…Чтобы открылись врата милосердия
Не по отметке в календаре узнаем мы о его приближении, а по той особой духовной атмосфере, которая витает в воздухе в эти дни, наполняя нас ожиданием нового, неизвестного, неизведанного. Еще за месяц до наступления Нового года мы настраиваем струны нашей еврейской души на встречу с ним. А гут ёр, а фрейлехе ёр – «Хорошего года, веселого года, счастливого года», – искренне желаем мы друг другу. И стоим на пороге Нового года со смешанным чувством: благодарности Всевышнему за прожитый год и с трепетом перед наступающим. «Что год грядущий нам готовит», – вопрошаем мы, осознавая, что это не столько праздник, сколько день Суда. Не случайно, зодиакальный знак месяца Тишрей, на который приходится Новый год: весы – как бы символизирующие противостояние совершённого нами добра и зла. Тайны этого дня, тайны суда определяющего наши судьбы, сокрыты от нас. Именно этот мистический аспект «мстительного» еврейского Нового года – отталкивал и пугал еврея, лишённого своих национальных корней. Его душе было куда ближе веселье при смене календарного года, вечно юная снегурочка и румяный дед мороз, чем молитвы о прощение… За долгие годы духовного вакуума – это стало неотъемлемым атрибутом его жизни, неотъемлемой частью существования. Мы все прошли через это, нам всем хорошо это знакомо…
Для того, кто познал суть и глубину еврейского Нового года, его приближение – дни трепета и размышлений, дни волнений и надежд, время, которое отвел нам Всевышний для раздумий и самоанализа, чтобы ответить самим себе на такие естественные для думающего человека вопросы; кто Я, зачем живу, зачем пришел в этот мир. За месяц до наступления Нового года, предвосхищая его приход, трубит шофар, бараний рог, напоминающий о жертвоприношении Авраама. Чуть брезжит рассвет и в «тонкой» предутренней тишине раздается трубный глас шофара, словно напоминая: евреи – пробудитесь, не пропустите, используйте последний шанс. Так начинаются слихот – молитвы о всепрощении. Евреи просят у Создателя – мира, здоровья, заработка, но главное – записи в Книгу Жизни.
Аадон ѓа слихот, бохен левавот. Хатану лефанеха. Рахем алейну. Это всего несколько строчек из молитвенника Слихот. Тяжело перевести дословно, но смысл таков: «Господин, всепрощающий, Ты познающий сердца. Мы грешили перед Тобою. Сжалься над нами».
Пишу эти строки и вспоминаю любимую мной репродукцию картины Рембрандта «Возвращение блудного сына». И невольно возникает ассоциация: вот так и еврейский народ после долгих лет блужданий возвращается к своему Небесному отцу… Недаром путь прихода к еврейству, к своим корням называется Возвращение, Тшува. И Он, Всевышний, как любой любящий отец – прощает. Именно этой уверенностью во всепрощение и пронизаны молитвы Слихот. Да, мы всего лишь люди, нам свойственно ошибаться падать, вставать, и, идти дальше. Ерида, ле цорех алия – Спуск – во имя подъёма – так объясняет хасидизм цель нашего прихода в этот мир. А услышала я эту молитву, кстати, положенную на жизнерадостную по-восточному эмоциональную мелодию, на предпраздничной ярмарке в городе Рамле. Ставшая, своего рода религиозным шлягером, она, буквально, парила в воздухе. Полюбившуюся мелодию прокручивали без передышки. И, что особенно интересно, вторили ей торгующие бок о бок евреи и арабы, старожилы и вновь прибывшие. Их не интересовала политика – они просто хотели продать свой товар, заработать и жить в мире. Бывая на таких базарах, я всегда ощущаю эту обстановку, которую так образно описал еврейский писатель Шолом-Алейхем в своей автобиографической повести «С ярмарки». «Ярмарки, – пишет он, – специально придумали для евреев, чтоб могли они поторговать и заработать на кусок хлеба».
