(окончание. Начало в №8/2012)
Культура вины и культура стыда. Разделение обществ по этому признаку занимает социальных психологов и культуральных антропологов со времени знаменитой работы Рут Бенедикт «Хризантема и меч. Модели японской культуры» (1946). Именно в ней получило ясную и определенную форму мнение, что традиционное восточное общество поддерживает моральный порядок с помощью принципов, существенно отличных от западных. Европейцы и североамериканцы наследуют и принимают как внутренний эталон правила и запреты, нарушение которых наказывается чувством вины. При этом не столь важно, являются ли моральные стандарты предписаниями библейского Б-га или правилами человеческого общежития. В любом случае переживание вины вызывается личной и независимой оценкой собственного предосудительного поведения. Для восточной культуры гораздо важнее гармония межличностных отношений, и моральное благополучие существенно зависит от того, насколько человек соответствует доставшейся ему социальной роли, ожиданиям, связанным с его поведением как члена группы. Несоответствие этим ожиданиям наказывается чувством стыда(1).
Культура вины в её лучших проявлениях – стремление к моральной чистоте, способное удерживать даже и от тех проступков, которые никем и никогда не будут обнаружены. В культуре стыда то, что знают и чему верят другие люди, намного более значимо, отсюда и главное побуждение - сохранить честь и избежать позора. Темная сторона такого стремления - снисходительность в отношении тайных, скрытых от других проступков и преступлений.
Хотя культуру стыда относят преимущественно к традиционным обществам Востока, эти две культуры сосуществуют повсюду - в различных пропорциях и отношениях(2).
Прошлое современного Запада, и не только античное или феодальное, отмечено явными признаками культуры стыда. Подлинные различия следует, по-видимому, искать в балансе сил между личностью и группой. Там, где отдельный член общества убежден в собственной независимой значимости, для него важнее всего и личная оценка своих поступков. Там, где ценность индивидуума минимальна, подлинное значение, в том числе для моральной оценки, получают интересы и правила самой группы. Так что различие между культурой вины и культурой стыда - это скорее различие между индивидуалистическими и коллективистскими обществами. Некоторые европейские страны, оказавшиеся в середине 20 века в чрезвычайных обстоятельствах, быстро преобразовались в тоталитарные общества, в которых моральное равновесие поддерживалось культурой стыда, точнее - культурой «позора-чести».
Бруно Беттельхейм, психоаналитик с личным опытом Дахау и Бухенвальда отметил, что потеря личной, индивидуальной ценности привела к солидарности с нацистским режимом даже и тех, кто вначале вовсе ему не сочувствовал. Для них оставался один только путь обрести самоуважение и гордость – идентификация с народом великой страны, идущей от победы к победе в науке, технике, спорте, а затем и на полях сражений. Чем меньшим было ощущение собственной значимости, тем настоятельнее становилась такая идентификация(3). Но тогда уже не собственная оценка и чувство вины за проступки и преступления, но иной принцип определял поведение: «Моя честь – верность». Иерархия коллектива оказывалась важнее личных представлений о моральных границах(3). Старая мораль, веками охранявшая честь солдата («солдат - но не палач») успешно вытеснялась «другой моралью», в которой важнее всего – исполнить приказ того, кто вправе отдавать любые приказы.
Допросы сталинских следователей вынуждали не только к ложному признанию, но и к тому, что считалось позорным во все времена и у всех народов – лжесвидетельству. Более предосудительным в глазах следователей, а порою и жертв, был бы отказ предпочесть интересы группы (в данном случае партии) собственным моральным оценкам. В культуре такого рода проигрыш хоккейной команды воспринимается как национальный позор. А публичная ложь, отрицание очевидных фактов считается делом оправданным и обычным, если только помогает «сохранить лицо». Странным образом, ложь может утверждаться даже и при угрозе её неминуемого разоблачения. В 1955 году Борис Полевой, когда его спросили в Америке о судьбе еврейского писателя Квитко (расстрелянного в 1952 г.), успокоил американских коммунистов: он, Полевой, живет с Квитко в одном доме, видел его перед отъездом и передаёт от него горячий привет(4).
