стыдно об этом говорить, – рассказала она. – Дело в том, что мой мальчик очень похож на еврея, и ему дали задачу, которая не имеет решения. Но мы не евреи, мы русские... Вот мне и посоветовали придти к декану с генеалогическим деревом нашей семьи»... Тут ее вызвали в кабинет... «Ну и как?» – спросила я, когда женщина вышла от Кострикина с покрасневшим лицом. «Разрешили подавать апелляцию», – смущенно отвечала она.
Мы разговорились. Я поделилась с ней Мишиной историей, сказала, что мы намерены добиваться справедливости, и попросила дать мне листок с вычерченным генеалогическим деревом, который она все еще держала в руке. «Никакие неприятности вам не грозят, – заверила я ее. – Ваша фамилия нигде не будет фигурировать». Немного поколебавшись, она протянула мне этот листок.
Зарубежных корреспондентов на пресс-конференцию пригласил известный отказник физик Лева Улановский, он же взял на себя роль ведущего. Переводчиком был Володя Черкасский. Пришли, кажется, семь иностранцев, я уже не помню из каких изданий. Сендеров и Каневский познакомили их со своей статистикой. Я дала прослушать запись разговора с Кострикиным и продемонстрировала листок с генеалогическим деревом русской семьи, рассказав, при каких обстоятельствах он ко мне попал.
Дней через десять раздался звонок: «Говорят из московского университета. Ваши ребята, недовольные оценками на вступительном экзамене, могут подавать апелляцию» – «С кем я говорю?» – «Это не имеет значения» – «Но они уже забрали свои документы» – «Неважно, документы можно восстановить». Звонивший не стал уточнять, о каких ребятах идет речь. Я тоже. Все и так было ясно.
Из трех десятков еврейских абитуриентов, «заваленных» на мехмате, только пятеро, включая нашего Мишу, решили сделать еще одну попытку. За оставшиеся пару дней им надо было сдать кому два, а кому и все три оставшихся предмета, поэтому вероятность успеха была очень мала. Так оно и случилось. Миша недобрал полтора балла до проходного. Мы были уверены, что сына не примут. Но нам объявили, что в связи тем, что экзамены пришлось сдавать в трудных условиях, все пятеро будут зачислены на первый курс.
Но на этом история не закончилась. Когда Миша был уже студентом последнего курса, он неожиданно получил повестку из военкомата. Оснований для того, чтобы призвать на армейскую службу студента-отличника, который прошел все положенные военные сборы, не было никаких. Для нашей семьи это означало, что нас смогут насильно держать в СССР сколь угодно долго – теперь уже из-за «секретности» сына, который непременно выдаст врагу все военные тайны. Пришли за советом к нашему другу доктору Магазаннику. Онпредложил проверенный способ: пусть Миша, сдавая на анализ мочу, наколет себе палец и на пару минут окунет его в баночку с содержимым. Сын так и сделал. Наличие крови в моче можно было установить даже на глаз. Но, как ни странно, лабораторный анализ ее не обнаружил!
Пробиться к начальнику московского гарнизона мы не смогли. Единственным, к кому удалось попасть на прием, был начальник районного военкомата. Предвидя, что опять потребуется прибегнуть к огласке нашего с ним разговора, я захватила сумочку с магнитофоном. Но военком проявил бдительность и сразу потребовал его выключить: «Вы что, хотите меня на чем-то поймать?!» Леня невозмутимо ответил: «Конечно, хотим! Мы этого так не оставим». Военком, видимо, понял, что с нами лучше не связываться: «Произошла ошибка, математики нам не нужны. Считайте, что повестки вашему сыну не было». (В скобках замечу, что математик Миша Бялый очень пригодился в Израиле – сейчас он профессор Тель-Авивского университета).
Вскоре Миша женился на религиозной девушке Маше, дочери московских отказников Виктора и Майи Фульмахт. Их бракосочетание под хупой состоялась на праздник Лаг ба-Омер. Собралась куча гостей, проехал раввин...
Бракосочетание Миши и Маши под хупой. Москва, 1986 год
Это случилось, по дороге в аэропорт, когда я провожала уезжающую в Израиль нашу старенькую родственницу тетю Лею и надеялась переслать с ней папку с материалами, собранными Сендеровым и Каневским. Мы ехали в такси по Ленинградскому проспекту, и вдруг я увидела, что прямо на нас несется грузовик. Первое, что я услышала, когда пришла в сознание, были чьи-то слова: «Уберите труп!» Успела только подумать: «Раз я это слышу, значит осталась жива, а тетя погибла», – и снова погрузилась в небытие.