Эти всевозможные лавочки и лоточки, киоски и просто товар, разложенный на земле, эти выкрики зазывал, эта пестрая толпа продающих и покупающих создавала неповторимый колорит и краски. И несли они двоякий смысл: «Я уже еду с ярмарки», – говорила моя мама, дойдя до преклонных лет, имея в виду, что ярмарка ее жизни осталась позади и надо подводить итоги пройденного пути.
У меня же ярмарка ассоциировалась с чем-то необычным, ярким, и праздничным. В тот памятный для меня день, я отправилась за покупками со своей двухлетней внучкой на ярмарку в город Рамле, который славится своими мечетями и базарами. Итак… движемся мы, с ней через настоящий человеческий улей. Пробиться нелегко, но имея большой опыт подобных прогулок, твердой рукой, подобно лоцману, направляющему свой штурвал, веду коляску к заветной цели. А цель моя купить дочерям и внучкам что-то оригинальное, недорогое и то, чего нет у других. При изобилии товаров, которыми славятся израильские магазины это сделать довольно нелегко. Наконец, отбираю то, что мне понравилось, при этом все мое внимание направлено на внучку, мало ли что бывает при таком скоплении народа, на ручке коляски, которую я крепко держу, повешена вещевая сумка с ключами от дома, от машины, мобильник. Приготавливаюсь платить… и холодный пот обдал меня с головы до ног – сумки нет. Даже при самой большой ловкости рук это – невероятно, учитывая, что ни на секунду я не сводила с нее глаз. Пытаюсь проделать пройденный путь и очень быстро понимаю тщетность поиска. Под ногами сотни пластиковых пакетов оберточной бумаги, газет. Совсем не к месту приходят на память стихи Лермонтова «смешались в кучу кони, люди». Итак, заключаю я, с земли мне явно помощь не придет. Искать здесь, все равно, что искать иголку в стогу сена. Обращаю свой взор на небо, такое, лазурное, чистое, жаркое. Прошу Всевышнего помочь мне. В такой необычной ситуации, да еще с маленьким ребенком, я оказываюсь впервые. Понимаю, что у всего происходящего, есть скрытый смысл, и Всевышний не дает испытания тем, кто не может с ними справиться. Медленно двигаемся в обратном направлении. Вот и моя машина, сиротливо стоящая на стоянке. Захожу в ближайший магазин и прошу разрешения позвонить. «У меня украли все – ни ключей, ни денег, ни мобильника, – говорю я дочери, – побеспокойся забрать малыша (сына второй дочери) из садика». Удивляюсь своему спокойствию и выдержке. Такое чувство, что молитва моя услышана, так как дальнейшее мое поведение было явно продиктовано Сверху. Я прошу продавца магазина позвонить на мой пропавший мобильник. Сама удивляюсь своей просьбе – ну какой вор откликнется на звонок, и тем самым обнаружит себя. И все же… Тот звонит. Ну, понятно, никакого ответа. Поднимаюсь, чтобы уйти. Надо что-то предпринять, чтобы спасти машину. Ее, беспризорную, после закрытия ярмарки могут угнать или еще хуже просто разобрать на части. И в тот же момент, ни секундой позже, слышу: «Да, она еще здесь», – говорит продавец. Беру трубку, на другом конце провода мужской голос коротко сообщает: «Мне подбросили твою сумку, тут связка ключей, мобильник, кошелек. Но он, как ты понимаешь, пуст, – называет свое имя, координаты. – Приди и возьми».
Не буду описывать, это уже мелочи, как среди сотен продавцов, на другом конце ярмарки удалось отыскать его. Чудеса сопровождали меня и в этом. «Геверет, – говорит он, – увидев твою связку ключей, – и он указал на брелок с портретом Любавического Ребе, – я решил любой ценой отыскать хозяина украденных вещей. Ради этого праведника, – и он с трепетом вновь указал на портрет Ребе, и повторил, – любой ценой я бы тебя отыскал».