Коллективная честь плохо переносит удары судьбы и ищет порой иррациональной, прямо-таки невротической защиты. Так, египтяне, безусловно проигравшие войну Судного дня, ежегодно празднуют её начало как славную победу, совершенно вытесняя из сознания реальное положение своей армии в конце войны.
Вина и обвинение. Нет причин удивляться очевидному факту: признание вины за недостойное поведение группы и связанное с ним неприятное чувство – явление более редкое, чем обвинение других групп в жестоком, несправедливом или преступном поведении. Обвинение становится особенно успешным, если удается индуцировать чувство вины в обвиняемой группе. Удачные попытки внушения существенно влияют на события. Вина аристократов во всех бедствиях народа, настойчиво утверждаемая и широко признанная во время Французской революции явилась, быть может, одной из причин их слабого сопротивления террору, удивившего историка (Карлейль). Нечто подобное случилось, возможно, с «богачами», «мироедами» и, вообще, «эксплуататорскими классами» после Октябрьской революции. Как будет воспринято обвинение – зависит от положения группы в иерархии общества. Слабые и преследуемые группы при всеобщей атаке общественного мнения склонны к унынию и подавленности, при этом не столь уж важно соответствие нападок реальности. Обвинения могут быть преувеличенными, вымышленными и просто фантастическими. Но даже и в этом случае некоторое подспудное чувство вины может быть вызвано всеобщими и настойчивыми нападками. Пассивность и беспомощность европейских евреев в критических ситуациях связана, как кажется, некоторым образом с этими переживаниями. Внушение вины было и остается популярным средством борьбы групп, народов и религий. Образованный мусульманин пишет: «Если евреи поймут, почему их образ жизни и религия вызывали отвращение у людей Запада, это откроет им дорогу к лучшему пониманию Холокоста. Не оправданию, но пониманию»(5).
Разумеется, обвинение группы может вызываться мотивами достойными уважения, далекими от политических выгод. Ален Безансон полагает, что «такие фигуры, как Ягода и Каганович (и многие другие в России и Восточной Европе), могут соперничать с самыми чудовищными преступниками нашего века. Так что и здесь уместны память и покаяние, по крайней мере, если считать, что эти евреи-отступники все-таки оставались евреями. Пока что среди евреев так же распространены амнезия и забвение и так же спокойна совесть, как и среди христиан»(6). Виновность Кагановича, Ягоды и их соплеменников из карательных органов очевидна, но из неё вовсе не следует коллективная вина евреев как этнической группы. И для такого утверждения совсем не важно, считали ли себя Троцкий и Каганович евреями. Точно также, вовсе не национальная принадлежность грузин, латышей, украинцев, поляков и русских определяла их участие в репрессиях. Группа, принадлежность к которой они настойчиво декларировали, в верности которой клялись громко и постоянно, была подлинным преступным интернационалом, не признающим границ государств и народов. Разумеется, люди могут принадлежать одновременно различным группам. Молодой Каганович организовал в своё время Союз сапожников. Следует ли из этого, что сапожники должны испытывать коллективную вину за его, Кагановича, участие в репрессиях?
Иное дело – Германия нацистского периода, в которой этническое единство и побуждения, из него вытекающие определяли образ мыслей и действий самым решающим образом.
Большая группа израильских психологов из местных и зарубежных университетов исследовала защитные механизмы, которые порождает коллективная вина в оккупирующем обществе при длительной оккупации (7). Предмет исследования можно считать вполне реальным. В отличие от евреев Советского Союза, израильтяне воспринимают себя как национальную группу с собственными мотивами и целями, способную принимать решения и действовать в соответствии с ними. Жаль только, что упомянутые психологи не озаботились определением оккупации. После Второй мировой войны это понятие получило коннотации, весьма далекие от того, что происходит в Иудее и Самарии.