Очнулась я в Центральном институте травматологии и ортопедии со многими увечьями: черепно-мозговая травма, открытый перелом ноги и руки, еще что-то по мелочи. Боли были ужасные, кололи морфий. Я была совершенно беспомощна, в гипсе, не могла удержать в руке стакан воды. Леня с детьми и наши друзья-отказники не оставляли меня одну ни на час. Нелли Май составила график: кому в какие дни и часы дежурить в больнице. Особенно много времени рядом со мной тогда провели Наташа Мазганник, Мара Абрамович, Светлана Терлицкая, Ада Львовская, Галя Гуревич, Аля Рузер ныне покойная Ира Черкасская, Юдифь Абрамовна и Александр Яковлевич Лернеры, Анечка Эссас.
Они кормили меня, поили и мыли. Принесли магнитофон и кассеты с еврейскими песнями, читали мне вслух книжки. И так продолжалось не месяц не два, а почти целый год, пока я лежала в ЦИТО. Я очень страдала физически, но не было в моей жизни такого времени, когда рядом со мной было столько духовно близких людей, причем с некоторыми из них я раньше была совсем незнакома или знакома лишь шапочно. Впрочем, как оказалось, рядом был и некто другой.
На второй или на третий день, когда как меня перевели из реанимации в общую палату, мою соседку слева сменила некая очень любопытная особа по имени Лида. По поводу каждого приходившего ко мне посетителя она расспрашивала, кто он, какие кассеты принес, какую книжку... Я рассказала об этом мужу и Александру Яковлевичу Лернеру. Они оба решили, что это у меня разыгралась свойственная всем отказникам подозрительность. Но однажды палатный врач, закончив обход, оставила на моей тумбочке какие-то бумаги. Я окликнула ее: «Татьяна Петровна, вы что-то забыли». «Знаю!» – буркнула она в ответ и быстро вышла. Я догадалась, что бумаги оставлены для меня. Увидев, что Лида полностью поглощена каким-то сериалом по телевизору, который принесли в палату друзья-отказники, я попросила Леню посмотреть, что там. Это была история болезни соседки, где указано ее место работы – Комитет государственной безопасности.
В 1980 году, когда меня выписали из больницы, и я обрела относительную подвижность, нам с Мишей принесли повестки – явиться в КГБ на допрос по делу Сендерова и Каневского. Они к тому времени были арестованы «за антисоветскую деятельность» и находились в следственном изоляторе. К визиту на Лубянку мы основательно подготовились, еще раз проштудировав ходившее тогда по рукам руководство известного правозащитника Володи Альбрехта «Как вести себя на допросе». Коротко его советы сводились к следующим рекомендациям:
– не отказывайся от дачи показаний, чтобы не превратиться из свидетеля в обвиняемого;
- воспользуйся своим правом записывать вопросы следователя и свои ответы:
- воспользуйся своим правом не отвечать на вопросы, не имеющие отношения к данному делу, и на наводящие вопросы;
- соблюдай правило «трех не»: не бойся, не верь, не подписывай.
Обычная процедура начала допроса: «Назовите ваше имя, отчество и фамилию». Я прошу следователя записать вопрос и отвечаю на него письменно. Это ему очень не нравится, но возразить нечего. «Какие отношения у вас были с Сендеровым и Каневским? – пишет следователь. «Такие, – пишу я, – какие бывают у родителей с учителями их детей». «Бывали ли в вашем доме иностранцы?» «То, что происходит в нашем доме, не имеет отношения к делу, по которому меня вызывали». Следователь ставит вопрос иначе: «Не встречались ли в вашем доме Сендеров и Каневский с иностранцами?» «Это вопрос наводящий. В нем содержится утверждение, что в нашем доме бывали иностранцы. На такой вопрос я вправе не отвечать»...
И так далее, в том же духе. Через два часа следователь записывает: «Свидетель отказывается от дачи показаний». «Это не соответствует действительности, – пишу я в ответ. – Я отвечаю на все ваши вопросы, кроме тех, на которые по закону имею право не отвечать». Примерно так же, с нулевым результатом для следствия, прошел и Мишин допрос. Мы свободны и спускаемся к Лене, который уже нас заждался и терзается опасениями. На этот раз дракон тихо отполз. Но обольщаться не следует.
