Две последние строчки этой песни Владимира Высоцкого, мне думается, как нельзя лучше подходят как эпиграф к моему повествованию. И предварить его мне хочется анекдотом, появившимся в период начавшегося выезда евреев Советского Союза из Страны Исхода в Страну Обетованную, из долгого рассеяния (галута), на свою историческую Родину, а также в США и в Германию…
Разговор в парткоме одного из крупных научно - исследовательских институтов после подачи заявления на выезд одним из ведущих профессоров.
- «Скажите, товарищ Имярек, чего Вам не хватает в нашей стране? Из-за чего Вы решили уехать? У вас, что нет квартиры, низкая зарплата, нет машины, дачи? Что у жены нет шубы или Ваш сын не учится в институте?
- «Нет, у меня и у моей семьи есть всё, о чём вы спросили».
- «Чего же тебе ещё нужно, жидовская морда?!» - злобным шёпотом спросил парторг.
- «Вот поэтому я и хочу уехать!» - ответил товарищ.
Каждое заявление на отъезд вызывало негативную бурную реакцию в коллективах квасных патриотов, согласование в высших инстанциях, внеочередные заседания парткомов и «стихийные» обличительные собрания сотрудников. Проводились серьёзные доверительные и угрожающие собеседования с заявителями – «изменниками родины».
Я родился в год Великого перелома в семье коммуниста ленинского призыва, которого революционный порыв вырвал из жмеринской голытьбы и безотцовщины и позвал в светлое будущее, за которое ещё долго пришлось моему отцу бороться, участвуя в коллективизации, индустриализации и партийном строительстве на винничине в Украине. Правда, в 1937 незапамятном году он чудом не попал под чистку, но его выручил Емельян Ярославский, к которому он случайно попал на приём, уехав в Москву. Мама – дочь мелкого торговца из села Гришевцы Винницкой области всю жизнь скрывала своё непролетарское происхождение, не желая испортить реноме мужа. Наша семья не жила с дедушками и бабушками, а посему даже жалких остатков еврейской традиции или языка идиш в нашей среде, где я рос, почти не сохранилось. Так что в детстве, до начала войны и эвакуации, я знал только русскую или украинскую речь, слышал о каком-то празднике «Кущей», и раз в год пробовал какую-то странную сухую корочку, лепёшку под названием «маца». Иногда, чтобы скрыть от меня сказанное, родители переговаривались на языке идиш, который я расценивал, как неправильный немецкий. Большая часть друзей моих родителей и мои были такими же обрусевшими и вообще часто не евреями.
Естественно, что на первом же уроке в первом классе, когда учительница знакомилась с детьми, и на вопрос о моей национальности, я, ничтоже сумняшеся, и без запинки ответил, что русский. Можно по аналогии сравнить эту ситуацию с вопросом Оси из повести «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля, наивно выяснявшего у родителей, не является ли их кошка тоже евреем. И только перед нашим бегством из Винницы, в первых числах июля 1941 года я услышал, как, отказываясь уехать с нами и оставаясь дома, дедушка сказал, что с немцами он знаком по Первой мировой войне и что они как цивилизованные люди евреям ничего плохого не сделают. Оказывается, мы евреи, подумал я. А то, что дедушка совершил трагическую ошибку, как и миллионы других евреев, и не только в Виннице, мне стало известно позже.
Уже, по прибытии в город Уральск, что в Казахстане, соседские мальчишки, узнавшие о приезде эвакуированных, приветствовали меня затверженным текстом:
- «Абраша! Где твой папаша? Твой папаша лежит на мамаша и делает маленький Абраша?!»
С этого, поразившего меня лейтмотива и начались мои университеты в осознании того, что я чем-то отличаюсь от других детей по национальности, но до самоидентификации было ещё далеко. Надо было подрасти, набраться опыта, фактов, а главное испытать всё лично на собственной шкуре.
Тогда же в эвакуации мне пришлось начать скрывать своё только недавно выявленное еврейство, чтобы избежать насмешек, дразнилок и даже рукоприкладства со стороны особо ретивых и даже не знакомых мне сверстников, не любящих евреев. Иногда, они проявляли эту неприязнь совершенно бессознательно, только по наущению других ребят, либо, вынося сор из избы, т.е. узнав от родителей, что евреи плохие, ибо торгуют, обманывают, прячутся от воинской обязанности.
Я тогда ещё не знал всё объясняющие стихи Бориса Слуцкого «Про евреев»:
Евреи хлеба не сеют,Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.
Евреи - люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.
Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но все никуда не деться
От крика: "Евреи, евреи!"
Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.