Разные группы – разная вина. Коллективная вина в обеих её ипостасях (вина-переживание и вина-обвинение) всегда проблематична в отношении больших групп - этнических, религиозных, которые по понятным причинам не могут быть однородными. Другое дело группы формально организованные, с четкими границами, процедурой приема и объявленными целями. В спокойные периоды общественной жизни вхождение в группу означает согласие с её целями. Группу можно покинуть, не опасаясь больших бед, если её поведение не соответствует ожиданиям. В такие времена ответственность оказывается довольно простой: оставаясь в группе, каждый принимает моральные последствия за её поведение. Иное дело, активные группы кровавых и революционных периодов. Участие в них может оказаться ловушкой для некоторого рода личностей. Достойные, даже великие цели легко находят верных бойцов, но по мере движения к этим целям группа побуждается к действиям, о которых поначалу не могли и думать. К тому времени, когда это становится очевидным, группы требуют такой степени сплочения и верности, что покинуть их без серьезной угрозы общественному положению, а часто и жизни, оказывается невозможным. Будущие вожди Якобинской диктатуры думали преобразовать Францию исключительно мирными средствами. Робеспьер выступал твердым противником смертной казни. Никому и в голову не приходило, что через 4 года гильотина будет признана единственным средством национального спасения. Но когда это случилось, покинуть политическую сцену безнаказанно оказалось невозможным. Дантон оставил Национальный Конвент на 2,5 месяца, испрашивая отпуск по болезни. Когда он возвратился, до ареста и гильотины оставалось совсем немного времени. Робеспьер, обиженный и раздосадованный обвинениями в терроре, оставил Комитет общественного спасения и Конвент на срок еще более короткий. Вернувшись, он смог произнести лишь свою последнюю, предсмертную речь. Исключение из Якобинского клуба означало, особенно для видных его членов, скорый приговор Революционного трибунала. К каким последствиям приводило исключение из ВКП(б) в сталинский период известно всем читающим по-русски. Не в пример благонамеренным активистам первого периода Французской революции, теоретики-марксисты открыто рисовали будущее в случае их победы: диктатура (пролетариата) и конфискация собственности (эксплуататорских классов). Но и в этом случае никто не ожидал, что истреблять станут самих революционеров, вместе с тем же «пролетариатом» и «трудовым крестьянством». Намерения немецких нацистов, по крайней мере, в изложении самого Гитлера, были заявлены с такой откровенностью, что не оставляли, казалось бы, сомнений в будущих действиях. Но и здесь события приняли оборот, которого не предвидели доминантные группы. Еще в мае 1940 г. Гиммлер полагал, что «большевистский метод физического истребления людей для немцев неприемлем(8).
То, что случается в такие периоды, становится возможным благодаря принятию обществом непременного постулата:
Допустимо, а в некоторых обстоятельствах и необходимо, принести в жертву благополучие, собственность и даже жизнь людей ныне живущих для счастливой жизни людей будущего.
Разумеется, всегда оставалось некоторое число личностей с устойчивым, суверенным мышлением, но даже для них активные идеологические группы оказывались ловушками, выбраться из которых удавалось лишь при удачном стечении обстоятельств. Чтобы освободиться от изуверского постулата требовалось время, нередко значительное. Немецкий коммунист Артур Кестлер видел собственными глазами страшные картины голода на Украине. Зоркий писательский глаз отметил ужасающие подробности (« женщины поднимали к окнам купе детей — жалких, страшных, руки и ноги как палочки, животы раздуты, большие, неживые головы на тонких шеях»). Но принятый стиль мышления позволял ему некоторое время соглашаться с фальшивыми объяснениями происходящего, избегая разрыва с группой, болезненного и опасного (9).
Оценка коллективной вины идеологических групп связана непростыми отношениями с извращенным, аномальным стилем мышления, преобладающим в этих группах и значительно искажающим восприятие реальности (10). На пике сталинского террора преследовались и истреблялись не только соперничающие группировки, несогласные, «кулаки», «националисты» и пр., но и верные сторонники правящей группы, а в основном – случайные люди, отобранные без каких-либо понятных причин карательными органами. Это породило психическую травматизацию, знакомую из экспериментов на животных и подтвержденную у людей: learned helplessness (выученная беспомощность) – состояние пассивности и бездействия, вызванное восприятием ситуации как безнадежной, которую не дано изменить и от опасностей которой невозможно уклониться. Для собак необходим личный опыт безвыходной ситуации, людям же достаточно наблюдать безуспешные попытки других. Возникнув, такое состояние оказывается весьма устойчивым, и неадаптивное поведение сохраняется в ситуациях, влиять на которые вполне возможно. Трудно ожидать от таких групп сознания вины, но и обвинять их следует, учитывая психическое состояние их членов. Диктатуры, подобные сталинской, достигают пика террора при широком распространении этой аномалии. Если бы существовала позиция достаточно безопасная, скажем, искренняя верность группе и её вождю, некоторые члены группы могли бы возражать против особенно вредоносных решений.