В годы отказа мы подружились с семьей Арье и Милы Вольвовских (их дочка Кира училась в нефтяном институте вместе с нашим Сашей). В нашем кругу Арье был известен прежде всего как организатор еврейских сборов в подмосковных Овражках и преподаватель иврита. Каждый из нас был мишенью для КГБ, но Арье был еще уязвим и с другой стороны. У Вольвовских была квартира в Горьком, где они были прописаны. А жили на съемной квартире в Москве. За нарушение паспортного режима их оштрафовали и выслали по месту прописки. Там, на пасхальном седере Арье провел параллель между библейским исходом евреев из Египта и стремлением советских евреев уехать из СССР. Среди гостей оказался стукач, который доложил куда следует. Этого оказалось достаточно, чтобы, присовокупив другие подобные «преступления», предъявить ему обвинение в «антисоветской пропаганде».
Накануне суда из Москвы в Горький отправилась наша «группа поддержки» - Боря Бегун, сын еврейского активиста узника Сиона Иосифа Бегуна, Лева Суд, Евсей Литвак, еще несколько человек. Я ехала в одном купе с Семеном Абрамовичем Янтовским. Утром достала из сумки продукты и пригласила его позавтракать. Вижу, он что-то мнется. «Я должен помолиться, - сказал он мне тихо, - но не знаю, где это можно сделать». «Да прямо здесь и молитесь!» - сказала я уверенно. Семен Абрамович достал талит, молитвенник и тфилин и приступил к утренней молитве. Он сосредоточенно и долго молился, а наши попутчики, два русских парня, с удивлением и даже некоторым почтением смотрели на него. Потом они с интересом стали его расспрашивать о еврейской религии, о которой совсем ничего не знали.
В суд мы приехали пораньше, чтобы занять места, но поняли, что опоздали. Зал был заполнен людьми пенсионного возраста, у многих на груди значки «50 лет КПСС». Это гебисты обеспечили явку нужной публики. Однако мы все же как-то расселись. Я предусмотрительно села отдельно от всех, и не напрасно. Судья первым делом распорядился вывести посторонних. «Посторонними», конечно, оказались не ветераны партии, а наша братия. Их и стала удалять милиция. Со своего места я вижу, как Киру и Борю Бегуна тащат волоком по полу. Кусаю губы, чтобы не закричать и не выдать себя - надо, чтобы в зале остался хоть кто-нибудь из своих...
Конвойные вводят Арье. Он ищет глазами знакомых, но находит только меня, и уже больше не отводит взгляда. После традиционного установления личности он делает заявление: «Согласно действующему законодательству, подсудимый может давать показания на родном языке. Мой родной язык – иврит, и я воспользуюсь своим правом». «Но у нас нет переводчика!», - возражает судья, с трудом сдерживая раздражение. «Это ваши проблемы», - отвечает Арье и больше не произносит по-русски ни слова.
Я тогда только начинала учить иврит, поэтому не могла понять и оценить его ответы. Но это было не главное. Главным было моральное превосходство подсудимого над судьями, его выдержка и внутреннее спокойствие. А результат судебного фарса был предрешен заранее. Вольвовского приговорили трем годам исправительно-трудовых лагерей. Мы дождались, пока его выведут из здания суда к поджидавшему «воронку», и хором прокричали на иврите традиционное пожелание «В следующем году в Иерусалиме!»
Леонид (Арье) Вольвовский с женой Милой
Нашим «куратором» от КГБ был некто Клименко Андрей Иванович. Он не только время от времени вызывал нас на «профилактические беседы», но имел обыкновение неожиданно наведываться домой. Впрочем, мы с ним тоже не особенно церемонились.
Помню, однажды муж открывает ему дверь и произносит стандартную фразу: «А мы вас не звали!». У Клименко на это готов такой же стандартный ответ: «Я не к вам, а к Юдифь Евсеевне». «Юля, к тебе Клименко пожаловал. Будешь с ним говорить?» – кричит мне Леня. «Ладно, пригласи его на кухню», – отвечаю я.
- Вы молодая здоровая женщина, – начинает Андрей Иванович (это было еще до того, как я попала в больницу после автомобильной аварии). – Почему же вы нигде не работаете? - Ага, думаю я, намекает, что меня можно привлечь к суду «за тунеядство». А вслух отвечаю:
- Вам ли не знать, как трудно евреям-отказникам найти работу по специальности...