Пуля меня миновала,
Чтоб говорили нелживо:
"Евреев не убивало!
Все воротились живы!"
Однажды я подрабатывал со своими сверстниками на подсобном хозяйстве вдали от города и в замкнутом небольшом коллективе таких же подростков, зачаточных антисемитов. Отличаясь внешностью от пары славянских лиц и основной массы казахов, (и они туда же!) я вызвал подозрение в принадлежности к этим изгоям. Пришлось доказывать свою непричастность, опустив штаны, по требованию знатоков еврейского вопроса. Позже я узнал, что так нацисты проверяли сомнительных граждан в городах Европы. Каким предусмотрительным оказался мой папа – большевик, обнаруживший меня уже родившимся во время краткого перерыва в строительстве социализма в одной, отдельно взятой стране, что даже не подумал о бритмиле (обрезании), хотя сам, в соответствии с еврейской традицией «был приближен» к Богу.
По мере роста моего образования и, естественно, эрудиции, чтения книг, знакомства с библейскими сюжетами пронизывающими всю мировую культуру в поэзии, живописи, ваянии и, разумеется, истории, я узнал о кострах инквизиции, гонениях на евреев, их рассеянии. Не понимал и, естественно, не признавал «самые страшные из их прегрешений», приписываемые всёму еврейскому народу за то, «Что очень давно они бога распяли…», и «Что пьют они кровь христианских младенцев», как поведал нам, со слов алкашей, всё знавший и всё понимавший Владимир Высоцкий.
Вылетали у некоторых граждан из уст или процеживались сквозь зубы, тихо или более внятно, вдогонку, иногда и в лицо, нелицеприятные, мягко говоря, выражения. «Эти евреи», «жидовская морда», «вся ваша нация еврейская такая», «пархатая сволочь», «вонючий еврей», «сионисты», «космополиты» и т.д., и т.п.
- «Сионист, проклятый!» - негромко сказано было в мой адрес гражданином, которому я, однажды в Харькове, случайно наступил на ногу в трамвае при резкой остановке. И в вагоне нависла тишина и образовалась пустота вокруг нам двоих: меня и обличителя одного из представителей международного заговора сионистов. Гром не грянул, и все молча отвернулись. Я вышел из вагона с тяжёлым чувством «обличённого» ни за что человека, плохо знавшего тогда ещё об идеалах сионизма вообще.
Все эти милые выражения оставались безнаказанными. Они, по мнению власть предержащих, были случайны и «нетипичны» для нашего общества. Порицаемые подобные высказывания не заслуживали внимания и относились к понятию «бытового антисемитизма», обусловленного невоспитанностью отдельных граждан, в чём повинна, прежде всего, семья, плохая компания и недостаточная политвоспитательная работа в коллективе. Последнее утверждение являлось показателем предстоящего усиления её, и создания видимости предполагаемой борьбы с отдельными недостатками. Всегда и повсюду чиновники, должностные лица, представители советской власти, милиции, органов КГБ, сотрудников прокуратуры, партийные, комсомольские активисты, отвечали на услышанное или даже увиденное проявление бытового, и не только, антисемитизма. Все подобные случаи и инциденты старались тихо обойти и неприметно замалчивать, как будто ничего не произошло.
- «Ну, чего вы обижаетесь?»
- «Право, не стоит обращать внимания!»,
- «Ничего ведь существенного не произошло!»
- «Ну, погорячился человек, с кем не бывает!». Либо
- «А я ничего не видел и не слышал».
Самое печальное, что меня самого такое отношение к антисемитским высказываниям успокаивало и ещё и ещё раз примиряло с ними и с теми, кто пытался сгладить, завуалировать, затушевать произнесенное. Тем более, что я до поры до времени по отношению к себе не чувствовал и не мог назвать какие-либо свершившиеся факты, ограничивавшие мою жизнь как еврея почти до времени окончания института. Меня приняли в два института, вначале в кораблестроительный, а через год по собственному желанию, я поменял его на медицинский. Я, как бывший пионер и как честный комсомолец, относился к проявлениям бытового словесного антисемитизма, как к ещё не изжившимся недостаткам нашего общества. Мне теперь кажется, что, если мои родители имели некоторое другое представление о проявлениях юдофобии в стране, то они оберегали меня от этих разговоров. Можно привести некоторые факты из жизни нашей семьи, чтобы понять психологию немалой части крепко зашоренных евреев советского образца.
Когда меня в 4 -м классе средней школы не приняли в пионеры в первом потоке (по разнарядке горкома комсомола), так как я болтал на уроках, о чём были записи в классном журнале и дневнике. Мой папа, честный большевик, «истый коммуняка», как сказала бы мадам Новодворская, перестал со мной разговаривать на какое-то время. Я исправился и стал пионером со второй очередью октябрят, и папа перестал на меня сердиться. Форму пионера и красный галстук я чтил тогда и ничем их не опозорил.