Вот она, подумала я, еврейская душа, подчас сокрытая за фасадом нерелигизности, но она в нас… Приходит ее час, и она пробуждается. Не убеждена, знал ли продавец, что на брелке от ключей был изображен Любавический Ребе, да не это важно, важно то, что этот простой человек внутренне ощутил ту особую святость души, которая исходила от праведника. Из поколения в поколение сохранился в еврейском сердце трепет и благоговение перед праведником. «И вышел Яаков из Беэр-Шевы». Комментаторы Торы поясняют: праведник, поселившийся в городе, украшает его своим присутствием. И если он покидает город, город теряет свою славу. Испокон веков праведники, даже после своей смерти, оставались для еврейского народа живыми и продолжали бороться за духовное и физическое здоровье нашего мира. Они – наша – опора. Поэтому и несем мы к ним свои горести и печали, обращаемся с просьбой о помощи и заступничестве…
Я люблю слушать рассказы людей, вернувшихся к своим утерянным корням. Каждый из этих рассказов – неповторим. Один из них особенно запечатлелся в моей памяти. Вспоминала молодая женщина, которая до прихода к религии, работала в музыкальном отделе «Коль Исраэль» – Израильского государственного радио. Накануне еврейского Нового года она должна была подготовить программу о хасидской музыке. Ей, далекой от религии, предстояло на несколько дней отправиться в Меа Шеарим – «эпицентр» ортодоксального еврейства в Иерусалиме. Казалось: навеки сгинули в пламени войны еврейские штетлы Польши, Венгрии, Румынии, но нет, они возродились здесь, на земле Израиля и, особенно их много в Меа Шеарим. Именно здесь, среди закрытого и отгороженного от внешнего влияния мира, и можно было найти истинную хасидскую музыку, которая продолжала хранить память о сгоревших еврейских местечках, уничтоженных поколениях. Передачу она подготовила, но покидать этот, так полюбившийся район, не спешила. Ее тянул дух еврейства, запах субботнего чолнта, свечи, сотнями огней мигающие из каждого окна, чинное шествие хасидов в праздничных капотах и штраймлах в сопровождении не по возрасту серьезных и сосредоточенных сыновей. Так прошло несколько недель, она чувствовала, что ни престижная работа, ни квартира в Тель-Авиве не тянули ее. И тут подруга, которая за несколько лет до этого вернулась к религии, предложила шидух, знакомство. И она согласилась. С первой же встречи почувствовала пропасть, лежащую между ними. Бедный ученик иешивы и она, выросшая в достатке, избалованная вниманием. И все-таки согласилась на вторую, а потом и третью встречу. Что-то привлекало ее в нём. За не столь броской внешностью, она разглядела свет и чистоту, которую не ощутила в молодых людях своего прежнего круга. Надо было решать. В ортодоксальных кругах не приняты долгие встречи. Она была в смятении. Кто подскажет, кто поможет? Решила поехать на могилу Рабби Шимона бар Йохая раскрыть ему душу, просить совета. Помолилась, как могла, как подсказывало сердце. Ждала чуда, ждала особого знака, но, увы… ничего. В раздумье выходит она во двор, идет по тропе, на которой разбросаны орехи. Автоматически собирает их и разбивает один за другим. Зачем? Она и сама не знает. И тут обращает внимание на одну странную закономерность: орехи, внешне красивые, пусты внутри и, наоборот, невзрачные и неказистые на вид, полны и сочны. И, вдруг, вскрикивает от неожиданного открытия: вот он, ответ, который в такой, почти мистической форме, дал ей праведник. Конечно, не каждому дано в таком незначительном эпизоде, усмотреть ответ на вопрос жизни. А она смогла, смогла возвыситься духовно, став, как учит хасидизм кли – «сосудом», впитавшим в себя за столь короткий срок основы еврейской мудрости.