- Что вы, Юдифь Евсеевна! Посмотрите, сколько у нас врачей-евреев, и мы доверяем им свое здоровье.
- Но не врач, моя специальность – физико-химия.
- Институт физической химии вас устроит? Я мог бы помочь. – Я делаю вид, что принимаю этот блеф за чистую монету:
- Ладно, если вам это удастся, – с меня бутылка коньяка. А если нет – коньяк с вас.
Разумеется, ни работы, ни коньяка я так и не получила.
Мы постоянно находились под колпаком. Как-то в спорткомплексе «Олимпийский» проходили международные соревнования по легкой атлетике с участием спортсменов из Израиля. Отказники закупили более ста билетов и заготовили израильские флажки, чтобы приветствовать израильскую команду. Поднимаемся на трибуну, а на моем месте уже сидит вездесущий Андрей Иванович. Спрашиваю его: «Вы что, тоже интересуетесь спортом?» - «Почему бы и нет? А заодно хочу вас предупредить: никаких контактов с израильтянами!» - отвечает он, освобождая место.
Освободиться от надзора было практически невозможно. Однажды, когда я разговаривала по телефону с одним из еврейских активистов, связь вдруг прервалась на полуслове. Телефон умолк и молчал с тех пор целых полгода. На жалобы нам отвечали, что мы использовали домашний телефон для антисоветских разговоров. Пришлось каждый раз бегать на улицу и звонить из автомата.
М., муж моей близкой подруги, занимал довольно высокую должность на одном из московских заводов. Как-то его пригласили зайти в отдел кадров, где поджидал незнакомый мужчина, представившийся сотрудником органов безопасности. Как легко догадаться, это был все тот же Андрей Иванович. Он сказал, что хочет побеседовать с ним о Юдит Ратнер и Леониде Бялом. Опыта общения с охранкой у М. не было, и он дал втянуть себя в разговор. «Они замечательные люди, мы дружим. У них вообще много друзей», - начал М. «Вот-вот, об этих друзьях и расскажите»...
М. стал рассказывать, а Клименко записывал. При расставании он предложил М.помогать «органам» в выявлении людей, опасных для советского общества. «Это ваш гражданский долг», - подчеркнул он. М., который уже наговорил много лишнего, согласился. Их встречи стали регулярными.
М. очень мучился тем, что предает нас, но открыться не было сил. Мы с Леней узнали об этом от его жены и решили сами с ним поговорить. Мы сказали ему: «Не казнись! Все, что ты знаешь о нас, знают и они. А того, что им не следует знать, не знаешь и ты. Они давят на тех, кто их боится, а ты ничем им не обязан. Откажись, и тебя оставят в покое». Но до самого нашего отъезда М. так и не набрался мужества сказать гебешникам «нет».
«В отказе» завязывались новые знакомства, которые зачастую превращались в многолетнюю дружбу. Иду Петровну Мильгром я первый раз увидела в 1978 году в группе отказников, собравшихся у здания суда, где шел процесс ее сына, «шпиона, изменника родины» Анатолия (Натана) Щаранского. В зал заседаний ее не пускали.
Я сразу приметила эту женщину с прямой осанкой и красивой седой головой. Тут же присутствовал академик Андрей Дмитриевич Сахаров. Когда объявили приговор и Толю вывели под конвоем из зала суда, Ида Петровна потеряла сознание и упала. Мы с трудом привели ее в чувство. Сахаров кричал, стоявшему рядом полковнику милиции: «Фашисты! Вы – фашист!»...
Ида Петровна мужественно боролась за сына. Помогали ей очень многие, считая это делом чести и нравственным долгом. В их числе были Александр Яковлевич и Юдифь Абрамовна Лернеры, Наташа и Гена Хасины, Нелли и Аркадий Май, Римма Якир, Майя Фульмахт. Мы писали письма в советские инстанции и за рубеж, вместе ходили на прием к заведующему «еврейским отделом» ЦК КПСС Альберту Иванову, в МВД, в управление лагерями. Мы добивались, казалось, несбыточного: освобождения «опасного государственного преступника». Но видимая невозможность достижения цели не могла заставить нас смириться.