Моя комсомольская юность началась после того, как меня согласно разнарядке, а также учитывая мою политическую зрелость, ибо я знал при опросе, кто был кто из членов правительства и знал названных деятелей международного коммунистического движения, а главное, убедил всех своим стандартным ответом на традиционный вопрос:
- «А почему ты хочешь быть членом ВЛКСМ?», перевели в комсомол из пионеров, и мой отец поздравил меня, а у нас в доме была приподнятая, праздничная атмосфера. В медицинском институте я стал очень активным студентом, меня избрали заместителем секретаря комсомольского бюро курса, ответственным за политико-массовую работу. Я стал активным организатором и участником художественной самодеятельности. Личным примером я убеждал себя и сокурсников, что общественная работа должна стоять на первом месте и даже болезнь не является оправданием пропуска занятий в хоре или репетиции драмкружка. Я боролся с двоечниками и прогульщиками, организовывал субботники и воскресники и сам активно участвовал в них. Присутствовал на митингах за мир и в демонстрациях, помогал подписчикам каждой лотереи, осуждал французских и американских агрессоров во Вьетнаме и в Корее, наконец, я поддерживал палестинцев, так как плохо ориентировался в арабо-израильском конфликте, но всё еще верил в правильность решений Партии и Советского правительства.
Впервые я заколебался в справедливости мироздания, когда началось пресловутое «Дело врачей» в январе 1953 года. На следующий день после появления правительственного заявления в газетах и сообщения по радио о раскрытии заговора врачей-отравителей и, несмотря на то, что там были и русские фамилии, произошёл буквально видимый раскол курса на две части: по одну студенты-евреи, по другую - все остальные. Мы так и стояли отдельно, обсуждая случившееся в стране, и испуганно оглядывались по сторонам, посматривая на своих вчерашних друзей и подруг, оказавшихся среди них. Мы были запятнаны, оболганы, и оглушены эхом беды. Через некоторое время, когда оцепенение спало, появились признаки того, что известие не разорвало окончательно все связи между нами. Оказывается, есть сомневающиеся и в том, о чём рассказало радио, и в том, что это касается не только "пойманных с поличным" врачей-евреев, но и их коллег других национальностей, а также в том главном, что нельзя обвинять всех евреев в заговоре. И как тут не вспомнить запись из Дневника Анны Франк:
- «За все, что делает христианин, он отвечает лично. За все, что делает еврей, отвечают все евреи».
И при чём здесь наши студенты? Но большая, к сожалению, часть наших однокурсников, кто, затаив радость, а кто, не стесняясь, громогласно и порой откровенно, осуждала вредителей-отравителей и ждала повторения 37-го с лозунгами, призывавшими к расстрелу. Те дождались, а наши, к их разочарованию, - нет. Но раскол и предубеждение произошли. Раскрылись многие истины, проявились лица друзей настоящих и мнимых, чувств, крепких и надуманных, казавшихся. Появились перебежчики из групп в группы, из компаний в компании. Они продолжали, улыбаться и здороваться за руку с местными националистами и им подобными, наиграно показывая свой интернационализм, они, наконец, доходили до осуждения раскрытой банды врачей-евреев. Таких были единицы. Но среди них были и те, кого я уважал раньше. И это было очень грустно.
После нашего курса в Винницком мединституте больше положенного процента евреев ни разу не было - сохранилась царская норма, допускавшая 5%. И правильно, ведь это Украина! Пусть себе едут в свой Израиль, а там хоть 100% набирайте. Это говорили тем, кто уезжал, и кричали вслед тем, кто ещё размышлял, помогая принять решение. Это было эхом не только дела врачей, но и эхом всей истории жизни евреев в галуте... Но больше всего наши партийные боссы были возмущены моим несогласием с решением комиссии по распределению студентов на места работы по окончанию института. Я, как отличник и общественник, видите ли, посмел выбрать своим местом работы Донецкий угольный бассейн, который был предложен в списке для выбора. Заметьте, не аспирантуру или ординатуру при институте, а Донбасс. Мне сказали: поедешь в Казахстан, куда, кстати, направили большую часть евреев нашего курса, особенно актива его. Члены комиссии иезуитски намекнули, что я веду себя не как коммунист, чему, кстати, они сами всячески препятствовали. На экзамене по истории партии я перестал быть круглым отличником, так как заблудился в специально подобранных для меня вопросах налога с колхозников... Рекомендации для вступления в партию не подтвердили и на этом мой путь в КПСС был навсегда перекрыт, ибо я никогда уже не испытывал желания вступать во что-нибудь…А отец впервые спросил:
- «Куда ты лезешь и зачем тебе это надо?»