Я часто задаю себе вопрос, а почему, собственно, мы должны просить праведника молиться вместо нас. Ведь, как пишет Любавический Ребе, «душа каждого содержит искру Божественного пламени», так почему же каждый еврей не может молиться за себя сам. «Не думайте, что будете держаться за мой талес, – продолжает Ребе, – Я помогу в случае необходимости. Но каждый должен выполнять свою работу». Есть много хасидских притч и рассказов на эту тему. Как-то к одному из хабадских Ребе пришла пара, у которой долгие годы не было детей. Пришли они попросить праведника, что бы он благословил их, что бы молился за них. Ребе запросил неимоверно высокую сумму, услышав это, муж в сердцах сказал жене: «Пойдем, за такие деньги мы и сами можем молиться!» – «О, воскликнул Ребе, именно этого я и хотел!». Именно этого хочет от нас, евреев, Всевышний. Спускаясь к нам, нисходя к нам в месяц элуль накануне Нового года, Он дает шанс для искренней, всеочищающей молитвы, такой молитвы, которая способна открыть Врата милосердия.
Противостояние длинною в вечность
«Все, я больше могу», – едва переступив порог, в отчаянии воскликнула моя тетя и тяжело опустилась на ближайший стул. «Я больше не могу кататься с ней по всему городу, и все впустую – ни одного резника нет дома. А она, – тут тетя указала на торбочку, сиротливо стоявшую в углу, – она вряд ли дотянет до вечера». Та, о которой шла речь, выглядела не менее усталой, чем сама тетя. Черные бусинки ее равнодушных глаз были полузакрыты, и она, казалось, не подавала признаков жизни. «Надо срочно идти с ней к "шойхету"-резнику Довиду – тоном, не требующим возражений продолжала тетя – днем в такую жару он непременно будет дома». «Ну, тетя Фанечка, – слабо запротестовала я, – у меня же через час урок эстетики. Вы же знаете, что в сегодняшнем нашем положении, я не имею права даже опоздать на урок». Но взглянув на её лицо, такое издерганное и усталое, – я умолкла.
Я любила её не только как единственную, оставшуюся в России сестру мамы. Я любила за её мудрое и доброе сердце, человечность, безграничную щедрость. Будучи репатрианткой, она продолжала, как и в прежние годы, поддерживать нуждающихся, а в конце своей жизни завещала приличную сумму на религиозное воспитание детей из России. «Скромный маленький бухгалтер – тетя была невысокого роста – с большой еврейской душой», – так отзывались о ней, знавшие её. Потеряв ребенка, она, всю свою невоплощенную материнскую любовь, перенесла на меня и моих детей, связав свою судьбу с нашей. После отъезда моей мамы в Израиль, тетя, немолодой, надломленный жизнью человек, должна была, в который раз, собираться в дорогу, в неизвестность, превращая свои скудные сбережения в никому ненужные товары. В минуты нервных срывов она становилось неимоверно тяжелой – я молчала, щадила её. «И все же – если его не будет дома?» – уже больше для себя вслух раздумывала я. «Все будет хорошо», – неожиданно мягко успокоила меня тетя. Она понимала, насколько важна была эта работа для нашей семьи. После отъезда мамы, мой муж – инженер, и я, сотрудник многотиражной газеты – оба работники крупного авиационного завода, были вынуждены уволиться. По протекции меня устроили преподавателем эстетики в профессиональное училище на базе этого же завода, что давало возможность сохранить ведомственную квартиру, иметь крышу над головой. С напутствием: «все будет хорошо», – мы двинулись в путь.
Я периодически проверяла состояние «здоровья» курицы, а она, как бы чувствуя мое волнение, периодически покудахкивала, в подтверждение, что ещё жива. Итак, первый удар меня ждал, когда резника не оказалось дома. Его пригласили на очередную «брит-мила» – обрезание. Слава Богу, и в неволе, евреи продолжали исполнять основную заповедь Торы – «пру вэрву» – плодитесь и размножайтесь.
Выхода не было, и с живой поклажей я двинулась на урок. Хасидское выражение «трахт гут в зайн гут» – «думай хорошо и будет хорошо» – как нельзя лучше подходило в данный момент, подбадривало меня.