Жила Ида Петровна в Истре, на западе Московской области, где у нее не было возможности встречаться с иностранцами, на чью помощь она очень рассчитывала. Поэтому мы с Леней устраивали эти встречи у нас дома. Она стала фактически членом нашей семьи, часто оставалась у нас ночевать. Мы не раз вместе отдыхали на Клязьминском водохранилище. Мудрая, полная добра и участия, она на время заменила мне маму, жившую в далеком и недоступном Израиле.
В 1983 году Щаранский объявил бессрочную голодовку протеста. От него перестали приходить письма. Шли недели и месяцы полной неизвестности. Можно было предположить все, что угодно. Даже то, что его нет в живых. Место заключения нам было известно – Чистопольская тюрьма. Значит, надо ехать в этот Богом забытый Чистополь и попытаться выяснить что-нибудь на месте. Я предложила Иде Петровне сопровождать ее, вечерним поездом мы выехали в Казань.
В столицу Татарии прибыли рано утром. Как только открылась прокуратура, мы – туда. Республиканский прокурор заявил, что дело Щаранского находится в ведении московского управления КГБ. «Но вы можете обратиться в городскую прокуратуру», – добавил он, будучи, очевидно, уверен, что отправляет нас по безнадежному адресу. Однако Ида Петровна ухватилась за это предложение. Мы вылетели в Чистополь на «кукурузнике», и минут через сорок болтанки приземлились на летном поле, по которому ветер мел поземку.
Где город? Куда идти? Вокруг - ни души. Остановили какой-то случайный пикап, водитель которого доставил нас к гостинице в центре города. Администратор сказала, что свободных номеров нет, но милостиво разрешила переночевать в холле. На следующий день мы до обеда прождали приема у прокурора. Выслушав Иду Петровну, он сказал: «Может быть, вы, как мать, сможете уговорить его выйти из голодовки. Это была благая весть – Толя жив! Едва скрывая радость, Ида Петровна ответила: «Но для этого у меня должна быть с ним связь, а ему запрещена переписка». Прокурор посоветовал решить этот вопрос непосредственно с тюремным начальством.
В тюрьме какой-то чин из охраны сказал, что начальник сегодня не сможет встретиться с нами, только завтра. Измученные, мы поплелись в гостиницу, где другая дежурная предоставила нам номер без отопления и воды. Утром нас принял начальник тюрьмы Романов. Он сказал, что Ида Петровна может написать сыну, чтобы он прекратил голодовку. «Только вашу записку сначала прочту я», − предупредил он.
Ида Петровна сообщила сыну, что она находится рядом, знает о его критическом состоянии и заклинает сделать все, чтобы выжить. Через какое-то время принесли записку от Толи, где он написал, что знаком к прекращению голодовки ему послужит ее ответное письмо. Очевидно, он хотел убедиться, что маме передали его записку. Ида Петровна ответила: «Береги себя!».
В 1986 году Щаранского обменяли на американского разведчика. Ида Петровна подала заявление на выезд, и полгода спустя была в Израиле. Мы встретились и потом часто навещали друг друга. Когда умер мой Леня, она приехала на «шиву» вместе с сыном. Однако по мере продвижения Щаранского по израильской политической лестнице наша дружба стала как-то слабеть. Беседы становились все более принужденными, причем, пожалуй, с обеих сторон. Но на ее 90-летие, которое отмечали в роскошном банкетном зале с участием многих важных гостей, мы с мамой были приглашены.
Анатолий (Натан) Щаранский
Среди отказников 70-х – 80-х годов, не было, наверное, человека, который не слышал бы о Иде Нудель. Эта худенькая, небольшого росточка одинокая женщина приняла на себя трудную и опасную миссию – помогать узникам Сиона. Она собирала и отправляла посылки в тюрьмы и лагеря, навещала родственников заключенных, обращалась в юридические инстанции, сообщала зарубежным корреспондентам о судебных репрессиях против еврейских активистов.
Власти решили положить конец этой активности и выслали ее на четыре года в Сибирь. В Москве у Иды оставалась кооперативная квартира, за которую плату вносили наши товарищи. Когда истек срок ссылки, КГБ инспирировал собрание пайщиков, где Иду Нудель исключили из кооператива. Потеряв московскую прописку, она должна была искать пристанище в другом месте. Многочисленные друзья пытались помочь ей прописаться в каком-либо из больших городов, но безуспешно. Наконец, на ее имя удалось купить половину деревянного дома в молдавском городке Бендеры. Там у нее были две комнаты с кухней и с видом на тюрьму, что было весьма символично.