По мере удаления от центральных групп, навязывающих обществу предосудительное или преступное поведение, ослабляется и влияние описанных выше обстоятельств. Люди и группы, не связанные с принятием главных решений, обладают большей свободой выбора. Но именно такие группы могут выполнять важную работу по помрачению умов, без которого невозможны и массовые преступления. Национал-социалистический союз учителей особенно преуспел в этой области. Удивительно продуктивными были и т.н. «творческие союзы» сталинского периода.
Некоторые группы, лишенные формальной организации, но связанные определенной задачей могли влиять существенным образом на происходящее в обществе.
Врачи известны своей специфической активностью при национал-социалистическом режиме. Многие неврологи (психиатры, невропатологи), в том числе и выдающиеся, участвовали в стерилизации, эвтаназии и экспериментах на людях, а некоторые, с учетом их опыта, были выбраны для работы в концентрационных лагерях. (11). Но влияние нацистского правительства на немецкую неврологию и извращающая роль политики в медицине – это лишь одна сторона сложных отношений. Впрочем, если искать примеры разрушающего влияния идеологических групп на науку, то компании сталинского периода ни с чем не сравнимы – и по грубости вмешательства, и по катастрофическим последствиям. В Германии 20-40-х годов прошлого века отношения складывались по-иному. Бенно Мюллер-Хилл, профессор из Кельна, тщательно исследовал влияние немецких генетиков и антропологов на события. Действующими лицами были выдающиеся ученые Эрвин Бауэр, Эуген Фишер и Фриц Ленц. Их учебник по генетике человека, в особенности его евгенический раздел, повлиял, как думает Мюллер-Хилл, на Гитлера и его рассуждения на эту тему. Нацисты получили от генетиков научное обоснование неравноценности рас и необходимости Нюрнбергских законов. Эуген Фишер подкрепил антисемитизм утверждением, что евреи принадлежат другому, отличному от нордического, биологическому виду. Речь вовсе не шла о компромиссах с партийной идеологией. Условием сотрудничества генетики поставили свою научную независимость. Именно они побудили к принятию законов об обязательной стерилизации хронически больных и инвалидов, страдающих заболеваниями наследственного характера (по тогдашним представлениям). Позже они утверждали, что ничего не знали о преступлениях нацистов и не могут считать себя ответственными за то, что последние неверно использовали их научные заключения. (12). Сильвия Гильдебрандт изучила работу анатомических отделов немецких университетов в этот период. Все они использовали тела казненных, а также погибших в лагерях для военнопленных и концентрационных лагерях. Анатомы, антропологи, специалисты по расовой гигиене приветствовали увеличенный поток «нового материала» для исследования. Никто, насколько известно, не отказался работать с телами жертв (13). Трудно себе представить, чтобы связь между теориями и их практическими следствиями обнаружилась более ясно.
Новый стиль мышления, получивший преобладание среди немецких врачей, проявился самым трагическим и неожиданным образом при уничтожении психически больных. В первые десятилетия ХХ века психиатрические больницы уже во всем отличались от жутких заведений, разбросанных по Германии и Австрии столетие назад. Это были чистые, хорошо оборудованные учреждения, с персоналом, обученным мягкому и гуманному обращению с больными. Врачи, подготовленные в лучших университетских клиниках того времени, управляли этими учреждениями. Именно элита немецкой психиатрии – университетские профессора и руководители клиник, собранные в числе 54, решали на основании медицинских данных, кто из пациентов подлежит эвтаназии, т.е. «оказанию помощи в смерти»(14).
В первой фазе предприятия «помощь» получили около 73 тыс. больных, пока протесты родственников, видных католических священников и некоторых влиятельных нацистов не заставили прекратить убийства в августе 1941 г. Приобретенный опыт не пропал даром и разработанная процедура (газовые камеры, замаскированные под душевые, кремация) нашла применение в лагерях уничтожения. Во второй фазе, более скрытой и более длительной (с ноября 1942 г. и до конца войны), вместо газа (СО) применялась диета, абсолютно лишенная жиров и витаминов или же более быстрый способ - отравление барбитуратами. Обе фазы стоили жизни не менее чем 180 тыс. больных.