«Михаил Дементьевич, – не выдавая волнения, обратилась я к завучу, – так уже вышло, что по дороге я заскочила в магазин, нельзя ли оставить у вас сумочку, как-то неудобно зайти с ней в класс?» «Да, пожалуйста, Елена Леонидовна», – и он любезно открыл кабинет. Я же попрощалась с курочкой, предварительно накрепко перевязав ей ноги. Едва зайдя в класс до отказа «набитый» учениками, я и вовсе забыла о ней. Для них, 14-15-летних подростков, выросших в проблематичных семьях, изгнанных из обычных школ, урок эстетики был подобен «глотку свежей воды», «окном» в мир прекрасного, с которым они вряд ли соприкоснутся в своей дальнейшей жизни. Эти два часа давали им редкую возможность расслабиться после нелегких уроков профессионального мастерства. Поэтому, с таким нетерпением ждали они эту встречу, и поэтому мне относительно легко удавалась держать « в узде» обычно неуправляемую массу. Свист и двусмысленные выкрики были для них естественным выражением восторга при виде слайдов по живописи и скульптуре из лучших музеев мира, которые я показывала им по домашнему диапроектору. Эти наглые, подчас нетрезвые, как и их отцы, подростки, умели оценить прекрасное, старались продлить минуты соприкосновения с ним. Да и я сама уходила от реальности, получая, не меньшее чем они наслаждение.
Но действительность настойчиво напомнила о себе. Окончился урок, и я волнуясь, спускаюсь в учительскую, прошу завуча открыть кабинет. То, что предстало перед моим взором – трудно описать. У меня, как в басне Крылова, «в зобу дыханье сперло». В первые минуты я потеряла дар речи. Курица, освободившись от «пут», совершала беспрепятственные полёты по комнате, переломав, и продолжая ломать всё на своём пути, оставляя темные пятна помёта на документах, разбросанных в неимоверном беспорядке на столе и на полу. В этой безмолвной ситуации я почувствовала себя действующим лицом гоголевского «Ревизора» – разведя руки – я молчала, а потом оправившись от первого потрясения, с наигранной бодростью воскликнула: «Михаил Дементьевич, давайте я всё тут уберу». «Нет, нет, не надо», – мягко остановил он мой порыв, и изловчившись, водрузил пойманную курицу в сумку. А она, курочка, всё-таки благополучно дотянула до вечера, и была зарезана по всем правилам кашрута…
А мне ещё не один раз приходилось переживать подобные трагикомические ситуации, и ещё не один раз поиски живой курицы и резника, ведь в те годы достать кашерное мясо практически было невозможно, превращались «в хождение по мукам». Но не потому, что страсть наша к мясу была столь велика, и наше физическое существование без него было невозможно, а потому что так заповедано нам еврейским законом, чтобы за субботним и праздничным столом были мясо и рыба. Желание выполнить эти предписания Торы и заставило нас собраться в то незабываемое утро, накануне еврейского Нового года, на знаменитом Алайском базаре. Страждущих купить кур – немало, а предложение – невелико. В одну бедную курочку впиваются сразу десятки рук – люди буквально вырывают её друг у друга – не обходится без эксцессов. Продавцы же, хорошо изучившие еврейский календарь и еврейскую ментальность, – быстро реагируют на спрос поднятием цен. А евреи, как в песне – «мы за ценой не постоим» – готовы платить. И вот в этой «накаленной» обстановке моя тетя, с её картавым «рр», вызывающем подтрунивание антисемитов, стараясь снизить цену, указывает на довольно упитанную курицу: «Скажите, а сколько стоит этот цыпленок?» Естественному гневу продавца и покупателей нет границ. Мы в срочном порядке ретируемся с «поля боя», но в конце концов покидаем базар – удовлетворенные – с другой – но курицей.