На заседании бюро ЛКСМу института решили: Из комсомола исключить и направить в Казахстан. Райком комсомола успокоил ретивых ревнителей чистоты партийных рядов, и меня с выговором за недостойное поведение оставили в рядах ВЛКСМ, уже потерявшего вместе с КПСС былого лучезарного сияния в моей душе. И когда в Караганде мне стукнуло 26, я пришёл в райком комсомола и сдал свой комсомольский билет без трепета и сожаления. Мне предложили остаться в рядах до 28, но я сказал, что привык быть членом с правом решающего голоса, а не какого то там совещательного. И хлопнул дверью.
Снова анекдот, характеризующий своеобразие завуалированного советского антисемитизма. Генерал останавливает встречного неряшливо заправленного солдата с грязным подворотничком и распекает его. Вдруг видит проходящего мимо солдата с идеальной выправкой и чистой. подогнанной по фигуре формой.
– «Смотри, какой образцовый вид у солдата!» – ставит его в пример неряхе генерал.
– «Как фамилия?»
– «Рабинович, товарищ генерал», - вытянувшись в струнку, отвечает чётко «образец».
– «Плохой солдат, но старается», - после некоторой заминки вышел из положения генерал. Да будь ты семи пядей во лбу, и соверши самый, что ни на есть, выдающийся поступок, но если есть возможность его замолчать, то так и будет сделано.
Помню большой успех спектакля нашего драмкружка «Голос Америки». Я, герой пьесы Бориса Лавренёва капитан Вальтер Кид, неплохо справился с ролью и во многом предопределил её успех. Мой однокашник, тоже еврейский парень, блестяще сыграл моего противника, американского поджигателя войны. Но пальма первенства и хвалебные отклики коснулись не меня и не его, а других участников спектакля, не евреев, сыгравших второстепенные роли. Это была ещё одна пощёчина. Дальше – больше. Но только там, где это было возможно, ибо, учитывая мои успехи в учёбе, умение постоять за себя и вполне достаточную политическую и общегражданскую грамотность, меня нельзя было закрыть, отодвинуть в тень во всех случаях.
Поработал три года в Казахстане. Дружил с переселёнными из Поволжья немцами, местными казахами. Люди, ущемлённые и обиженные, скорее интернационалисты, чем карьеристы. А там, где нет конъюнктурных соображений, то и нет даже бытового антисемитизма. Или он в глубине… Казахам отдавали предпочтение, но не было среди них более достойных, чем конкурировавшие с ними евреи. которые мешали, а с ними нужно и можно было бороться, обойти, занять их место, выиграть конкурс. Всё это меня не коснулось до поры до времени.
Посланные документы для поступления в клиническую ординатуру Ленинградского института нейрохирургии были отвергнуты, с рекомендацией отослать их в Московский институт, так как Ленинград, мол, для России, а Москва – для всей страны, в том числе и для Казахстана. А там документы даже не приняли, в связи… с «опозданием». И это, вроде, вовсе не из-за национальности, но и там и там не для евреев, у которых даже документы не принимаются. Быть может, я был не прав, но всё же предполагал. Начинал ловить себя на излишней болезненной подозрительности и старался отметать подобные мысли.
В родной Виннице, куда я вернулся, отработав подложенные три года по направлению, места также не нашлось, хотя у меня уже была специализация по нейрохирургии, а такого отделения в городе ещё не было. Ждали национальный кадр. А нашлось место в Донбассе, где я проработал всю оставшуюся трудовую жизнь и прошёл путь от ординатора, старшего ординатора, ассистента и доцента кафедры нейрохирургии. Но и на этом трудовом пути приходилось преодолевать постоянное сопротивление моему продвижению, моей нормальной служебной карьере. Помню, как после успешной защиты кандидатской диссертации, я практический врач областной травматологической больницы, занимая уже должность старшего ординатора клиники нейрохирургии, был приглашён на работу в медицинский институт на вновь создаваемую кафедру нейрохирургии. Директор института травматологии и ортопедии, он же и главный врач больницы, где я работал, тихим елейным голосом с дружественной улыбкой иезуита, прежде чем подписать моё заявление об уходе, предложил мне должность младшего научного сотрудника с зарплатой меньшей, чем я получал, зная, что я не соглашусь. Но должность старшего научного сотрудника, которая была свободна, была не для меня. И мне пришлось уйти.