Понадобилось целое поколение, чтобы молодые психиатры смогли восстановить детали случившегося и дать им оценку. Считается, что предосудительное поведение врачебной элиты объясняется тремя главными причинами:
- строго иерархическим характером общества, в котором решения, принятые на вершине, неукоснительно выполняются нижестоящими звеньями.
- убеждением врачей в разумности эвтаназии, этой «милосердной смерти».
- грандиозным и утопическим стремлением к идеальному здоровью нации и расы(14).
Хотя практическое шаги последовали за решением Гитлера, не может быть и речи о том, что врачи являлись лишь послушными исполнителями. Мнение врачей как профессиональной группы повлияло, быть может, на решение Гитлера больше, чем это решение на врачей. Да и признаков «выученной беспомощности» не было в этой группе.Немецкая ассоциация психиатров и неврологов состояла более чем из 1000 членов и, по меньшей мере, пятеро из них открыто выразили своё несогласие и отказались от сотрудничества с правительством, без каких-либо серьезных, насколько известно, последствий для себя(15).
Благотворность эвтаназии как избавления от страданий была принята обществом, но то, что совершалось в психиатрических больницах, очень мало напоминало милосердие: страх больных, понимающих, что их ждет, мучительная смерть от голода или отравления барбитуратами.
Что касается последней и, может быть, главной причины, то избавление от дефектов, препятствующих физическому и душевному совершенству нации, представлялось достойной задачей. В сравнении с ней личные обязательства врача перед пациентом могли казаться устаревшими и малосущественными.
Поскольку официальная доктрина, определяющая цели народа и государства, была у нацистов в значительной степени биологической, существенная роль в её построении и обосновании принадлежала интеллектуалам естественнонаучного направления. Социалистическое общество в России строилось на основах, которые отцы-теоретики также считали научными. И это их, основ, качество с годами утверждалось все более настойчиво и агрессивно. Но главными научными авторитетами были здесь сами вожди. Преобразования, которые они решительно и безжалостно навязывали обществу, довольно быстро вступили в противоречие с реальностью, и продолжать движение можно было, лишь исказив восприятие этой реальности. Привлекательность самого проекта для многих талантливых гуманитариев была столь велика, что длительное время обеспечивала их добровольное участие. Совместными усилиями некоторых групп, в том числе и организованных формально (как союзы писателей и кинематографистов) был распространен такой, по сути аномальный, стиль мышления, избавиться от которого оказалось нелегко даже и после очевидного провала всего проекта. Непременным свойством такого мышления был всё тот же постулат о жертвах настоящим во имя будущего. Устрашающая действительность старательно прикрывалась декорациями, нередко талантливыми, создаваемыми профессиональными группами.
Коллективная вина и коллективная вменяемость. Речь не идет, разумеется, о вменяемости в юридическом и медицинском смысле, о вменяемости в рамках уголовного процесса. В обществе, готовом оценить своё прошлое как предосудительное, недопустимое или даже преступное, разные группы исполняли и разные роли. Рядом с группами, принимавшими решения о войнах, экспроприациях, политических процессах и массовых казнях, всегда действовали группы, которые с энтузиазмом, не меньшим, чем у первых, были заняты ложной интерпретацией происходящего. По сути – помрачением умов. Насколько успешной была эта активность и не приходили ли сами эти группы и общество в целом в состояние, кардинально искажающее восприятие реальности? Такие состояния, несомненно, бывали. Их можно без труда отыскать в критических периодах истории. Это и т.н. «сентябрьские избиения» во время Великой французской революции, и экстаз публики по случаю «тотальной войны» в речи Геббельса во Дворце спорта (февраль 1943), и народное негодование во время «дела врачей».