Я была знакома с Идой еще в Москве, и отправилась навестить ее в Бендерах. Сориентировавшись по зданию тюрьмы и войдя в маленький дворик, я сразу наткнулась на хозяйку и, как у нас было принято, сказала «Шалом!». Она как-то странно на меня посмотрела и ничего не ответила. «Ида, что случилось?» – растерянно спросила я. И вдруг услышала Идин голос, доносившийся из дома: «Юля, Юля! Я сейчас иду».
Оказалось, что я приняла за Иду знаменитую актрису Джейн Фонду, приехавшую на съемки в Бендеры и загримированную под свою героиню. Имя Иды Нудель было широко известно на Западе, шведская киностудия снимала о ней художественный фильм, пригласив на главную роль американскую кинозвезду. Правда, Джейн Фонда эту роль так и не сыграла, что-то у них там не сложилось... Мы провели вместе несколько дней. Уезжая, я сказала, что мой дом для нее всегда открыт.
Вскоре мне сообщили, что в Москву для участия в международном женском конгрессе приезжает израильская делегация в составе трех человек, и они обязательно хотят встретиться с Идой Нудель. Я вызвала Иду телеграммой на узел связи (своего телефона у нее в Бендерах, разумеется, не было), чтобы сообщить об этом. Она приехала. Встреча состоялась у нас дома. Делегацию возглавляла Ора Намир, будущий министр израильского правительства, которая, видимо, рассчитывала таким образом повысить свой политический рейтинг. Ида это сразу почувствовала и не особенно охотно отвечала на ее вопросы.
Весной 1987 года мне позвонили из ОВИРа и сообщили, что Иде Нудель дано разрешение на выезд. А доставить ее в Израиль на своем самолете пожелал Арманд Хаммер, американский бизнесмен, пользовавшийся большим влиянием в Советском Союзе. Не знаю, почему позвонили именно мне, человеку формально для нее постороннему? Может это товарищи из «органов» подсказали, что связаться с Идой проще всего с моей помощью.
Как бы то ни было, я немедленно вызвала Иду на переговорный пункт. Два дня спустя она уже была у нас – с чемоданами и собакой. Оформили все бумаги. Прощальный вечер решили устроить в ресторане «Вильнюс», расположенном вблизи от нашего дома. Жили мы далеко от центра, в Черемушках. Соответственно и ресторан был весьма скромным, с незамысловатым меню. Зато мы смогли пригласить на банкет более ста человек.
В ресторане собрался настоящий «сионистский шабаш» – отказники и активисты еврейского движения, некоторые из которых успели отбыть срок в исправительных лагерях. Вольные речи, песни на иврите... Хаммер сильно опаздывал. Мы с Леней были вроде распорядителей и думали, что он вообще не приедет. Но тут дверь распахнулась, и Арманд Хаммер со свитой явился взорам собравшихся. Он сел рядом с Идой, испросил для себя рыбы. Но рыбы уже не осталось, даже трески. За определенную мзду «скрытые резервы» все же нашлись. А Хаммер попросил еще к рыбе хрену. Я – снова на кухню. «Да что вы! Хрена у нас год уже нету», – ответил шеф-повар. Вернувшись ни с чем, я насколько могла деликатно объяснила миллионеру, что он не в Чикаго.
В это время в зале появились Владимир Слепак и его жена Маша. Просидев в отказе почти двадцать лет, они как раз сегодня получили разрешение. Тут началось такое бурное ликование, что Хаммер забыл о хрене, а все присутствующие – о Хаммере. Вскоре он скромно простился и уехал, сказав, что заедет за Идой.
Когда во двор нашей московской девятиэтажки въехал кортежа американского миллионера, не было окна, из которого бы не высунулась чья-то голова, а то и две. Я поспешила спуститься к Хаммеру:
- Вы можете подождать здесь, Ида сейчас выйдет...
- Нет, - сказал он, - я хочу посмотреть, как вы живете.
- Но у нас четвертый этаж, а лифт не работает.
- Пустяки! Я с удовольствием пойду пешком.
И мы двинулись наверх по грязной, выщербленной лестнице с неприличными надписями на стенах. В квартире, полной народу, наш глупый пудель Бекар фамильярно лизнул нового гостя в нос. Хаммера это ничуть не смутило. Он пожал руку каждому, отказался от кофе и повел народ вниз...