Напрашивается сравнение с тихим сопротивлением воды, когда идёшь по мелководью, а ещё чётче, когда идёшь по дну более глубокого водного пространства, будь то море или река. Как в омуте преодолеваешь это сопротивление стоячей воды, затрачивая энергию, силу, пока не достигаешь намеченного места. Здесь, хоть понятны физические законы сопротивления водной среды, а препятствия в человеческом обществе твоему продвижению в работе, науке, повышению по службе, обусловленные только твоим еврейством непонятны и оскорбительны. Какая-то вязкость, трясина, болото, через которые проходишь, но с большим трудом и мараешься о бесшумную клевету, надуманные факты, гнусные инсинуации, сопротивляясь им. Сходство с водоворотом на реке, образуемым встречным течением, омутом, и тишиной этого сопротивления, весьма допустимо. Не зря понятие «омут» обычно сочетается с эпитетом – «тихий».
Захотелось профессору, основавшему кафедру нейрохирургии в институте, взять меня к себе на работу, неплохо подготовленного врача, кандидата медицинских наук, а ему в парткоме института, по-дружески, секретарь не советовал связываться с евреем
- «Зачем тебе эта головная боль?» - тихо сказал он ему.
Взял он всё же меня и не ошибся. И головной боли с учебным процессом не было, и лечебная работа улучшилась. Но когда один из диссертантов, которому я помогал, захотел взять меня в руководители, мой профессор предостерёг его от возможных неприятностей. А созревающую мою докторскую диссертацию он приостановил тишайшими анонимками. На разбор и опровержение указанной в них клеветы ушло довольно много времени и у меня с возрастом пропали интерес и смысл в дальнейшей борьбе за очередную научную степень, хотя в Московском головном институте имени Бурденко было решено дать мне возможность защищать диссертацию. А это значит, что впереди ещё бесшумные и неназванные своим именем препоны и рогатки, от которых я уже устал, да и возраст уже не бойцовский подошёл. И дети уже решили уезжать. А защити я диссертацию, то проблем бы у меня прибавилось, так как ни к чему в Украине плодить докторов наук - евреев. Да и у моего шефа бессонница бы усилилась. И ещё более болезненным стал бы вопрос о моей роли и положении в клинике и на кафедре, где я уже давно быль бельмом на его глазах своим полным соответствием должности доцента. Авторитет преподавателя и имя ведущего нейрохирурга клиники имел заслуженно, но не желал дожидаться торжественного выпроваживания на пенсию.
И я уехал, вслед за детьми, доживать свой век в Израиль, где мои дети и внуки не будут чувствовать себя изгоями и смогут жить в своей еврейской стране. Жить, не слыша, не видя, не чувствуя тихого антисемитского сопротивления, который сопровождал меня на каждом шагу всю жизнь..
Вокруг Израиля и во всём мире не успокаиваются антисемиты. Шепчут, шумят, гремят, вредят и прямо говорят то, что думают и чувствуют по отношению к нам. Это было всегда и везде, во все времена, во всех странах, на всех континентах, сопровождая еврейские семьи, кварталы, гетто, селения черты оседлости. Этот постоянно звучащий, то громче, то тише аккомпанемент всемирного антисемитского оркестра суть величина постоянная. Но от тихого, лицемерного и лживо маскирующегося антисемитизма в стране проживания, как было в стране нашего исхода, мы избавлены, ибо у нас, наконец-то, как поётся в одном самодеятельном шлягере, - «евреи, евреи, вокруг одни евреи»…
А как страдали и сопереживали всякой ксенофобии русские люди, многие россияне, которым стыдно было быть свидетелями всякой несправедливости по отношению к людям иной национальности, к евреям в частности. И ко мне лично. Они, ещё от Короленко, защищавшего невиновного Бейлиса, до Евтушенко, боровшегося с наследниками Сталина, всегда возвышали свой голос в борьбе с антисемитизмом. И не они одни - эти настоящие русские люди.
«Еврейской крови нет в крови моей. Но ненавистен злобой заскорузлой я всем антисемитам, как еврей, и потому – я настоящий русский! (Евгений Евтушенко. «Бабий ЯР»). Позвольте ещё привести несколько строк из песни Миши Чегодаева: "От рожденья, ты проклят жид, не стремись изменить судьбу, Соломона Звезда горит, как печать, у тебя на лбу. Виноватый - всегда еврей, всем мешающий жить - еврей, - Эту песню, тебе сынок, пропоют у любых дверей". Написано им в 20 лет, в Москве, в году, примерно, 72-м. И за эти (и не только) строки гебня, подловив его в тёмном подъезде, разбила Мишину гитару на его "нерусской" голове.