Так, оживляя в памяти эпизоды прошлого, вновь переживая их, и переосмысливая заново, я вдруг нахожу удивительную схожесть судеб евреев России и евреев – марранов Испании. Правда, Россия не дошла до костров Инквизиции, но ее патологический антисемитизм, разнузданный религиозный террор был не менее страшен и опасен, и заставил евреев России, также как и их собратьев в Испании, затаиться, уйти в «подполье». Отныне все, что было сутью еврейской жизни, стало подпольным: синагоги и раввины, хупы и брит-мила. Каждый, кто хотел сохранить веру отцов, заведомо знал, на какую опасную «стезю» он ступает, знал, что обрекает себя и свою семью на лишения и гонения, на жизнь «изгоя» общества, а иногда и на смерть. Мама рассказывала, что в доме моей бабушки находилась подпольная иешива и она, будучи девчонкой, стояла на страже, и едва завидев опасность в лице «энкэведэшников», свистела, и ешиботники выпрыгивая в окно, рассыпались в разные стороны. Среди этих молодых людей был и ее брат – мой дядя Меер Стамблер. В этой фамилии, как рассказывает семейное предание, запечатлено трехсотлетнее пребывание наших предков в Турции. И не только в фамилии. Сефардские черты лица моей мамы и её брата бросались в глаза, да и нрав они унаследовали – горячий, восточный – особенно эта непреклонность проявлялась в вопросах религии. А началось все с бабушки, которая оставила богатую ассимилированную семью Маневичей, кстати подарившую России немало талантливых государственных деятелей и деятелей искусства, и предпочла выйти замуж за простого религиозного пекаря – Залман-Менделя Стамблера. Говорят, он был красив. Но не думаю, что для бабушки, которая была умна, практична и деловита – это оказалось решающим. Она смотрела дальше – она смотрела в корень Позднее, став коммерсанткой, владелицей двух домов, в одном из которых власть разместила работников НКВД, в другом, по соседству, бабушка разместила иешиву, из которой в дальнейшем вышли стойкие, сильные духом евреи. Этот пыл юности, эту убежденность в выбранном пути дядя пронес через всю свою жизнь. Потеряв в войну семью, жену и двух маленьких сыновей, погибших в Одессе, пройдя все муки эвакуации, создав вторую семью и обосновавшись в Ташкенте, он взвалил на себя тяжелую и опасную «ношу»: обеспечивал евреев города кашерным мясом. В те годы в России нелегальный убой скота приравнивался к экономической диверсии и карался высшей мерой наказания. И тем не менее, зная, что его жизнь ежедневно, ежечасно в опасности, он наотрез отказался продать еврею мясо от задней части коровы, запрещенной к употреблению по законам кашрута.
«А твоё какое дело, – вскипел покупатель - что хочу, то и ем».
«Нет, – спокойно ответил дядя, – я не продам еврею то, что запрещено Торой».
«Ну ты у меня за это заплатишь. Думаешь, я не знаю, что ты тащишь незаконное мясо семьям заключенных? Не «подмазывал» бы налево и направо, давно сидел бы с ними за решеткой. Но я-то найду на тебя управу». Продолжая выкрикивать угрозы, он бросился в ближайший милицейский участок. Стоит дядя обреченный, как будто уже вынесли ему приговор. А мысли набегают – тяжелые, мрачные – что ждет его семью, семьи заключенных, оставшиеся на долгие годы без кормильца. Погруженный в свои мысли, он все-таки краем глаза следит за доносчиком: вот он перебегает базарную площадь, вот бежит дальше и вдруг – исчезает, словно в землю проваливается. А он, как в последствии стало известно, действительно провалился… в люк, так и не добежав до «блюстителей порядка». Но это падение, «нравственное» и физическое, навсегда отбило у него желание клеветать. Дядя же еще долгие годы, вплоть до отъезда в Израиль в 1967 году, сгибаясь под тяжестью ноши, обливаясь потом под палящим ташкентским солнцем, продолжал исполнять свою святую и благородную миссию…
Пишу о дяде, и вспоминаю Бориса Крейнина. Трепетом, уважением, преклонением наполнен рассказ моего соседа, его сына, о своём отце, несмотря на разность избранного пути.
Тогда, в 20-е годы, Берл – студент химического отделения Московского государственного университета, был срочно вызван в кабинет к ректору Андрею Вышинскому, впоследствии министру иностранных дел СССР. «Послушайте, Борис Крейнин, нет сомнения, что вы блестящий студент, отлично закончивший за год два курса, но преподаватели заметили странную закономерность: все ваши пропуски приходятся на субботу. В чём дело?»
«А я – религиозный, – напрямую ответил Крейнин, – и хотел попросить, поскольку это не отражается на моей учёбе, освободить меня от посещения занятий в субботу».