Разумеется, группам и обществам требуется время, иногда и немалое, чтобы призраки и химеры заняли место реальных людей и событий. Всё это повторялось не раз и, казалось бы, хорошо известно. Но старое действо разыгрывается в новых масках, и этого достаточно, чтобы обмануть многих. Справедливо ли обвинять их в этом? И следует ли им самим признать вину за такую наивность, если не за злонамеренность? Хотя речь вовсе не идет о вине уголовной, стоит, быть может, напомнить статью о преступлениях по легкомыслию и небрежности:
«Преступление признается совершенным по небрежности, если лицо не предвидело возможности наступления общественно опасных последствий своих действий (бездействия), хотя при необходимой внимательности и предусмотрительности должно было и могло предвидеть эти последствия»(16).
В итоге. Человеческие объединения (группы, коллективы) могут предпринимать совместные действия, которые, по прошествии времени, сами оценивают как предосудительные или преступные.
При достаточной зрелости коллектива, эти чувства и эта оценка дают начало нелегкой работе, создающей иммунитет к повторению нежелательных действий.
Психологическое состояние некоторых групп препятствует такого рода работе, и тогда группа избирает средства защиты, позволяющие уменьшать вину, отрицать её совершенно, либо переносить на другие группы.
Преобладание культуры стыда («позора-гордости») затрудняет, а часто и делает невозможной психологическую «работу над ошибками».
Идеальное равновесие в обществе вряд ли достижимо, и чрезмерное увлечение раскаянием ослабляет способность противостоять внешним ударам.
Положительный полюс «позора-гордости» при его уродливом разрастании порождает «коллективный нарциссизм» - склонность любить себя в образе нации - могучей, славной, страшной.
Этот же положительный полюс, в разумной пропорции, совершенно необходим для формирования группы.
Индукция вины – удобное средство борьбы, и было бы странно, если бы политики не воспользовались им.
Литература
1. Olwen Bedford and Kwang-Kuo Hwang.
Guilt and shame in Chinese culture: cross-cultural framework from the prospective of morality and identity.
Journal for the Theory of social Behavior. http://ntur.lib.ntu.edu.tw/bitstream/246246/172864/1/31.pdf
2. Atherton J S. Shame-Culture and Guilt-Culture. http://www.doceo.co.uk/background/shame_guilt.htm
3. Бруно Беттельхeйм Просвещенное сердце. Исследование психологических последствий существования в экстремальных условиях страха и террора. http://www.opentextnn.ru/man/?id=4019
4. http://www.jewish.ru/history/press/2010/05/news994285190.php
5. http://imakubex.iluvislam.com/?p=134
6. Ален Безансон. Бедствие века. Коммунизм, нацизм и уникальность Катастрофы. Гл.5. Еврейское забвение коммунизма http://lib.rus.ec/b/267190/read
7. Eran Halperin, Daniel Bar-Tal, Keren Sharvit, Nimrod Rosler, Amiram Raviv. Socio-Psychological Implications of Prolonged Occupation for the Occupying Society.
http://citation.allacademic.com//meta/p_mla_apa_research_citation/2/6/1/5/6/pages261566/p261566-4.php
8. Heinz Höhne. The Order of the Death's Head. New York: Penguin Books, 1971, с. З25.
Хёне Х. Черный орден СС. История охранных отрядов. М.: Олма-Пресс, 2003. Глава 12. http://militera.lib.ru/research/hohne_h01/12.html
9. Артур Кёстлер. Автобиография. Фрагменты книги. «Иностранная литература» 2002, №7. http://magazines.russ.ru/inostran/2002/7/kest-pr.html
10. Александр Кунин. Робеспьер. Ж.«22», №156, с. 180. http://www.sunround.com/club/22/156_kunin.htm
11. http://www.traveldoctoronline.net/neuroscientists-in-the-third-reich-MTgzMjI4MzQ=.htm
12. Бенно Мюллер-Хилл. Генетика человека и массовые убийства. http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/MEN/MULHILL.HTM
13. Hildebrandt S. Anatomy in the Third Reich: an outline, part 2. Bodies for anatomy and related medical disciplines. Clin Anat. 2009 Nov; 22(8):894-905.
14. von Cranach M. The killing of psychiatric patients in Nazi Germany between 1939-1945. Isr J Psychiatry Relat Sci. 2003; 40(1):8-18.
15. R.D.Strous. Врачи и их преступления против человечества в нацистской Германии. http://protivpytok.org/biblioteka/986-2.
16. Из уголовного кодекса Российской Федерации. Статья 26. п.3