Я с Идой Нудель. Москва, 1987 год
Шел пятнадцатый год нашего «отказа», а мы все еще не могли покинуть опостылевшую страну победившего социализма, из которой рвались. Горбачевская перестройка была в самом разгаре, но в Москве все еще оставалось много отказников. И мы продолжали борьбу за выезд. Наша женская группа назвалась «Еврейские женщины – за эмиграцию и выживание в отказе». В нее входили Эрлена Матлина, Нелли Май, Анечка Лихтерова, Сильва Фискина, Светлана Терлецкая, Ева Шербаум, Шелли Менделеева, Фрада Меламед, Аля Рузер и другие.
8 марта 1987 года мы объявили голодовку, в которой согласились участвовать около ста женщин. Сообщили о предстоящей акции зарубежным друзьям, обзвонили редакции советских газет. Договорились, что голодать будем на трех квартирах – у Игоря и Инны Успенских, у Лии Феликсовны Престиной и у нас с Леней. На третий день голодовки к нам пришли два журналиста из «Вечерней Москвы». Увидев батарею бутылок «Боржоми», они очень обрадовались: «Так вашей жизни ничего не угрожает!» «Мы хотим не умереть, а привлечь внимание к нашему положению. И отчасти уже добились этого – вот вы же приехали», – ответила я. Вечером мы прочитали в газете заметку, где наши визитеры, упражняясь в остроумии, писали, что мы устроили себе разгрузочные дни, чтоб похудеть.
К вашингтонской встрече Михаила Горбачева с Рональдом Рейганом в декабре 1987 года московские активисты задумали приурочить демонстрацию отказников на Смоленской площади, у здания Министерства иностранных дел. В нашей квартире собрался оргкомитет: Наташа Хасина, Юлий Кошаровский, Саша Холмянский, Светлана и Марк Терлицкие – всего человек двадцать. Часов в десять зазвонил телефон, и я услышала знакомый голос начальника московского ОВИРа Каракульки: «Юдифь Евсеевна, у меня для вас хорошая новость. С вашего мужа снята секретность».
Это означало, что нас выпускают! Мы свободны и скоро ступим на землю Израиля! Я наконец-то увижу маму! Но – стоп... Может это очередная уловка, чтобы мы не ходили на демонстрацию? Иначе зачем Каракулька стал бы так поздно звонить? Ведь мог, как обычно, прислать, открытку...
- Я вам не верю, пришлите открытку.
- У нас сейчас много работы, это займет какое-то время.
- Ничего, мы подождем. Пятнадцать лет ждали!
И все же назавтра Леня с Мишей отправились в ОВИР. Просидев там до позднего вечера, они получили официальное разрешение.
Тем не менее, мы решили принять участие в демонстрации – это будет выражением солидарности с теми, кто все еще сидит на чемоданах в ожидании разрешения. Утором, выйдя из дома, мы обнаружили, что все шины нашего «Жигуленка» проколоты. «Ничего, – сказал Леня, – прогуляемся до метро!» По дороге нас дважды останавливал милицейский патруль. В первый раз старший сказал, что ему что-то неясно с нашей пропиской, поэтому он забирает паспорта на проверку. Минут через десять снова требуют предъявить документы. «Но у нас только что забрали паспорта ваши коллеги!», – попробовал протестовать Леня. «Поедете с нами для установления личности!» – невозмутимо ответил офицер. Нас отвезли домой и запретили до трех часов выходить на улицу. Это была наша последняя стычка с представителями советской власти.
Еврейские отказники в подмосковном лесу на станции Овражки, 1972 год.
В Израиле бывшие отказники продолжили традицию собираться вместе в дни еврейских праздников на лоне природы. Теперь это уже не подмосковные Овражки, а лес у поселка Бен-Шемен, куда мы обычно приезжаем на праздник Суккот. На одной из сделанных здесь групповых фотографий виден мой старший внук Шмулик, а внучка Шуля в кадр не попала. «Почему ты есть, а меня нет?» – обиделась Шуля. На что Шмулик ей важно ответил: «Ты не была в отказе, а я был!» И действительно, когда мы покидали Москву, ему уже было десять месяцев от роду...
(Материал подготовлен на основе книги воспоминаний Юдифь Ратнер «От корней к листьям». В оформлении использованы фотографии из семейного архива)
Материал предоставлен израильской ассоциацией «Запомним и сохраним»
http://www.soviet-jews-exodus.com Исполнительный директор Аба Таратута.