«Ну это вы бросьте, – побагровел ректор.– Даю вам день на размышление: или вы будете как все, или напишете заявление об отчислении». «Ну зачем же откладывать – я готов написать сейчас». И в одно мгновение, без сожаления, была перечёркнута его блестящая карьера. Отныне, его ждали «мытарства» по артелям, не работающим в субботу, предприятиям, где за соответствующее вознаграждение можно было «полюбовно» договориться с начальством. Борис Крейнин не состоялся как химик, о чем никогда не жалел, но зато, благодаря своим глубоким познаниям в Торе и разностороннему интеллекту, снискал непререкаемый авторитет наставника и учителя, к которому приезжали из многих городов России – услышать жизненный совет, получить ответ по спорным галахическим вопросам. Берл Наумович прожил долгую, по-еврейски насыщенную жизнь, пронеся неизбывную любовь к Израилю, стране своей мечты. Он уже имел разрешение на выезд. Но судьба распорядилась иначе: за несколько месяцев до репатриации его не стало. И нашел он своё последнее пристанище в стране, по сути искалечившей ему жизнь. И разве только ему одному? Эта лживая и лицемерная система поставила своей целью «изжить из сознания», выкорчевать «из сердца» любой намек на религию. Быть евреем – везде и всегда – нелегко. Но быть религиозным евреем – во сто крат тяжелее. «А зачем – кто-то скажет в недоумении – зачем держаться этих отживших, ветхих традиций. К чему эта крайность, этот фанатизм?»
Сколько помню себя, еврейские традиции, их исполнение уже с детских лет вошли в мою жизнь, с годами став её неотъемлемой частью. Семья, в которой я росла, была далека от фанатизма. Отец – «верный» коммунист, военный журналист, мягкий человек по своей сути, пытался, причем тщетно, навязать детям свою советскую идеологию, при этом с такой же энергией, – за что я ему очень благодарна, – прививал любовь к музыке, искусству. Религиозное же влияние мамы оказалось сильнее. Именно она пробудила во мне веру: ёё слова и мысли душа воспринимала естественней. Мне удалось закончить университет и ни разу не писать в субботу. Став журналистом, я продолжала хранить верность еврейскому отношению к субботе…
Откуда черпались силы для этого противоборства? Думаю, суть еврейской души прекрасно объяснил Леви Ицхак из Бердичего, прозванный заступником евреев за свою безграничную любовь к собратьям, за неустанную заботу о них. Многочисленными легендами и притчами окутана его личность. Рассказывают: как-то Леви Ицхак побывал в пограничном таможенном городке, через который шел контрабандный товар. Повстречав местного еврея, наклонился и по-заговорчески тихо спросил: «Скажи, а можешь ли ты достать мне что-то из контрабандного товара?». «Раби, все, что Ваша душа пожелает» Так же тихо Леви Ицхак продолжал: «А немножко хлеба – это было накануне праздника Пейсах – ты мог бы мне достать?» «Боже упаси, Раби, о чём Вы говорите. Как можно, – вскричал он – разве я не еврей…»
«Владыка Вселенной, – обращая взор к небесам, воскликнул Бердичевский ребе, – посмотри на свой народ – ему не требуются ни жандармы, ни таможня, чтобы чтить и соблюдать Твою Тору». Именно эта беспредельная вера, подчас наивная и бескорыстная, граничащая с самопожертвованием, и отличала еврейский народ. Одинокий факел этой веры, зажженный на заре истории нашим праотцем, прошел испытание временем. Ни вековые гонения, ни насмешки, ни надругательства не погасили его…
Клонится к закату день. Горизонт окрашивается розовато-сиреневатой дымкой, как бы предвещая приближение субботы. В воздухе разлита особая «тонкая» тишина, столь характерная для этого часа. В окне напротив молодая женщина с детьми зажигает субботние свечи. Это моя старшая дочь и внуки. Огни эти, подобно мириадам звезд, отражаются в моем окне и в моей душе, вселяя радость и покой. Жизнь прожита не напрасно.
